Текст книги "Почему существует наш мир? Экзистенциальный детектив"

Таким образом, возможность «всех миров» является наименее произвольной из всех космических возможностей, поскольку ни одна локальная возможность не исключается. И, насколько нам известно, такая наиболее полная из всех возможностей вполне может быть той формой, которую на самом деле принимает реальность.

А как насчет прочих космических возможностей? Если бы общее количество добра в нашем мире было больше нуля, то он мог бы быть частью аксиархического ансамбля миров, чье существование было бы этически наилучшим. Или если бы законы, управляющие нашим миром (в форме окончательной теории, о которой мечтает Стивен Вайнберг), оказались исключительно элегантными, то наш мир мог бы быть частью самой красивой космической возможности. Или, если правы Шопенгауэр и Вуди Аллен, то наш мир вполне может быть частью наихудшей космической возможности.

Суть в том, что каждая из этих космических возможностей обладает какой-то особенностью: самая простая – «нулевая» возможность, самая полная – «все миры», самая лучшая – аксиархическая и так далее. Теперь предположим, что реально воплотившаяся возможность тоже обладает какой-то характерной чертой. Возможно, это неслучайно. Может быть, эта возможность воплотилась, потому что она обладает этой чертой. В таком случае эта характерная черта фактически выбирает, какой вид принимает реальность. Именно это Парфит называет «селектором».

Не каждая особенность реальности может стать эффективным селектором. Например, допустим, что воплотилась упомянутая выше возможность 58 миров. Число 58 обладает особым свойством: это наименьшее число, являющееся суммой семи разных простых чисел (2+3+5+7+11+13+17=58). Однако никому не придет в голову, что такое свойство способно объяснить, почему реальность оказалась именно такой. Гораздо разумнее предположить, что число миров просто случайно оказалось равно 58. Другое дело – такие качества, как самый лучший, самый полный, самый простой, самый красивый или наименее произвольный: трудно себе представить, что они оказались случайными. Более вероятно, что космическая возможность стала реальностью, потому что обладала таким свойством.

И все же разве подобное объяснение причины не таит в себе некоторую загадку? Парфит признает, что так и есть. Тем не менее, указывает он, даже обычная причинность загадочна. Кроме того, по его словам, «если есть некое объяснение реальности в целом, то мы не должны ожидать, что это объяснение точно попадет в какую-то знакомую категорию. Такой экстраординарный вопрос может иметь экстраординарный ответ».

Я осознал, что Парфиту удалось переформулировать тайну бытия, сделав ее гораздо менее загадочной. Пока все остальные пытались перебросить мост через непреодолимую пропасть между бытием и «ничтовостью», он играл в онтологическую лотерею. Или это больше похоже на конкурс красоты «Мисс Космос»? В число участниц входят все различные варианты реальности – все космические возможности. А поскольку реальность должна принять некую определенную форму, то одна из этих космических возможностей должна выиграть в силу логической необходимости. Никакой другой альтернативы нет, а потому нет и надобности в любом «скрытом механизме», обеспечивающем выбор. Таким образом, селектор, воздействуя на результат, не прилагает никакой реальной силы и не совершает никакой работы.

Но что, если нет никакого селектора?

После выходных, проведенных в одиночестве за чтением, размышлениями, принятием ванны и дремотой, было приятно спуститься в просторный обеденный зал клуба «Атенеум» утром в понедельник и увидеть там пару десятков молодых обитателей лондонского Сити в сшитых на заказ костюмах и дорогих рубашках. Это напомнило мне, что, помимо всякой метафизической ерунды, в мире есть и другие (хотя и необязательно более важные) вещи. Я взял «Дейли телеграф», выбрал пустой столик и заказал большой и калорийный английский завтрак из яиц, копченой рыбы и тушеных помидоров. Вкуснятина! Через пару часов, чувствуя себя более сытым, чем обычно в это время дня, я садился на поезд, идущий в Оксфорд с вокзала Паддингтон.

