Текст книги "Все, что вы скажете"

Рука трясется, пока я открываю штопором бутылку, зажав ее между коленей, – вторая рука все еще болит.

Задремав, я вижу во сне Сэдика: он стоит на пороге, похожий на смерть, и подходит ко мне все ближе каждый раз, как я моргаю. Когда я открываю глаза в третий раз, его лицо уже около моего, а руки, измазанные к крови, вытянуты, будто он делает селфи.

Когда я просыпаюсь, на улице светло. Рубен мирно спит на своей половине кровати, отвернувшись от меня.

Воспоминания возвращаются не сразу, как бывает, когда просыпаешься в незнакомой кровати и в течение нескольких секунд пытаешься понять, где находишься.

Сначала я вспомнила ночной кошмар: человека, приближающийся ко мне из угла комнаты, его окровавленные руки, его дыхание на моем лице.

Но не все из этого сон.

Страх черным плащом окутывает меня, я чувствую, как кровь отливает от лица. Это было на самом деле.

Это было по-настоящему.

Левой рукой пытаюсь сжать одеяло, и она начинает пульсировать от боли. Тут меня передергивает. Эти руки толкнули человека. Эта рука была вывихнута, когда я сбежала с места преступления. Преступление. Я встаю и, все еще сонная, иду в ванную. Хочу посмотреть на себя, проверить, что я настоящая и не изменилась. Собрать себя воедино.

Глядя в зеркало, провожу пальцем по щеке, на которой остались почти незаметные, едва видимые, высохшие следы от слез. Я плакала во сне.

Сглатываю и думаю о том, что надо все рассказать мужу.

Я выглядываю из ванной. Моя голова поворачивается к Рубену, как цветок к солнцу. Он кажется таким умиротворенным в утреннем свете, и я не могу оторвать взгляда. Его борода ярко-рыжая, глаза закрыты. Скоро эти прекрасные глаза будут смотреть на меня совсем по-другому.

Глава 4

Признание

Дрожу все сильнее – ко мне приближается женщина-полицейский. И я замечаю, что она ярко накрашена. Интересно, как она выглядит без толстого слоя тонального крема, слишком светлого для нее, густо накрашенных ресниц и голубых теней на глазах. Укутываюсь в пальто плотнее.

– Джоанна? – обращается она ко мне.

Не отрываю от нее взгляда – должна же она понять, что это была ошибка, случайность, ничего намеренного. Она должна понять меня, как женщина женщину. Смотрю на женщину внимательнее и представляю, какая у нее спальня, где она наносит макияж. Минималистичная? Или, может быть, наполненная тщательно подобранными безделушками? Интересно, что привело ее в полицию, и сложно ли служить женщине? Я действительно хотела бы узнать об этом – лучше бы мы случайно встретились на девичнике или на вечеринке по поводу крещения.

– Джоанна Олива, да, – отвечаю я, продолжая изучать черты ее лица.

Она коротко и резко выдыхает через нос и переступает с ноги на ногу. Ей скучно. Я просто очередное дело во время длинной ночной смены. Как странно, что два человека могут воспринимать так по-разному одно и то же событие.

Мужчина – НеСэдик – кашляет, им занимаются врачи скорой. Я чувствую, как импульсы страха перестают пронизывать мои руки и ноги и по телу разливается ощущение счастья. Он в порядке, а значит, и у меня все будет хорошо.

Оглядываюсь на офицера полиции, которая все еще смотрит на меня. Это приобретенное чувство свободы окрыляет, заставляет меня говорить. Начинаю рассказывать:

– Мы встретились там. – Большим пальцем я указываю по направлению к бару. – То есть, на самом деле нет, но я думала, что он тот мужчина из бара, поэтому толкнула его.

Кажется, я только все запутываю, но я верю ей, этой женщине с голубыми тенями и сложной профессией. Она здесь, чтобы мне помочь.

Офицер замирает с вытянутой вперед рукой, как мим. Ее ногти длинные и острые, покрытые странным лаком, который не отражает свет фонарей. Бьюсь об заклад, что она купила ультрафиолетовую лампу и немного подрабатывает маникюром. Может быть, она одержима рисованием на ногтях и выкладывает свои работы в блог. У меня никогда так аккуратно не получается, лак попадает на кончики пальцев, и я всегда надеюсь, что он сам с них сотрется.

