Текст книги "Докторша"

Джон Апдайк
Докторша

– Акулы? – Веснушчатый носик докторской жены стал словно еще острее. На миг обесцвеченные промелькнувшей мыслью глаза наполнились зеленью карибских волн. Шею ей перерезала поверхность воды. Воздух сверкал. – Да, акулы у нас водятся. Черные и довольно большие.

Лежащий возле нее на воде Ральф рывком перевернулся и стал вглядываться в берилловую глубину. От резкого движения вода вокруг вспенилась и сделалась молочной. Жена доктора рассмеялась неожиданно молодым смехом.

– Ох уж эти американцы! Какие вы пугливые! – И с довольной улыбкой она еще глубже опустилась в воду. Волны нежно плескались у самых ее губ, потихоньку снося ее к берегу. Черты лица у докторши были мелкие, кожа в этом климате покрылась веснушками и покраснела, жесткие рыжеватые волосы выцвели и потеряли блеск от ежедневного купания в море. – Сюда акулы редко заплывают. – Она откинула голову и теперь глядела прямо в небо. – И то лишь когда начинается отлов черепах – их привлекает кровь. Нам хорошо, у нас море далеко мелкое, а вот на Сен-Мартене [1]1
  Сен-Мартен – остров в Карибском море, входящий в Малый Антильский архипелаг.


[Закрыть] сразу глубоко, там об акулах забывать нельзя.

Она повернулась и с улыбкой поплыла к нему, небрежно и уверенно, как плавают полные женщины, которых легко держит вода.

– Какая жалость, – ей было трудно говорить, вода заливалась в рот, и приходилось вытягивать шею, – какая жалость, что уехал вик Джонсон. До чего был милый человек. Наш старый англиканский викарий. – Слово «викарий» она произнесла насмешливо, как будто даже с легким вызовом. Она встала рядом с ним и протянула руку к горизонту. – Вот кто далеко заплывал. У него был громадный черный пес, звали его Хукер, они всегда вместе плавали. Вик плывет и плывет в открытое море, а когда устанет, ляжет на воду, возьмет пса за хвост, и тот тащит его обратно. Ну и картина была – старый толстяк с седыми космами верхом на собачьем хвосте. Никаких акул он не боялся. А как далеко уплывал – с берега его было почти не различить!

Они стояли по пояс в воде. Ральф сделал движение в сторону берега, и она тоже пошла за ним; по теплой прозрачной воде побежали волны. Она была гораздо ниже его, ее голос бил ему в плечо.

– Да, жалко, что он уехал, – говорила она. – Очаровательный старикан. Он здесь прожил сорок лет и очень любил этот остров.

– Я его понимаю.

Ральф обвел взглядом полукружье залива, словно его глазами – глазами человека, попавшего сюда впервые, – жена доктора могла заново увидеть красоту острова, а ей – он это смутно чувствовал – следует о ней напомнить. Белая полоска пляжа была совершенно пустынна. Местные жители появлялись здесь, только когда им надо было куда-нибудь пройти. Их домики на сваях стояли за неровной грядой валунов, окаймляющей песок, – оштукатуренные и выкрашенные розовой краской, деревянные, выжженные солнцем и высушенные ветрами до цвета старого серебра, заплатанные кусками расплющенных керосиновых бочек, крытые толем или красным от ржавчины рифленым железом. Они поднимались из невысоких зарослей темной зелени вперемежку с недостроенными печами для обжига. Цветов было мало, стоял январь. Но под шелестящими листьями кокосовых пальм висели гроздья орехов, а высоко в небе плыли легкие белые облака, такие как на его родине весной, говоря о том, что все цветет здесь и плодоносит круглый год. Гор нигде не было видно, остров лежал ровный, плоский. С самолета он показался им лишенным третьего измерения двойником или схематической картой Сен-Мартена, который ощетинивался над поверхностью моря своими пиками, словно осколок Вермонтских гор. На Сен-Мартене берега были круты и опасны, здесь – мелководье и тишина. Там голландцы и французы строили модные отели и рестораны, приманивая американские доллары; здесь почти никто никогда не бывал. Даже названия здесь были на редкость незатейливы: Восток, Запад, Дорога, Лес – так делился остров в географическом отношении. Поросшие кустиками осыпи коралловых рифов по правую сторону залива, где никто не жил, назывались Горы. Деревня называлась Бухта, оранжевые скалы на противоположном берегу – Скалы. Сейчас, в эти короткие зимние дни, низкое солнце склонялось вечером к ним примерно в половине седьмого, касаясь поверхности воды у пальцев закинутой в море руки суши. Оно быстро тонуло, но ленивый свет еще медлил погаснуть среди домов и зарослей олеандра. Сейчас было пять, маленький шар тропического солнца, еще не начавший наливаться красным, покорно пронизывал белым сиянием притихший воздух. Воздух был так же ласков и нежен, как вода; ни он, ни она не таили и тени угрозы. Переходя из одной стихии в другую, Ральф подумал, что сейчас это просто разные оттенки безграничной, разлитой над всем миром доброты.

