Текст книги "Убийство"

Глава 3
Рэгз Макгайр

Я встретил ее около четырех месяцев назад, в одном местечке в Форт-Уэрте, в конце Западной Седьмой улицы. Я не искал ее специально, я тогда вообще никого не искал. В тот вечер я просто вышел пройтись и шел, покуда не устал, – так я и оказался в этом заведении.

Это был крошечный бар под открытым небом, огороженный решеткой, там было множество столиков и толпа народа с пивными кружками. Я сел и тоже заказал себе пива.

Официантка принесла мою кружку, а вслед за ней подошла еще одна женщина и подсела к моему столику. Она выглядела довольно жалко, хотя мне было совершенно наплевать на то, как она выглядит. Я дал ей пару долларов и сказал, что нет, спасибо. Она ушла, а на эстраду вышел оркестр, точнее, трио – саксофон, пианино и ударник.

Смотреть было не на что, хоть они и назывались диксилендом. Но они исполняли музыку, по крайней мере, старались ее исполнять, а в наше время это кое-что значит.

Они сыграли «Сахарный блюз», и «Ванг-ванг», и «Глупца». Их жалкое мяуканье наводило на мысль о протянутой руке и картонке с надписью «Помогите на пропитание». Поэтому в перерыве я послал к ним официантку с двадцатидолларовой бумажкой.

То, что это двадцатка, я заметил, когда деньги были уже у нее в руках. Я собирался дать им пятерку, хотя и это вряд ли мог себе позволить. Вообще было много такого, чего я не мог себе позволить. Но она уже взяла деньги, и они уже перестали играть, так что я оставил все как есть.

Официантка указала на меня. Они дружно встали, поклонились, заулыбались, я даже имел глупость подумать, что они меня узнали. На самом-то деле нет, конечно. Тем более, что я-то был музыкантом, а не просто играл за деньги нечто вроде музыки, под которую не решился бы плясать даже сам святой Витт. Видимо, в глазах этих ребят я был просто великим транжирой. И в глазах всех остальных в этой забегаловке – тоже.

Я заметил, как официантка направилась к угловому столику. Там, лицом ко мне, сидел мужчина. Вид у него был нетрезвый, а костюм вряд ли стоил дороже восемнадцати долларов. С ним сидела девица, я видел только ее спину. Официантка пошепталась с ней, и девица поднялась со стула. Ее спутник попытался было протестовать, тогда из-за угла вышел здоровенный тип с закатанными рукавами, сгреб его за шиворот и вышвырнул вон.

Девица остановилась около эстрады. Раздался взрыв аплодисментов, сопровождаемый стуком кружек о столы. Мое сердце ухнуло, я вытаращил глаза и даже приподнялся со стула. Потом я снова сел. Конечно, это была не Джейни. Да и что ей делать в подобном заведении? Не в ее привычках шляться по барам. К тому же я совершенно точно знал, что сейчас она дома, возится с детьми, пьянствует и распутничает...

Джейни вернулась в Нью-Йорк. Тем вечером я долго разговаривал с ней по телефону и просил, чтобы она спела «Меланхоличную малышку», одну из лучших песен, которые мы записали. Одну из дюжины тех, что, слава Богу, до сих пор неплохо раскупаются. Хотя я и не могу себе представить, кому они нужны. Может, клиентам психушки. Должно быть, этих бедняг держат взаперти до тех пор, пока они окончательно не превратятся в слабоумных.

Так черт возьми, с какой же стати я тогда тратил время на разговоры с одним из этих якобы образованных ублюдков. Одним из тех, кто выпендривается со своими статейками о современных музыкантах стиля «бит». Я тогда спросил его, могу ли задать ему один вопрос? Предположим, печатник начнет делать вариации на тему его статьи. Предположим, он уберет какую-нибудь строчку и вставит вместо нее свою, а потом заменит и пунктуацию. Как бы он себя чувствовал, если бы с его работой так поступили?

Этот тип не стоил того, чтобы тратить на него время. Он даже плевка моего не стоил. А еще называл себя музыкальным критиком – Господи, критиком, – а сам никогда не слышал о «Блю стил».

Девица не была похожа на Джейни. Ни в малейшей степени. Но вначале мне так показалось.