По дороге в Оксфорд я продолжал размышлять над вопросом о природе возможного селектора для нашего мира. Очевидно, что это не простота, в противном случае результатом соревнования миров наверняка была бы «нулевая» возможность. А какими бы ни были западные пригороды и торговые районы Лондона, через которые проезжал в данный момент мой поезд – при всей их тусклости, обшарпанности и унылости, – они все-таки не Ничто.

Что касается платоновского Добра в роли селектора, как считает Джон Лесли, я уже давно оставил позади эту слишком жизнерадостную идею – кстати, Парфит с этим согласен.

«Сомнительно, что наш мир может быть даже наименее доброй частью в самой лучшей из возможных Вселенных», – пренебрежительно отозвался он.

Однако если этот мир не отличается максимальной этичностью, то он все же кажется особенным в другом: в нем есть упорядоченные причинные связи. Более того, законы, им управляющие, на самом фундаментальном уровне представляются весьма простыми – настолько простыми, что, если прав Стивен Вайнберг, ученые сегодня на пороге их открытия. Эти две черты – причинная упорядоченность и номологическая простота – явно выделяют реальный мир из огромной кучи запутанных и беспорядочных космических возможностей.

Подобные рассуждения привели Парфита к предварительному выводу о том, что могут быть по крайней мере два «частичных селектора» для реальности: управляемость законами и наличие простых законов. Возможны ли какие-то другие селекторы, которых мы пока не заметили? Вполне. «Однако наблюдение может нам помочь преодолеть только часть пути, – считает Парфит. – Чтобы продвинуться дальше, нам нужна чистая логика».

Такая логика нацелена на самый высокий принцип, управляющий миром, – тот самый принцип, который пытаются обнаружить физики. Таким образом, как говорит Парфит, «между философией и наукой нет четкой границы».

Ну вот, поезд уже въезжает в Оксфорд, ровно в полдень.

От станции до центра города можно легко дойти пешком – маршрут мне уже знаком.

«Приходите в Колледж Всех душ на Хай-стрит в час дня и попросите швейцара позвонить мне из сторожки возле ворот», – написал Парфит.

Раз уж у меня было время, я зашел в «Блэквеллс» на Броуд-стрит, лучший книжный магазин для студентов и ученых во всем англоязычном мире. Спустившись по лестнице в огромный отдел философии, я полистал выложенные тома и обнаружил отличную книгу с фотопортретами величайших из ныне живущих философов, фотографии для которой сделал Стив Пайк. В ней был и портрет Парфита. Внешность у него, конечно, поразительная: удлиненное лицо с тонкими губами, рубленым носом и большими задумчивыми глазами обрамляет буйная копна седых волос, которые доходят почти до подбородка. Под каждой фотографией приводилось личное высказывание самого философа, и под фотографией Парфита я прочитал: «Больше всего меня интересуют метафизические вопросы, ответы на которые могут повлиять на наши эмоции, а также обладают рациональным и моральным значением. Почему существует Вселенная? Что делает нас тем же самым человеком на протяжении всей нашей жизни? Есть ли у нас свобода воли? Является ли течение времени иллюзией?»¹⁵⁷

Четверть часа спустя я смотрел сквозь внушительные ворота Колледжа Всех душ. «Колледж закрыт» – сообщала одна из табличек. «Пожалуйста, соблюдайте тишину» – призывала другая. За воротами виднелся двор с двумя аккуратно подстриженными газонами. Я представился сурового вида швейцару и стал ждать, пока он созвонится с Парфитом.

