Текст книги "Дорога мертвеца. Руками гнева"

– Шевелись, парень, – крикнул Преподобный. – Отходим!

Дэвид стряхнул оцепенение и пустил револьвер в ход. Но сумел попятиться всего на несколько дюймов. Мертвецы лезли отовсюду, как стервятники на падаль.

Неизвестно откуда возникали руки, и скрюченные пальцы вцеплялись в отступающих. Они били наотмашь, прокладывая путь к последнему оплоту – кладовке. Зомби смыкались живой кусачей стеной.

Перемазанный кровью толстяк Монтклер поймал Эбби за воротник и потащил к своей ненасытной пасти. Она изо всех сил засветила ему дулом 45-го в лоб – и тот отшатнулся. Платье треснуло, и она оказалась на полу, извиваясь в гуще из мозгов, крови, тел и стреляных гильз в попытке отыскать оброненный револьвер.

Револьвер нашелся на груди Райна, но как только Эбби схватила оружие, рука Райна сцапала ее за кисть. Мертвец поднял голову. Череп треснул, но Преподобный его не прикончил. Зубы щелкнули, отхватив Эбби большой палец.

Она с воплем вырвалась и на карачках попятилась. Дэвид полетел через нее кувырком, свалившись на отца. Он перекатился, а Райн уже поднимался, и револьвер соскользнул с его груди на пол.

Дэвид прыгнул за револьвером, схватил его, крутанулся, поворачиваясь к отцу лицом, и на сей раз выстрелил. С дырой на месте носа Райн рухнул с громким стуком.

Дэвид вскочил на ноги, пытаясь вытащить Эбби. Зомби повисли на обоих. Брыкаясь и молотя кулаками, он сумел вырваться, но ей не удалось. Поскользнувшись в кровавой каше, зомби упал, схватил Эбби за ногу и вгрызся ей в колено. Другой вцепился зубами в поясницу. Еще один укусил за плечо.

Инстинктивно она ползла к Дэвиду. Он подхватил ее за талию, чувствуя тяжесть. И тут на их пути выросли безлицый шериф и Калеб, по-прежнему волочащий остатки своих, уже большей частью выдранных внутренностей.

Дэвид выстрелил в лицо Калебу, и тот упал. Шериф боднул Дэвида головой, вернее, кровавым месивом, оставшимся вместо лица. Большой кровяной сгусток прилип к обожженному порохом, измазанному кровью и мозгами лицу Дэвида, но без зубов шериф не мог нанести вреда. Дэвид выстрелил в упор, и Мэтт наконец обрел покой.

Эбби подняла голову, нашла глазами спину Преподобного. Одновременно тот обернулся, их взгляды встретились. Он увидел раны.

– Я люблю тебя, – шепнула она, выхватила из рук оторопевшего Дэвида револьвер, выпрямилась, приставила ствол к подбородку и нажала курок. Как прянувшая из норы испуганная луговая собачка, мозги Эбби вылетели из ее затылка, и она рухнула к ногам Дэвида.

Дэвид взял револьвер из разжавшихся пальцев, взглянул на Преподобного.

– В кладовку, – выдавил тот. – Запрись. Ты должен уцелеть.

– Только с тобой, – крикнул Дэвид.

Преподобный пинком отбросил одного зомби, кулаком свалил другого.

– Делай, что сказано, маленький говнюк.

Дэвид покачал головой.

Как раз в этот миг Док скрылся под волной нахлынувших зомби, и Преподобный, отступив на шаг, чтобы увернуться от лязгающих челюстей, прикладом вышиб своему противнику зубы, а вторым ударом расколол череп.

Дока одолели. Зомби висели на нем будто стая собак. Крича, он обернулся искаженным лицом к Преподобному. Прежде чем Док совсем исчез под грудой зомби, Преподобный отшвырнул дробовик, которым бился как дубиной, выхватил револьвер и выстрелил в виднеющуюся часть головы.

Со смертью Эбби и Дока Преподобный обессилел, но сейчас, когда зомби накинулись на свою жертву, путь оказался свободен – и на короткий миг Преподобный увидел индейца.

Тот по-прежнему стоял у подножия ступеней, и гроза ухала над его головой, как огромная сова. А позади него, показалось Преподобному, занимался рассвет.

Губы индейца тронула улыбка, точно говорящая: «Знаю твой замысел, но ему не сбыться».

С рычанием Преподобный метнулся к Дэвиду. Мальчик застыл, прижавшись к стене – пока чудовища насыщались Эбби и Доком, ему выпала короткая передышка. Он и не пробовал укрыться в кладовке.