Она запела. «Не обманывай больше» – еще один наш старый хит. Она все испортила. Братцы, как же она все изуродовала! Но когда я закрыл глаза... Голос у нее, несомненно, был, хотя сырой и необработанный. Он брал вас за душу. По-другому я не могу объяснить – он просто брал за душу и уносил прочь всяческую суету, он омывал вас, как поток воздуха, когда входишь в помещение с кондиционером.

Бог знает почему, но я не рассчитываю на многое. К чему-то изо всех сил стремлюсь, но на самом деле я не рассчитываю на многое.

Я ощутил легкое волнение и проделал в уме некоторые подсчеты. В последнее время я работал один, готовил серию выступлений на клубных вечеринках, и кое-где обо мне уже поговаривали. Но с другой стороны, приближался курортный сезон, и я уже подумывал о том, что было бы неплохо сколотить новый оркестр. Оркестр из пяти человек, включая меня и эту девицу.

Конечно, я мог бы зарабатывать чем-нибудь другим, не музыкой, и поступил бы разумно. Но я умел, видит Бог, я был способен делать что-то стоящее. Я мог дать нашему бестолковому миру то, чего ему не хватало, хотя сам он, возможно, этого и не подозревал.

Она закончила песню и оказалась у моего столика раньше, чем я сам направился к ней. Расчеты все не выходили у меня из головы. Правда, она изуродовала песню в начале, но я слышал это всего минуту или две, прежде чем растворился в ее голосе. А может быть, мне это и вовсе показалось, потому что я этого ожидал... а может быть, и не ожидал. То есть от какой-нибудь другой девицы – да, безусловно. Но только не от нее... Не от человека, у которого музыка внутри.

Мне хотелось плюнуть ей в лицо. Мне хотелось разбить свою кружку и осколками перерезать ей горло, чтобы она никогда больше ничего не спела. Вместо этого я сказал: «Ненавижу спать один».

Наверное, мои слова оскорбили ее. Во всяком случае, она слегка отпрянула и ответила, что имела в виду совсем не это. Она только собиралась попросить меня, чтобы я, если можно, пригласил ее куда-нибудь пообедать; у нас было бы чудесное свидание, поскольку она тоже сейчас одна. И еще, не мог бы я купить ей новое платье, поскольку то, что на ней, залил пивом какой-то пьянчужка, а еще...

Она действительно была отличной девчонкой и все мне о себе рассказала. Здесь ей приходится работать – временно, конечно, – потому что ее мать ужасно больна (о, эти бесконечные больные матери!), а еще на ней два младших брата, а отец у них умер, и урожай на ферме оказался ужасно плохой. И так далее, ad infinitum, ad nauseam[2]2
  До бесконечности, до тошноты (лат.).


[Закрыть], – сплошная ерунда из жизни добропорядочных южан. Не замолчи она, я бы, наверное, убил ее.

Я вынул из бумажника пару двадцаток и повертел в руках. Она глупо улыбнулась, и мы отправились ко мне в гостиницу.

Я взглянул на нее, развернулся и бросился в ванную. Держась за живот, я согнулся пополам. Казалось, внутренности завязываются узлом, так что я чуть не орал от боли. Меня вырвало, и я беззвучно заплакал. Стало легче. Я умылся и вернулся в спальню.

Велел ей одеться. И рассказал, что собираюсь для нее сделать. Во-первых, нужно было прилично ее одеть. Я предложил ей годовой контракт – двести долларов в неделю. Да, двести долларов в неделю, не считая того, что для нее это был шанс чего-то добиться, заработать не двести, а две тысячи долларов, а может, и все пять или десять тысяч. Даже больше чем шанс – я дал ей абсолютную уверенность в этом. Потому что хотел сделать из нее что-нибудь; я не хотел, чтобы она пропала.

Она мне поверила. Люди обычно верят мне, когда я этого хочу. Она попятилась, ошеломленная стремительностью, с которой я засыпал ее своими предложениями. Я дал ей двадцать долларов и пообещал дать еще двадцать, если завтра она придет в клуб. Она пришла. Мы нашли себе укромный уголок, и я постарался нарисовать картину того, что ее ожидало.

Это была красивая картина – ведь мне не хотелось, чтобы она сорвалась с крючка, а двести долларов в неделю были недостаточной приманкой по сравнению с тем, что я задумал. Историю с больной матерью и братьями я вообще не брал в расчет. Я собирался пропихнуть ее как можно выше, на самый верх, чтобы она смогла увидеть настоящие деньги, а их блеск оценила бы даже самая придурочная шлюха, какой она и была.

