Текст книги "Проблема с миром"

Поздно

– Ты пришла поздно, Рикке.

Она открыла глаза. Огоньки свечей в темноте. Сотни огоньков, словно искорки звезд в ночном небе. Или это были призраки свечей, сгоревших давным-давно?

– Может быть, слишком поздно.

Перед ней качалось лицо. Свисающие седые волосы, в глубоких морщинах залегли тени, отблески свечного пламени на золотой проволоке.

– У тебя не осталось времени.

Сильные пальцы давили Рикке на лицо, давили на изможденную плоть вокруг ее пылающего левого глаза. Она захрипела, заворочалась – но у нее было слишком мало сил, чтобы двигаться.

– Должна быть цена.

Чья-то рука приподняла ее голову, к губам прижался ободок кружки. Она закашлялась, хлебнув горечи, содрогнулась и проглотила.

– Ты должна выбрать, Рикке.

Ей стало страшно. Безумно страшно. Она попыталась вывернуться, но сильные руки держали ее, прижимая к земле.

– Что ты выбираешь?

Женщина протянула к ней руку. На ладони что-то блестело. Холодная игла.

– Нет, – прошептала Рикке, закрывая глаза. – Это еще не произошло.

* * *

Трясучка держал ее за руку. Сжимал крепко, до боли.

– Я не могу тебя потерять, Рикке. – Седая щетина на его серых щеках зашевелилась: он стиснул зубы. – Никак не могу.

– Я не собираюсь теряться. – Ее язык был распухшим и неповоротливым, так что она едва выговаривала слова. – Но если это случится, ты справишься. Ты же лишился глаза, верно? А он был тебе гораздо ближе.

– У меня есть другой. А ты только одна.

Кажется, начинало светать. Плеск и шуршание волн по гальке. Холодный отсвет на скалах, исчерченных струйками влаги. Паутинка, колышащаяся на ветерке, пляшущие бусинки росы.

– Ты не представляешь, каким я был. – Трясучка покрутил перстень с красным камнем, который носил на мизинце. – Мне не было дела ни до чего. Я все ненавидел. Устроился на службу к твоему отцу только потому, что из всех, кого я ненавидел, его я ненавидел меньше всех. Это была не жизнь, а сплошной кошмар.

Он прикрыл глаза. Точнее, единственный глаз, которым мог видеть. В щелке между веками другого по-прежнему поблескивала полоска металла.

– Ты тогда была совсем больная. Никто не думал, что ты доживешь до весны. Твоя мать умерла, отец был вне себя от горя. И тем не менее в тебе было столько надежды! Ты доверяла мне. Мне, в котором не оставалось ничего, чему можно доверять! Ты сосала тряпочку, пропитанную козьим молоком, у меня на руках. Твой отец говорил, что никогда не видел менее подходящей няньки для ребенка. И еще он говорил, что я вытащил тебя с того света. – Трясучка взглянул на нее, и из его здорового глаза скатилась слеза. – Но на самом деле это ты вытащила меня.

– Дурак, ты совсем раскис, – прохрипела она, с трудом шевеля потрескавшимися губами. – Как ты можешь плакать? Кто угодно, только не ты…

– Когда я был мальчишкой, мой брат звал меня «свиное сало», потому что я вечно ревел. Потом я забыл, как это делается. Все, что мне было нужно, – это чтобы меня боялись. Но ты никогда не боялась меня.

– Ну ты не такой уж и страшный, как все говорят.

Рикке попыталась передвинуться, но не могла найти удобного положения. Она почувствовала, что ее глаза начали закрываться, и тогда Трясучка снова стиснул ее руку с такой силой, что она охнула.

– Держись, Рикке. Она скоро придет.

– Нет, – ответила Рикке, чувствуя, как слезы щиплют веки. – Это еще не произошло.

* * *

Два огромных камня маячили в вечернем полумраке, словно черные пальцы на фоне розового неба. Они были древними, все в пятнах мха и лишайника, исчерченные символами, из которых время выщербило и изгладило всякое значение. В воздухе висела пелена едва заметной мороси, волосы липли к лицу Рикке, и все предметы мокро отблескивали.