– Я тоже, но не только поэтому, – сказала жена доктора. – Он любил здешних людей. Он построил для них три церкви и вообще сделал столько добра. Мы говорим о здешнем священнике Джонсоне, – объяснила она оставшейся на берегу с детьми Ив. – О нашем англиканском пасторе. Он в прошлом году оставил дела и вернулся в Англию. Кажется, он из Суссекса.

– Он любил здешних людей? – спросила Ив. Она все слышала – звуки разносились здесь далеко в тишине, нарушаемой днем лишь шепотом прибоя да изредка голосами, зовущими кого-то по-английски, певуче и непонятно.

Жена доктора бросилась на песок.

– «Эти люди – мои дети», – торжественно произнесла она басом и резко рассмеялась. – Да, он их любил.

Он им отдал жизнь. – Звонкий, как у школьницы, голос и ясные наивные глаза странно не сочетались с телом немолодой уже женщины. Полные ноги были в узлах вен, дряблое, увядшее личико покрыто паутиной мелких морщинок, еще более заметных оттого, что кожа в глубине их, там, где не достает солнце, была белая. – Своих детей у него не было, – пояснила она. – Никого не было, кроме этого ужасного пса Хукера. Занятный был старикан. Вам бы, наверное, понравился. В Америке, я думаю, таких не встретишь.

– Я уверена, что понравился бы, – сказала Ив. – Ханна часто говорит о нем.

Ханна была их кухарка, женщина за тридцать, но тихая и застенчивая, как молоденькая девушка. Лицо у нее всегда пылало, наверное от смущения, и она как бы наперекор своему смущению всегда негромко напевала в кухне церковные гимны. Дети ее обожали, хотя сначала робели перед ней из-за темной кожи. Когда она поднимала двухцветный палец и призывала их быть хорошими и добрыми, у них от восхищения широко раскрывались глаза. Их никогда раньше не учили добру всерьез. Ральф и Ив не рассчитывали здесь на прислугу. Они выбрали самый глухой островок, какой только можно найти на карте. Но дом сдавался вместе с Ханной: его хозяйка, стройная, как пальма, вдова, дети которой выросли и разъехались – кто во Флориду, кто в Перу, кто на Антигуа, решила, что им без Ханны не обойтись. И оказалось, что действительно не обойтись. Сами они никогда бы не разобрались в сложностях этого загадочного мира. Например, Ив ни за что не справилась бы с закупкой еды – тут вести о том, где что можно купить, передавались из уст в уста: таинственные голоса, неуловимые как ветер, приносили слух, кто только что заколол свинью, чья лодка вернулась с уловом. Лавок в деревне было множество, почти каждый дом чем-нибудь да торговал, хотя бы контрабандными сигаретами с Сен-Мартена, которые продавались здесь по самым несообразным ценам. Что же касается магазина, который официально считался здесь главным (ряды полок вдоль длинного цементного коридора в здании таможни), то даже часы его работы оказались для американцев тайной за семью печатями. На тяжелой зеленой двери с ползущими вверх строками, которые еще в незапамятные времена кто-то вывел мелом: «Внимание, братья! Внимание, друзья! В четверг после обеда магазин работать НЕ БУДЕТ!» – неизменно висел замок.

– А-а, Ханна. Ханна славная. – Докторша перевернулась на живот. К складкам жира на ее бедрах прилип песок, похожий на влажный сахар.

– Да, очень славная. Она замечательная женщина. По-моему, здесь все люди замечательные. Они к нам замечательно относятся. – Такая горячность была несвойственна Ив. Интересно, подумал Ральф, что произошло между женщинами, они всего второй день как познакомились. – Я понимаю, почему преподобный Джонсон так любил их, – добавила Ив, осмотрительно понизив голос. Они были совсем рядом, их домишки спускались чуть не к самой воде, и, хотя все ставни были закрыты, пестрые от заплат стены, казалось, жадно ловили каждое слово.