Можно сказать, что я преуспел.

Я провозился с ней часа два, и под конец она стала петь не ужасно, а просто плохо. Но ей, конечно, должно было казаться, что до совершенства осталось совсем немного.

Она счастливо улыбалась, и глаза у нее сияли, как будто в них взошло солнце.

– Просто не верится, – сказала она. – Это какое-то чудо, как будто во сне.

– То ли еще будет, – ответил я. – Твой сон станет явью. Словом, он сбудется, если ты примешь мои предложения.

– Еще бы! Вы же знаете, что я согласна. Я даже не знаю, как выразить, до чего я вам благодарна, мистер Макгайр.

Я велел ей не суетиться и сказал, что она ничем мне не обязана. Мы вернулись ко мне в комнату, я закрыл дверь и запер ее на ключ.

Тут она слегка скисла, съежилась, и солнце в ее глазах закатилось.

Сначала она заикнулась о том, что не будет этого делать, потом – что не хочет. Я проявил терпение, и наконец она спросила, должна ли она...

– Я раньше этим никогда не занималась, честно, мистер Макгайр. Только однажды, и то это было не из-за денег. У нас была любовь с этим парнем, давно, еще в городе, где я раньше жила. Мы собирались с ним пожениться, а потом он уехал, а я подумала, что забеременела, поэтому я тоже уехала, а потом...

– Не бери в голову, – ответил я. – Не хочешь – не надо.

– А это ничего? – Она тревожно взглянула на меня. – В-все так и останется?

Я промолчал.

– Да? Да, мистер Макгайр? Ну пожалуйста, пожалуйста! Если бы вы только знали!

Если бы я только знал, если бы я только поверил, что она и в самом деле хорошая девчонка. Если бы я только знал, до чего ей хотелось петь, как много это для нее значило. Теперь-то знаю.

Я пожал плечами, но по-прежнему ничего не ответил. Но в душе готов был на нее молиться. Больше всего на свете мне хотелось, чтобы она послала меня ко всем чертям. Я готов был упасть на колени, целовать ей ноги – лишь бы только она пожелала стать такой, какой ей предназначил быть Господь. Или даже вообще никакой. Музыку не должно осквернять, иначе ей лучше вообще не существовать, вот в чем все дело. Если бы только для нее это имело такое же значение, как для меня...

Конечно, ничего подобного не было. Конечно, для нее это не имело такого значения, как для меня. Не имело и для Джейни. Вообще больше ни для кого.

Кроме меня.

Она медленно расстегнула платье. Медленно стянула его с плеча. Я таращился на нее и ухмылялся, потому что мне хотелось рыдать и вопить. И тут темнота хлынула на меня снизу и обрушилась сверху.

Я очнулся. Она стояла передо мной на коленях, прижимала к себе мою голову и была вся мокрая от моих слез. Она обнимала меня и плакала.

– Мистер Макгайр... Что случилось, мистер... дорогой, миленький... Что я такого...

Она гладила меня по голове, целовала в лоб и шептала:

– Так лучше, любимый? Теперь моему мальчику лучше?

– Ты мерзкая, подлая шлюшка, – ответил я.

В четверг вечером, когда мы приехали, Пит Павлов встретил нас на станции. Ребята и Дэнни отправились в свои коттеджи, а мы с Питом зашли к нему в контору.

Мне нравится Пит. Нравится его прямота, его манера сразу переходить к сути дела. Компромисс не для него, он всегда знает, что ему нужно и ни на что другое никогда не соглашается.

Он ничего не спросил ни о Джейни, ни о новом оркестре. У меня были свои дела, а у него – свои. Поэтому он просто налил нам по стаканчику, угостил меня сигарой и поинтересовался, не знаю ли я; как можно побыстрее отхватить тысяч десять или двадцать. Я ответил, что был бы сам не прочь узнать. Он пожал плечами и сказал, что не слишком на меня рассчитывал. Потом добавил:

– Извини, Мак. – Он всегда называет меня Маком. – Думаю, ни к чему просить тебя, чтобы ты помалкивал.

– Все нормально, – ответил я. – Похоже, дела идут неважно, Пит?