Возле камней стояла пара стражников, держа в руках примитивные копья. Они стояли так неподвижно, что Рикке приняла их за статуи. Трясучка поднес ее ближе, и она увидела, что с ними что-то не так. Деформированные тела…

– Клянусь мертвыми! – каркнула Рикке. – Это же плоскоголовые!

– Что верно, то верно, – отозвался Скенн. Ухмыляясь во весь рот, горец встал рядом с одним из шанка, и тот глянул на него, сощурив свои и без того узкие глаза, и принялся ковырять осколком кости в огромном зубе. – Они охраняют ведьму. Она может с ними разговаривать. Говорят, она им поет. Они ручные – до тех пор, пока мы ведем себя хорошо.

– Я всегда веду себя хорошо! – заявила Изерн, кинув хмурый взгляд на эту парочку и крепче сжимая темное древко своего копья. Насколько можно было судить о выражении лиц плоскоголовых, помимо множества зубов, они, кажется, тоже хмурились. – Ну что, пошли?

Скенн покачал головой:

– Я дальше не пойду.

– Я многое о тебе знаю, Скенн, и в основном ничего хорошего, но я никогда не считала тебя трусом.

– Считай меня чем хочешь, сестра, но я знаю, где мое место. Сейчас оно – по эту сторону камней. Моя задача была привести тебя сюда, и она выполнена. Я не прикидываюсь…

– Ну и катись на хрен, гора сала!

Изерн локтем отпихнула его в сторону и двинулась дальше.

– Мы остались втроем, – буркнул Трясучка, поудобнее устраивая Рикке у себя на плечах.

Ей казалось, будто она снова стала ребенком, когда Трясучка нес ее вот так, придерживая руками за лодыжки. Вперед, между камней и вниз по крутой тропе, вьющейся между деревьев. Старые-старые деревья, перешептывающиеся листвой в высоких-высоких ветвях, с цепкими, вгрызшимися глубоко-глубоко корнями, узловатыми, словно пальцы скряги.

Они вышли за поворот, и Рикке увидела берег. Серый галечный пляж расстилался до серой воды, размытые отражения высоких деревьев покалывали крапинки дождя. Еще несколько шагов – и все затерялось в тумане, и помимо него Рикке уже не видела ничего. Лишь ухала где-то одинокая сова, провожая закат.

– Запретное озеро, – сказала Изерн. – Теперь уже недалеко.

– Здесь всегда должен быть туман, так, что ли? – буркнул Трясучка.

Изерн снова зашагала, хрустя ботинками по гальке.

– Понимаешь ли, ничто не кажется таким волшебным, как то, чего ты не можешь увидеть.

– Нет, – прошептала Рикке, закрывая глаза. – Это еще не произошло.

* * *

Ночь, отблески костра пляшут на лицах собравшихся. Увядших старых лицах и свежих молодых лицах. Лицах, истыканных вьющимися татуировками горцев. Лицах, которых здесь еще, возможно, не было или которые были здесь давным-давно. Рикке больше почти не могла отличить сегодняшний день от вчерашнего или завтрашнего. Мясо шипело и плевалось соком. Холодный, бодрящий воздух гор на затылке и тепло костра на лице. Рикке расплылась в улыбке от чистого удовольствия этих ощущений и поуютнее завернулась в пахучий старый мех.

– Мне это не нравится, – сказал Скенн, качая своей огромной жирной головой.

– Ты спутал меня с кем-то, кому не насрать на то, что тебе нравится, а что нет, – отозвалась Изерн.

Едва ли можно было найти брата с сестрой, менее похожих друг на друга. Изерн – жесткая, как древко копья, с лицом, как лезвие кинжала, черные как уголь волосы свисают длинными спутанными прядями. Скенн – огромный, как дом, с руками, как два окорока, и лицом, как пудинг, голова обрита наголо, лишь рыжеватый пушок пробивается на мягком сморщенном скальпе.

– Мне не нравится мысль о том, чтобы подниматься туда, – сказал он, хмуро поглядывая на север, между освещенных костром хижин, в сторону арки из кривых сучьев. – Это место не зря называют запретным.

– Мне нужно, чтобы ты нас довел, а не высказывал свои мнения. Они такие же раздутые от вонючих ветров, как и ты сам.

– Совсем необязательно грубить, – отозвался Скенн с несколько обиженным видом, мня руками свой живот. Он взглянул на Трясучку: – У этой женщины не язык, а кнут!

