Текст книги "Полночь в саду добра и зла"

– Вы не чувствуете себя отрезанными? – спросил я.

– Отрезанными от чего? – ответила она вопросом на вопрос. – Нет, нисколько, больше того, я могу сказать, что мы просто наслаждаемся своей изоляцией. Не знаю, право, хорошо это или плохо. Промышленники говорят, что они очень любят испытывать качество своей продукции – зубные пасты, стиральные порошки и все подобное в Саванне, потому что Саванна очень трудно поддается влиянию извне. Но это совсем не значит, что на нас не пытались воздействовать! Боже мой, такие любители находились раньше и находятся сейчас, недостатка в них не было никогда! Люди приезжают сюда со всех концов света и сразу влюбляются в наш город. Они переезжают к нам и очень скоро начинают говорить, каким преуспевающим городом могла бы быть Саванна, если бы мы только знали, что имеем, и умело этим воспользовались. Я называю этих людей мешочниками от Гуччи. И знаете, порой они проявляют большую настойчивость и даже грубость. Мы в ответ приветливо улыбаемся, вежливо киваем, но не сдаем своих позиций ни на один дюйм! Города, расположенные вокруг, пережили настоящий урбанистический бум и стали большими центрами: Чарлстон, Атланта, Джексонвилл… но только не Саванна. Помнится, в пятидесятые годы у нас пыталась основать свою штаб-квартиру компания «Разумное страхование». Это создало бы здесь тысячи рабочих мест и сделало Саванну центром великолепной, прибыльной и экологически чистой индустрии. Но мы сказали им: «Нет». Слишком уж велика была бы ноша. Вместо Саванны они расположили свое руководство в Джексонвилле. В семидесятые годы Джан Карло Менотти решил сделать Саванну постоянной столицей своего всеамериканского фестиваля «Сполето», и снова мы не проявили к новому делу никакого интереса. Лакомый кусочек достался Чарлстону. Знаете, дело здесь не в том, что мы обожаем создавать трудности кому бы то ни было, нет, просто нам нравится, когда все идет так, как оно шло в течение десятилетий. Мы не любим перемен, а хотим оставаться такими, какие мы есть!

Мисс Харти открыла буфет и достала оттуда два серебряных бокала, завернула их по отдельности в льняные салфетки и положила в корзинку вместе с мартини.

– Возможно, мы не слишком приветливы, – продолжала говорить мисс Харти, – но нас нельзя упрекнуть во враждебности. В действительности мы сказочно гостеприимны, даже по южным меркам. Саванну называют «хозяйкой Юга», да будет вам это известно. Мы всегда слыли городом вечеринок и приемов и очень любим компании, как, впрочем, любили всегда. Думаю, что все это оттого, что мы портовый город и привыкли оказывать гостеприимство людям со всего света. Жизнь в Саванне всегда была легче жизни на плантациях, вдали от моря; мы превратились в город богатых торговцев хлопком, которые жили в удаленных друг от друга элегантных особняках, и поэтому вечера стали непременной формой общения в Саванне, что и определило неповторимый облик города. Мы не похожи на всю остальную Джорджию. Знаете, у нас говорят: когда человек приезжает в Атланту, его первым делом спрашивают: чем ты занимаешься? В Мейконе вас спросят: в какую церковь вы ходите? В Огасте поинтересуются девичьей фамилией вашей бабушки, но у нас в Саванне вас первым делом спросят: что вы хотите выпить?

Она похлопала рукой по корзинке с мартини, и мне послышалось эхо последнего приказа капитана Флинта.

– Саванна всегда была «мокрой», даже тогда, когда во всей Джорджии свято соблюдали сухой закон. В те времена на заправочных станциях из бензиновых шлангов желающим наливали виски! О, в Саванне всегда можно было достать спиртное! Впрочем, из этого никто и не делал тайны. Я помню, хотя была тогда ребенком, как на Саванну совершил крестовый поход преподобный Билли Сандей со своими проповедями – решил возродить добродетель в Саванне. Он расположился в Форсайт-парке, куда каждый мог прийти и послушать его. Какое возбуждение царило тогда в городе! Мистер Сандей поднимался на возвышение и громким голосом объявлял, что Саванна – самый испорченный и грешный город на Земле. По всеобщему мнению горожан, это было просто замечательно!