Он ответил, что они просто никуда не годятся. Настолько, что он сам поджег бы все свои гостиницы, если бы мог на этом заработать.

– Но все упирается в эти чертовы страховые компании, – пояснил он. – Знаешь, я теперь понимаю, почему столько народу гибнет на пожарах. Потому что эти самые компании не платят за пустые здания. Я давно подпалил бы свои, если бы не боялся кого-нибудь поджарить.

Я засмеялся и кивнул. Не знал, что ему сказать. Мне было ясно, что он хочет услышать.

Но я ничего не сказал. Он продолжал рассказывать о своих проблемах. Дело в том, что здесь, в городе, он ни во что не вкладывал деньги, а вел все свои дела за наличные. Потом, когда ситуация осложнилась, он обратился к посреднику в Нью-Йорке и теперь выплачивал убийственные проценты.

– Когда речь идет о выгоде, никакие законы не действуют, так и знай. Если мне не удастся раздобыть десять – двадцать тысяч, я буду просто уничтожен. – Он загрузил в себя порцию жевательного табака и с сардоническим выражением на лице зачавкал. – Наверное, я сам в этом виноват. Все мое чертово упрямство. Когда дела только начали буксовать, мне стоило пойти на уступки.

– Ты бы не смог этого сделать, Пит, – сказал я ему. – Если бы ты умел уступать, то никогда не стал бы тем, чем стал.

Он ответил, что и сам это знает. Сказал, что сдаваться не умеет и учиться не собирается.

– Слушай, Пит, – сказал я ему. – Ты заключил с агентством контракт, изменить это не в моих силах. Но я могу уменьшить твои расходы.

– Иди к черту, – ответил он, – ты, уродливый, косматый ублюдок-переросток.

Он прошелся по комнате, ворча, что таких, кому следовало бы перерезать глотку, он знает чертовски много и без меня, тупоголового сукина сына, имеющего наглость навязываться ему в опекуны.

– Нет, – объявил он. – Не настолько все плохо. Будь это так, я не стал бы с тобой связываться на это лето.

– Может, и не стоило. Послушай-ка, ты не можешь разорвать договор, но я-то могу отказаться играть.

– Нет. Лучше ты меня послушай. На это я бы не согласился, и не потому, что мне не нравится ваше пиликанье. Я не могу закрыть павильон. Если я его закрою, это будет как сигнал. С тем же успехом я могу нарисовать себе на заднице мишень и объявить соревнования по пинкам.

Мы еще посидели, выпили и поговорили, – просто так, ни о чем конкретно. Он сказал мне, что когда приедет Коссмейер, мы смогли бы скоротать вечерок втроем. Я не возражал, мне действительно нравилась наша компания – с ними я мог ни о чем не думать, поэтому чувствовал себя прекрасно.

– Он мне нравится, – сказал я. – Чертовски интересный парень и очень симпатичный к тому же. Но знаешь, Пит, иногда у меня бывает ощущение, что он не там, где есть на самом деле. Я хочу сказать, что вижу, как он сидит передо мной, но мне кажется, что он ходит вокруг меня кругами. Разглядывает, изучает, пытается заглянуть ко мне в мозги.

Пит рассмеялся.

– Тебе тоже так кажется? Забавно, столько людей живет на свете, а как мало таких, с кем ты можешь посидеть и поболтать, просто побыть самим собой.

Я ответил, что это и впрямь забавно, если не наоборот.

– Ну хорошо, – наконец заявил он. – Думаю, нам пора на боковую, Мак.

Мы пожелали друг другу спокойной ночи, и он отправился домой. Я некоторое время смотрел, как удаляется его коренастая фигура, а потом вернулся в свой коттедж, в унынии оттого, что ничем не могу ему помочь. Я чувствовал себя беспомощным. Это был какой-то период, когда я чувствовал себя беспомощным во всем. Сплошное дерьмо – вот что я тогда собой представлял. Просто ради справедливости стоило сменить название на что-нибудь вроде «Сплошное дерьмо со своим оркестром». Можно положить эти слова на музыку. С минуту я обдумывал эту идею, потом выругался. Ничего не получалось. Я ни на что не был способен, даже на такую ерунду.

