Текст книги "Полный газ"

Ее рука выскользнула из моей. До сих пор не понимаю, почему ее отпустил.

Навстречу корвету несся белый жеребец; он свирепо смотрел на нас глазами цвета дыма. Змеиный язык скользнул по его черным сморщенным деснам. Прыжок, удар. Автомобиль качнуло. Прыжок. Задние копыта целились в лобовое стекло.

Гэри произнесла почти нежно:

– Прощай.

Она выскочила из автомобиля быстрее, чем я успел повернуть голову.

Гэри удалялась от крыльца: мимо багажника автомобиля, к углу здания и к соснам. Между черными силуэтами древесных стволов я увидел озеро, слабо светящееся в темноте ночи. До среза воды было недалеко. Десятка два метров.

Лошадь передо мной повернула голову, наблюдая за Гэри, потом понеслась следом за ней. К ней присоединились еще две, но Гэри мчалась быстро.

Она уже почти поравнялась с краем леса, когда из-за невысокой живой изгороди выскочил кот. Огромный, как кугуар. Лапа размером с бейсбольную перчатку ударила Гэри, и ее крутануло на месте. Кот прыгнул сверху с глухим мявом, который почти сразу перешел в резкий визг. Мне хочется верить, что Гэри пронзила его ножом. Мне хочется верить: Гэри показала, что и у нее есть когти.

Я побежал. Не помню, как выскочил из машины. Как-то сразу оказался снаружи, и ноги несли меня мимо разрушенного носа «Корвета». Я толкнул решетку ворот, рывком распахнул ее и добрался до двери дома. Конечно, она была заперта. На ржавом гвоздике справа висел ключ. Я потянулся за ним, схватил, уронил, снова поднял. Снова и снова пытался затолкать его в замочную скважину. Мне до сих пор часто снится: вот я трясущейся рукой заталкиваю ключ в замок, спешу изо всех сил, – и тут что-то кошмарное выносится из темноты: лошадь, волк или Гэри – нижняя часть ее лица разодрана; гортань изорвана в клочья. Эй, малыш, скажи-ка правду. Ты и вправду считаешь, что я достаточно красива для киносъемок?

По правде, я, наверное, сражался с замком меньше десяти секунд. Когда дверь открылась, я рванул внутрь так быстро, что ударился о косяк и больно ушибся. Упал на пол – воздух выбило из легких. Я стучал ладонью по половицам, я кричал, я рыдал. Я пнул захлопнувшуюся за моей спиной дверь, а потом свернулся в клубок и завыл. Меня трясло так, словно мое тело только что вынырнуло из проруби.

Мне удалось взять себя в руки только через пару минут. Я встал. На дрожащих ногах прошел вперед, к двери, и через боковое окно выглянул наружу.

С подъездной дорожки смотрели пять лошадей. Они окружили изуродованные останки «Корвета». Они изучали дом глазами цвета болотного тумана. Дальше на дороге я заметил пса. Он бродил вперед и назад: не знающее устали мускулистое средоточие ярости. Кота я не видел – чувствовал. В какой-то миг я услышал его злые вопли, доносящиеся издалека.

Я смотрел на зверей, они уставились на меня. Одна из тварей стояла к дому боком. Жеребец… какой же огромный! По его боку ползли шрамы – застарелые, словно получил он их десяток лет, а не пару часов назад, – и все-таки они были отлично видны на его белой шкуре. В конской плоти ясно проступали вырезанные шрамами слова: «Иди на хер».

Они одновременно заржали, они все. Словно захохотали.

Я прокрался в кухню, к телефону. Гудка не было, как и связи. Линия не работала. Может, в этом виноваты те твари с «Дикой охоты», но я думаю, дело в ветре. Когда дует от пруда, линии электропередач и телефонные линии часто обрывает, поэтому-то в ту ночь я остался и без электричества, и без связи.

Я двигался от окна к окну. Лошади смотрели с дороги. Другие звери ломились в кусты, окружали дом. Я вопил и пытался их отогнать. Орал, что всех убью. Что мы не хотели, что никто из нас не хотел. Лишь последнее утверждение было правдой, как мне кажется сейчас. Никто из нас ничего не хотел.