Тот поднял брови – точнее, единственную бровь, что у него осталась:

– Ты так говоришь, будто это что-то плохое.

– Ей надо туда подняться, и не о чем больше спорить, – отрезала Изерн. – Эта девочка важна, Скенн. Луна благоволит к ней. Я всегда это знала.

– Ты спутала меня с кем-то, кому не насрать на то, что ты знаешь, а что нет, – ответил Скенн. – Я не собираюсь вести ее туда только потому, что ты так сказала.

– Вот именно. Ты поведешь ее, потому что ей надо туда попасть.

– Потому что у нее Долгий Взгляд?

– Потому что ее Долгий Взгляд настолько силен, что это ее убивает.

Наконец Скенн взглянул на Рикке. Глаза у него были маленькими и темными, но взгляд был цепким. «Остерегайся умных людей, – сказал ей как-то отец, – но больше всего остерегайся умных, которые выглядят дураками».

– А ты что скажешь, девочка? – Он сплюнул в огонь кусок хряща и указал на нее обгрызенной костью. – Если ты вправду можешь видеть будущее, может, скажешь мне, что меня ждет?

Рикке подалась вперед, так что шкура соскользнула с ее плеч, повернула к нему свой пылающий левый глаз и распахнула его на всю ширину. Скенн отшатнулся, когда она подняла левую руку, указывая пальцем на мерцающие звезды, и звенящим голосом огласила свое пророчество:

– Я вижу… что ты… станешь еще жирнее!

Люди вокруг костра засмеялись. Одна старуха с единственным зубом хохотала так, что чуть не упала в огонь, и ее молодой соседке пришлось хлопать ее по спине, пока она не выкашляла кусочек мяса, которым подавилась. Они с Трясучкой чокнулись кружками с элем, и Рикке, отхлебнув, снова завернулась в свой мех. Немного было вещей, ради которых стоило тащиться в Слорфу, но эль у горцев был отличный. У нее уже слегка кружилась голова – впрочем, возможно, это была слабость от Долгого Взгляда. Трудно отличить одно от другого.

Скенн, насупившись, опустил свою тушу на землю и скрестил ноги.

– То есть у нее есть чувство юмора. Оно ей понадобится там, в Высокогорье. Возле запретного озера смешного мало. – Он перевел хмурый взгляд на Изерн: – Ты действительно думаешь, что этот вот хрящик, эта вот сопля с кольцом в носу – возлюбленная луны?

Изерн сплюнула глоток эля в огонь, и раздалось шипение.

– Что ты можешь знать об этом, Скенн-и-Фейл, носящий молот нашего отца?

Скенн выставил бороду в ее сторону:

– Я знаю не меньше твоего, Изерн-и-Фейл, носящая копье нашего отца! Не думай, что только потому, что он любил тебя больше всех, ты больше всех от него научилась!

– Ты шутишь, овечий прихвостень? Наш отец меня терпеть не мог!

– Вот именно. Он ненавидел твой нрав, и твое лицо, и всю тебя, от жопы до ушей. – Скенн сделал паузу. – А ведь ты была его любимицей!

И оба разразились хохотом. Может быть, они были не очень похожи друг на друга, но смех у них был одинаковый: безумный, кудахчущий, с подвизгиванием, чем-то смахивающий на волчий вой. Над их головами висела огромная круглая луна, и они с треском сдвинули кружки, выплеснув фонтаны эля, и выпили то, что осталось, продолжая гоготать.

Трясучка, чье лицо было в тени, наблюдал за ними.

– Похоже, месяц будет долгим.

– Нет, – сказала Рикке, закутываясь в свой пахучий мех и закрывая глаза. – Это еще не произошло.

* * *

– Все вверх и вверх, – хватая ртом воздух, вымолвила Рикке и прикрыла глаза рукой от солнца, чтобы взглянуть вперед.

– Так всегда бывает, когда поднимаешься в горы, – отозвалась Изерн.

Она даже не запыхалась. Ее невозможно было утомить.

– А куда мы, собственно, идем? – поинтересовался Трясучка, похрустывая сапогами по грунтовой дороге.

– К запретному озеру.

– Это я знаю. Я спрашиваю, где оно находится?

– Если бы всем рассказывали, где оно находится, оно не было бы таким уж запретным, верно?