– Джоанна, вынуждена вас остановить. – Она продолжает держать руку вытянутой и кивает на Сэдика, точнее НеСэдика, лежащего на дорожке. Бригада скорой укладывает его на носилках, кислородная маска на его лице похожа на резиновую перчатку. Он без сознания, но больше ничего понять нельзя. Вокруг нас множество машин – скорая помощь, бригада службы спасения в зеленой с желтым машине и полиция. Все для меня. Для нас.

– Джоанна Олива, вы арестованы по подозрению в нападении, предусмотренном статьей восемнадцать Закона о преступлениях против личности 1861 года.

– Что? – Я изумлена.

– Вы имеете право хранить молчание… – продолжает полицейская.

Фраза знакомая, но я не могу понять откуда. Это не гимн, не текст песни и не пословица. Нет, это предупреждение. Все криминальные драмы, которые я когда-либо смотрела, смешались в моем мозгу, как только я осознала, что произошло. Это меня предупреждают и арестовывают, именно меня.

Можно сбежать вниз по каналу. Начинаю планировать маршрут: мимо женщины-инспектора, по дорожке вдоль канала, вверх по ступенькам. Вернуться обратно в центр Лондона, затеряться в бесчисленных аллеях, уголках и переулках. В любом из баров или хозяйственном отделе супермаркета, или телефонной будке с непрозрачными стенами, облепленными визитками проституток. Я могу убежать прямо сейчас.

Кажется, это во мне говорит алкоголь. Вот поэтому я и недолюбливаю пиво. Трясу головой, взгляд после этого становится расфокусированным, а окружающий мир – зыбким.

Женщина-полицейский продолжает говорить:

– …Однако это может навредить вашей защите, если вы не упомянете при допросе то…

Забавно, когда твоя жизнь меняется в один миг, ты все равно остаешься тем же человеком. Я, Джоанна Олива, жена Рубена Олива, думаю о том, как же ей удалось запомнить такое длинное предупреждение, и чувствовала ли она удовлетворение, когда впервые его кому-то зачитала. Но главное мое беспокойство – что обо мне подумает Рубен, будет ли он смотреть на меня по-новому. Эти мысли кажутся глупыми на фоне моего поступка – как если бы раковый больной беспокоился о потере волос, а не о своей жизни.

– …на что впоследствии собираетесь ссылаться в суде…

Кажется, ночь становится холоднее, и я прячу кисти в рукава пальто, наплевав, что они втянутся и деформируются.

– …Все, что вы скажете, может быть использовано как доказательство…

После этих слов я уже перестаю быть собой. Я провалилась через завесу в потусторонний мир. Я уже не я, не Джоанна. Больше не могу пойти домой, сесть в кровать к Рубену и поиграть в нашу ночную игру.

– Вы понимаете мои слова? – спрашивает меня женщина-полицейский.

Я киваю, потому что не знаю, что еще делать. Медики грузят НеСэдика в машину скорой помощи и закрывают двери с мягким щелчком, отзывающимся в ночи.

– Вы поедете в участок, – говорит она, и это не вопрос.

– Конечно, – отвечаю только для того, чтобы задобрить ее, но моментально отвлекаюсь на блеск ее обручального кольца.

Мы с Рубеном не выбирали кольца, муж думал, что они все стандартные, чем очень меня насмешил. Лора была под впечатлением от необычности нашей свадьбы.

Затем женщина-полицейский меня обыскала, совсем как в аэропорту.

– Есть ли у вас что-то представляющее опасность для вас или для окружающих?

– Нет.

Офицер пытается взять меня под локоть, но я иду сама, как хорошо тренированная собака по команде «рядом», и сажусь на заднее сиденье машины. Ручка двери скользкая от дождя.

Женщина садится на заднее сиденье рядом со мной, и я не осмеливаюсь достать мобильный телефон, хотя очень хочу. Уверена, Рубен волнуется.

Закрываю глаза и претворяюсь, будто я в такси и болтливый водитель говорит со мной. Еще одна женщина в форме садится на водительское место, но машина глохнет прежде, чем тронуться. Интересно, у нее было столько же попыток сдать экзамен по вождению, сколько и у меня?

