Текст книги "Среди других"

Вторник, 16 октября 1979 года

Знаете, классовая принадлежность вроде волшебства. Не во что ткнуть пальцем, и стоит начать анализировать – все испаряется, но она существует и влияет на поведение людей.

У Шарон денег, наверное, больше всех в нашем классе. Мы в нижнем пятом, что в нормальном контексте так бессмысленно, что я злюсь, стоит об этом вспомнить. Отсчет начинается с «верхнего третьего». Теоретически существует еще «начальная школа», которая начинается с первого, с семилеток. На самом деле ее не существует, и сказывается она только в этой забавной нумерации. Добравшись до шестого, нижнего и верхнего, они стыкуются с системой остального мира, в котором учатся с первого по четвертый в младшей школе и с первого по шестой в средней. Арлингхерст, обратите внимание, учит среднюю школу с первого по шестой, просто считает по-дурацки.

Мы, собственно, нижний пятый С. Еще есть А и В, только, упаси боже, нас не делят на потоки, ничего такого. Хотя на самом деле делят, потому что Джилл и вся химическая группа из А и они явно умнее. Я по отметкам должна быть в А, но из группы в группу переводят только в конце полугодия. Библиотекарь мисс Кэрролл сказала, что меня бы перевели в А на Рождество, только тогда придется перекраивать все расписание, а значит, я останусь с тупицами до следующего сентября. Она об этом говорила так, будто это мне урок, чтобы знала свое место, но я рада, что отстояла химию. Жаль, что уступила насчет биологии.

Система Домов идет отдельно от классной. На классы делят по горизонтали, а на Дома по вертикали. В каждом из четырех Домов есть девочки из всех трех классов. Дома соревнуются между собой за кубки – самые настоящие серебряные кубки, их держат в Зале. Дома называются по викторианским поэтам. Я в Доме Скотта. Еще есть Китс, Теннисон и Вордсворт. Ни Шелли, ни Байрона, надо полагать потому, что эти двое числятся не вполне приличными. Бабушка любила их всех, кроме, как ни смешно, Скотта. Классная система определяет уроки, а Дома – все остальное, в частности игры, но еще и очки, которые зарабатывают и теряют за поведение. Нам положено горячо болеть за свой Дом и его место в соревновании и заботиться о своих, в каком бы классе те ни учились. Нечего и говорить, что мне на это плевать. Это в чистом виде «гранфаллон», и я очень благодарна Воннегуту, подарившему мне это слово.

Так или иначе, я хотела поговорить про социальные классы. В нижнем пятом С – единственном, где мне знакомы все ученицы, семья Шарон самая богатая. Она чаще других девочек ездит на каникулах за границу, ее отец врач, у них большой дом и большая машина. Но в классовом отношении она котируется довольно низко из-за тех неуловимых влияний, что действуют на манер волшебства. У нее нет своего пони, хотя они могли бы себе позволить. У них есть плавательный бассейн, но пони нет, потому что ее родители не считают это важным. Она на Рождество катается на горных лыжах, но в Норвегии, потому что ее родители не хотят ни в Германию, ни в Швейцарию.

У родителей Джули денег совсем не много. Форма ей перешла от сестры. У них старая машина. Но ее сестра – Староста, а ее мать была идеалом и выиграла для Вордсворта теннисный кубок – она тоже принадлежала к этому Дому. В зале для игр висит черно-белая фотография матери Джули с кубком. И под фотографией подпись: «дост. Моника Вентворт», потому что отец матери Джули – виконт. Джули не достопочтенная, но числится классом выше всех по своей матери. И не только из-за нее, а из-за достопочтенности, кубка и школьных традиций. Джули не слишком-то умна, но хорошая спортсменка, а это намного важнее.