С такими словами пожилая леди вручила мне корзинку и повела на улицу к моей машине. Поставив корзинку на переднее сиденье между нами, мисс Харти показывала мне, куда ехать.

– Я хочу, чтобы первым делом мы нанесли визит мертвым, – сказала она.

Мы как раз свернули на Виктори-драйв, длинный бульвар, полностью скрытый под кронами дубов, поросших густым испанским мхом. Среднюю линию на дороге обрамляла двухрядная колоннада пальм, словно архитектурная поддержка свода из листвы дубов и мха.

Я искоса посмотрел на мисс Харти, решив, что ослышался.

– Наши мертвые почти всегда с нами, – проговорила она. – Куда ни кинешь взгляд, везде найдешь напоминание о людях, которые жили здесь раньше. Мы очень хорошо знаем наше прошлое. Вот, например, эти пальмы. Они посажены в память о солдатах из Джорджии, которые погибли во время Первой мировой войны.

Проехав три или четыре мили, мы свернули с Виктори-драйв на извилистую дорогу, которая привела нас к воротам кладбища Бонавентура. Перед нами открылся вид на первозданный дубовый лес. Остановив машину прямо в воротах кладбища, мы продолжили наш путь пешком и сразу вышли к большому беломраморному мавзолею.

– Если вы вдруг умрете, приехав в Саванну, – произнесла мисс Харти с лучезарной улыбкой, – то вас похоронят здесь. Это наша Могила приезжих. Ее основали здесь в честь одного человека, которого звали Уильям Гастон. Этот гостеприимный хозяин и устроитель самых блестящих вечеров в Саванне умер еще в девятнадцатом веке. Могила – памятник его гостеприимству. Внутри есть свободный склеп, и туда помещают останки тех, кто умер во время визита в Саванну. Эти люди покоятся на самом красивом кладбище и вкушают здесь мир до тех пор, пока их родственники не перевезут их прах к месту постоянного захоронения.

Я выразил искреннюю надежду, что мне не придется до такой степени испытывать на прочность саваннское гостеприимство, и мы двинулись дальше по аллее, обсаженной величественными дубами. По обе ее стороны в изобилии теснились покрытые мхом статуи, напоминающие руины заброшенного храма.

– В колониальные времена здесь простиралась обширная плантация, – продолжала свой рассказ мисс Харти. – В центре ее стоял большой дом, выстроенный из камня, привезенного из Англии. На крутом берегу реки террасами росли сады. Имение было построено полковником Джоном Малрайном. Когда дочь Малрайна вышла замуж за Джозайю Татнелла, отец невесты решил увековечить этот счастливый союз аллеями, которые в плане выглядели, как две переплетенные буквы: М и Т. Мне говорили, что большинство тех деревьев еще живы, и если знать, в чем дело, то монограмму можно увидеть до сих пор.

Мисс Харти остановилась, когда мы проходили мимо невысокого, поросшего диким виноградом холма.

– Это все, что осталось от плантаторского дома, – часть фундамента. Дом сгорел в самом конце восемнадцатого века. То был впечатляющий пожар. В разгаре званого ужина в обеденный зал вошел дворецкий и доложил, что дом горит, огонь охватил крышу и уже ничего нельзя сделать. Хозяин дома спокойно встал, постучал ножом о стенку бокала, требуя тишины, и предложил гостям взять с собой тарелки и выйти в сад. Лакеи вынесли стулья и стол, и обед продолжался, освещенный бушующим пламенем. Хозяин вел себя поистине героически. Он все время развлекал гостей забавными историями, пока огонь пожирал его жилище. Гости в ответ поднимали бокалы за хозяина, его дом и великолепную кухню. Когда все тосты были произнесены, джентльмен разбил свой хрустальный бокал о ствол старого дуба. Его примеру последовали и гости. Говорят, что если тихой ночью прислушаться, то здесь можно услышать мелодичный звон бокалов и веселый смех. Мне нравится думать о том, что это место – место Вечного Празднества. Нет лучшего места в Саванне для вечного упокоения – вечный сон в сопровождении непрекращающегося бала.