Преподобный в три прыжка оказался рядом. Схватив Дэвида за загривок, он открыл дверь и пихнул его внутрь. Шагнув следом, попытался захлопнуть дверь, но из-за нее вынырнуло лицо зомби, потом рука, которая вцепилась в край и потянула.

Преподобный врезал с левой, отбросив зомби назад, и дернул дверь, пытаясь ее закрыть. Но зомби не сдавался. Он не выпустил дверь и потащил на себя, так что Преподобный оказался в его объятиях.

Быстро взметнулся кольт, целя снизу в голову. Выстрел – и мертвец рухнул, чтобы уже не подняться.

Тут же они навалились скопом, пытаясь укусить и свалить, как Дока, но Преподобный был скор и увертлив. Стремясь вырваться, он крутился, изворачивался, лягался, бил кулаком и револьвером. Пинком в лицо он остановил готового вцепиться мальчишку, локтем снизу в челюсть отбросил другого зомби; присел, так что зубы щелкнули над его головой, укусив лишь воздух.

Сбоку возник Дэвид, трижды гаркнул его револьвер – БАХ-БАХ-БАХ, – и трое зомби полегли. Улучив драгоценный момент, Преподобный втолкнул Дэвида обратно, так что тот кувырком полетел по ступенькам. Еще миг – и одной рукой он вцепился в дверную ручку, другой сунул за пояс револьвер и уже тянул за ручку двумя, а подоспевший Дэвид схватил его за пояс, как в сказке про репку.

Зомби втиснул руку между дверью и косяком. Преподобный, кряхтя, приналег что есть силы, Дэвид вместе с ним. Наконец, хрустнув, отсеченные пальцы как сосиски упали на верхнюю ступеньку. Дверь захлопнулась. Дэвид молниеносно задвинул хилый на вид засов. Целы.

Но надолго ли?

Дверь неистово трясли.

– Ну и упорные, – сказал Дэвид.

Преподобный кивнул.

– Дверь их долго не удержит, да?

Покачав головой, Преподобный осмотрел полку у двери, нашел спички и лампу, зажег ее.

Дверь продолжала сотрясаться.

– Преподобный, с нами все кончено, да?

– Если дождемся рассвета, поглядим. Осталось недолго.

Про себя он подумал: «А сколько еще нужно им?» – Пошли, – сказал он. – Спустимся вниз.

Глава десятая

(1)

Оказавшись внизу, Преподобный вскарабкался по каким-то ящикам к занавешенному окну и поднял занавеску. Как и на остальных окнах, здесь была решетка. Незаметно ускользнуть не удастся. Они оказались в ловушке, будто крысы на тонущем корабле.

Но во мгле забрезжил лучик надежды: небо начало розоветь, предвещая рассвет. Опустив занавеску, Преподобный слез вниз.

– Выйти отсюда мы сможем лишь той же дорогой, что вошли, – сказал он Дэвиду. – Но рассвет близко. Мы продержимся.

Он зарядил револьвер оставшимися в кармане патронами. Всего их оказалось пять.

– Одного не хватает для комплекта, – сказал он. – А у тебя?

– Пусто, – сказал Дэвид.

Преподобный протянул револьвер.

– Нет, – сказал Дэвид. – Пусть будет у тебя. Я справляюсь с дробовиком или пистолетом, когда стрелять в упор, но револьвер… куда мне до тебя. И, Преподобный, не дай им сделать это со мной – понимаешь?

Преподобный кивнул.

Дверь перестала сотрясаться.

– Ушли, что ли? – спросил Дэвид.

Преподобный посмотрел на занавеску. Со своего места он не мог судить о наступлении утра – был виден только свет оставленной лампы.

– Не думаю, – сказал он.

Тотчас раздался грохот, будто наступил конец света. Дверь треснула пополам, и сквозь щель вылезла верхушка громадного креста, который раньше висел на стене. Затем крест исчез из виду и вернулся с оглушительным треском. Дверь разлетелась – остался только небольшой кусок вместе с верхней петлей.

В проеме возник индеец с крестом в руках. От ладоней, сжимавших крест, вился белый дымок; дымились даже сапоги при соприкосновении со священной землей.

Но с лица индейца не сходила улыбка. На плече его, точно жуткий попугай, непрестанно чирикая, сидела маленькая девочка с куклой.