Трясучка закатил глаза – по крайней мере, один глаз:

– Ты хоть иногда даешь прямые ответы, женщина?

– Какой прок в прямых ответах в этом кривом мире?

Трясучка бросил взгляд на Рикке, но та слишком выбилась из сил и могла только пожать плечами.

– И как… мы тогда… дотуда… доберемся? – спросила она между судорожными вздохами.

– Мой брат Скенн знает дорогу. Он, конечно, какашка в образе мужчины, но он нам поможет. Сперва нам надо добраться до его селения – а точнее, какашки в образе селения. Слорфа, так оно называется. Оно находится в начале долины в четырех долинах отсюда.

– Похоже… довольно далеко, – пробурчала Рикке.

– Если переставлять ноги, со временем дойдешь.

– Сколько у тебя вообще братьев? – спросил Трясучка.

– Одиннадцать ублюдков, и каждый больше смахивает на собачью задницу, чем предыдущий.

Рикке подняла брови:

– Ты… нечасто о них упоминаешь.

– У нас у всех разные матери, – отозвалась Изерн, словно это все объясняло. – Мое детство было не слишком-то счастливым. Скорее похоже на испытание, если ты понимаешь, о чем я. Прожить это один раз было достаточно неприятно, но тут уж никуда не деться. Но еще и вспоминать об этом? Нет уж, как-то не хочется.

Изерн остановилась на груде камней, вытащила флягу, плеснула немного воды себе на голову, еще немного отправила в рот и протянула ее Рикке.

Во имя мертвых, как же она устала! Рикке стояла, глотая воду и вытирая пот со лба. Он выступал почти с такой же скоростью, с какой она поглощала влагу. Ее жилетка была мокрой насквозь. От нее воняло, как от стога сена, прокисшего после дождей. В воздухе стояла прохлада, но ее глаз – ее глаз был всегда горячим. Пылал, как уголь, в ее голове. А ведь, кажется, были времена, когда она могла бегать и бегать без остановки. Теперь, пройдя несколько шагов, она начинала задыхаться, в голове стучало, в глазах плыло, а по краям поля зрения начинали рыскать призраки.

Она посмотрела обратно, туда, откуда они пришли, над взгорьями и извивами ущелий, в сторону низин. Обратно, вдоль долгих миль пути до Уфриса. В сторону прошлого.

– Пора бы нам уже оставить несколько следов, – буркнула Изерн, поворачиваясь к крутой, взбирающейся вверх тропе. – Запретное озеро само к нам не придет.

Рикке выдохнула сквозь губы и вытерла очередную порцию выступившего на лбу пота.

– Хочешь, я понесу тебя на плечах? – спросил Трясучка.

Большинство людей даже не поняло бы, что он улыбается. Но она знала, куда надо смотреть.

– Ни за что на свете, старый ублюдок, – проворчала она, пускаясь в путь. – Скорее уж я понесу тебя.

– Вот на что я бы хотела посмотреть! – бросила Изерн через плечо, и из-под каблука ее исцарапанного ботинка посыпались камешки, скользя по гладкой тропе.

– Нет, – пробормотала Рикке, закрывая глаза. – Это еще не произошло.

* * *

– Я тебя нашел! – закричал Лео своим писклявым голосом со странным акцентом, хватая ее за ногу и вытаскивая из сена.

Рикке быстро поняла, что они оба успеют повзрослеть к моменту, когда он ее отыщет, если она так и будет сидеть в своем изначальном потайном месте – наверху, между стропилами, где гнездились голуби. Было весело смотреть сверху, как Лео в безуспешных поисках обшаривает амбар, но, когда он вышел за дверь, решив поискать в других местах, ей это наскучило. Рикке спрыгнула вниз и зарылась в сено, оставив один ботинок торчать наружу, так, чтобы Лео мог его увидеть. В конце концов, играть интересно, только когда чувствуешь возможность проигрыша.

– Долго же ты искал, – сказала она.

А он симпатичный, подумала Рикке. Пускай даже не особо умный. К тому же у него странные манеры и непривычный выговор. Но это, наверное, неизбежно, если ты вырос в Союзе, а за симпатичный вид многое можно простить.