В верхнем четвертом есть толстая смешливая девчонка – леди Сара. Ее отец – граф. Думаю, Джули стала бы прислушиваться к ее мнению, но не уверена. Класс – это не чистый снобизм, тут много всякого. И все из-за него с ума сходят. Чуть ли не первый вопрос, который мне задали: какая у моего отца машина. Ответ «черная» не устроил. Они не поверили, что я не знаю. А я не сказала, что видела ее всего пару раз и не интересуюсь машинами. Оказалось – «Бентли» (я спросила в письме), вполне приемлемая марка. Но какое им дело? Они хотят всех точно расставить по местам. Конечно, они быстро разобрались, что я никто и ниоткуда: ни пони, ни титула, да еще из Уэльса. Я заработала очки на доме, где живет отец, – они считают по отцам. У некоторых родители в разводе – например, у бедняжки Дейдры, – но даже если девочка живет с матерью, в счет идет отец.

Классовые отношения совершенно неосязаемы, их влияние не поддается научному анализу и как бы не существует, но действует мощно и неотступно. Вот видите – как волшебство.

Среда, 17 октября 1979 года

Когда вырасту и прославлюсь, ни за что не признаюсь, что училась в Арлингхерсте. Сделаю вид, что и не слыхала о таком. А если спросят, где я училась, уйду от ответа.

Здесь не я одна такая. Здесь есть карассы. Точно есть, могут быть.

Четверг, 18 октября 1979 года

Школа из любого может сделать коммуниста.

Я сегодня прочитала «Коммунистический манифест» – он совсем короткий. Это было бы как жить на Анарресе. Я бы в любую минуту поменялась.

Пятница, 19 октября 1979 года

Я любила Мор, но не ценила, как следовало бы. Я никогда по-настоящему не понимала, насколько чудесно, когда всегда есть с кем поговорить, и этот человек знает, о чем тебе хочется говорить, и можно поиграть с человеком, который понимает, что тебе нравится.

Осталась всего неделя до каникул.

Суббота, 20 октября 1979 года

Слава межбиблиотечной рассылке. Они нашли мне «Залог любви» и «Последние капли вина»!

На прошлой неделе вернула восемь книг. И взяла пять других знакомых авторов и еще «Мага». Про такого автора (Фаулз) впервые слышу, но что там, книга-то про волшебника!

Заказала двадцать восемь книг из списков на титульных листах. Библиотекарь – мужчина – малость опешил, но шуметь не стал.

Лило как из ведра, и листья с деревьев все опали. Я снова заходила в кафе-пекарню, потому что другие девочки туда не ходят, а в настоящих городских кафе их полно. Потом сходила посмотреть на пруд, и меня обшипел лебедь. На берегу туфли вязли в грязи, но я зашла под деревья поискать фейри. Один или двое там были, но разглядеть не удалось, и разговаривать не пожелали, что очень жаль, потому что, не считая письма от отца, я неделю без разговоров.

Воскресенье, 21 октября 1979 года

Джеймс Типтри мл. – женщина! Ничего себе!

Вот никогда бы не догадалась. Боже мой, Роберт Силверберг, наверное, сейчас таким идиотом себя чувствует! Хотя, ручаюсь, ему все равно. (Напиши я «Умирающего изнутри», я бы тоже в жизни не волновалась, что меня одурачили. Может, это самая тяжелая на свете книга, в смысле, не уступает Гарди и Эсхилу, но просто блестящая.) И рассказы у Типтри хороши, хотя до «Девочки, которую подключили» ни один не дотягивает. Пожалуй, ее можно понять, ради признания, но Ле Гуин добилась признания и без этого. Она заслужила «Хьюго». Кажется мне, Типтри в некотором смысле пошла по простому пути. Но, если вспомнить, как ее персонажи любят маскироваться и сбивать с толку, – может, она тоже? Наверное, все авторы прячутся за персонажами, как за масками, и она прикрылась мужским именем, как еще одной маской. Если на то пошло, напиши я «Любовь – это план, а план – это смерть», тоже постаралась бы скрыть, где я живу.