За индейцем и девочкой маячили мертвецы, облизывающие губы и нетерпеливо постанывающие. – Эти мои, – сказал индеец, и мертвецы отступили.

Индеец пристально посмотрел на Преподобного, как бы давая понять, что крест и церковь – не большая подмога.

– Привет из ада, проповедник. – С этими словами он швырнул в их сторону крест. Крест грянул об пол рядом с Преподобным, разнеся в щепки две последние ступени лестницы.

Пальнув навскидку девочке в лоб, Преподобный сбил ее с плеча индейца. Кукла закувыркалась по ступеням.

– Как благородно, – сказал индеец. – Спасти ребенка от преисподней. – И с расстановкой продолжил: – Но кто спасет тебя?

И стал медленно спускаться.

Дальнейшее происходило как в бреду, когда действуешь помимо воли.

Преподобный выстрелил индейцу в лоб. Пуля оставила отверстие, но индеец продолжал спускаться.

Взгляд выхватил паучье родимое пятно, и видение из его сна обрело реальность. В символическом смысле он будет съеден чудовищным пауком.

Преподобный не мог отвести взгляд от родимого пятна, ледяной кошмар вновь окутал его – черный перевозчик шестом толкал длинную лодку в разверстую пасть судьбы.

Тут его осенило – раз Господь явил зло образом из его сна, не открыл ли Он тем же и ахиллесову пяту зла.

Пуля пробила паукообразную отметину на груди индейца.

Но все напрасно. Индеец расхохотался.

Потом метнулся вперед с быстротой молнии. Громадная рука стиснула Преподобному горло, рывком подняла, оторвав от пола, чтобы заглянуть в глаза.

За мертвыми глазами индейца полыхали глаза демона, и Преподобному предстали отверстия от пуль в голове, остатки свинцовой картечи из дробовика Мэтта, отметина от веревки на шее и паучьего вида отродье на груди, будто выползающее из темноты.

Он задыхался. Язык вывалился изо рта. Ноги дрыгались в воздухе. Револьвер в правой руке беспомощно болтался, задевая что-то в кармане сюртука.

ПОХОДНАЯ БИБЛИЯ.

Док говорил, священные предметы вкупе с верой противостоят злу. Перехватив револьвер левой рукой, Преподобный правой выдернул из кармана Библию и ткнул ею в лицо индейца, мысленно (ибо язык и дыхание иссякли) вознося мольбы Господу.

От контакта с лицом индейца Библия вспыхнула, опалив правую глазницу и выжигая ее содержимое.

Индеец зарычал и отдернул голову, при этом Библия, пролетев по комнате, ударилась о ящик и упала обуглившейся кучкой страниц.

Из пустой глазницы индейца вился дымок, сам он странно расслабился. Улыбнувшись Преподобному, произнес:

– Маленький, маленький человек.

Его челюсти стали раскрываться шире и шире.

Все длилось мгновения, и большую часть этого времени Дэвид стоял точно скованный, но сейчас, сбросив оцепенение, с налету протаранил ноги индейца.

Небрежно, будто собачонку, которая пристроилась к ноге, индеец свободной рукой отшвырнул его, так что Дэвид кувырком отлетел к ящикам.

Тут же вскочил и вытащил из кармана перочинный нож. Раскрыв лезвие, вновь кинулся вперед и вонзил его в ногу индейца.

На сей раз индеец хватил его с такой силой, что Дэвид впечатался в ящик, медленно стекая по краю.

Сознание покидало Преподобного. Он видел, как перед ним раскрывался громадный рот и вырастали немыслимые зубы: зловонный дух смерти, поднимающийся из глотки, обволакивал его будто огромный ночной колпак.

Уже погружаясь во тьму, краем глаза он уловил слева крохотный солнечный луч, тонкий как игла – но луч света!

Едва ворочая головой, зажатой в чудовищной хватке, и скосив что было сил левый глаз, он разглядел веревку, удерживающую занавеску на окне.

Индеец был готов сомкнуть челюсти, когда левая рука Преподобного поднялась и прогремел выстрел – мимо, только зазвенело стекло, – следом второй, и пуля перебила веревку.

Тонкий клинок света ворвался и вырос, когда занавеска повисла сбоку, сделав черную комнату золотой.

Наверху лестницы зомби заверещали хором, свет окатил их не только снизу, из кладовки, но незаметно подобрался сзади. В истошной панике они заметались, ища убежища. Индейцу, чья голова склонилась для рокового укуса, свет ударил в лицо как дубиной. Он с воплем отшвырнул Преподобного, развернулся и огромными прыжками бросился вверх по лестнице. От его спины клубами валил черный дым.