О Колледже Всех душ ходит немало историй. «Все души, ни одного тела» – гласит одна из шуток. Кристофер Хитченс, иногда бывавший в Колледже Всех душ во время учебы в Оксфорде в 60-е годы прошлого века, описал его как «вычурное античное заведение, не принимавшее студентов, охранявшее высокие привилегии своих „членов“, логово беззакония для любого сторонника равноправия и место, где серебряные канделябры и кубки украшают ежевечернюю оргию из оленины и портвейна»¹⁵⁸. Члены Колледжа Всех душ, в количестве семидесяти шести человек, выбираются из наиболее почитаемых представителей академической и общественной жизни Британии. Не обремененные преподавательскими обязанностями, окруженные роскошью, они могут целиком посвятить себя чистой науке и размышлениям – вероятно, скрашивая свои дни интригами и сплетнями. Парфит оказался здесь в 1967 году, в самом начале своей карьеры, что несколько необычно – сразу после окончания Бейлиол-колледжа.

И вот он идет ко мне быстрым шагом, наискосок через газон – долговязый, улыбающийся, с непокорной шевелюрой седых волос – в точности такой, каким я только что видел его на фотографии. Ярко-красный галстук отлично подходил к его румяному лицу. Мы пожали друг другу руки в знак приветствия, и я пригласил его пообедать в одном из лучших ресторанов на Хай-стрит.

– Нет, – ответил он. – Это я угощу вас обедом.

Он провел меня в здание колледжа.

– Отсюда открывается лучший вид во всем Оксфорде, – сказал он, указывая на большое окно, выходившее на Рэдклифф-камеру, старинную оксфордскую библиотеку. – Купол проектировал Хоксмур!

Я вспомнил, что Парфит увлекается фотографированием архитектуры.

Обед членам Колледжа Всех душ подавали в «буфете» – готической столовой с высокими кессонными потолками и отличной акустикой. По совету Парфита я взял в буфете тарелку салата с авокадо и хлеб. Мы сели за стол и разговорились.

Парфит рассказывал о себе. В раннем детстве он был очень набожным ребенком, но лет в восемь или девять от религии отказался. Вспоминал, что, глядя на картины, изображающие Распятие, больше всего жалел плохого вора: «потому что, в отличие от Иисуса и хорошего вора, он после страданий и смерти на кресте окажется в аду». Потом Парфит заговорил о математике, в которой, как он признался, ничего не понимал. Удивительно, что математика может быть такой сложной! Один из математиков сказал ему, что процентов на восемьдесят вся математика имеет дело с бесконечностью. Причем – какой ужас! – бесконечностей может быть больше одной!

Хотя отец хотел сделать из него ученого, Парфит решил, что станет философом. Он ненавидит применение научных принципов в философии, чем, по его мнению, в первую очередь грешат Куайн и Витгенштейн. Он также ненавидит «натурализацию» эпистемологии – идею, что задача обоснования наших знаний должна быть отобрана у философов и отдана ученым-когнитивистам.

Затем разговор зашел о моральной философии, которая, как сказал Парфит, в данный момент занимает его больше всего. В отличие от многих современных моральных философов, он верит, что у нас есть объективные причины быть моральными – причины, не зависящие от наших наклонностей, – и добавляет, что «чувствовал бы себя неловко, если бы пришлось защищать это утверждение перед аудиторией вне университета». Уму непостижимо, какие сумасшедшие взгляды высказывают некоторые современные философы: например, утверждение, что только желания могут дать начало причинам. Парфит морщился, словно от боли, говоря об этих отвратительных взглядах, и часто взмахивал руками в раздражении. Столь же эмоционально он высказывал и свои собственные взгляды: наклоняясь ко мне, улыбаясь и энергично кивая.

После обеда мы удалились в соседнюю залу, чтобы выпить кофе перед камином и поговорить о том, почему существует Нечто, а не Ничто.

Как я уже упоминал, Парфит отказался давать развернутые ответы на эту тему, но согласился отвечать на мои вопросы кратким «да» или «нет». У меня было два основных вопроса: один простой и один сложный.