Я рухнул на диван в гостиной, а когда проснулся – увидел ясное утро и синее небо. Каждая капелька росы сверкала под солнечными лучами, – а создания с «Дикой охоты» исчезли. Впрочем, я все равно не осмеливался выйти из дома. Думал, твари, возможно, спрятались.

Часы перевалили далеко за полдень, когда я наконец отважился дойти до дороги, сжимая в руке большой нож. Мимо, поднимая густую пыль, медленно проехала женщина на «Лендровере». Я бежал за ней, вопя и умоляя о помощи, но она лишь прибавила скорость. Могу ли я ее винить?

Через пятнадцать минут меня подобрала патрульная машина. Они ждали там, где грунтовая дорога выходит к государственному шоссе. Я провел три дня в Медицинском центре штата Мэн в Льюистоне – не потому, что страдал от серьезных ранений; меня оставили под наблюдением, и врачи говорили родителям о «серьезном параноидальном уходе от реальности».

На третий день при родителях и семейном поверенном, собравшихся у моей кровати, я признался копу по фамилии Фоллет, что мы все четверо приняли ЛСД перед самым катанием на карусели «Дикая охота». Где-то по дороге к загородному домику мы столкнулись с животным, вероятно лосем, и Гэри с Нэн, которые не пристегнулись, мгновенно погибли. Фоллет спросил, кто был за рулем, и поверенный ответил за меня, что Джейк. Я дрожащим голосом добавил, что не смог бы вести машину с механической коробкой передач – чистая правда.

Адвокат рассказал остальное… что Джейк сбросил тела в озеро и сбежал, вероятно, в Канаду, чтобы скрыться от суда и следствия и, вероятно, пожизненного заключения. Наш семейный поверенный добавил, что я тоже стал жертвой – жертвой наркотика, который принес Джейк. Все, что от меня требовалось, – кивать, соглашаться и подписать то, что меня попросили подписать. Полицейского такое вполне устраивало. Он отлично помнил Джейка – не забыл вечер в боулинге, когда Джейк вырубил его приятеля.

Полиция штата Мэн и егерская служба прочесали все дно Магги-Понд в поисках тел, однако ничего так и не обнаружили. В конце концов, водоем был проточным и имел выход в море.

Ни в какой Гарвард я, конечно, не поехал. Не мог выйти из дома. Каждый шаг за порог был для меня словно ходьба по канату на высоте десятого этажа.

Однажды вечером я выглянул из окна спальни и увидел, что с дороги за домом наблюдает лошадь. Она стояла под уличным фонарем, таращась на меня мутными глазами в бельмах; левая часть морды у нее была рябая, а кожа стянута от застарелых ожогов. Через секунду она опустила голову и медленно поцокала прочь.

Гэри думала, что я этим тварям не нужен. Конечно, это было не так. Ведь я же навел подозрения на оператора карусели. Из-за меня завелся Джейк.

Ночами я метался в кошмарах. Подскакивал каждый час, судорожно осматривался – и иногда их видел. Пара лошадей – одной ночью, кот – другой. Они не отводили от меня глаз. Они ждали.

Весной тысяча девятьсот девяносто пятого года меня госпитализировали на десять недель. Выписали психотропные препараты лития, и некоторое время лошади меня не беспокоили. Мне стало лучше. Многие месяцы я лечился у психотерапевта. Снова начал совершать прогулки за пределы дома: первый раз – от парадной двери до почтового ящика, а потом уже и по улице. В конце концов я мог без последствий уходить от дома на несколько кварталов – правда, только при свете дня. В сумерках я по-прежнему испытывал удушье.

Весной девяносто шестого года, с благословения родителей и разрешения моего психотерапевта, я улетел в Калифорнию и провел два месяца с тетушкой, заселившись в гостевую комнату ее дома. Тетушка работала кассиром в банке и была набожной, здравомыслящей и не особенно властной. Она принадлежала методистской церкви; полагаю, родители посчитали, что рядом с ней я буду в безопасности. Мама гордилась, что я решился на переезд. Отец, полагаю, просто испытывал облегчение от того, что меня удалось вышибить из дома и можно передохнуть от моих нервных приступов и паранойи.