Сегодня я одна осталась без булочки, ну и пусть. Даже Дейдра одну получила от Карен. Дейдра бросает на меня странные озадаченные взгляды, это на самом деле хуже всего. Теперь я лучше понимаю, почему Тиберий так держался за Сеяна. И еще понимаю, откуда его странности. Остаться одной – а я осталась одна – не так приятно, как мне казалось. Не от этого ли люди обращаются ко злу? Мне не хочется.

Я написала тетушке Тэг, как могла бодро. И еще написала отцу в надежде, что уговорю его свозить меня ее навестить и еще дедушку в больнице. Теперь у меня только они и остались. Он точно не захочет их видеть, но мне бы можно, а он бы мог подождать в машине. Было бы по-настоящему приятно повидать людей, которые меня любят. Еще пять дней до конца четверти и возможности на неделю отсюда убраться.

Понедельник, 22 октября 1979 года

Сегодня на химии Джилл взяла и села со мной. С ее стороны это очень смело, учитывая, как держатся остальные.

– Ты не считаешь меня прокаженной вудуисткой? – напрямик спросила я, когда урок кончился.

– Я за науку, – ответила она, – я ни во что такое не верю. И знаю, что ты нажила неприятности, послав мне булочку.

Был обеденный перерыв, и мы вместе пошли в столовую. Мне все равно, кто что подумает. Она сказала, что художественную литературу читает довольно мало, но даст мне почитать научные статьи Азимова – называется «Левая рука электрона». У нее три брата, все старше нее. Старший в Оксфорде. Они все тоже ученые. Мне с ней нравится. Спокойно.

«Маг» оказался очень странным. Не уверена, что мне нравится, но не терпится к нему вернуться, и я все время о нем думаю. Это на самом деле не о волшебстве, хотя атмосфера как раз такая. Странное чтение – он все идет по пахнущему тимьяном острову, как мы когда-то ходили. Мы запросто могли пройти несколько миль по драму до Луидкоэда или Кумдара. В Пендерин мы обычно ездили автобусом, но раз дошли пешком через холмы – не один час шагали. Мне понравились виды там наверху. Мы ложились в траву, и высматривали в небе жаворонков, и подбирали оставленные овцами клочки шерсти, расчесывали и дарили фейри.

Вторник, 23 октября 1979 года

С ногой сегодня очень плохо. Бывают дни, когда я кое-как хожу, а бывают и другие. Наверное, можно сказать: бывают дни, когда лестницы – беда, а бывают – когда пытка. Сегодня определенно второе. Получила еще одно письмо, чтоб ему пропасть. Надо бы их сжигать или еще что. В них столько злобы, что насквозь просвечивает. Мне это видно, когда смотрю краем глаза, хотя, может быть, это просто от боли. В пятницу кончается четверть. Отец заберет меня в шесть. Он не написал, куда мы поедем, но лишь бы отсюда. Взять с собой письма я не смогу, хотя и оставить их нельзя.

Сомневаюсь насчет концовки «Мага». Она даже двусмысленнее, чем в «Тритоне». Кому надо писать две последние строчки на латыни, которую почти никто не прочитает? Книга библиотечная, но я все-таки легонько подписала карандашом перевод:

Завтра будет любовь для лишенных любви и для любящих будет любовь.

Значит, Алисон его полюбит, надо понимать. Как будто прежнего было мало! Он захотел-то ее, только когда решил, что она умерла.

Последняя часть книги, опять в Лондоне, когда Николас хочет вернуть тайну, какой бы она ни была, – это как раз то, чего мне не хочется. Напрасно я пыталась завести разговор с фейри. Пусть кто-то другой лечит вязы от голландской болезни. Это не мое дело. Хватит с меня спасать мир, и никакой благодарности я все равно не жду. Меня сверлит эта дурацкая, нудная монотонная боль, и тут я слишком хорошо понимаю Николаса, потому что кто бы этого не пожелал? Но в то же время мне не хочется быть такой жалкой, как он.