Мы пошли дальше и через несколько минут оказались возле маленького семейного склепа в тени большого дуба. В небольшом гроте располагались пять могил и две маленькие финиковые пальмы. Одна из могил была покрыта длинной, в рост человека, мраморной плитой, засыпанной листьями и песком. Мэри Харти смела мусор, и я увидел надпись: ДЖОН ХЕРНДОН МЕРСЕР (ДЖОННИ).

– Вы его знали? – спросил я.

– Мы все его знали, – ответила она, – и любили. В каждой песне Джонни мы узнавали какую-то частицу его души. В его песнях плавность и свежесть, и таким был он сам. Создавалось впечатление, что он никогда не покидал Саванну.

Мисс Харти смела с плиты оставшиеся листья, и взору открылась эпитафия: «И ВОСПОЮТ АНГЕЛЫ».

– Для меня, – продолжала мисс Харти, – Джонни был в буквальном смысле этого слова соседским мальчиком. Я жила в доме двести двадцать два по Ист-Гвиннет-стрит, а он в доме двести двадцать шесть. Прадед Джонни построил большой особняк на площади Монтерей, но Джонни там никогда не жил. Человек, который занимает его сейчас, превосходно отреставрировал здание и превратил его в некий экспонат, выставленный напоказ. Этого человека зовут Джим Уильямс. Мои друзья просто без ума от него. Я – нет.

Мисс Харти расправила плечи и не сказала больше ни слова ни о Джиме Уильямсе, ни о Мерсер-Хаузе. Мы пошли дальше, и вскоре в просвете деревьев показалась река.

– А сейчас я вам покажу еще кое-что, – пообещала мисс Харти.

Мы вышли на невысокий крутой обрыв, с которого открывался вид на широкую, величаво текущую реку. Без сомнения, это было лучшее место для вечного сна. Все вокруг дышало спокойствием. Мэри Харти ввела меня в ограду, окружавшую могилу и каменную скамью. Мисс Харти села на нее и жестом предложила мне разместиться рядом.

– Вот теперь нам пора доставать мартини. – Она открыла корзинку и разлила напиток по серебряным бокалам. – Если вы присмотритесь к плите, то увидите, что она несколько необычна.

Я присмотрелся. Могила оказалась двойной. На камне были начертаны имена доктора Уильяма Ф. Эйкена и его жены Анны.

– Это родители Конрада Эйкена, поэта. Обратите внимание на дату.

Доктор Эйкен и его жена умерли в один день – 27 февраля 1901 года.

– Вот как это произошло, – рассказала мисс Харти. – Эйкены жили на Оглторп-авеню в большом каменном доме. На первом этаже находился кабинет доктора, а семья размещалась на остальных двух этажах. Конраду было в то время одиннадцать лет. Он проснулся от громких голосов – в своей спальне ссорились родители. Потом он услышал, как отец считает: «Один, два, три». Раздался сдавленный вскрик, за которым последовал выстрел. Потом отец снова досчитал до трех и выстрелил еще раз. На этот раз послышался глухой звук падения. Конрад босиком добежал до полицейского участка, находившегося напротив их дома, и сказал полицейским: «Папа только что убил маму и застрелился сам». Он привел полицейских в спальню на третьем этаже. – Мисс Харти подняла бокал, словно салютуя чете Эйкенов, потом вылила несколько капель мартини на землю. – Хотите верьте, хотите нет, но одной из причин убийства стали вечеринки. Конрад Эйкен упоминает об этом в одном из своих немногочисленных рассказов – в «Странном лунном свете». В этом рассказе отец упрекает жену в том, что она совершенно забросила семью. Он говорит: «Каждую неделю по два вечера, а иногда три или даже четыре, это уже слишком». Произведение, конечно, автобиографическое. Семья жила тогда явно не по средствам. Анна Эйкен ходила на вечера практически через день, а шесть раз в месяц устраивала их сама. Это было незадолго до того, как муж убил ее.