– Преподобный, ты цел? – спросил Дэвид, помогая ему подняться.

– Вроде. Спасибо, что вмешался.

– Чего там. Вот это был выстрел!

– Точно, – сказал Преподобный. – Славный выстрел, а?

Он заткнул револьвер за кушак, и они медленно поднялись по ступеням.

Церковь была в огне. От солнца зомби вспыхивали, громоздясь на разбитые скамьи вдоль стен и распространяя пламя. В центральном проходе застыл индеец. Он тщетно пытался двинуться с места, его ноги плавились как восковые свечи, растекаясь в лужи вокруг сапог.

Индеец рухнул лицом вниз, раскинув руки.

Теперь церковь полыхала. Огонь взметнулся по стенам, достиг балок. Старая крыша угрожающе скрипела.

Дэвид и Преподобный бросились к выходу, перескочив через распростертое на полу тело индейца. Первым Преподобный. Дэвид вторым – и в этот миг рука индейца сграбастала его лодыжку, утянув на пол. На ходу обернувшись, Преподобный увидел: почерневшее, обугленное лицо индейца, разверстые челюсти, торчащие клыки – подобно чудовищной ящерице, индеец рванулся и вцепился Дэвиду в лицо.

Слишком поздно Преподобный прыгнул, пнув индейца в голову, которая рассыпалась, будто комок пепла, и зубы сгнившими леденцами просыпались в дымящиеся на окровавленном полу останки.

Едва собравшись с духом, Преподобный обернулся к Дэвиду, лицо которого перекосила гримаса ужаса. Он опустился рядом на колени.

– Плохо, – сказал Дэвид. – Мне конец. Убей меня.

Да, но где взять силы? Преподобному оставалось улучить момент и раскроить череп мальчика рукояткой револьвера – только рука не поднималась.

Обхватив Дэвида за пояс, он потащил его наружу, мимо пылающих скамеек и костров из останков зомби. Когда они спускались по ступеням, огонь полностью поглотил церковь, язык пламени метнулся за ними сквозь двери, норовя ужалить в спину.

Преподобный уложил Дэвида на землю возле ящика с трупом жены индейца.

– Силы уходят, – сказал Дэвид.

– Я… мне так жаль.

По щекам мальчика на ворот рубашки струилась кровь.

Еще миг – и рана задушит Дэвида, а следом он восстанет. Вернее, оживет оболочка, перед тем бывшая Дэвидом. Голод начнет терзать ее, и она будет готова грызть плоть и разносить индейскую чуму. – Во имя Господа, Преподобный – Джеб, не дай этому совершиться! – простонал Дэвид.

«Во имя Господа», – думал Преподобный, не в силах шевельнуться, точно скованный стужей. «ВО ИМЯ ГОСПОДА!» Вот уж кто поживится от этой несчастной плоти. Он обратил все, к чему я прикоснулся, в гнилье и тлен. Зло побеждено, но это горькая победа.

– Прошу, – повторил Дэвид.

– Ладно, сынок, – сказал Преподобный, заново чуя ноги. И начал осматриваться в поисках чего-нибудь тяжелого и острого, чем довершить дело.

Но не успел.

Дэвид закрыл глаза – и его дыхание прервалось.

Преподобный отступил на шаг, не спуская глаз с тела и надеясь, что с гибелью индейца зараза отступила.

Глаза Дэвида широко открылись.

Преподобный выдернул из-за кушака разряженный револьвер. Чему быть – того не миновать.

Дэвид поджал ноги, поднялся. Но солнце обрушило на него свои лучи, и он тут же стал разлагаться. Взвизгнув, вспыхнул и упал.

(2)

Останки Дэвида Преподобный похоронил возле церкви, соорудив грубый крест из почерневших досок. Закрыв крышкой ящик с телом женщины, он обложил его сухими ветками и сжег дотла, а ветер разнес оставшийся пепел. После обошел вокруг, выпустив уцелевший скот, и, раздув головни с церковного пепелища, поджег город – на тот случай, если какой-нибудь упырь прячется в тени, дожидаясь заката.

Затем, оседлав кобылу и нагрузив прихваченные из лавки припасы, он выехал из Мад-Крика. С того самого холма, откуда впервые оглядел город, он смотрел на дымящиеся развалины и вспыхивающие тут и там языки пламени и думал об Эбби, Доке и Дэвиде. И о многих жизнях, буквально развеянных в дым после одного дикого случая в темную летнюю ночь.