В любом случае она была рада, что он здесь. Хорошо, когда есть кто-то твоего возраста, с кем можно играть. Она любила делать вид, будто ей лучше всего самой по себе, но на самом деле так не бывает. Ее папа вечно был занят – вел бесконечные разговоры с седобородыми ублюдками, где все только и делали, что хмурились и качали головами.

Иногда Трясучка рассказывал ей истории о своих путешествиях по всему Земному Кругу и о самых разных и необычных людях, которых ему приходилось там убивать. Тем не менее у нее было чувство, что в дружбе между маленькой девочкой и одним из самых грозных воинов на Севере есть что-то не совсем правильное. Трясучка говорил, что не возражает, но ей не хотелось испытывать его терпение.

В Уфрисе было не так уж много детей, а те, что были, считали Рикке проклятой и не соглашались приближаться к ней из-за ее припадков. Лео ее припадки, кажется, не беспокоили – может быть, потому, что он пока что ни одного не видел. Может быть, все еще переменится, особенно если она опять обделается, что случалось более чем часто, к сожалению. Однако здесь она мало что могла сделать – и с припадками, и с их дерьмовыми последствиями.

Рикке поклялась никогда не волноваться из-за вещей, которых она не может изменить, а она принимала свои клятвы очень серьезно. Отец всегда говорил, что нет ничего более важного, чем твое слово. Обычно он говорил это, хмурясь и качая головой. Жалко, что он так часто хмурился, потому что, когда он улыбался, весь мир начинал светиться.

– Моя очередь прятаться! – завопил Лео.

Он ринулся наутек, поскользнулся, упал, перекатился в облаке сенной пыли, вскарабкался на ноги и исчез за дверью амбара. Почему-то Рикке стало грустно, когда она смотрела ему вслед. Ужасно грустно.

– Нет, – проговорила она, закрывая глаза. – Это было давным-давно.

Бесконечное изобилие

– Как моя стойка? – спросил Хлыст, оглядываясь через плечо на свою заднюю ногу.

– Мы еще вернемся к твоей стойке, – сказал Клевер.

– Примерно через год с такой скоростью, – пробурчал Нижний, поднимая свою секиру лезвием к солнцу и затем снова принимаясь его полировать.

– Если ты продержишься год. – Шолла, сосредоточенно хмурясь, пыталась отрезать от куска сыра как можно более тонкий ломтик, орудуя своим длинным тонким ножом.

– Не слушай эту жалкую парочку, – сказал Клевер. – К твоей стойке мы еще вернемся. Но всегда помни об одном: если ты вытащил меч, это значит, что ты уже совершил по меньшей мере одну ошибку.

– Чего? – переспросил Хлыст, скашивая на него глаза поверх плавающего кончика своего клинка.

– Разве что ты его чистишь, или точишь, или, может быть, решил его продать.

– А если вокруг сражение?

– Это значит, что ты сделал по меньшей мере две ошибки, а возможно, гораздо больше. Битва – не место для уважающего себя воина. Но если уж тебе пришлось на ней присутствовать, хотя бы имей достаточно вкуса, чтобы находиться подальше от того места, где сражаются.

– А что, если какой-нибудь ублюдок пытается тебя убить?

– В идеале тебе стоило бы догадаться об этом за некоторое время и прикончить его первым, предпочтительнее всего во сне. Именно для этого придуманы ножи.

– И еще чтобы резать сыр, – поправила его Шолла, с невероятной сосредоточенностью поднося ко рту ножик с прилипшей к плоской стороне тоненькой, почти прозрачной сырной чешуйкой. Как раз в тот момент, когда сыр уже коснулся ее губ, через двор прилетел порыв весеннего ветра и сдул его с ножа, словно пушинку с одуванчика. Шолла безуспешно попыталась перехватить его в воздухе.

– Вот чем хороши ножи, – сказал Клевер. – Во-первых, они дешево стоят, во-вторых, имеют множество применений. В то время как мечи стоят как черт знает что и годятся лишь для одного дела – того самого, которого любому человеку стоит избегать.

Хлыст недоуменно наморщил лоб:

– Ты так говоришь, будто учиться владеть мечом вообще незачем. Разве не это – твоя работа?

– Видишь ли, жизнь так устроена, что могут случаться ошибки. Именно в такие моменты умение владеть мечом может спасти твою никчемную шкуру от пары неопрятных дырок, как оно спасло мою в нескольких прискорбных случаях. Итак, вернемся к стойке…

– Клевер!