Моя коричневая кожаная сумка лежит в ногах, я могу достать ее, но не уверена, что это можно сделать.

– В какой участок мы едем? – спрашиваю и жду несколько секунд прежде, чем поднять глаза на своих сопровождающих.

Они не отвечают, мы просто едем в тишине, пока вокруг сгущается ночь.

С каждым километром нашей поездки я все меньше и меньше чувствую себя человеком.

Дорога занимает всего десять минут. Машина, дернувшись, останавливается. Я пытаюсь открыть дверь, но она заблокирована. Офицер выходит и распахивает дверь с моей стороны, будто мы на вручении Британской театральной премии. Она не смотрит на меня, просто отходит в сторону, как лакей. Я оглядываю здание, полицейский участок Паддингтон Грин. Никогда здесь не была, никогда не была в районе Маленькая Венеция до сегодняшней ночи. Но теперь эти места стали важными в моей жизни.

Я выхожу из машины, участок больше похож на больницу: широкий, плоский и увенчанный похожей на нарост башней. Мой взгляд скользит по фасаду. Что внутри – кабинеты или камеры?

Мы проходим во двор через служебный вход. Слышно, как за нами закрываются ворота.

– Нам туда, – говорит женщина-полицейский.

У нее нет бейджа с именем, и она не пользуется рацией. Она идет рядом со мной наготове, если я вдруг захочу сбежать. Я смотрю вверх, на небо, прежде чем войти внутрь. Мысленно я пытаюсь послать сообщение Рубену. Он лучше кого бы то ни было знает, о чем я думаю. «Рубен, – обращаюсь я к низко висящей оранжевой луне, – я попала в беду».

Лицо обдает прохладный воздух. Мои каблуки отбивают дробь по гудронному покрытию. Представить не могу, что я все еще ношу эти туфли, на что я сейчас вообще похожа?

Женщина открывает боковую дверь, и я сразу ощущаю какой-то знакомый запах и испытываю приступ ностальгии, когда понимаю, что так пахло в доме престарелых, где жила бабушка, мама моей мамы. Запах мочи, смешанный с подгоревшим рагу и пельменями; потный, прелый, навязчивый запах.

Мы заходим в ярко освещенную комнату, выдержанную в оттенках синего: стулья цвета морской волны, стол сине-зеленый, а стены небесно-голубые. Прохожу через рамку, как в аэропорту, рядом с которой стоит мужчина. Он смуглый, может быть, итальянец или испанец; в его прищуренных глазах есть что-то кошачье. Он улыбается мне, что удивляет, и я замечаю его заостренные зубы.

Рамка издает три громких гудка.

– Снимите пальто. Почему она все еще в нем? – Человек, сидящий за столом, явно коренной лондонец, обращается к женщине, которая привела меня.

– И ваш браслет, – это мужчина говорит уже мне.

Я глажу свой свадебный браслет, невнятно поясняя:

– Он не снимается.

– Нужно снять.

Молча показываю ему браслет, на котором мерцают блики от ламп.

– А, он на болтиках, – говорит он сам себе. – Рисково.

Он уходит куда-то дальше по коридору, и возвращается с отверткой, а потом один за другим откручивает крохотные болты, про существование которых я даже и не знала. Впервые за долгое время я остаюсь без браслета, без него моя рука как будто голая.

Женщина кладет мою сумочку на высокий стол, за которым сидит ее коллега. Мой взгляд прикован к боковому кармашку, в который, как я видела, убрали мой телефон. Он на месте – засунут между блокнотом, квитанциями и упаковками жвачки.

В небольшой комнатке позади стола, стоит маркерная доска, разделенная на ячейки с указанием времени. Полицейский заносит и мое имя, прочитав его в каких-то бумагах. На нем форменная белая рубашка с погонами и черный галстук с рельефным узором.

За доской есть что-то еще, и я вытягиваю шею, чтобы рассмотреть. Три маленьких телевизора подвешены к потолку на прочных кронштейнах. Полагаю, некоторые здешние посетители могли попытаться их украсть. У меня в груди появляется чувство опустошения, возможно, это страх. Телевизоры – это часть системы видеонаблюдения: на экране, в маленьких серо-зеленых квадратах, двигаются крошечные люди, похожие на голограммы. Закрываю глаза, чтобы этого не видеть.