Я получил работу в магазине поношенной одежды. Ходил на свидания. Чувствовал себя в безопасности и иногда даже испытывал покой и довольство. Почти нормальная жизнь. Я стал встречаться с женщиной старше себя, воспитательницей в детском садике, с ранней сединой и сухим мужским смехом. Однажды вечером мы сидели с ней за чаем и кофейным тортом; я потерял счет времени, и когда мы вышли, небо уже окрасилось закатным багрянцем. Пес был там. Он возник на границе парка; стоял и пялился на меня, из его открытой пасти стекала слюна. Моя подруга тоже увидела пса, сжала мою руку и спросила: «Что за чертовщина?» Я выдернул руку и нырнул обратно в кафе – с истошным криком «вызовите полицию!» и воплями, что сейчас умру.

Мне снова пришлось лечь в больницу. Три месяца в отделении, курс электрошоковой терапии. Кто-то прислал мне туда почтовую открытку с видом на пирс в Кейп-Магги и на «Дикую охоту». В письме отсутствовала записка, сама же открытка и была сообщением.

Никогда не думал, что эти создания будут преследовать меня по всей стране. Им потребовалось два месяца, чтобы меня выследить.

В самом начале нового века я поступил в Лондонский университет и перебрался в Великобританию изучать городское планирование. А после выпуска там и обосновался.

Я не написал ни единой пьесы, ни стихотворения. Мой литературный выхлоп ограничился несколькими статьями для технических журналов и был посвящен проблеме городских переносчиков заразы: голубей, крыс, енотов. Меня иногда шутливо называют «наш Живодер». Я специализируюсь на удалении малейших следов животного мира из упорядоченных, созданных из стекла и хрома мегаполисов.

Подобное прозвище не сказать чтобы вызывало романтический интерес окружающих; к тому же и мои личные монстры: панические атаки, глубокий страх темноты – держали меня практически в изоляции. Я никогда не женился. Не имел детей. У меня были приятели, да, но не друзья. Вся дружба образовывалась в пабах и там же и оставалась – и через несколько часов я убредал домой, в безопасную берлогу на четвертом этаже, за прочно запертую дверь, к своим книгам.

Тех лошадей я здесь не видел. Рациональная часть моего сознания утверждала: как бы велика ни была их сила, им не пересечь тысячи миль океана. Тут я в безопасности – от них.

А в прошлом году меня послали на конференцию по городскому планированию, как раз в Брайтон. Днем мне предстояло выступить с докладом по японскому хрущику и его опасности для паркового хозяйства городов. Пока такси не подвезло меня к крыльцу, я и не догадывался, что отель расположен прямо напротив того знаменитого пирса, с его большой каруселью и мелодиями шарманки: ветер разносил их по всему берегу. Я читал доклад с испариной на лбу и спазмами в животе, мечтая сразу после выступления укрыться в номере. Даже здесь, в отеле, слышалась та музыка, и ее тягучими вкрадчивыми переливами был заполнен весь огромный вестибюль. Я не мог вернуться в Лондон: на следующее утро мне предстояло участвовать в пленарном заседании, – но мог сбежать из отеля хотя бы на какое-то время.

Я шел по берегу, пока пирс не остался далеко позади.

Заказал бургер и пиво; потом еще пиво, в забегаловке на пляже, – успокоить нервы. Я завис там надолго, а когда наконец зашагал вдоль берега в отель, солнце уже касалось горизонта. Я оставлял на остывшем песке следы; соленый ветер теребил шарф и волосы. Я шагал, едва не переходя на бег.

Позволил себе замедлиться и перевести дыхание, только когда в поле зрения появился отель. Кололо в боку; в легких жгло и горело.

Что-то заворочалось в воде. Что-то большое.