Через двор к ним шел Гринуэй, шагая так, словно это он тут все построил и был чрезвычайно доволен достигнутым. Заткнув большие пальцы за пояс и растопырив локти, словно о достоинстве человека можно судить по тому, сколько места он занимает.

– Черт, терпеть не могу этого дерьмоеда! – буркнула Шолла.

Она попыталась сбрить с куска сыра еще более тонкий ломтик и раздосадованно прищелкнула языком, когда он сломался.

– Ты прекрасно разбираешься в людях, – заметил Клевер, приветливо маша рукой приближающемуся Гринуэю.

Тот с насмешливой ухмылкой разглядывал Хлыста. Со времени безвременной кончины Магвира он взял на себя роль главного насмешника при Стуре.

– Это еще кто? – насмешливо спросил он.

– Это Хлыст. Я учу его пользоваться клинком. Точнее, учу им не пользоваться.

– Похоже, он полный кретин, – сказал Гринуэй.

– Что поделать, таких умников, как ты, в мире немного. Приходится обходиться теми, которые есть. Как там Стур, готов меня принять?

– Ты имеешь в виду, король.

Клевер непонимающе уставился на него:

– Ах да, король! Его-то я и имею в виду. Стур – это король, а король – это Стур. Мы же оба были рядом, когда он повесил цепь себе на шею, верно? И они с цепью тоже там были, причем оба были в крови.

Гринуэй поерзал пальцами за поясом портупеи.

– Когда-нибудь, Клевер, ты все же договоришься.

– Что же, грязь ждет каждого из нас. Есть способы попасть туда и похуже, чем излишняя словоохотливость. Итак, не пора ли сообщить Большому Волку новости? – Он кивнул в сторону мешка, который уже привлек внимание по меньшей мере половины мух в Карлеоне. – Прихвати его с собой, Хлыст, ладно?

Парень сморщил нос:

– А это точно надо? Он уже пахнет.

– Так уж все устроено, паренек, все мы воняем под конец. И да, это точно надо. Я не о себе беспокоюсь, можешь не сомневаться.

– Не ввязывайся там ни во что, а, вождь? – буркнула Шолла, не отводя взгляда от своего ножа и своего сыра.

– Хочешь верь, хочешь не верь, но я уже пятнадцать лет стараюсь так и поступать.

– Что ты тут вообще затеяла, черт подери? – спросил Нижний, когда Клевер отошел, чтобы предстать перед своим королем.

– Если отрезать ровно столько, сколько надо, – промурлыкала Шолла, – то он просто тает на языке…

По всей видимости, Хлыст сперва хотел закинуть мешок на плечо, но потом увидел пятна и передумал. Нести его на вытянутой руке у него, однако, не хватало сил, так что в результате он потащил его сбоку, то и дело ударяясь коленом и хлюпая намокшей подошвой.

– Никогда не видел короля, – сообщил он.

– Правда? – отозвался Клевер. – А по тебе можно подумать, будто ты находишься в ежедневном контакте с державной особой.

– Чего?

– Главное, помалкивай и улыбайся побольше.

Лицо Хлыста застыло в оскаленной гримасе.

– Я сказал, улыбайся! Ты не зубы свои продаешь.

В замке Скарлинга многое осталось неизменным со времен самого Скарлинга. Большие скрипучие двери на огромных железных петлях, балки под темным потолком, высокие окна, яркое холодное солнце за ними и звук бегущей воды далеко внизу. Трон Скарлинга тоже был тем самым, на котором некогда сидел Бетод, а за ним Черный Доу, а за ним Скейл Железнорукий, – простое жесткое кресло с истертыми, отполированными временем подлокотниками и облезающей со спинки краской.

А вот человек на троне был новый. Стур Сумрак, которого называли Большим Волком, сидел, закинув левую ногу на подлокотник и слегка покачивая босой ступней. На его плечи был накинут отлично выделанный плащ из волчьей шкуры, и ухмылка на его лице была самая что ни на есть волчья. А почему бы ему и не улыбаться? Он ведь получил все, чего добивался. Он больше не наследник престола, но самый настоящий король, и все, что ему для этого потребовалось, – это перерезать глотку своему дяде.