– Пройдите еще раз, – говорит мужчина, держа в руках мое пальто.

Снова прохожу через рамку, и она не издает ни звука. И сразу же рядом со мной появляется еще одна женщина. Блондинка, лет сорока, с отросшими корнями мышиного оттенка. На веках подводка кирпичного цвета, осыпавшаяся под глаза.

– Я сержант по надзору за арестованными, – представляется она.

На часах полночь. Рубен будет в ярости: сначала странный телефонный звонок, а потом тишина. Я не вспоминала о нем с того момента, как вызвала полицию. И почему я не позвонила ему еще раз – до того, как стало слишком поздно?

– Я сержант Моррис. У вас есть право на адвоката.

– Понятно. – А есть ли у меня знакомые адвокаты? Вспоминаю всех своих друзей, которых, как говорит Рубен, у меня множество. Но среди них точно ни одного адвоката.

– Вы имеете право известить кого-нибудь о своем задержании, – она продолжает говорить как робот. – У вас есть право ознакомиться с кодексом. Есть какие-нибудь вопросы?

– Прошу прощения, как мне получить адвоката?

– Мы можем связаться с дежурным защитником или вы можете позвонить кому-то еще, до тех пор, пока это не мешает нашему расследованию.

Мозг лихорадочно работает.

– У меня есть право на один звонок?

– Да.

Сомнений кому позвонить не возникло – мне нужен только он.

В углу комнаты для задержаний – у всех на виду – стоит старомодный телефон: черная, тяжелая телефонная трубка с проводом, похожим на серебряную змею. Присесть негде. Трое полицейских неподалеку пьют чай из бумажных стаканчиков.

Я набираю номер Рубена и слушаю, как дребезжит жестяной диск. Обычно он не отвечает на звонки с незнакомых номеров; ему, в отличие от меня, не интересно, кто звонит. Но я надеюсь, что он возьмет трубку – я так хочу услышать его голос.

Рубен отвечает незамедлительно, что для него нехарактерно. Он наверняка сильно обеспокоен.

– Это я.

– С тобой все в порядке?

– Тут произошел… Я не знаю, как это назвать. Несчастный случай, наверное.

– Так ты в порядке?

– Я – да. – Оглядываюсь через плечо и вижу, что комната полна полицейских. Я не могу объяснять все при них, не здесь. – В общем, мне нужен адвокат.

С равным успехом я могла бы сказать, что улетела в другую страну или родила ребенка. Потрясенное молчание давит даже по телефону.

– Адвокат? – наконец переспрашивает Рубен. Слышу какой-то слабый скрип, наверное, он почесывает щетину на подбородке. – Ты где?

– В полицейском участке, – говорю тихим голосом, хотя здесь мне некого стыдиться.

– Где именно? – повторяет вопрос Рубен, и в его тоне я слышу ноты недоверия и непонимания. Это почти забавно.

А потом я слышу что-то в его тоне. Что-то похожее на осуждение. Оно не в словах, а во вздохах и паузах…

– Что… – Рубен запинается, а затем шумно выдыхает.

Я шокировала своего спокойного, уравновешенного мужа. – Джо, что случилось?

– Я столкнула того мужчину, – говорю я, не задумываясь.

– Преследовавшего тебя?

Я закрываю глаза и вру.

– Да. – Это слишком сложно, чтобы объяснить прямо сейчас, я расскажу ему позже. – Он…пострадал.

– Ладно, – говорит муж, – я приеду.

Сейчас мне нравится его краткость.

– Я в полицейском участке Паддингтон Грин.

– Знаю, где это, – мягко отвечает Рубен. Конечно, знает, его клиенты часто здесь бывают. – Среди моих знакомых нет адвокатов, так что попроси общественного защитника.

– Хорошо. – Я так увлеклась нашим разговором, что аж подпрыгнула, когда сержант Моррис появилась рядом со мной. – Мне пора идти.

– Мы… мы сегодня поиграем? – спрашивает муж.