Жена доктора снова перевернулась на спину. Какая беспокойная женщина!

– Да, – сказала она.

Белый склон лизнула длинная, закрученная в тугой завиток волна и растаяла в песке возле самых их ног. Песок был рыхлый, пористый, весь в маленьких дырочках. Жена доктора задумчиво глядела на горизонт, глаза ее сбоку были похожи на бесцветные линзы, нос казался острым, как клюв.

– Да, – повторила она, – это простые души.

Докторша была здесь королевой – единственная абсолютно белая женщина на острове. Если в кои-то веки этот забытый Богом клочок Британской империи на краю света осчастливливал своим визитом английский наместник или какой-нибудь дальний – седьмая вода на киселе – родственник королевской фамилии, принимала их она. Когда ее забрызганный грязью английский «форд» с ревом проносился по немощеной улице (глушитель у него давно сломался), жители с усмешкой подносили палец ко лбу, а дети махали руками, разгоняя поднятую ею пыль.

Когда они с доктором снизошли до визита семье американцев, проживших почти месяц в Бухте, и появились в их доме, Ханна затрепетала от гордости и даже разбила в кухне чашку. Доктор был маленький, тщедушный человечек, очень говорливый, с юмором неудачника. Пальцы у него были желтые от контрабандных сигарет. Он курил «Кэмел», но сейчас на острове можно было достать только «Честерфильд», а они не такие крепкие. Сигарет с фильтром он никогда не видел. Они с женой прожили в тропиках десять лет – в Британской Гвиане, на Тринидаде, на Барбадосе и теперь вот здесь. Он мечтал перебраться в Америку, разбогатеть, а потом вернуться домой и жить где-нибудь в Йоркшире. Сегодня доктор уехал на Сен-Мартен.

– А скажите, – спросила жена доктора, раздраженно стряхивая с колен песок, – у вас в Америке цветным хорошо живется?

– В каком смысле? – спросила Ив.

– Довольны ли они своим положением?

– В общем-то нет, – сказал Ральф. Он решил, что лучше, если ответит он, а не Ив. – В некоторых штатах дела обстоят лучше, в некоторых хуже. На Юге, конечно, открытая дискриминация, на Севере им приходится жить в трущобах, зато официально они равноправны.

– Да, – вздохнула докторша, – что говорить, проблема.

– Для кого проблема? – вспыхнула Ив и опустила раковину, которую рассматривала. Она окончила один из тех женских колледжей, где старостой класса может стать только представительница национального меньшинства или калека. Когда она говорила о том, что происходит в Южной Африке, у нее срывался голос. Она защищала каждого – будь то Фидель Кастро, Бен-Гурион [2]2
  Бен-Гурион Давид (1886–1973) – государственный деятель Израиля, один из лидеров сионистского движения. В 1948–1953 и 1955–1963 гг. (с перерывом в 1961 г.) – премьер-министр и министр обороны США.


[Закрыть] или Мартин Лютер Кинг [3]3
  Кинг Мартин Лютер (1929–1968) – выдающийся деятель негритянского движения, один из руководителей борьбы за гражданские права афроамериканцев. Разработал и применял тактику ненасильственных действий в борьбе за гражданские права.


[Закрыть], – кто, по ее мнению, выступал от имени угнетенного народа. Что такое автоматически раздаваемое сочувствие оскорбительно для людей, не приходило ей в голову. Потомок англичан с небольшой примесью Русской и французской аристократической крови, она не признавала за менее привилегированными даже права внушать страх.

Жена доктора снова устремила взор к горизонту, и Ральф подумал, что они ей, наверное, нагрубили. Острый профиль женщины излучал легкий, подчеркнуто благородный упрек. Но положение обязывает, – смягчившись, она попыталась продолжить разговор. Повернула голову, прикрыла ладонью глаза и натянуто улыбнулась, обнажив в улыбке ровные белые зубы.

– А школы? – спросила она. – Они могут учиться в ваших школах?

– Разумеется, – быстро ответил Ральф и в эту минуту понял, что для нее это вовсе не разумелось. Она ничего не знала о его стране. Измерив всю меру ее невежества и перейдя на твердую почву фактов, он почувствовал себя увереннее. – Школ у них никто не отнимает. На Юге они раздельные, но на Севере, на Западе и в других местах проблемы не существует. – Он опустил голову, чувствуя спиной, что Ив осуждает его за «проблему».