Я лишь на миг заметил хвост – длинный, больше двух метров. Сверкающий черный шнур, толстый, как ствол дерева. Вот на поверхности показалась голова, золотая с прозеленью, похожая на эмалированный доспех; с глазами яркими и слепыми, точно монеты, – а затем существо снова ушло под воду. Я не видел его больше двадцати лет, но узнал морского змея из «Дикой охоты» с первого взгляда, в один миг.

Они никогда не оставят меня в покое.

Я вернулся в номер; в туалете меня вырвало бургером и пивом, а потом всю ночь знобило и заливало холодным потом. Я не спал. Не мог. Стоило закрыть глаза, как комната начинала вращаться, словно набирающая разбег карусель. Круг за кругом, а потом еще… круг за кругом… на брайтонском пирсе играет музыка, срываются в галоп золотые всадники, шарманка выдает бешеный фокстрот, визжат дети – а от смеха или от ужаса, я вам сказать не могу.

Теперь для меня это уже неважно.

Станция Вулвертон

Сондерс увидел первого волка, когда поезд втягивался на станцию Вулвертон.

Он поднял взгляд от «Файнэншл таймс», и вот, пожалуйста: на платформе обнаружился волк шести футов высотой, в кепке, пристроенной между щетинистыми седыми ушами. Волчара в строгом плаще стоял на задних лапах и в одной передней лапе держал портфель. Пушистый хвост – предусмотрительно выпущенный наружу через прорезь в брюках – нетерпеливо хлестал по бокам. Поезд еще двигался, и миг спустя волк скрылся из виду.

Сондерс издал короткий беззвучный смешок и сделал самое разумное – вернулся к газете. Подумаешь – волк на железнодорожной платформе ожидает поезда. На следующей станции, возможно, появится дьявол. Очень даже вероятно. Чертовы демонстранты торчат на всех станциях от Лондона до Ливерпуля и устраивают костюмированные шествия – надеются попасть в новости.

Они толпились перед входом в его лондонский отель – слипшаяся кучка придурковатых детишек; они маршировали по тротуарам и вылезали на проезжую часть. Управляющий предлагал солидному гостю номер с окнами во двор, хотел избавить от такого зрелища; однако Сондерс выбрал тот, окна которого выходили непосредственно на театр событий. Все интереснее, чем британское телевидение. «Волков», правда, он среди активистов не заметил, зато там имелся парень на ходулях в костюме Дяди Сэма: из застежки штанов свисал метровый резиновый член. Лицо у Дяди Сэма было злым и гадким, а пенис – розовеньким, чистым, бодро подпрыгивающим при движении. Персонаж стискивал двумя руками плакат:

ДЯДЯ СЭМ НАССАЛ В ЧАШКУ,

А МЫ, АНГЛИЧАНЕ, ДОЛЖНЫ ПИТЬ.

НЕТ «ДЖИМИ-КОФЕ»!

НЕТ ДЕТСКОМУ РАБСТВУ!

Вот тут Сондерс засмеялся: ему страшно нравилось, как их мотает между праведным гневом и дебилизмом. «Нет детскому рабству!»? А как же тогда знаменитая британская система образования?

Остальные протестующие – компания возомнивших о себе невесть что модников – тоже несли плакаты собственного производства. Не такие забавные. На фотографиях рядом с кофейными деревьями застыли босые и полураздетые черные детишки: они тускло смотрели в объектив, на глазах слезы, словно дети только что отведали кнута надсмотрщика. Сондерсу уже попадались эти кадры, попадались слишком часто, чтобы вызвать настоящий гнев, разве что раздражение – даже если плакаты увековечивали наглую ложь. «Джими-кофе» не использовал на кофейных плантациях детский труд – ни сейчас, ни раньше. На перерабатывающих фабриках – да, есть такое дело, но не на плантациях. И на этих фабриках куда лучше с гигиеной, чем в тех жалких лачугах, куда дети возвращаются с работы домой.

Ненавидеть демонстрантов у Сондерса не выходило: ни пылких страстных прихиппованных девиц с Че Геварой на обдерганных футболках и с голым пузом под портретом товарища команданте; ни стильно неопрятных юношей в сандалиях. Сейчас они все протестуют, а через три года те же девчонки покатят детские коляски, и полчасика в «Джими-кофе», чтобы быстренько пересечься с подружками, у которых такие же коляски, и немножко посплетничать, будет для них отдушиной посреди суматошного дня.