– Начинай, – говорю я и улыбаюсь, сдерживая слезы благодарности, которые наворачиваются на мои глаза.

– Твои… – Должно быть, он сильно задумался, потому что я слышу, как он сглатывает.

Мы придумали эту игру спустя два месяца после начала наших отношений, Рубен сначала играл неохотно, а теперь начинает первый, как ребенок, который ждет не дождется, чтобы рассказать, как прошел его день. Мы сейчас на цифре 2 589. Больше двух с половиной тысяч вещей, которые мы любим друг в друге. Мы не пропустили ни одного дня.

– Прядь волос на твоем виске, которая всегда выпадает из прически, – говорит он.

– То, как ты незамедлительно сортируешь всю входящую почту.

– Ты точно говорила это раньше.

– Не-а.

– Завтра будет 2590, – говорит он.

Я первая вешаю трубку.

– Проходите. – сержант Моррис машет рукой куда-то в сторону.

– Куда?

Она указывает на комнату рядом с туалетом. Я захожу внутрь. В комнате меня ждет эксперт-криминалист.

Дальнейшее происходило как в тумане: снятие отпечатков пальцев, сбор образца ДНК с внутренней стороны щеки твердым и сухим скребком, проверка алкотестером, взятие образца крови и фотоснимок – совсем как в фильмах. Криминалист взял соскоб даже из-под ногтей, хотя я сказала, что была в перчатках.

– Разувайтесь, – говорит он после завершения всех процедур.

– Снять обувь? – Вопрос совершенно глупый.

– Да.

Снимаю шелковые туфли и отдаю их.

Он копается в стоящей рядом корзине и вытаскивает одеяло, пару серых штанов, футболку и черные парусиновые туфли на резиновой подошве.

– Нам также понадобится ваша одежда.

– Моя одежда?

– Для экспертизы.

– Понятно…

Я переодеваюсь в серую тюремную одежду, и меня возвращают в комнату для задержанных, обратно к сержанту Моррис.

– Вы хотите ознакомиться с правилами поведения?

– Нет. – Мой ответ звучит довольно-таки безучастно.

– Хорошо. – Сержант говорит это голосом уставшей матери, которая после долгих уговоров позволила ребенку потратить на конфеты все подаренные на день рождения деньги.

Может, я должна была прочитать эти правила? Сержант Моррис ведет меня дальше по коридору. Виниловое покрытие серого цвета скрипит под ее ботинками.

Не знаю, куда мы идем, но и не спрашиваю. Просто думаю о том, что мой телефон лежит в пластиковом пакете где-то в шкафу, печально жужжа. Если я остаюсь без него больше, чем на час, то меня ждут сотни смс, твитов, сообщений в «Ватсапе», «Снэпчате» и электронных писем. Рубена раздражает постоянный звук уведомлений, и он говорит, что ежедневно я общаюсь буквально со всеми знакомыми.

Чем дальше, тем мрачнее становятся помещения. Мы проходим еще по двум коридорам, через окрашенные в синий цвет тяжелые двери – именно таким ребенок может нарисовать полицейский участок или тюрьму. Сержант придерживает каждую дверь, но не из вежливости, а для того, чтобы убедиться, что я прошла и дверь закрыта у нас за спиной.

Мы поворачиваем за угол и оказываемся в женском отделении. Оно именно такое, как я себе представляла: бесконечные ряды камер. Мои глаза устремляются вверх, словно я смотрю на салют в небе – там еще этаж камер. И везде тюремные решетки. Я чувствую, как начинает кружится голова. Мы поднимаемся по лестнице на второй этаж и идем по коридору.

Останавливаемся перед дверью с номером тринадцать, на табличке написано: Д. Олива.

Кого-то рвет: стон, утробный звук, а затем всплеск. Тут будто прорывает плотину, и я начинаю слышать каждый звук: вздохи, женские крики, как в ночном клубе пред закрытием, когда на алкоголь дают скидку. Обхватываю себя руками и пытаюсь представить, что это руки Рубена.

Глубоко вдыхаю, пытаясь успокоиться, но это только усиливает запахи этого места: моча, старая прокисшая еда, рвота и паршивый алкоголь.

– Заходи, – говорит сопровождающая. – Время 00:06. – Она делает пометку в журнале.