Четверг, 25 октября 1979 года

Дождя не было в кои-то веки, и ноге моей чуточку легче, поэтому в полчаса после самоподготовки я вышла погулять. Прошла по краю игровой площадки до канавы, где раньше видела фейри, и сожгла все письма на костре. Было почти темно, и вспыхнули они с одной спички очень ярко, может потому, что часть она уже выжгла и бумага тосковала по огню. «Ненависть часто оборачивается против себя», сказал бы Гэндальф. Часто, но не всегда. Полагаться на это нельзя, но довольно часто случается.

Мне полегчало, как только они загорелись. Несколько фейри вышли и стали плясать у костра, как у них водится. Мы звали таких саламандрами и огневками. Они удивительной расцветки, голубые переливы сменяются оранжевыми. Почти все делали вид, что меня не замечают, но одна искоса поглядывала. Она обернулась желтым пятном на коре вяза, как только заметила мой взгляд, так что я поняла, что она знает, о чем я раньше спрашивала.

– Что мне делать? – спросила я жалобно, хоть сама вчера осуждала жалкого Николаса.

Стоило мне заговорить, все они скрылись, но она чуть погодя вернулась. Здешние не совсем такие, как фейри у нас дома. Может, это потому, что они живут не в руинах. Кажется, фейри всегда предпочитают места, куда вернулась дикая природа. Мы недавно проходили по истории огораживание. Когда-то вся нераспаханная земля принадлежала общинам и крестьяне могли пасти на ней своих овец, собирать хворост и ягоды. Она принадлежала не кому-то конкретно, а всем вместе. Ручаюсь, те земли были полны фейри. Потом помещики добились от народа согласия разгородить землю и превратить участки в настоящие опрятные фермы, а люди и не понимали, как тесно им будет без общинных земель, пока их не отобрали. В сельской местности должны быть прожилки диких земель, без них она задыхается. Деревня в чем-то даже мертвее городов. Здесь канава и деревья только потому, что стоит школа, а деревья у книжного магазина – уже край поместья.

Эта фейри ничего мне не сказала, даже нескольких слов, как то фейри, что было на дереве. Но желтое пятнышко все поглядывало на меня, робко так, и я знала, что она поняла. Вернее, я знала, что она что-то поняла. Что – не уверена. Фейри, они такие. Даже хорошие знакомые, которым мы дали имена и с которыми все время разговаривали, иногда бывали такими вот странными.

Потом все они снова пропали, а от бумаги остался один пепел – бумага быстро прогорает, – а Руфь Кэмпбелл меня поймала и сняла десять баллов за поведение из-за костра. Десять! Чтобы перекрыть один балл за поведение, нужно три «домашних» балла – нечестно, я бы сказала. Впрочем, я за эту четверть заработала сорок домашних баллов отметками и первенством в классе. А за поведение одиннадцать баллов, это отменяет тридцать три из тех. Дурацкая система, и не стоило бы о ней думать, но по правде – разве это справедливо?

Самое удивительное, что Руфь расстроилась больше меня. Она – староста Скотта, и, снимая с меня десять баллов, она вредила собственному Дому, а ей это гораздо важнее, чем мне. За десять баллов по поведению оставляют без отпуска в субботу, так что я не смогу выйти в город, но раз четверть все равно заканчивается, это не в счет. У меня и так хватило бы домашних баллов, чтобы их перекрыть, но лучше бы так больше не попадаться.

О, и вовсе я не могла поджечь школу. Костерок был крошечный, я за ним следила, и я уже не первый год развожу костры. Я знала, что делаю. А если бы и не знала, он был далеко от зданий, земля после дождей пропитана водой, и канава полна воды. И еще кругом полно мокрых листьев, которыми при малейшей угрозе можно было забросать огонь, но угрозы-то не было. Я приняла баллы за поведение, потому что точно не хотела разбираться с учителями. Лучше без них. И еще Руфь отобрала у меня спички.