А нынешние юнцы, замызганные, неухоженные, сбреют бородки и активно займутся поисками вакансий руководителей среднего звена. Они каждое утро станут забегать в «Джими-кофе» по дороге на работу, заказывать двойной эспрессо, без которого не пережить долгий нудный день (каждый последующий – еще скучнее, чем предыдущий). И если подросшие мальчики позволят себе задуматься о времени, когда выходили с плакатами, протестуя против появления «Джими-кофе» на британских берегах, это вызовет у них недоуменную краску стыда за свой собственный неуместный и бессмысленный идеализм.

Вчерашним вечером под окнами отеля толклось едва ли больше десятка человек; чуть побольше – пара десятков – несли вахту перед главной точкой на Ковент-Гарден, где утром ожидалась грандиозная церемония открытия. Небогато. Большинство прохожих вообще их не замечали. Те же немногие, кто обращал внимание, сразу натыкались взглядом на розовый резиновый член Дяди Сэма, судорожно подергивающийся, как отвратительный мясистый маятник напольных часов (или половых?). Только это и задержится в памяти – Дядя Сэм и его украшение. Сондерс сомневался, что пресса уделит много места демонстрантам и их чаяниям: разве что расщедрится на крошечную заметку в бизнес-разделе «Таймс». Возможно, в заметке появится что-нибудь сказанное кем-нибудь про кофейный бизнес Джими: бизнес, которому сам Сондерс немало помог развиться.

Собственно, фирма Джими вела свой бизнес очень просто: они искали очередную семейную кофейню с хорошей репутацией и открывали напротив свое заведение. Кофейни Джими могли работать в убыток месяцами – даже годами, при необходимости, – столько, сколько нужно, чтобы выдавить конкурента из бизнеса и переманить его клиентов. Остальные считали это беспределом, почти нарушением закона – даром что в семейных кофейнях обычно подавали вместо кофе водянистую бурду в крошечных чашечках и не трудились поддерживать в уборной чистоту.

Что до детского труда, протестующие его осуждали, однако вполне были готовы примириться с тем, что эти дети голодают, потому что не имеют никакой работы вообще.

Сондерс не мог ненавидеть демонстрантов – слишком хорошо понимал образ их мыслей. Когда-то он и сам участвовал в протестах, курил траву, срывал одежду на рок-концертах и даже совершил вояж в Индию. Он уехал за границу в поисках трансцендентного – за мантрами, за смыслом, – и черт его знает, как бы сложилось, не найди он желаемое. Три недели он провел в горном монастыре в Кашмире – там сладкий воздух благоухает бамбуком и терпким цветом апельсиновых рощ. Юный Сондерс гулял босиком по древним камням, медитировал под монотонный звон поющей чаши и распевал гимны с остальными болванами, которые там собрались. Он отдавал этому всего себя, желая познать чистоту и постичь истинную любовь; он даже отринул привычную пищу и перешел на местную еду: ежедневную горстку мучнистого риса – со вкусом отсыревшего школьного мела – и тарелку какой-то дряни, похожей на розги под соусом карри. А затем наступил день, и Сондерс наконец обрел мудрость, которой так чаял.

Его звали Джон Тернер, тощий парень из Колорадо с волосами цвета воронова крыла. Это он показал Сондерсу путь к высшей цели. Никто не молился дольше или неистовее Джона; он выдерживал все медитации с наставником, когда требовалось обнажиться до пояса и неподвижно сидеть долгие часы. Джон сидел, и сквозь болезненно бледную кожу проступали ребра. Считалось, что нужно сосредоточиться на чем-то прекрасном, на чем-то, что наполняет счастьем. Сондерс пытался представить лепестки лотоса, водопады, океан, свою подружку из Сан-Диего голышом… Тщетно. Джон явно нащупал верный путь: его длинное, лошадиное лицо воодушевленно сияло. Даже пот его пах чистотой и счастьем. В конце концов, к исходу третьей недели, Сондерс спросил Джона, какой образ витает перед его мысленным взором.