– Внутрь?

Она открывает дверь. Я не думала о том, куда меня ведут. Не успела подумать… ведь не было никаких наручников, никто не заталкивал меня на заднее сиденье машины, пригнув мою голову. Я никогда не могла представить, что окажусь здесь, для меня это стало полной неожиданностью.

На полу лежит синий матрас, хотя это громко сказано, – скорее коврик для йоги. Рядом еще один, поменьше, полагаю, это подушка. Окон нет, только маленькое отверстие в стене под самым потолком. На потолке нарисована большая черная стрелка, указывающая налево. Должно быть, я долго пялюсь на нее, потому что сержант поясняет:

– Она указывает на Мекку.

Сержант Моррис передает мне одеяло, сильно пахнущее мочой. От него запах гораздо сильнее, чем снаружи.

Слева металлический унитаз без крышки, как в поезде или самолете. Помню, как мы с Рубеном летали в Берлин, и я пыталась сходить в туалет во время турбулентности. Воняет одновременно и химическим чистящим средством и всей грязью, которая смывалась в туалет. Нет ни ершика, ни кнопки слива. Пока я разглядываю все это, сержант Моррис уходит. Дверь лязгает, и я сначала подпрыгиваю от неожиданности, а затем начинаю дрожать по мере того, как мозг начинает осознавать сложившуюся ситуацию.

Это камера… Камера… Моя камера!

Глава 5

Молчание

Я так и не сказала Рубену. Не сказала!

Смотрю, как он помешивает кашу на плите.

Муж всегда отвечает за еду, а я за стирку. Два года назад мы договорились разделить обязанности, чтобы избежать ссор. Думаю, не стоит говорить, что посуда всегда аккуратно расставлена, в посудомойке никогда не залеживаются грязные тарелки, тогда как корзина для грязного белья обычно переполнена.

Рука начинает болеть сильнее и с трудом шевелится. А утром вообще была в странном онемевшем состоянии.

Рубен накладывает кашу. Кухня и гостиная объединены – по сути это квартира-студия, хотя у нас две спальни. Нам здесь нравится, и не важно, что мы слышим, как соседка сверху возвращается домой в три часа ночи, цокая шпильками. Нам нравится мрачность Лондона, душный воздух. А горячий запах городской пыли в метро говорит мне, что я вернулась домой после отпуска. Нравится даже то, что летом мои ноги в шлепанцах чернеют от смога. И даже как выглядят люди в ярком, резком освещении метро после бурной вечеринки: женщины с бледной кожей и смазанным макияжем. В ночном автобусе мы как-то видели мужчину со змеей на плече, и никто на него не пялился. Нравится, что каждая вещь имеет свою цену и что всюду теснота. Наши родители не понимают этого – родители Рубена в особенности – и все спрашивают, почему мы не продадим квартиру и не переедем. «Есть и другие способы экономии», – твердит отец Рубена.

Напротив плиты висит фото с нашей свадьбы, фотограф снимал только репортаж, никакой постановки. «Я не хочу, чтобы мы выглядели излишне претенциозно искусственными улыбочками», – сказал Рубен вскоре после того, как сделал мне предложение. В итоге, свадьба была довольно скромной и не стала самым лучшим днем в нашей жизни. Мы были в полном недоумении от всего, что случилось после его анти-предложения, начинавшегося со слов: «Не хочу относиться к тебе свысока…» Быстра торжественная регистрация – я надела платье до колен, а после был праздничный ужин. Рубен выпил слишком много красного вина и не убирал руку с моего колена, так и ел пиццу одной рукой. А потом, когда он курил во дворике – раньше он курил, – произошло то, что я никогда не забуду.

«Мы сделали это», – сказала я.

Он энергично кивнул, его щеки втянулись, когда он затянулся.

«Мы сделали так, как хотели», – сказал он, точно выразив мое состояние.

Эта простая радость для нас – жить своей жизнью. И к черту всех остальных.

В тот момент мы стояли под одним зонтом, держась за руки. На мне были красные туфли, и я чувствовала себя счастливее, чем это вообще возможно.