Мне очень полегчало после уничтожения писем. Без них мне гораздо лучше.

Пятница, 26 октября 1979 года

Весь день в школе чувствуется скрытое волнение. Всем не терпится уехать. Все обсуждали планы на неделю, хвастались. Шарон, счастливица этакая, уехала утром, потому что иудеям нельзя путешествовать вечером с пятницы на субботу. А что будет, если нарушить запрет? Это вроде множества гейсов.

Нескольких девочек забрали сразу после дневных уроков. Остальные подсматривали из окон библиотеки, на каких машинах приехали и во что одеты их матери (в основном были матери). Дейдру забрала старшая сестра в белом мини. Боюсь, ей этого не простят. Кажется, матерям положено приезжать в «Барбери» и с шелковыми платками на голове. «Барбери» – это марка плащей.

Меня никто не спросил, как одевается моя мать, потому что никто со мной не разговаривает. Но это только к лучшему. Она надевает каждую третью вещь из гардероба и так гоняет его по кругу в странном, только ей понятном порядке. Не знаю, волшебство это или просто сумасшествие. Различить их очень трудно. Иногда она выглядит абсолютно чокнутой, а в другой раз вполне нормальной. Нормальность обычно выпадает на время, когда ей это выгодно – например, когда надо выглядеть скромной и респектабельной перед судом, где я в последний раз ее видела. Давным-давно, когда она содержала детский сад, тоже выглядела вполне прилично – но тогда еще жива была бабушка, она умела держать ее в рамках. А я видала, как она ходит по магазинам в свадебном платье, носит в июле зимнее пальто и раздевается чуть не догола в январе. Волосы у нее длинные и черные, всегда расчесаны и уложены так, что похожи на змеиное гнездо. В «Барбери» и шелковом платке она бы выглядела как на маскараде, словно принесла одежду в жертву на алтаре.

Отец примчался в потоке родителей, и никто мне о нем ничего не сказал. Он похож на самого себя. Боюсь, что я снова поглядывала на него исподтишка. Сама не знаю почему, это же нелепо, после того как мы все прошедшее время по-человечески переписывались. Он привез меня обратно в Олдхолл.

– Переночуем здесь, а завтра поедем, чтобы познакомить тебя с моим отцом, – сказал он. Фары освещали дорогу далеко впереди. Я видела, как отскакивают с обочины кролики и как освещаются и снова пропадают в темноте скелеты ветвей. – Остановимся в гостинице. Ты когда-нибудь останавливалась?

– Каждое лето, – ответила я. – Мы ездили в Пемброкшир и по две недели жили в гостинице. Каждый раз в одной и той же. – Я почувствовала, что голос глохнет от слез, и проглотила всхлип. Как было весело. Дедушка возил нас на разные пляжи, и к замкам, и к менгирам. Бабушка рассказывала разные истории. Она была учительницей, как вся моя семья, хотя я твердо решила выбрать другое. Она любила каникулы, когда не приходилось готовить, когда ей с тетушкой Тэг можно было расслабиться и посмеяться вместе. Иногда приезжала моя мать и сидела в кафе, курила и заказывала диковинные блюда. Мне, естественно, было лучше в те годы, когда она с нами не ездила. Но в Пемброкшире ее гораздо легче было обойти, и сама она становилась как-то мельче. Мы с Мор играли в собственные игры, и еще в гостинице всегда бывали другие дети, которых мы могли втянуть в наши игры или в развлечения, устраивавшиеся родителями.

– Там хорошо кормили? – спросил он.

– Замечательно! – сказала я. – Были особые лакомства вроде дыни и скумбрии.

Дома нам таких деликатесов не перепадало.

– Ну, и там, куда мы едем, тоже будут хорошо кормить, – сказал он. – А в школе как с едой?

– Кошмар! – ответила я и насмешила его описанием. – А никак нельзя мне съездить в Южный Уэльс?