Подумал он и о Боге, и о неисповедимых путях Его, пытаясь найти им объяснение, но напрасно.

Наконец Преподобный развернул лошадь, пришпорил ее и пропал среди высоких восточнотехасских сосен.

(3)

Преподобный, однако, не заметил, как большая, паучьего вида тварь – с виду точь-в-точь родимое пятно на груди индейца – выползла из тенистого укрытия под рухнувшей церковной балкой и неуклюже, испуская дым и маленькие искры, заковыляла к норе, некогда дававшей укрытие под церковью для зажиточной луговой собачки.

Тварь шмыгнула в нору, оставив за собой шлейф повисшего в воздухе черного дыма.

Затем дым рассеялся, небо засияло и стало припекать.

Дорога Мертвеца

Вечернее солнце, сжавшись в кровавый комок, убралось за горизонт, и полная белая луна поднялась на небе, как громадный моток туго скрученного шпагата. Сидя в седле, Преподобный Джебидайя Мерсер наблюдал ее сияние над высокими соснами. Вокруг в мертвенно-черном небе раскаленными точками вспыхивали звезды.

Дорога, выбранная им, была узкой. Деревья по обеим сторонам подступали вплотную, словно закрывая путь и сразу норовя сомкнуться за его спиной. Измученная лошадь плелась понурив голову. да и сам Джебидайя так утомился, что бросил поводья и не собирался ее понукать. Почти все мысли бежали из его усталой головы, кроме одной: он был вестником Господа, которого ненавидел от всего сердца.

Господь, разумеется, знал об этом, но эмоции были ему безразличны, раз Джебидайя оставался его вестником. Не из тех, кто чтил Новый Завет, а ветхозаветным – грубым, безжалостным и твердым, мстительным и не знающим сомнений – таким, кто мог бы прострелить ногу Моисею, плюнуть в лицо Святому Духу, снять с него скальп и бросить четырем диким ветрам.

Джебидайя был не прочь лишиться призвания вестника Господа, но коль обрел его через грехи свои, то, как ни старался забыть о нем, не преуспел. Он сознавал, что бежать от посланного Богом проклятия означало вечные адские муки, а продолжать свою миссию значило исполнять волю Божью, какие бы чувства ни питал он к своему господину. Его Господь был чужд прощения, равно как и любви. Его развлекали лишь покорность, рабство и унижение. Потому он и создал людей. Для забавы.

Пока он предавался раздумьям, дорога повернула и стала шире, открыв по одну сторону утыканную пнями прогалину с маленькой бревенчатой хижиной и большим пристроенным сараем. Сквозь занавешенное дерюгой окошко подмигивал оранжевый огонь – заманчивый привет изнуренному путнику.

Остановившись в нескольких шагах, Джебидайя наклонился в седле и позвал:

– Эй, в хижине.

Немного подождав, он позвал опять и не успел закрыть рот, как дверь распахнулась, а высунувшийся коротышка в шляпе с широкими обвисшими полями и с ружьем в руках спросил:

– Кто там зовет? Голос у тебя как у лягушки-быка.

– Преподобный Джебидайя Мерсер.

– Ты не проповедовать приехал, а?

– Нет, сэр. Я убедился, в этом мало проку. Просто прошу приюта в вашем сарае, чтобы переночевать под крышей. И если что-нибудь найдется для лошади и для меня. С толикой воды все сгодится. – Да, – сказал коротышка, – похоже, здесь сегодня место сбора. Двое уже прибыли, и мы как раз сели подкрепиться. Еды всем хватит, если подойдут горячие бобы и черствый хлеб.

– Буду премного обязан, сэр, – сказал Джебидайя.

– Это сколько хочешь. Пока слезай с этой клячи, веди ее в сарай и приходи есть. Меня прозвали Хрыч, хоть я не такой уж старый. Просто зубы все выпали и хромаю на ногу, что лошадь отдавила. В сарае, прямо за дверью, лампа. Зажги, а когда закончишь, погаси и возвращайся в дом.