– Ну, – произнес Тернер, – нам же велели сосредоточиться на чем-то замечательном? Вот я и представляю королевский, мать его, гамбургер… такой, знаешь, с сыром. И как я впиваюсь в него зубами… М-м-м. Как только окажусь дома, немедленно закажу. Еще пара дней такой диеты… все эти ветки с перцем… Думаю, у меня пакет из «Макдоналдса» прямо тут материализуется.

Сондерс отправился в Индию, неся в сердце любовь к блондиночке по имени Дини, к «Белому альбому» группы «Битлз» и к индийской марихуане. К тому моменту, когда он вернулся к себе в Сан-Диего, Дини вышла замуж за фармацевта, Пол Маккартни уехал в тур со своей личной группой, а Сондерс докурил последний косяк и разработал план. Ну, может, не план, а так, понимание. Реальность чуточку развернулась и показала некоторые из своих сумрачных уголков. И то, что в них водится. Сондерс открыл для себя универсумы – например, всемирное тяготение или двойственную природу света. Не суть важно, куда вы направляетесь; не суть важно, какие древние здесь обычаи, величественное прошлое или великолепный ландшафт, – в любой точке пространственно-временного континуума найдется местечко для гамбургера-другого. Созерцание лотоса способно привести в Нирвану, – но это слишком длинный путь, и стоит вам отдалиться от старта на пару миль, как вам сразу хочется обнаружить придорожную закусочную. Что вполне естественно.

Через три года после возвращения из Кашмира Сондерс уже приобрел франшизу на пять «Бургер Кингов», и высокое начальство желало знать, как это его рестораны получают на шестьдесят пять процентов прибыли выше, чем в среднем по стране. (А трюк был очень прост: открывать точки рядом со скейт-парками, пляжами, универмагами, и чтобы окна нараспашку – пусть запах жареного мяса разносится во все стороны, заставляя всех исходить слюной). Еще через тринадцать лет Сондерс и сам стал высоким начальством, обучая представителей «Данкин Донатс», как им обогнать «Старбакс». (А очень просто: публике надо показать конкурентов снобами и задаваками-чужаками, а себя – отличными парнями, своими в доску. И Боливар не вынесет двоих.)

Когда «Джими-кофе» предложил ему семизначное жалованье за помощь в реструктуризации и за превращение в международную франшизу, Сондерс раздумывал меньше суток. Ему особенно пришлась по вкусу идея вывести «Джими» на мировой рынок: она давала самому Сондерсу возможность путешествовать – за прошедшие после Индии годы он едва ли вообще покидал Соединенные Штаты. Может быть, удастся даже открыть заведение «Джими» в Кашмире, прямо через дорогу от его старого монастыря. Взыскатели мудрости наверняка оценят вегетарианское меню, а ванильный капучино сделает рассветные песнопения куда более лакомыми. Если речь заходит о точке внутреннего покоя, то глубокое умиротворение и дзен в подметки не годятся запаху хорошего кофе. Среднестатистический американский буддист может обойтись без ежедневных занятий йогой, но отнимите у него кофе – и через мгновение вы получите дикого зверя.

Сондерс перевернул газетную страницу и снова покосился на платформу.

Поезд несколько раз дернулся и наконец встал. Сондерсу отсюда больше не было видно шутника в костюме волка, состав проехал дальше по перрону. Сондерс занимал кресло в вагоне первого класса – самом первом после локомотива – и видел только краешек платформы. Между двумя каменными столбами висел металлический знак: «Станция Вулвертон». Хорошо, что у большинства протестующих едва хватало денег на ватман, скотч и фломастеры для плакатов; последнее, чего желал бы Сондерс, – это разделить вагон первого класса – сейчас пустой – с каким-нибудь щенком, переодетым в злого волка.