После трагедии мальчика забрала к себе родня, жившая где-то на севере. Конрад поступил в Гарвардский университет и сделал блестящую карьеру. Он получил Пулитцеровскую премию и был назначен на должность заведующего отделом поэзии в библиотеке Конгресса. После ухода на пенсию он вернулся в Саванну. Он всегда знал, что вернется. Он даже написал роман «Большой круг», там говорится о том, что человек всегда заканчивает свой путь там, где он его начал, возвращаясь к истокам. Так получилось и у самого Эйкена. Он прожил в Саванне первые и последние одиннадцать лет своей жизни. В последние одиннадцать лет он жил в доме, расположенном по соседству с тем, где прошли его детские годы. От детской трагедии его отделяла лишь кирпичная стена.

Можете себе представить, как была польщена поэтическая общественность Саванны, когда узнала о приезде великого поэта. Но Эйкен остался верен себе, отклоняя почти все приглашения. Он говорил, что ему нужно уединение для работы. Однако они с женой довольно часто приходили сюда и проводили на могиле около часа. Они приносили с собой мартини и серебряные бокалы, беседовали с ушедшими родителями и совершали жертвенные возлияния.

Мисс Харти подняла бокал и чокнулась со мной. Где-то в кронах деревьев перекликались пересмешники. Мимо нас медленно проследовал небольшой катер.

– Эйкен любил приходить сюда и смотреть на проплывающие корабли, – сказала мисс Харти. – Однажды он увидел судно под названием «Космический бродяга». Название просто восхитило его. Вы же знаете, что он часто писал о космосе в своих стихах. В тот вечер он прочел в газете о виденном им судне. Его название было напечатано мелким шрифтом в списке других судов, прибывших в порт. «Космический бродяга», пункт назначения неизвестен». Это добавление привело Эйкена в восторг.

– А где он похоронен? – спросил я.

В ограде была только одна могила.

– О, он здесь, – ответила мисс Харти. – На самом деле мы сейчас его самые дорогие гости. Последней волей Эйкена было, чтобы люди приходили сюда, пили мартини и смотрели на проплывающие мимо по реке корабли, как это делал он сам. Он оставил очень милое приглашение. Его надгробие выполнено в виде скамьи.

Неведомая сила против моей воли сорвала меня с места – я резво вскочил на ноги. Мисс Харти рассмеялась и тоже встала. На скамье было начертано имя Эйкена и надгробная эпитафия:

КОСМИЧЕСКИЙ БРОДЯГА,

ПУНКТ НАЗНАЧЕНИЯ НЕИЗВЕСТЕН.

Я был очарован Саванной. На следующее утро, рассчитываясь за пребывание в отеле, я спросил у портье, как можно забронировать за собой номер на месяц: не сейчас, но, возможно, очень скоро.

– Наберите по телефону «bedroom»[5]5
  Спальня (англ.).


[Закрыть], – ответил портье. – B-E-D-R-O-O-M. Это номер справочной службы по гостиницам. Они вас зарегистрируют.

Мне показалось, что в Саванне я столкнулся с последними пережитками старого Юга. В некоторых отношениях Саванна была так же далека от моего привычного мира, как остров Питкерн, скалистый клочок суши, на котором в полной изоляции жили, скрещиваясь между собой, потомки команды корабля его величества «Баунти», потерпевшего бедствие в восемнадцатом веке. Приблизительно такой же отрезок времени семь поколений саваннцев прожили в такой же изоляции в тиши и уединении своего городка на побережье Джорджии.

– Мы все двоюродные братья и сестры, – сказала мне по этому поводу Мэри Харти. – Здесь все очень просто – все приходятся друг другу родственниками.