Да вот хотя бы сегодня вечером. Мои ребята были в городе впервые. А я так и не позаботился проверить, сориентировались ли они среди неотличимых друг от друга коттеджей, не поинтересовался, удобно ли они устроились. Я, как всегда, свернул на свою отдельную тропинку и предпочел думать только о своих делах, а все остальное послал к черту.

Конечно, Дэнни Ли – другое дело. Если бы она полагалась на мои заботы, то вполне могла бы провести ночь на пляже. То, ли дело мои ребята, мои жалкие ублюдки. Им многое пришлось вынести, этим несчастным, горестным уродам, – год за годом они просто пиликали и пиликали, и больше ничего. Они привыкли получать по минимуму и готовы были из кожи лезть ради этого. Разглагольствуя и хвастая, когда им выпадал случай – а иногда им все же выпадал такой случай, – что способны прилично сыграть любой финал.

Должно быть, это нелегко – все время притворяться. Мне было жаль их, моих ребят, поэтому я держался с ними подчеркнуто мягко. У них не было таланта, вообще ничего не было за душой, им нечего было сказать людям. Вряд ли может быть что-нибудь страшнее, чем когда тебе нечего сказать.

Я распаковал свои чемоданы и забрался в постель.

И почти сразу же заснул, и увидел сон, который постоянно мне снился. Как будто весь оркестр – это я один. Я и трубач, и саксофонист, и кларнетист. Я играю на тромбоне, на барабанах и, естественно, на пианино. Каждый из нас был – я, а я был целым оркестром. А Дэнни Ли – Джейни – вокалистка, но она (или они) – это тоже я. И мне все не нравилось наше звучание, оно было все время недостаточно безукоризненным. Но слава Богу, почти к этому приближалось... Все, что мне (или нам) требовалось, это еще немного времени. Когда хочешь чего-нибудь добиться, время – это...

Я проснулся.

Было уже около полудня. В мое окно доносился запах кофе вместе с обрывками разговора. Голоса раздавались из мужской кабинки – ребята кучковались там все вместе, чтобы сэкономить на входной плате. Они разговаривали негромко, но наши коттеджи разделяло всего шагов тридцать. («Ненавижу быть в толпе, – говорил мне Пит. – Не представляю, чтобы это кому-нибудь нравилось».) Сквозь шум льющейся воды до меня долетали слова:

– Ты слышал, как он сказал про мои губы: какого черта я взялся играть на трубе?

– Да ты еще легко отделался. А как насчет того, что он мне выдал – спросил, нет ли у меня ревматизма и не дать ли мне молоток, чтобы закрывать клапаны.

– Этот лупоглазый ублюдок – ненормальный, вот и все! Сам посуди, Чарли, ты когда-нибудь слышал, чтобы я сбивался с ноты? Разве я ошибся хоть раз? Так почему же...

Они переливали из пустого в порожнее и старались перекричать друг друга. Наконец трибуну захватил барабанщик. Я слушал его нытье, его гнусные ядовитые завывания и удивлялся и расстраивался все больше и больше.

Возможно, я и в самом деле обошелся с ними излишне резко, но ведь у меня и в мыслях не было их оскорбить. Я просто позволил себе несколько шуток, причем вполне тактичных, да и то только в тех случаях, когда совсем уже не мог удержаться. С ударником, например, я был особенно обходителен и чрезвычайно любезен и старался не допустить ничего такого, что могло бы задеть его достоинство. У него не было причин обижаться. Я и в самом деле пошутил с ним, но, повторяю, очень мягко, наимягчайшим образом. Я не указывал ему на его недостатки, а стремился к тому, чтобы он сам научился их замечать. Сначала я вручил ему пакетик арахиса, который у меня случайно завалялся. А потом пару раз внезапно подносил зеркало прямо к его идиотской, перекошенной в экстазе физиономии. Я просто дал ему возможность увидеть, как он выглядит со стороны, вот и все. Я ничего ему не говорил. Говорить было бессмысленно, поскольку слов он не понимает, так же, впрочем, как и музыку. Поэтому говорить с ним не стоило, – мне показалось, что лучше дать ему возможность увидеть, как человек превращается в обезьяну. А если он расстроился из-за того, что увидел, то при чем здесь я?

Да ладно, черт с ним! Не хватало еще портить из-за него нервы. Никто из них этого не стоит. Кроме Дэнни Ли, кроме ее голоса. Господи, почему я не встретил ее на пару лет раньше! Теперь она была бы уже на самой вершине, так высоко, что не сгинула бы в такой дыре, как этот городишко.