– Свозить тебя, как ты просила, я не смогу. Но если захочешь съездить на пару дней поездом, почему бы и нет?

Я сомневаюсь, потому что поезд оказался бы ловушкой, а там, что ни говори, она, и, если бы она меня захватила, не знаю, что бы я делала. Но, может быть, она до меня и не доберется. Не узнает. Я не буду делать ничего волшебного.

В Олдхолле, когда мы наконец доехали, тетки сидели в гостиной. Это такая комната, куда люди собираются для беседы. Только они не беседовали. Я их поцеловала, потом сделала остановку у полок Даниэля и ушла спать с «Концом вечности».

Суббота, 27 октября 1979 года

Я и не знала, что Лондон такой большой. Он тянется без конца. Он вроде как подбирается к тебе, и оглянуться не успеешь, он уже повсюду. На окраинах еще есть просветы, а потом все гуще и гуще застроено.

Отца моего отца зовут Сэм. У него забавный выговор. Интересно, его тоже дразнили Комми? Он живет в той части Лондона, которая называется Майл-Энд, носит ермолку, но в остальном ни капельки не похож на еврея. Волосы у него – их еще много осталось, хоть он и старый – совсем белые. Он носит вышитый жилет, очень красивый, хотя и немного потертый. Он ужасно старый.

В машине мы с отцом говорили только о книгах. Про Сэма он не упоминал, только сказал, куда мы едем. Я больше думала про Лондон и гостиницу, так что приезд оказался немножко неожиданным. Отец дал условленный гудок, открылась дверь, и вышел Сэм. Отец представил нас еще на улице, и он меня обнял и отца тоже обнял. Я поначалу немного стеснялась, потому что он не похож ни на кого из моих знакомых и совсем не похож на дедушку. С моим отцом и его сестрами легко держать дистанцию, и как-то даже в мыслях держишь дистанцию, потому, наверное, что они англичане. А Сэм не англичанин, совсем нет, и он как будто сразу же меня принял, между тем как с ними мне все время страшно, как на экзамене.

Сэм провел нас в дом, представил своей домохозяйке как внучку, и она сказала, что видит сходство.

– Морвенна делает честь моей семье, – ответил он, как будто не первый год меня знает. – Обратите внимание на цвет волос. Как у моей сестры Ривки, зихроно ливраха.

Поймав мой непонимающий взгляд, он перевел: «Будь благословенна ее память». Мне это понравилось. Милый способ сказать, что кто-то умер, не прервав разговора. Я спросила, как это пишется и на каком языке. Это иврит. Сэм сказал, что иудеи молятся на древнееврейском. Может быть, когда-нибудь я смогу вот так буднично сказать: «Моя сестра Мор, зихроно ливраха».

Потом он провел нас в свою маленькую комнату. Должно быть, странно занимать верхний этаж в чужом доме. Заметно, что у него нет денег. Я бы поняла, даже если бы не знала. В комнате стоит кровать, есть раковина и один стул и повсюду груды книг. Еще туалетный столик, заваленный книгами, и такой электрический самовар и зеркало. И еще кот, большой, жирный, рыжий с белым, а зовут его Председатель Мао или, может быть, Председатель Мяу. Он занимал половину кровати, а когда я присела на краешек, перебрался мне на колени. Сэм сказал – он сказал, чтобы называла его Сэмом, – что, значит, я ему понравилась, а ему мало кто нравится. Я осторожно погладила, и он не стал меня царапать, как всегда царапает Хурма тетушки Тэг. А свернулся клубком и заснул.

Сэм заварил чая себе и мне. Отец пил виски. (Он ужасно много пьет. Сейчас он пьет в гостиничном баре. И курит тоже много. Нехорошо говорить, что он страдает всеми пороками, после того как он помог мне сбежать и платит за школу. При том что он меня не приглашал.) Чай пили из стаканов с металлическими подстаканниками, без молока и без сахара, так гораздо вкуснее. У него приятный вкус. Я удивилась, потому что обычно чай мне совсем не нравится и я пью только из вежливости. Сэм наливал воду из электрического самовара, который поддерживает правильную температуру.