– Интересно, а ваши дети, – веснушки докторской жены сбежались к глазам: она прицелилась, – будут они учиться в одной школе с неграми?

– Господи боже мой, конечно! Почему бы нет? – Ему стало немножко легче: с этим все ясно, эту дверь он запер. Теперь, надо думать, докторша угомонится и заведет разговор о чем-нибудь другом.

– Да, конечно, – вздохнула она, – в Америке эта проблема давно существует, вы с ней свыклись, А в Англии все только начинается – вы знаете, негры буквально наводнили Лондон.

Две догонявшие друг друга волны побежали по песку и с легким толчком накрыли им ноги. Потом вода хлынула обратно, журча вокруг их ступней.

– Вы говорите так, будто они сами хотели стать рабами и оказаться здесь, – тихо сказала Ив.

– Мама, мама, посмотри! – раздался голос Кэт и одновременно с ним восторженный вопль маленького Ларри.

Две детские фигурки вдали склонились над чем-то темным, что лежало на песке. Из-за камней показались старуха в платке и обнаженный по пояс молодой рыбак – посмотреть, чему так радуются эти странные дети. Ив встала, бросив на тело докторши – так чтобы видел Ральф – негодующий взгляд, словно море выкинуло на чистейший песок что-то грязное и отвратительное.

Когда Ив отошла, жена доктора сказала:

– У нее великолепный загар, правда?

– Да, загар к ней легко пристает. Она немножко француженка.

Жена не слышала их, и Ральф с облегчением растянулся на песке. Лавировать между двумя женщинами оказалось делом сложным и утомительным. Он покорно приготовился слушать: он был уверен, что сейчас докторшин язычок развяжется. Присутствие еще одной белой королевы стесняло ее, ущемляло ее власть.

– Рассказать ужасную историю?

– Да, конечно, – пришлось согласиться Ральфу.

Домики за их спиной еще больше насторожились. Он чувствовал, что к ним с женой в деревне хорошо относятся. Докторша, приехав из глубинной части острова порезвиться на их пляже, как бы заключала с ними преступный союз, а это ему было совершенно не нужно. Пройдет несколько часов, солнце сядет, она уедет домой, а они останутся в деревне один на один с ночью и ее звуками. Зажгутся шипящие масляные лампы, в их пламя полетят гудящие черные жуки и с треском будут падать на пол; на другом краю деревни мальчишка начнет одинокое соло на своем стальном барабане, а рядом, в соседнем домике, где никогда не открываются ставни, заплачет женщина и мужчина будет время от времени прерывать ее глухой сердитой жалобой.

– Когда уехал Джонсон, – жена доктора понизила голос и наклонилась к нему, опустившись на локоть, – здешние жители устроили торжественную встречу новому священнику, очень славному цветному пареньку с острова Сент-Китс [4]4
  Сен-Китс – остров в Карибском море, входящий в Малый Антильский архипелаг.


[Закрыть]. По-моему, он очень приятный и, говорят, неглупый, хотя я ни разу его не слышала. Приветствовал его наш церковный староста, высокий, красивый ямаец, невероятно важный, вы его не видели и, надо полагать, не увидите. Говорил, конечно, о вике, сорок лет и так далее, а в самом конце заявляет, что мы, разумеется, не будем грустить о Джонсоне, потому что наш новый священник такой прекрасный молодой человек, такой ученый и образованный, но главное – главное! – почему мы так радуемся и гордимся, это то, что он одной с нами крови. Представляете – одной с нами крови! Конечно, молодой священник чуть сквозь землю не провалился. А я так разозлилась, что тут же встала и ушла бы, если бы доктор не удержал меня. Одной с нами крови! И этим людям наш Джонсон посвятил всю свою жизнь!

Ее голос сорвался на крик, и Ральф сказал в надежде сдержать его:

– Да, не стоило так говорить, но ведь это естественно.

– Не вижу тут ничего естественного. На мой взгляд, это противоестественно – такое детское легкомыслие, такая чудовищная неблагодарность. О, вы не знаете, что это за народ. Вечно чего-то хитрят, ни о ком, кроме себя, не думают, видели бы вы хоть десятую долю того, что приходится терпеть доктору! В два часа ночи умоляют: «Доктор, доктор, спасите моего ребенка!» – а когда он через неделю хочет получить свои несчастные два доллара, они уже ничего не помнят. Ничего, хоть убей. А если он настаивает, поднимается крик: «Белые нас грабят!» Ненавижу их. Пусть Бог меня простит, но я их ненавижу. Разве это люди? Низшие существа. – Он протестующе поднял руку, и она добавила: – Кстати, знаете, что они говорят о вас с женой? – Тень, все время прятавшаяся в ее словах, приготовилась нанести удар.