Я принял душ, побрился, оделся и вышел из коттеджа. Ровно к двум она ждала меня в павильоне.

Но сначала я зашел разобраться с ребятами. Они услышали, а может, и увидели, как я приближаюсь, и их голоса зазвучали громче, а разговор сделался бессвязным и неестественным. Я вошел, мы обменялись дежурными приветствиями, вслед за чем повисло гнетущее молчание. Затем двое из них одновременно предложили мне кофе. Я отказался, соврал, что завтракаю в городе.

– Кстати, – добавил я, – если хотите, могу выполнить какие-нибудь поручения. Отправить письма или еще что-нибудь.

Они поняли, что я все слышал. Я рассматривал их с улыбкой, приподняв одну бровь, переводя взгляд с одного красного оробевшего лица на другое.

Ни один не проронил ни слова. Ни один не двинулся с места. Казалось, они и дышать-то перестали. А я все пялился на них, как вдруг почувствовал такой стыд, что мне стало не по себе. Я промямлил, что все отлично. Сказал им, что они могут пойти в город развлечься; взять лодку напрокат, купить плавки, словом, все, что им нужно, – оплату я брал на себя.

– Сегодня обойдемся без репетиции. И в остальные дни тоже. И я вышел оттуда.

Потом я перекусил и отправился в павильон, чтобы поработать с Дэнни Ли.

Через некоторое время Ральф тоже там появился.

Ральф работает здесь кем-то вроде сторожа – выполняет разные мелкие поручения, следит за чистотой и обслуживает посетителей. Он чертовски красивый парень и смутно напоминает мне какого-то артиста кино. У него есть «мерседес», доставшийся ему, как я слышал, в результате какой-то хитрой махинации. А уж когда он разоденется во все те модные тряпки, что дарят ему богатые отдыхающие, то и вовсе выглядит как звезда экрана. Правда, сейчас он так не выглядел. Сейчас, когда Дэнни Ли увидела его впервые, он выглядел, как Деревенщина Билл из Мусорных Холмов.

А как она вспылила, когда он протянул ей руку, но стоило мне чуть-чуть приврать – и она тут же принялась вертеть перед ним задом.

Она удалилась в гримерную, а мы с Ральфом принялись перемывать ей косточки. И тут у меня начала созревать великолепная идея, целый план – как обеспечить мисс Дэнни достойной наживкой. Я отлично видел, какое впечатление она произвела на Ральфа. Она возбудила в нем всю страсть, на какую только он был способен. И вот, учитывая его чувства и то, что представляла собой Дэнни Ли...

Я взялся за Ральфа, представив Дэнни в самом выгодном свете. Сказал, что она не только мило выглядит, она и на самом деле – милая девушка. Замечательная девушка. Единственная опора семьи. Только что делать дальше? Ведь он не собирался ее насиловать, он мог только пригласить ее куда-нибудь, а остальное предоставить на ее усмотрение.

– Знаешь, – он заметно нервничал, – мне это не особенно по душе, Рэгз. Я имею в виду, – не по душе дурачить такую милую девушку. Я не люблю тех, кто обманывает меня, поэтому...

– Ничего в этом нет плохого. Если она действительно имеет на тебя виды, то не имеет никакого значения, есть у тебя деньги или нет. А если это для нее важно, так тем более. Она ведь ничего не потеряет.

– Все так, но...

Я боялся, что его заинтересует энтузиазм, с которым я взялся за это предприятие, но опасения оказались напрасными. Он мог думать только о Дэнни, она так потрясла его, что он пребывал в состоянии, похожем на транс. И я смутно, краешком мозга, пытался понять почему.

Ральфу и раньше приходилось видеть таких куколок и не только видеть, но и обладать ими. Они непременно оказывались домохозяйками или продавщицами в отпуске, но у всех было на что посмотреть. А этим Ральф, женатый человек, весьма интересовался.

– Она с характером, – пробормотал он с отсутствующим выражением лица, – ужасно миленькая, но с характером. Наверное, настоящий кипяток, если рассердится.

– Подумай, какая у нее тяжелая жизнь, ведь у нее мать инвалид...

– Готов поспорить, ее не обведешь вокруг пальца.

– И выиграешь. Она может за себя постоять. Тебе непросто будет ее обмануть.