Расседлав лошадь, засыпав ей зерна и напоив, Джебидайя зашел в хижину, где как бы ненароком откинул полы длинного черного сюртука, выставляя на обозрение убранные слоновой костью рукояти револьверов 44-го калибра. Рукояти выступали вперед, а кобуры висели высоко у основания бедер – не так, как у хвастливых новичков. Джебидайя предпочитал, чтобы рука находила револьвер без лишних усилий. Когда он выхватывал оружие, движение было быстрым, словно мелькание крыльев колибри, большой палец тут же взводил курок и револьвер рявкал, плюясь свинцом с поразительной меткостью. Он довольно практиковался, чтобы со ста шагов забить пробку в бутылку, даже в потемках. И сейчас показал, что готов дать отпор любому, кто решит застать его врасплох. Протянув руку, он сдвинул широкополую шляпу на затылок, открыв подернутые сединой черные волосы. Сдвинутая шляпа, полагал он, придает ему более будничный вид. Но ошибался. Глаза на хмуром лице по-прежнему пылали как угли.

Внутри хижина ярко освещалась чадящей керосиновой лампой, так что запах керосина сразу бил в нос, а завитки черного дыма свивались с серыми кольцами из трубки Хрыча и дымком сигареты молодого парня с приколотой на рубахе звездой. Позади, на пеньке для колки дров, рядом с очагом, слишком растопленным для этого времени года, где как раз разогревался горшок с бобами, устроился мужчина с небольшим брюшком и лицом, похоже призванным служить мишенью для бросания в цель. Шляпа его была слегка сдвинута, локон мокрых пшеничных волос приклеился ко лбу. Во рту торчала сигарета, наполовину превратившаяся в пепел. Он пошевелился, и Джебидайя увидел наручники на его запястьях.

– Ты, слышал, назвался проповедником, – сказал человек в наручниках, пустив последнюю струю дыма в очаг. – Вот уж где забытые Богом края.

– Хуже того, – сказал Джебидайя. – Как раз их-то Бог и избрал.

Закованный громко фыркнул и ухмыльнулся.

– Проповедник, – молодой представился, – я Джим Тейлор. Помощник шерифа Спредли из Накодочеса. Вот этого везу на суд и, надо думать, на виселицу. Прикончил одного беднягу за ружье и лошадь. У тебя, я заметил, револьверы. Старая, но добрая модель. Судя по тому, как ты их носишь, пускать в ход умеешь.

– Обычно попадаю в цель, – сказал Джебидайя, усаживаясь на шаткий стул перед столь же шатким столом. Хрыч расставил оловянные тарелки, почесал зад длинной деревянной ложкой, затем тряпкой ухватил из очага горячий горшок и поставил его на стол. Сняв крышку, он ложкой для чесания зада навалил в тарелки по горке бобов. Следом разлил из кувшина воду по деревянным чашкам.

– Так вот, – сказал помощник шерифа. – Мне пригодилась бы подмога. Я толком не сплю второй день и не знаю, смогу ли невредимым добраться до места с этим малым. Вот бы вы со Старым Хрычом покараулили за меня до утра? А может, и проводите меня завтра? Лишний ствол всегда пригодится. Шериф, наверное, дал бы каждому доллар.

Словно не услышав, Хрыч достал миску с плесневелыми сухарями и поставил на стол.

– На прошлой неделе испек. Слегка заплесневели – так это можно соскрести ножом. Но затвердели так, что хорошим броском уложишь на бегу цыпленка. Так что, значит, берегите зубы.

– Эдак ты свои порастерял, а, Хрыч? – спросил закованный.

– Может, пяток-другой, – сказал Хрыч.

– Так как, проповедник? – спросил помощник. – Позволишь мне поспать?

– Дело в том, что я сам нуждаюсь в отдыхе, – сказал Джебидайя. – Последние дни был сильно занят и, что называется, вымотался.

– Здесь, похоже, один я бодряком, – сказал закованный.

– Нет, и я вполне свежий, – сказал Хрыч.

– Стало быть, ты да я, Хрыч, – сказал закованный и нехорошо ухмыльнулся.

– Будешь рыпаться, приятель, я в тебе дырку сделаю, а Богу скажу, термиты прогрызли.

Закованный снова издевательски фыркнул. Он, как видно, наслаждался ситуацией.

– Мы с Хрычом можем караулить по очереди, – сказал Джебидайя. – Как, Хрыч?

– Пойдет, – сказал Хрыч и ляпнул бобы еще в одну тарелку. Он протянул еду закованному, а тот, принимая двумя руками тарелку, поинтересовался:

– И как же мне есть?

– Ртом. Лишней ложки нет. Не давать же тебе нож.

Помедлив, закованный ухмыльнулся и поднес тарелку ко рту, отхлебывая бобы через край. Опустив тарелку, он прожевал и заметил:

– С ложкой или нет – явно подгорели.