Немного погодя я стала рассматривать книги и увидела наверху одной пачки «Коммунистический манифест». Должно быть, я что-то хмыкнула, потому что оба оглянулись на меня.

– Просто увидела у тебя «Коммунистический манифест», – объяснила я.

Сэм засмеялся.

– Он у меня от доброго друга, доктора Шехтера.

– Я сама его недавно прочитала, – сказала я.

Он снова засмеялся.

– Это прекрасная мечта, но она так и не сбылась. Посмотри, что происходит сейчас в России или в Польше. Доктору Шехтеру этого не понять.

– Я и про Платона читала, – сказала я, потому что он упоминался в «Последних каплях вина» и Сократ тоже.

– Читала о Платоне? – повторил Сэм. – А Платона не читала?

Я помотала головой.

– Его стоит почитать, но и поспорить с ним тоже, – сказал он. – Помнится, у меня где-то был Платон по-английски.

И он стал двигать пачки книг, а отец ему помогал. Я бы тоже помогла, но, пока Председатель Мао спал у меня на коленях, не могла шевельнуться. У Сэма нашелся Платон на греческом, польском и английском, и, слушая, как он бормочет над пачками, я поняла, что он читает на всех этих языках и еще на иврите и что хоть он и забавно говорит по-английски и живет в съемной комнатушке, но человек очень образованный. Глядя, как отец помогает ему перебирать пачки, я заметила, что они любят друг друга, хотя особо и не показывают.

– А, вот, – сказал Сэм, – «Пир» на английском, неплохо для начала.

Это был тонкий черный томик из серии «Пенгуин классикс».

– Если понравится, я могу взять еще в библиотеке, – сказала я.

– Так и сделай. Не бери пример с Даниэля – вечно читает сказки, а на настоящее времени не хватает. У меня наоборот – нет времени на сказки.

– У меня в школе одна подруга так же, – сказала я. – Для забавы читает научные статьи.

Оказалось, Сэм читал некоторые статьи Азимова, и еще у него есть его книга о Библии!

– Не мог же я не купить книгу о Библии, написанную евреем-атеистом! – сказал он.

Когда стемнело, отец засуетился, решил отвезти нас поесть. Мы зашли в заведение по соседству, где ели маленькие панкейки под названием «blini» – с копченой форелью и сливочным сыром, может быть, самое вкусное, что мне доводилось пробовать. Потом мы взяли симпатичные ватрушки с творогом и картошкой, и они были бы вкуснее всего, что я ела за последние месяцы, если б перед ними я не попробовала той замечательной форели, а потом были еще другие блинчики, с вареньем. Сэма там все знали, подходили здороваться и просили познакомить. Я поначалу чувствовала себя немного неловко, но быстро привыкла, потому что Сэм держался как ни в чем не бывало. Я видела: он среди этих людей как среди родных, живет с ними одной семьей.

Мне понравился Сэм. Жалко было прощаться. Я записала его адрес и дала ему свой школьный. Хотелось поговорить с ним об иудеях, и о рассказах Шарон, и о моих замыслах стать рисовой иудейкой, но при отце не хотелось. При нем было неловко. С Сэмом проще. Во-первых, ему я не обязана благодарностью, и, во-вторых, он не чувствует себя виноватым передо мной.

Мы поехали в гостиницу. После той, где мы жили в Пемброкшире, она совсем никакая. У нас оказался один номер на двоих, чего я не ожидала, но он сразу ушел в бар, так что комната, в общем-то, в моем распоряжении. Часы перевели на час назад, так что можно будет лишний час поспать!

«Пир» – блеск. Очень похож на «Последние капли вина», хотя происходит все, конечно, раньше, когда Алкивиад был молодым. Здорово, наверное, было жить в то время.