Простой вопрос был о «ничтовости». Парфит, очевидно, считает, что «ничтовость» является логически непротиворечивой идеей: по его мнению, это один из возможных способов воплощения реальности. «Вполне может быть, – писал он, – что ничего никогда не существовало: ни сознания, ни атомов, ни пространства, ни времени». Таким образом, «ничтовость» входила в его набор космических возможностей в виде «нулевого» варианта.

Однако может ли она быть и локальной возможностью тоже? То есть способна ли пустота сосуществовать с миром бытия? Философ Роберт Нозик, например, думал, что способна. Если реальность максимально полна и включает в себя все возможные миры, то один из этих миров вполне может состоять из Ничто. По крайней мере, Нозик в это верит. Поэтому, с его точки зрения, вопрос «Почему существует Нечто, а не Ничто?» может иметь простой ответ: «Существует и то и другое».

Рассуждения Нозика убедили некоторых ученых, включая бывшего гарвардского студента, а ныне специалиста по теории струн Брайана Грина: «В самой полной мультивселенной Вселенная, состоящая из ничего, действительно существует»¹⁵⁹. То есть реальность содержит как Нечто, так и Ничто. С этим соглашается Жан-Поль Сартр, утверждая, с несколько иной точки зрения, что «„ничтовость“ неотступно преследует бытие».

Однако идея, что реальность содержит как Нечто, так и Ничто, производит на меня впечатление неверной, о чем я и сказал Парфиту. Какой может быть смысл в разговорах о соседстве «нулевого мира» с ансамблем «миров Нечто»? Это не то же самое, что добавить безжизненную планету или область пустого пространства. Потому что безжизненная планета – это Нечто. И почти все согласятся, что область пустого пространства – это тоже Нечто. У пространства есть свойства: например, оно может быть конечной или бесконечной протяженности. «Ничтовость» совсем иная.

Я хотел выразить свою мысль в виде уравнения:

Нечто + Ничто = Нечто.

Но и в таком виде она выглядела слишком неубедительно. Добавить «Ничто» к космической возможности – это бессмысленное действие, которое ничего не делает вообще.

Парфит согласился: по его мнению, Нозик и его последователи ошибаются. Ничто не является локальной возможностью, не может быть одним из многих миров. Единственная реальность, в которой может быть Ничто, это реальность, вообще не имеющая миров: «нулевая» возможность. Можно иметь два различных Нечто, но нельзя иметь и Нечто, и Ничто: тут исключительно или одно, или другое.

Мой второй вопрос к Парфиту был глубже. Допустим, что он прав и то, что он называет «селектором», способно объяснить, почему реальность выглядит именно так, как она выглядит. Будет ли вопрос на этом исчерпан? Остановится ли космическое объяснение на уровне селектора? Или может быть и более глубокое объяснение того, почему из всех возможных селекторов одержал верх именно этот?

Вспомним аналогию с конкурсом красоты «Мисс Космос». Участницы – все космические возможности, все способы, какими могла бы воплотиться реальность. Одну из участниц назвали победительницей. Допустим, ею оказалась этически лучшая из космических возможностей – мисс Бесконечное Добро. Тогда мы можем предположить, что в качестве селектора судьи использовали Добро. Но разве нельзя пойти дальше и спросить, почему судьи использовали в качестве селектора именно добро, а не, например, простоту, элегантность или полноту? С другой стороны, представьте, что победительница космического конкурса красоты не обладает никакими особенными чертами, то есть победила мисс Посредственность. Тогда можно предположить, что судьи вообще никаким селектором не пользовались: им безразлично, какими особыми качествами могут обладать конкурсантки, судьи просто вытягивали соломинки. Но разве нельзя спросить, почему судьи не использовали селектор для выбора победительницы?

Парфит признал необходимость дальнейших объяснений.

«Реальность могла просто получиться такой, какая она есть, или же мог действовать некий селектор, – писал он. – В любом из этих двух случаев это могло получиться просто так или в результате действия какого-то селектора более высокого уровня. Вот такие у нас есть варианты объяснений на следующем уровне, поэтому мы возвращаемся к двум вопросам: что именно воплотилось и почему?»