– Ну что же. – Он нетерпеливо заерзал. – Что я должен делать?

В машине у него лежало кое-что из одежды. Я велел ему пойти умыться и переодеться в чистое, пока я все улажу с Дэнни.

– Да поторопись, – предупредил я, – возвращайся быстрее. Нельзя допустить, чтобы тебя дожидалась такая классная девочка.

Он так и рванул.

Я направился в гримерную.

Она ждала меня, сердитая, полная мрачных предчувствий и немножко испуганная. Я не говорил ей, чтобы она возвращалась к себе в коттедж, и она ждала. Я бросил на нее скорбный взгляд и слегка покачал головой.

– Ну, ты даешь, сестренка, – сказал я, – ты знаешь, кто этот парень? Это самый богатый человек в здешних местах. Ему принадлежит большая часть побережья. А главное, он один из владельцев этого павильона.

– Не может быть! – воскликнула она без особой уверенности в голосе.

– А что ты скажешь о Пите Павлове? Тоже не похож на модную картинку. Ты просто не знаешь местных – когда у них есть работа, они работают, и им наплевать на свой внешний вид.

Она всматривалась в мое лицо, пытаясь прочитать на нем ответ на свои вопросы. Я взял ее за локоть и подвел к окну.

– Как по-твоему, кто этот парень? – спросил я, потому что Ральф как раз доставал свою одежду из «мерседеса». – Как тебе нравится такая тачка? Ты думаешь, обыкновенный сторож может себе позволить ездить на такой?

Она так и застыла. Потом с деланным равнодушием пожала плечами. И сказала, что ей без разницы, насколько он богат.

– Я просто подумал, что тебе это будет интересно. Подумал, что у вас могло бы что-нибудь получиться. Он многое мог бы сделать для тебя.

– Гм... Похоже, ты ради меня стараешься, оказываешь мне внимание!

– Как хочешь. – Я взял свою рубашку и принялся ее натягивать. – Решение целиком и полностью зависит от тебя, детка. Если ты немного подумаешь, то вспомнишь, что я и раньше оказывал тебе внимание, и тогда ты, может быть, поймешь, что я к тебе отношусь так же требовательно, как к самому себе, причем ничего за это не имею.

– Ладно, – бросила она, – чего ты от меня хочешь? Я уже пыталась тебя отблагодарить. Я...

– Не бери в голову. Мне довольно видеть, что у тебя все хорошо, большего мне не нужно.

Я кончил застегивать рубашку и теперь заправлял ее в брюки, а сам тем временем следил краешком глаза за Дэнни.

Ее одолевали сомнения, она не знала, что думать, металась от одной мысли к другой, но в конце концов сама себя убедила, как на ее месте поступила бы любая безмозглая шлюха. Потому что у нее в голове вообще ничего не было. Только в горле.

Вы могли вылить на нее тысячу галлонов уксуса, а она бы продолжала ждать, когда ей подадут еще один стакан лимонада.

– Хорошо, – сказала она, – он кажется ужасно симпатичным. То есть я имею в виду, что на самом-то деле он не такой уж симпатичный, но держится мило и с достоинством.

– Он – славный парень. Таких еще надо поискать.

– Ладно... Надеюсь, я сумею перед ним извиниться. Даже если бы он был обыкновенным сторожем, мне все равно стоило бы извиниться.

Она побежала впереди меня по лестнице и уже открыла было дверь на эстраду, но я остановил ее:

– Дэнни. Подожди, детка.

Именно это я и произнес, включая и последнее слово. Никогда не думал, что способен сказать такое. Тем более – ей. Она застыла на месте, готовая шагнуть на следующую ступеньку, шорты на ней натянулись. Она медленно повернула голову и посмотрела на меня через плечо.

– Что? – пролепетала она. – Как ты меня... что ты сказал?

– Ничего, – ответил я, – то есть... в общем, ничего.

– Скажи мне, Рэгз, скажи, чего ты хочешь?

– Я хочу...

Я хотел невозможного, и этим было все сказано. Несуществующего, того, чего не может быть. Я и хотел и не хотел этого, потому что, стоило мне этого добиться, и стало бы нечего желать, чтобы жить дальше.

– Я хочу, чтобы ты убрала свой зад у меня из-под носа, пока я не дал тебе пинка.