Все здесь бурлило скрытой угрозой. Лица молодых воинов хмурились, словно жизнь была для них соревнованием, кто успешнее избежит веселья. Языки огня в огромном камине сердито лизали воздух. Даже чашки на столах, казалось, затаили глухую обиду. Стояла та ужасная тишина, когда все боятся дышать, в любой момент ожидая вспышки насилия, внезапной, словно молния.

– Ты должен преклонить колени! – прорычал Гринуэй, когда они остановились посередине просторного каменного пола напротив Стура.

Клевер поднял брови:

– Я думал, надо сперва хотя бы подойти. То есть я, наверное, смог бы проползти на коленях от двери, но это стало бы серьезным испытанием для моих штанов, а также для терпения всех присутствующих. – Он показал пальцем на дверь и повернулся в ту сторону: – Но я с радостью вернусь и начну сначала, если существует лучший способ это сделать…

– Тебе нет нужды становиться на колени, Клевер, – сказал Стур, взмахом руки подзывая его к себе. – Такому старому другу, как ты? Не будь жопой, Гринуэй.

Гринуэй ответил презрительной гримасой эпических масштабов, отчего, подумал Клевер, стал еще более, чем когда-либо, похож на жопу. Свою природу не спрячешь. То же, несомненно, относилось и ко всем остальным в этом зале.

Только сейчас Клевер заметил в углу новую клеть, которая свисала с одной из потолочных балок, слегка поворачиваясь. Ничего хорошего это не предвещало. К тому же в ней кто-то был – обнаженный и избитый в кровь, но его глаза были все еще открыты. Это было еще более недобрым знаком.

– Если я не ошибаюсь, – проговорил Клевер, – это у тебя Греган Пустоголовый там, в клетке.

Стур сузил глаза:

– Мой замок полон недоумков, способных говорить мне то, что я и так знаю.

– Я был готов поклясться, что он на нашей стороне.

– У меня были сомнения, – сказал Стур, кривя губу и бросив взгляд на клетку. – Когда я поднял ему налоги, он не захотел платить. Его это сильно расстроило. И он начал расстраивать других людей.

– А сейчас он что чувствует, как по-твоему? – спросил Гринуэй.

Клевер осторожно почесал свой шрам.

– Похоже на то, что ему малость неприятно.

– Мой отец всегда стоял за то, чтобы откупаться от него, – сказал Стур. – От него и от таких, как он.

– Черный Кальдер отлично понимает, что значит компромисс.

– Ну а я не понимаю.

– Да, – отозвался Клевер. – Это я вижу.

– Люди по природе жадные, так? Никакой благодарности. Они думают не о том, что они от тебя уже получили, а только о том, что получат в следующий раз.

– Говнюков на свете великое множество, это верно, – произнес Клевер, обводя взглядом Стурово окружение.

– Пустоголовый с его сыновьями и всеми этими дерьмоедами из Западных Долин – они ближе к Уфрису, чем к Карлеону. Я никогда им не верил.

– А теперь станешь верить больше?

– По крайней мере теперь мы все знаем, на что рассчитывать.

– Гвоздь ведь из его сыновей, верно? Он опасный человек.

Воины, выстроившиеся возле стен, принялись наперегонки показывать, что они и сами не лыком шиты.

– Ты что, боишься? – спросил Гринуэй.

– Постоянно, – ответил Клевер. – Но, наверное, это возрастное. И что же ты собираешься делать с Пустоголовым?

Стур пронзил клетку взглядом и шумно выдохнул:

– Еще не уверен. Отпустить его восвояси, чтобы он мог заплатить мне налоги, или вырезать на нем кровавый крест в назидание остальным?

– Что бы ты ни выбрал, это будет хорошим уроком для всех, – сказал Гринуэй.

Глядя, как тихо поворачивается клетка, Клевер подумал, что не так в этом уверен. Пустоголовый был популярным человеком. Множество друзей и родственников по всем долинам на границе с Уфрисом. Множество крепких бойцов, которые будут совсем не рады известию, что этого человека посадили в клетку. Черный Кальдер потратил годы, сшивая разорванный Север воедино – угрозами и слухами, долгами и милостями. Этого не сделаешь одним лишь страхом. Однако в обязанности Клевера вряд ли входило говорить об этом.

Он отвел взгляд от Пустоголового и улыбнулся.