– Нет. А о нас что-то говорят?

– Вы сейчас поймете, сколько в них злобы. Они говорят, что в вашей жене есть ложка дегтя.

Ральф не сразу понял, при чем тут ложка дегтя. Потом рассмеялся: так, что дальше?

Докторша тоже засмеялась, но ее светло-голубые глаза с сузившимися на солнце в точку зрачками смотрели на него в упор из-под светлых бровей, ожидая, что лицо выдаст его.

– Она такая смуглая, – пояснила докторша. Потом помедлила и добавила выразительно: – Такая загорелая. – Детское любопытство одевало ее зрелую злобу, словно панцирь.

Кровь застучала у Ральфа в висках. В рану ему попала грязь; гнев связал его с врагом. Он сам провоцировал этот идиотский наскок.

– Просто у нее такой глубокий загар.

– И они говорят, – продолжала докторша, не отводя глаз от его лица, – что потому вы сюда и приехали. Туристы здесь не бывают, тем более с детьми. Отели на островах получше, говорят они, для вас закрыты из-за цветной жены.

Он был совершенно уверен, что к этому хитроумному выводу она пришла сама.

– Мы приехали сюда потому, что здесь дешевле, – сказал он.

– Ну разумеется! – подхватила она. – Разумеется! – И хихикнула, почувствовав, что он ее раскусил. – Но они этому никогда не поверят. Понимаете, они ведь считают, что все американцы страшно богаты.

Это они с доктором, подумал Ральф, так считают. Он встал, и влажный песок посыпался с его ног. Пытаясь замаскировать волнение, он засмеялся громко и неестественно, в страхе перед новым взрывом нелепостей. Потом посмотрел вниз на женщину и сказал:

– Теперь понятно, почему к ней они относятся лучше, чем ко мне.

Голова докторши поднялась было к нему, но тут же бессильно упала на руку; другой рукой она прикрыла глаза. Теперь, когда они исчезли, стало видно, какой у нее слабый, невыразительный рот.

– Вы ошибаетесь, – сказала она. – Они ее ненавидят, потому что ей за это не приходится расплачиваться.

Его смех прозвучал сейчас уже совсем фальшиво, это был оскорбительный для него самого смех.

– Искупаюсь-ка я еще раз, – сказал он, – пока жара не спала.

– Она не спадет, – раздался вялый ответ.

Защищенный водой, он смотрел, как его смуглая жена ведет по пляжу беленьких, обгоревших ребятишек. Расстояние между ними и бессильно лежащим на песке телом докторши сокращалось. Ему хотелось крикнуть, предупредить их об опасности, но он представил, как все будут смеяться, когда он расскажет эту историю дома, среди своих, У кого-нибудь на коктейле, и улыбнулся. Но в следующее мгновение его кольнула вина перед женой: он оказался не на высоте. Зачем-то принял все всерьез, она бы никогда так не сделала. Надо было ему сказать – да, ее дед собирал хлопок в Алабаме, у нас это обычное дело, никакой проблемы в Америке не существует. И вдруг словно крошечное живое существо мелькнуло перед его глазами в капле воды – он понял всю комедию происшедшего: такой ответ могла вложить в его уста только безмерная, не осознающая себя гордость за свою расу, только в ее глубинах он мог зародиться. Когда почва отравлена, все, что на ней растет, ядовито. Яд в крови у него, в крови у докторши. Он ненавидел ее бледные голубые глаза, потому что они неотступно следили за ним, ненавидел исходящий от нее запах, потому что – в самом деле это так или ему кажется? – потому что это был запах тления. Контуры его вины ускользали, сердцевина сплелась в плотную, однородную массу. Не поворачиваясь, он пошел дальше по волнистому дну, пока вода не поднялась ему до подбородка. Что-то коснулось его ноги – водоросль или просто подводная струя. Он отскочил в сторону и стал всматриваться в воду, но ничего не увидел. Он боялся акул, боялся докторской жены и, стыдясь самого себя, стоял в мучительной нерешительности, но вода простила его.