Я смотрю на фотографию: она такая искренняя. Мы стоим друг напротив друга, я радостно смеюсь, а Рубен смотрит вверх, на его лице легкая улыбка.

Как я могу ему рассказать? Ведь он больше не будет так на меня смотреть, с этой легкой понимающей улыбкой. Я одна из немногих людей, которые ему нравятся.

Уже четыре часа дня. К этому времени я дважды сбегала в ванную, чтобы позвонить в экстренную службу, набирала номер, но останавливалась в последний момент. Запястье все еще пульсирует, хотя выглядит как всегда – никаких синяков, но рука слабая и безвольная. Посмотрю, станет ли лучше. Как только разберусь с произошедшим – сразу же пойду к врачу.

Говорю мужу, что пойду прогуляться. Чувствую себя не очень – почти ничего ела, но все равно собираюсь на улицу. Рубен смотрит на сумерки за окном и ничего не отвечает. Я осматриваюсь по сторонам, прежде чем пройти несколько ступенек от двери до тротуара, как будто полиция может поджидать меня, не утруждая себя стуком в дверь.

Свежий воздух холодит легкие. Я надеялась, что на улице успокоться будет легче, чем в нашей теплой квартире, но нет, не помогло. Желудок урчит, на плечи навалилась тяжесть. Во время этой прогулки в одиночестве пугает все: отдаленный вой сирен, слишком яркий свет уличных фонарей. Полагаю, моя жизнь в страхе только начинается. Я не чувствую себя счастливой ни на улице, ни дома – остается замкнуться в себе.

Когда я возвращаюсь домой, Рубен играет на пианино в дальней комнате. Он занимается музыкой, только когда меня нет. Замираю на секунду, затем захлопываю за собой дверь. Как я и думала, мелодия обрывается. Рубен стесняется своего таланта, ему кажется, что это слишком экстравагантно.

Муж появляется в дверях комнаты. Мне нравится близость, которую обеспечивает наша квартира, я могу позвать Рубена отовсюду и разговаривать с ним, пока я в ванной, а он готовит на кухне.

– Пункт две тысячи восемьсот восемьдесят девять, – говорит он, стоя в дверях. – Твои милые раскрасневшиеся щечки, когда ты возвращаешься после прогулки.

Список того, что мне нравится в Рубене, бесконечный. Люблю его смущение по поводу прекрасной, артистической и вдохновленной игры на пианино. Как он переходит границы со своими подопечными, когда приводит их домой, берет с собой в поездки, чего делать не обязан – насколько сильно он любит этих неблагополучных детей. И как он однажды сказал моему брату Уилфу, что тот разговаривает со мной слишком заносчиво.

Я должна ответить, назвать, что люблю в нем, или пересечь комнату и поблагодарить его, обняв. Например, сказать, насколько счастлива слышать звук игры на пианино, когда прихожу домой.

Но не могу. Потому, что если сделаю это, то расскажу ему все. Я знаю, что так и будет. Или хуже – он сам узнает, увидит черноту внутри меня, догадается и сдаст полиции.

Рубен смотрит на меня выжидающе, а я избегаю его взгляда, уставившись в пол.

Но чего мой муж точно не ожидает, так это моего молчания. И все становится еще хуже, когда он понимает, что я не собираюсь отвечать. Его взгляд меняется. Ему стыдно, что и я заметила его расстройство, поэтому он отворачивается, бестолково возится с растениями на подоконнике, поливает их, не глядя на меня.

Мне кажется, что журчание воды – это единственный звук во всем Лондоне.

Обычно по вечерам мы по очереди варим кофе. Сегодня его черед, но я тоже иду на кухню, не желая оставаться в одиночестве.

Я решила, что можно потянуть денек, но сейчас как раз подходящее время. Момент настал.

– Я еще не рассказывал тебе о мальчишке из Брикстона? – спрашивает Рубен, глядя на меня и аккуратно засыпая молотый кофе в турку.

– Кажется нет…

– Ну помнишь парня, который вырвался из сетей банды на прошлое Рождество и начал вести себя прилично?

– А, да. – Мой голос звучит безжизненно.

– Ну так он связался с другими парнями и теперь поджигает машины. – Рубен прислоняется к кухонной стойке. – И я не понимаю почему, ведь раньше все шло так хорошо.