– Что же, я желаю тебе получить радость от результата, как бы ты ни решил.

– Ха! – Взгляд влажных, лживых глаз Стура скользнул обратно к Клеверу: – Ну а как ты? Получил радость от своих шанка?

– Радость – не совсем то слово, которое я бы выбрал, мой король, но, как говорил Тридуба, когда твой вождь ставит перед тобой задачу, ее нужно выполнять, так что мы склонились перед неизбежным. Ты знаешь, поклоны меня не смущают. Особенно перед неизбежным.

– Никакой гордости, а, Клевер?

– Она у меня была, мой король. Причем в избытке, мать ее растак. Словно весеннее поле, на котором столько цветов, что пчелы к нему так и слетаются. Но я обнаружил, что, когда ты попал в переделку, это дерьмо только мешает – гордость, в смысле, не пчелы. Так что я от своей избавился. И с тех пор ни разу не пожалел.

Стур прищурился в сторону Хлыста:

– А это кто?

– Это Хлыст. – Клевер хлопнул паренька по костлявому плечу. – Лучший из моих людей.

– Похоже, тебе с ним повезло, – заметил Стур, и окружавшие его мерзавцы захохотали.

Мерзавцев вокруг него было еще больше, чем прежде. На Севере они плодятся в бесконечном изобилии.

– У человека должны быть друзья, – сказал Клевер.

– Несомненно! Иначе некого будет пырнуть ножом, верно?

Хохот усилился. Клеверу непросто было улыбнуться, но он это осилил. Дернув головой в сторону Хлыста, он спросил:

– Хочешь, чтобы я его пырнул, мой король?

– Нет-нет. Ты уже доказал, кто ты такой, Клевер. Было бы жаль отнимать у тебя лучшего из твоих людей! А что это там у него?

– Маленький подарок для тебя.

Клевер забрал у Хлыста мешок и перевернул его. Головы шанка, подпрыгивая, раскатились по полу. Было бы неплохо думать, что это случилось в замке Скарлинга впервые, но у него было неприятное чувство, что и в прошедшие годы отрубленные головы были здесь достаточно частым украшением.

Гринуэй отступил на шаг, закрывая лицо рукой:

– Черт! Ну и вонища!

– Не будь жопой, Гринуэй. – Заинтересованный Стур спрыгнул со своего трона и оживленно подошел, чтобы посмотреть на них. В его походке еще ощущалась легкая хромота от раны, нанесенной мечом Молодого Льва. – Так, значит, ты таки преподал урок этим шанка, а?

– Не уверен, что плоскоголовые способны усваивать уроки, – отозвался Клевер.

– Уж эти-то точно не способны. – Стур пошевелил босой ногой полусгнившие головы, переворачивая их вверх косоглазыми лицами. – Ну и мерзкие же ублюдки, а?

– Я малость неловко себя чувствую, критикуя внешность других, – сказал Клевер.

– Никто не будет выглядеть хорошо, когда он мертвый, – добавил Хлыст, потом смущенно кашлянул и опустил взгляд к земле. – Мой король.

– Не знаю, не знаю, – протянул Стур, окидывая его своим влажным взглядом. – Мне приходит на ум немало таких, кого я бы предпочел видеть трупами… Я отправляюсь в Уфрис, Клевер. И хочу, чтобы ты поехал со мной.

– Будем драться?

– Ничего подобного. – Что было некоторым облегчением, поскольку Клевер не мог бы сказать, что получил большое удовольствие от их последней войны с Союзом. – Я же дал слово в круге, разве нет? Поклялся Молодому Льву торжественной клятвой! Думаешь, я могу изменить своему слову?

– Честно говоря, мой король, я чаще всего вообще не имею понятия, на что ты способен в следующий момент.

Стур ухмыльнулся:

– Разве жизнь не была бы невыносимо скучной, если бы мы знали все заранее? Ты знаешь парня по имени Оксель?

– Один из боевых вождей Ищейки. Я не доверил бы ему держать ведро, пока я мочусь.

– Иногда такие вот юркие ублюдки – как раз то, что нужно, а? Ищейке скоро конец. Он стар – и к тому же болен, как я слышал. Когда его не станет, Уфрису придется к кому-то примкнуть. Оксель хочет, чтобы это был я.

– А как же твоя торжественная клятва, данная на кругу?