– Иди к столу, парень, – позвал Хрыч помощника шерифа. – У меня дробовик. Попробуй он что выкинуть, отправлю в очаг вместе с бобами.

Хрыч сел, уложив на колени дробовик, дулом в сторону пленника. За едой помощник шерифа рассказал о делах своего подопечного. Тот был убийцей женщин и детей, пристрелил пса и лошадь, просто ради забавы подстрелил на изгороди кота и поджег сортир с женщиной внутри. К тому же насиловал женщин, засунул в зад шерифу трость и в таком виде его прикончил, а еще подозревали, что погубил множество животных, доставлявших кому-то радость. В общем, был жесток и к людям, и к скотине. – Зверей никогда не любил, – заметил закованный. – От них блохи. А та тетка в сортире воняла, будто стадо свиней. Как не сжечь?

– Заткнись, – оборвал помощник. – Этот малый, – кивок в сторону пленника, – звать его Билл Барретт, и он самое худшее отребье. Тут что еще – я не просто недоспал, а чуток ранен. Поцапались мы с ним. Не подлови я его – теперь здесь не сидел бы. Пуля только бедро расцарапала. Пришлось здорово повозиться: с десяток раз вмазал ему револьвером по башке, пока не уложил. Рана пустяковая, но кровь пару дней не унималась. И я ослаб. Так что, Преподобный, был бы рад твоей компании.

– Я обдумаю, – сказал Джебидайя. – Но вообще у меня свои дела.

– Но тут, кроме нас, и проповедовать некому, – сказал помощник.

– И не вздумай начинать, – сказал Хрыч. – При одной мысли о тех Христовых чудачествах у меня задница ноет. От проповедей хочется убить проповедника и самому зарезаться. На проповеди сидеть – все равно что голым задом в муравейнике.

– На данном этапе жизни, – сказал Джебидайя, – не стану спорить.

После этих слов повисла тишина, и помощник переключился на Хрыча.

– Как побыстрее добраться в Накодочес?

– Ну, значит, – ответил тот, – езжай дальше той же дорогой, что приехал. Миль через тридцать будет развилка, где повернешь налево. А там выедешь прямиком к Накодочесу, еще миль десять, только в самом конце нужно не пропустить поворот. Неприметный такой, и не вспомнишь, если сам не увидишь. Вся дорога, если не торопясь, займет пару деньков. – Мог бы с нами поехать, – сказал помощник. – Чтоб уж точно не заблудиться.

– Мог бы, да не поеду, – сказал Хрыч. – Верхом-то я уж не тот. Яйца ломит от долгой скачки. В последний раз посидел в седле, корячился потом над кастрюлей с соленой теплой водой. Час, не меньше, отмачивал муди, пока не смог в штаны влезть.

– Мне от болтовни твоей яйца ломит, – сказал пленник. – Впрочем, с распухшими мудями ты хоть раз на мужика стал похож, старый пердун. Так и ходил бы дальше.

Хрыч взвел курки дробовика.

– Как бы не пальнуть ненароком.

Билл только ухмыльнулся и откинулся, прислонившись к очагу. В тот же миг его швырнуло вперед, и Хрыч чуть было не разворотил его пополам, но опомнился.

– Верно, – сказал он. – Там горячо. Оттого и зовется очагом.

Билл устроился так, чтобы не обжечься о камни. Он с чувством сказал:

– Я отрежу помощнику его хрен, вернусь и заставлю тебя пожарить и съесть.

– Обделаешься, – ответил Хрыч. – Вот и все, что ты сможешь.

Когда страсти улеглись, помощник вновь обратился к Хрычу:

– Покороче дороги нет?

Тот чуть помедлил с ответом.

– Есть, да вряд ли вам сгодится.

– Это как понимать? – спросил помощник.

Не спуская глаз с Билла, Хрыч с недоброй улыбкой медленно опустил курки. Потом обернулся к помощнику.

– Есть еще дорога Мертвеца.

– Что с ней не так? – спросил помощник.

– Много чего. Поначалу звалась Кладбищенской дорогой, но года два как название поменялось.

В Джебидайе проснулось любопытство.

– Расскажи о ней, Хрыч.

– Не то чтобы я верил во всякий вздор, но историю об этой дороге я узнал, можно сказать, из первых рук.

– Ого, байка с привидениями, – сказал Билл.

– Постой, сколько мы выиграем, если срежем по ней путь в Накодочес? – спросил помощник.

– Примерно день.

– Черт. Тогда мне ехать как раз по ней.