Таким образом, прежде всего вам нужен селектор, чтобы объяснить, почему реальность именно такая. Затем вам нужен метаселектор на следующем уровне объяснений, чтобы понять, почему на предыдущем уровне был выбран именно такой селектор, воплотивший мир как он есть. А потом вам понадобится метаметаселектор на еще более высоком уровне объяснений для понимания причины выбора метаселектора. И так далее. Есть ли конец у этого замкнутого круга объяснений? И если да, то как его достичь? С помощью некоего наивысшего селектора? Тогда не будет ли это фундаментальным голым фактом?

Когда я задал этот вопрос Парфиту, он признал, что поиски объяснений реальности, скорее всего, в конце концов приведут к подобному голому факту. Как этого избежать? Можно попытаться заявить, что селектор сам себя выбирает. Например, если добро окажется наивысшим селектором, то можно утверждать, что это потому, что оно лучшее. То есть добро выбрало себя в качестве правителя реальности. Однако Парфит с этим не согласен:

«Точно так же, как Бог не способен создать самого себя, так и селектор не может себя выбрать управляющим принципом на высшем уровне. Ни один селектор не может решить, будет ли он управлять, потому что он ничего не способен решить, пока он не управляет».

Тем не менее Парфит настаивал, что объяснение, упирающееся в голый факт, лучше, чем вообще никакого объяснения: ведь научные объяснения неизбежно принимают именно такую форму. Подобное объяснение по-прежнему может помочь нам выяснить, что на самом деле представляет собой реальность в самом широком масштабе, – например, оно может дать нам основания считать, что реальность содержит какие-то другие миры, помимо нашего собственного.

Пока Парфит потягивал кофе, я достал сделанную на выходных небольшую диаграмму, показывающую, как различные селекторы могут быть связаны друг с другом и с реальностью. В нижней части листа я нарисовал уровень реальности и указал некоторые из космических возможностей, о которых говорил Парфит. Над ними, на более высоком уровне (первом уровне объяснения), я набросал некоторые вероятные селекторы, а над ними (на втором уровне объяснения) – некоторые метаселекторы. Между разными уровнями я нарисовал стрелки, указывающие различные взаимоотношения между объяснениями. Вот что у меня получилось:

«Я вижу, вы продумали все логические следствия», – сказал Парфит, склоняясь над диаграммой и прищуриваясь.

Большинство из этих следствий были достаточно очевидны и уже указаны самим Парфитом. Например, селектор простоты выбирает нулевую возможность из всех космических возможностей. Таким образом, если бы в мире вообще ничего не было, то это можно было бы объяснить тем, что Ничто есть простейший способ воплощения реальности. Подобным же образом селектор добра выбрал бы аксиархическую возможность – Вселенную, состоящую только из хороших миров. И если бы реальность оказалась такой, то это можно было бы объяснить тем, что это лучший способ воплощения реальности. Однако если бы реальность в самом деле оказалась такой, могло бы это объяснить, почему работает именно селектор добра? Только если селектор добра, по причине своей хорошести, сам был выбран добром на метауровне. И тут, как заметил Парфит, мы сталкиваемся с проблемой: селектор не может выбрать сам себя. Он не может решить, будет ли он управлять, пока не стал управляющим. Другими словами, никакое объяснение реальности неспособно объяснить само себя.

Чтобы показать, что добро не может объяснить само себя, не впадая в круговое доказательство, я нарисовал «Х» на стрелке, ведущей от добра на уровне метаселектора к добру на уровне селектора.

Однако не все селекторы приводят к такого рода круговому доказательству, то есть не все селекторы выбирают себя, что отразилось в самой, на мой взгляд, интересной стрелке на диаграмме – от простоты на уровне метаобъяснения к нулевой возможности на уровне объяснения.