Впрочем, нет, подумал Сондерс. Плевать. Пускай, пускай приходит прямо сюда и садится рядом. Пусть сидит здесь в своем костюме с дыркой на заднице и морочит мне голову насчет бедных чернокожих детишек, страдающих под знойным африканским солнцем на кофейной плантации. А я ему заявлю, что мы не нанимаем детей на сбор и что «Джими-кофе» ежегодно предлагает полную оплату образования десятерым детишкам из стран третьего мира. И затем спрошу, сколько таких стипендий учредил в прошлом году его любимый замечательный «местный производитель» и где он покупал сырье для своего паршивого кофе? Небось молча закупались у самоанских работорговцев и не отсвечивали. Да, и еще поинтересуюсь, когда все эти активисты предполагают выходить с пикетами против них.

В годы своей работы на «Бургер Кинг» он заработал прозвище «Дровосек» – ведь когда возникала необходимость выполнить неприятную работенку, Сондерс никогда не брезговал рубить по живому. Он не сколотил себе особого состояния; самой крупной его собственностью был дом на двадцать акров в Нью-Лондоне, штат Коннектикут, и еще один, на тропическом островке, да яхта, которая перемещала владельца между двумя названными пунктами, позволяя сохранять разумный баланс. Однажды он уволил женщину на девятом месяце беременности, жену близкого друга, объявив об этом эсэмэской в два слова: «Пошла вон!» Он закрыл изрядно перерабатывающих фабрик, выкинув за ворота несколько сот рабочих; он стоически перенес, когда краснолицая трясущаяся старуха назвала его на идише «бессердечным членососом»: ведь ее небольшая сеть кошерных кофеен не выдержала конкуренции с «Джими-кофе». Собственно, именно для того «Джими» его и нанял: ему требовался дровосек – а самый острый топор в лесу принадлежал ему, Сондерсу. В двадцать лет Сондерс был горячим сторонником любви и мира, и ему нравилось думать, что остался таковым до сих пор, но с годами он все-таки распробовал соленый, ржавый вкус крови. И теперь без него не мог. Равно как и без кофе.

Поезд долгое время стоял: достаточно долго, чтобы Сондерс отложил газету и снова выглянул из окна. Первый раз после отправления поезда с Юстонского вокзала он разозлился на самого себя. Почему, черт возьми, он не арендовал автомобиль? Ехать поездом – импульсивное, сентиментальное решение. Он не был в Англии со времен учебы в колледже. Тогда он провел в Великобритании две недели – на первом этапе кругосветного путешествия, которое в конце концов привело его в ту разваливающуюся груду камней в обдуваемых ветрами горах Кашмира. Он приехал в Англию, потому что здесь были «Битлз»: ведь если бы не они, то подростком он вполне мог свести счеты с жизнью – в те кошмарные дни, когда отец бросил маму. Сондерс прибыл в Лондон, мечтая ощутить «Битлз» так или иначе; его не отпускало желание прикоснуться к кирпичам знаменитого ливерпульского клуба «Пещера», как если бы музыка, которую они когда-то там исполняли, все еще отдавалась бы в теплой красной глине клуба. Сондерс направился на вокзал, протолкался в вагон уходящего на север поезда и несколько часов провел на ногах в жаре и духоте, почти прижатый к девушке из Эдинбурга с каштановыми волосами и в голубых джинсах. Они познакомились уже в вагоне и пока доехали до Ливерпуля, юный Сондерс почти потерял от нее голову. Вероятно, это было счастливейшим воспоминанием в его жизни, – и именно поэтому он так хотел ехать сейчас поездом.

Сондерс старался не вспоминать, что произошло после того, как он вышел на перрон. Они с девушкой из Эдинбурга попрощались, договорившись вечером встретиться в «Пещере». Сондерс зашел в местный семейный ресторанчик – съесть тарелку рыбы с картошкой, – однако рыба оказалась жирной и прогорклой, и он провел весь вечер и ночь в испарине и ознобе, валяясь на койке в хостеле и будучи не в силах встать. В последующие дни живот продолжало крутить, как если бы Сондерс залпом выпил чашку особенно горького кофе, и он не рисковал отойти далеко от унитаза. Его не отпускало мрачное ощущение, что организм теряет не только нечистоты, но и нечто важное. Когда наконец через несколько дней он добрался до «Пещеры», девушки из Эдинбурга там, разумеется, не было и местная группа наяривала что-то дурацкое в стиле диско. Бранч в «Джими-кофе», открывшемся тогда и в Ливерпуле, не то чтобы исправил ущерб, нанесенный здоровью порченой рыбой из семейного заведения, но послужил некоторым утешением.