– Поворот туда недалеко отсюда, но я бы не советовал, – сказал Хрыч. – Я в Иисуса не очень верю, а вот в разных призраков или вроде них… Поживешь в такой глуши – много чего увидишь. Боги есть разные, и такие, что ни к Иисусу, ни к Моисею никаким боком. Старые боги. О них болтают индейцы.

– Не боюсь я никаких индейских богов, – сказал помощник.

– Может, и так, – заметил Хрыч, – только сами индейцы тех богов не слишком привечают. Они старше всего индейского племени. Индейцы стараются с ними не связываться. Якшаются со своими собственными.

– Чем же та дорога отличается от прочих? – спросил Джебидайя. – И при чем тут древние боги?

Хрыч усмехнулся.

– А, Преподобный, захотелось испытать себя? Доказать, что твой Бог сильнее? Не будь ты проповедник, из тебя вышел бы хороший стрелок. Или ты как раз такой – проповедник-стрелок.

– Бог для меня не так много значит, – сказал Джебидайя, – но у меня есть миссия. Искоренять зло. Все, что видится злом моему Богу. И если те боги сиречь зло да на моем пути – я должен сразиться с ними.

– Вот уж где зло, не прогадаешь, – сказал Хрыч.

– Так расскажи о них, – повторил Джебидайя.

– Гил Гимет был пасечником, – приступил к рассказу Хрыч. – Гнал мед, а жил на обочине дороги Мертвеца, тогда еще Кладбищенской. Значит, что вела мимо кладбища. Старого, там еще испанские могилы – поговаривали, конкистадоры забрались в эти края, но не смогли выбраться. И нескольких индейцев там схоронили, вроде из первых принявших христианство. Ну там, плиты, кресты с индейскими именами – все как положено. Или имена смешанные. В этих местах такое не редкость. В общем, хоронили там кого попало. Земле все едино, какого ты цвета, потом всем суждено стать цвета грязи.

– Черт, – сказал Билл. – Сам ты давно стал цвета грязи. А уж смердишь, как самая тухлая грязь. – Ты, мистер, вякнешь еще слово, – сказал Хрыч, – и задницу тебе будет подтирать гробовщик. – Он снова взвел курки дробовика. – Ружье может случайно выстрелить. Всякое бывает, а кто потом будет спорить?

– Уж не я, – сказал помощник. – По мне, Билл, куда проще, если ты труп.

Билл уставился на Преподобного.

– Ага, да вот Преподобный вряд ли такое одобрит, а, Преподобный?

– Честно говоря, мне все равно. Я не миротворец и не привык прощать, пусть даже то, что ты сделал, меня не коснулось. Думаю, мы все давно и прочно погрязли в грехе. Видно, никто из нас не заслужил прощения.

Билл съежился на своем пеньке. В этой компании рассчитывать на сострадание не приходилось. Хрыч продолжал свой рассказ.

– Так вот, пасечника этого, Гимета, не сказать чтобы сильно любили. Слава о нем ходила как о жестоком негодяе. Я его знал, все так и было. Раз видел, как он схватил щенка и отрезал хвост своим ножом, просто чтобы покуражиться. Паренек-то, чей щенок, хотел его отбить, да Гимет ножом распорол ему руку. И никто слова не сказал. Тут законов нет, а духу ни у кого не хватило против него переть. У меня тоже. Он много чего натворил, даже убил двоих, заявив, что якобы защищался. Как знать, да только Гимет всегда куда-то ввязывался, и где он – там кого или убьют, или покалечат, или обидят.

– Билл у нас прямо как брат Гимета, – сказал помощник.

– Э, нет, – покачал головой Хрыч. – Этот паскудник не потянет и прыща на подлой старой заднице Гимета. Поселился Гимет в хижине у Кладбищенской дороги. Пчел разводил, а мед возил продавать в здешнее местечко. Или, коли хотите, городок. Называется Чоу, по имени парня, который тут когда-то жил. Он, значит, помер, а свиньи его сожрали. Прям у себя в загоне: стоял, выливал свиньям помои – и хлоп, а они его потом растащили по всем углам. На том самом месте выстроили лавку, а название так и пристало. Гимет возил мед в эту лавку, и, хоть сам был дерьмом, мед у него получался первостатейным. Сейчас бы хоть каплю такого. Темный, ароматный, слаще любого сахара. Потому, кроме прочего, ему многое сходило с рук. Убийства и все такое людям не по нраву, но уж мед-то любили все.