Рубена такие вещи часто сбивают с толку. Думаю, что это из-за его непоколебимой веры: если ты избавишь мальчика от проблем, то он будет хорошо себя вести. Очень логично, но неправда.

– Ты помнишь себя подростком? – говорю я со смешком, благодарная за возможность убежать от собственных мыслей, даже если это больше похоже на карабканье вверх по веревке, без страховки, обдирая кожу с рук.

– Я был… Очень скучным, – сказал он, слегка улыбнувшись.

В этот момент я хочу, чтобы другие могли видеть Рубена именно таким, чтобы он им это позволил.

– У тебя было больше поводов для злости, чем у других людей.

– Усыновление едва ли стало моей личной трагедией.

Не могу сдержать улыбки.

– Твое благословение – настолько здравый рассудок, – говорю я и тянусь к его руке.

Муж немедленно притягивает меня к себе, но я отступаю. Он опирается на кухонную стойку и задумчиво смотрит на меня. Кофе на плите начинает кипеть, но за секунду до этого Рубен успел выключить газ.

– Не хочу, чтобы кофе сбежал, – говорит он, многозначительно глядя на меня.

– Он все равно не был счастлив, – говорю я. – Даже если тот парень покончил с бандитским прошлым и общается с правильными людьми… он не был счастлив.

– Почему?

Я пожимаю плечами:

– Некоторые из нас постоянно все портят. Мы сами портим себе жизнь и не знаем почему.

Он достает молоко из холодильника.

– Ты же мой домашний психолог, – говорит он, неуверенно протягивая руку, но я отодвигаюсь.

Рубен иногда меня так поддразнивает – психологом. Это одно из моих прозвищ.

Он смотрит на меня, и в глазах читается вопрос.

– Ты в порядке? Голос какой-то грустный. Ты же ничего не испортила.

– В порядке, – говорю хрипло.

– Ты странно держишь руку. Ушиблась?

Вот действительно подходящий момент, а то я все откладываю и откладываю. Сейчас уже нет оправданий. Все сроки уже вышли, а ничего не сделано – реальность моей жизни.

Рубен садится за барную стойку, которая отделяет кухню от гостиной, поворачивается к телевизору, пьет кофе и включает новости на «Би-Би-Си». Он всегда так делает, хотя новости его и раздражают.

Я открываю рот и думаю, что будет просто, это всего лишь слова.

Рот остается открытым, как будто я жду чего-то. Жду, когда почувствую себя готовой, когда буду уверенной. Я никогда ни в чем не уверена, легче ничего не делать. Смотрю в окно на дворик Эдит, а потом опять на Рубена. И на экран телевизора. Диктор читает один за другим анонсы новостей:

Депутат от Суррея замешан в скандале с растратой

Врач, случайно оказавшийся рядом, помог родиться ребенку в магазине одежды в центре Лондона

Как Лондон справляется с проблемой растущего миграционного кризиса?

Поворачиваюсь к Рубену, и тут слышу последний заголовок. Я как будто ждала его, предчувствовала.

Нападение у канала в Лондоне

Я заранее знаю, что сейчас скажут. Знаю из-за какого-то предчувствия. Непроизвольно хватаюсь за стойку, впиваясь в нее ногтями.

Новости продолжаются, возвращаясь к подробностям первой истории. Какой-то политик мошенничает с деньгами, но мне это абсолютно безразлично.

«Нападение у канала в Лондоне». Повторяю про себя снова и снова.

Тело пронзают судороги, будто схватки при родах. Сначала сжимает сердце, потом ощущение спускается в руки и ноги. На вопрос Рубена про руку я не отвечаю.

Он смотрит новости.

– Нами управляют коррумпированные люди, и никого это не волнует. И как я должен учить детей не врать и не обманывать, когда это делают люди, управляющие страной? Насколько сложно дойти до простой мысли вроде: «Я теперь депутат, и мне не стоит мухлевать с деньгами»?

Это одна из немногих тем, на которые он высказывается, даже на вечеринках, в то время как другие гости неловко смотрят в свои стаканы. Когда Лора с ним познакомилась, она понимающе посмотрела на меня и сказала: «Нет ничего более сексуального, чем социалист».