Платформа была залита флуоресцентным светом – за ее пределами ничего не различишь. Сколько они уже здесь стоят? Такое впечатление, что целую вечность. Хотя нельзя сказать, что поезд просто стоял. Пол под ногами у Сондерса ходил ходуном, словно в следующий вагон затаскивали что-то невероятно тяжелое. Издалека слышался пронзительный мужской голос – надрывный, постепенно затихающий, странно истерический. «Прекратите! – вопил он. – Что вы… Прекратите немедленно!» Сондерс почему-то представил двух грузчиков и огромный саквояж, и как на них орет проводник – вполне понятно, это же не товарный поезд. Вот вскрикнула женщина – засмеялась? – громко, истошно… потом ее голос затих. Сондерс уже почти совсем решил встать и пройти по вагону: надо же посмотреть, что там происходит, – но тут поезд дернулся, что-то громко хлопнуло, и фонари стали уходить назад.

В тот же момент Сондерс услышал, как за его спиной открылась дверь в вагон первого класса. Раздался стальной щелчок.

Ну вот, с некоторым даже мрачным удовольствием подумал он, дождался. Этот… демонстрант.

Сондерс не оглянулся, чтобы убедиться в собственной правоте. Некоторое время спустя он все-таки покосился через проход и увидел в оконном стекле тусклое расплывчатое отражение: высокий парень с острыми ушами немецкой овчарки. Сондерс отвел взгляд и снова уткнулся в газету, делая вид, что увлечен чтением. Если кто-то вырядился подобным образом, он просто мечтает, чтобы его заметили, и надеется на реакцию. Сондерс не имел желания этому потакать.

Новый пассажир первого класса шел по проходу, часто и напряженно дыша – ничего странного, если у тебя на лице резиновая маска. В последний момент до Сондерса дошло: зря он занял место не в проходе, а у окна. Сиденье слева осталось пустым – своего рода приглашение. Он подумал, не пересесть ли к проходу. Однако нет, сейчас слишком поздно, и демонстрант сочтет это подтверждением испуга. Перебьется. И Сондерс не двинулся с места.

И, естественно, демонстрант занял пустое кресло рядом, усевшись с тяжелым выдохом удовлетворения. Сондерс велел себе не смотреть, но все же боковым зрением замечал кое-какие подробности: маску волка, закрывавшую всю голову, меховые перчатки и пушистый хвост, который явно управлялся скрытой проволокой, настолько естественно он сдвинулся набок, когда новый попутчик сел. Сондерс едва заметно выдохнул через стиснутые зубы и поймал себя на том, что ухмыляется. Так он реагировал, когда предстояла схватка, – и знал это за собой. Первая жена утверждала, что он похож на Джека Николсона с топором – в том фильме ужасов. Она тоже звала Сондерса Дровосеком – поначалу робко и нежно, потом со злобой и презрением.

Новый пассажир повозился, устраиваясь удобнее, и волосатая перчатка мазнула руку Сондерса. Этого простого прикосновения хватило, чтобы Сондерс впал в привычное бешенство. Он отогнул уголок газеты и уже открыл рот: сказать чертову клоуну, чтобы держал свои грабли подальше, – как вдруг дыхание у него перехватило. Легкие сжались. Он смотрел. Он смотрел изо всех сил и не мог найти смысла в том, на что смотрит. Он изо всех сил заставлял себя увидеть того самого демонстранта в резиновой маске волка и темном плаще. Он настойчиво уверял себя, что видит именно это, и несколько отчаянных секунд пытался соотнести ожидаемое и совершенно невозможную реальность, которая била в глаза. Однако никакого демонстранта здесь не было. Больше всего на свете Сондерс желал, чтобы это оказался демонстрант.