На эту стрелку меня тоже вдохновил Парфит, который в самом конце своего эссе «Почему нечто?» делает заманчивое наблюдение: «Точно так же, как простейшей космической возможностью является существование Ничто, простейшим возможным объяснением является отсутствие селектора». Я понял это так, что на уровне объяснений возможность «нет селектора» подобна нулевой возможности на уровне реальности: каждую из них можно объяснить простотой. Тогда если простота управляет на уровне метаобъяснений, то она не выберет себя как селектор на уровне объяснений, а просто установит полное отсутствие селектора.

Верно ли я понял мысль Парфита?

– Это верно, – улыбнулся он.

А как бы выглядела реальность, если бы не было селектора? Почти наверняка она не приняла бы особую форму Ничто, самой пустой из всех космических возможностей.

«Если селектора нет, – писал Парфит, – мы не должны ожидать, что и Вселенной не будет. Такое было бы весьма невероятным совпадением».

Из тех же соображений, как мне кажется, не следует ожидать и какой-то определенной формы воплощения Вселенной. Если бы селектора не было, то не следует ожидать, что реальность будет настолько полной, хорошей или плохой и так далее, насколько она могла бы быть. Скорее, следует ожидать, что слепо выбранная реальность окажется одной из бесчисленных космических возможностей, которые ничем особым не отличаются. Другими словами, реальность должна быть насквозь посредственной. Согласен ли Парфит с этими доводами?

Он кивнул, соглашаясь.

Таким образом, если простота является высшим селектором, то это объясняет, почему существует Нечто, а не Ничто! Хайдеггер в своих путаных рассуждениях, в конце концов, мог быть в чем-то прав: «„Ничто“ ничтит себя».

Если на уровне объяснений верх берет «ничтовость», то тогда нет никакого селектора, объясняющего, почему реальность получилась именно такой. Но если никакого селектора нет, то воплотился случайный вариант реальности. В этом случае было бы очень странно, если бы реальность оказалась «ничтовостью», потому что «нулевая возможность», являясь простейшей из космических возможностей, – это особый случай. Поэтому «ничтовость» (на уровне объяснений) «ничтит» себя (на космическом уровне), и в результате реальность представляет собой нечто большее, чем Ничто. А все потому, что на самом высоком уровне правит простота.

Если простота является фундаментальным объяснением мира, то это также объясняет, почему существующий мир столь печально посредственен, представляя собой нейтральную смесь добра и зла, красоты и уродства, причинного порядка и случайного хаоса, – он невообразимо огромен и в то же время очень далек от полного набора возможных сущностей. Реальность – это не чистое Ничто, но и не содержащее все возможности Все, а просто космическая куча мусора.

Именно к такому выводу я пришел на основе схемы Парфита, однако, к моему разочарованию, полного объяснения так и не получил. Если простота в самом деле правит на высшем уровне, то почему так получилось? Как насчет прочих метаселекторов, например полноты? (На диаграмме я поставил под ней вопросительный знак.) И что, если никакого метаселектора нет? (Еще один вопросительный знак на диаграмме.) Разве самое общее объяснение реальности неизбежно должно упереться в необъяснимый голый факт?

Парфит сделал свою часть работы и в значительной степени рассеял туман, окружающий тайну бытия. И к тому же угостил меня отличным обедом. Ему пора было возвращаться в кабинет, где он вновь погрузится в вопросы моральной философии, ценностей, желаний и причин. А мне пора было покинуть возвышенную обитель Всех душ и вернуться в грубый мир грешных тел.

Я поблагодарил Парфита, вышел к воротам колледжа и повернул на Хай-стрит, где клонящееся к горизонту солнце отбрасывало длинные тени.

Через неделю я уже снова был в Нью-Йорке, все еще размышляя над помятой диаграммой, которую я показывал Парфиту. И вот однажды вечером, когда я прогуливался в шуме и гаме Ист-Виллидж, за миллион миль от Всех душ, меня осенило. Последний кусочек логики встал на место – я получил доказательство.