Идея приняла в моей голове форму некоей разновидности воскресных путешествий в разные города. Я сделаю Саванну своим вторым домом. Я буду время от времени проводить здесь по месяцу – этого достаточно, чтобы перестать чувствовать себя заезжим туристом, а быть почти полноправным жителем. Я буду разузнавать, наводить справки, наблюдать, совать свой нос во все, куда приведет меня мое любопытство и куда меня пригласят. Я не буду поддаваться предубеждениям, а стану бесстрастным хронографом.

В течение восьми лет я придерживался этого плана, правда, периоды моего пребывания в Саванне становились все длиннее, а пребывания в Нью-Йорке – все короче. Я оказался вовлеченным в события, населенные необычными персонажами и оживленные странными происшествиями, вплоть до убийства. Но сначала главное – я подошел к телефону и набрал «bedroom».

Глава III
Сентиментальный джентльмен

Голос, ответивший из «спальни», указал мне дорогу в мое новое жилище в Саванне – второй этаж каретного сарая на Ист-Чарлтон-лейн. В моем распоряжении оказались две крохотные комнатки с видом на сад и двор жилого дома. Весь сад состоял из ароматных магнолий и маленького бананового куста.

Среди прочей обстановки в квартирке оказался старый капитанский глобус на подставке. В первый же вечер на новом месте я ткнул пальцем в Саванну – тридцать второй градус северной широты – и крутанул глобус. Под моим пальцем промелькнули Марракеш, Тель-Авив и Нанкин. Саванна располагалась на крайнем западе Восточного побережья, точно к югу от Кливленда. Саванна находится на девять градусов южнее Нью-Йорка, следовательно, луна видна отсюда под другим углом, решил я. Полумесяц будет слегка повернут по часовой стрелке, а это значит, что наш спутник станет напоминать больше букву U, нежели С, которую я только вчера видел в Нью-Йорке. Однако, может быть, я ошибаюсь? Я выглянул в окно, но луна как раз в это мгновение скрылась за облаком.

Я все еще занимался установлением своего точного местоположения во Вселенной, когда понял, что все время слышу какие-то звуки. Я напряг слух. Из-за ограды сада доносились веселые голоса, смех и звуки пианино. Под эту музыку приятный баритон пел «Сладкую загорелую Джорджию». Следующая песня была «Как это вышло, что мне нравится то, что ты творишь?». В квартале от моего пристанища вовсю шла веселая вечеринка, и я счел это добрым предзнаменованием. Музыка создавала приятный звуковой фон, может быть, несколько резковатый, и пианист был очень хорош. И неутомим. Последней песней, которую я слышал, засыпая, была «Лентяи». Вероятно, ее написал Джонни Мерсер.

Как только занялся рассвет, музыка зазвучала с новой силой. Первой утренней мелодией стала, если я правильно угадал, «Пиано-блюз», за которым последовали «Дарктаунские забияки». Музыка звенела, то возникая, то затихая на короткое время, весь день до позднего вечера. То же самое повторилось на следующий день и через день. Звуки пианино стали частью местной атмосферы, точно так же, как и нескончаемая вечеринка, если, конечно, это можно назвать вечеринкой.

Через пару дней я нашел место, откуда доносилась музыка, – Ист-Джонс-стрит, 16. То было желтое оштукатуренное здание, как две капли воды похожее на другие дома квартала. От них он отличался только нескончаемым потоком посетителей, которые группами и поодиночке валом валили туда и днем и ночью. Нельзя было определить, кто именно преобладал в этом потоке – там можно было встретить и молодых, и старых, и белых, и черных. Я заметил, что никто из них не нажимал звонок – люди просто толкали дверь и входили в дом. Незапертая дверь – необычно… даже для Саванны. Я решил, что со временем эта странность объяснится сама собой, а пока надо поближе ознакомиться с моим новым окружением.

Утопавшая в садах часть города с расположенными в строгом геометрическом порядке площадями кольцом охватывала историческое его ядро. Этот участок площадью в три квадратных мили был застроен еще до Гражданской войны. Позже, когда Саванна стала разрастаться к югу, отцы города махнули рукой на строительство новых площадей. Южнее исторического центра располагалась череда пышных викторианских зданий. После них начинался Ардсли-парк – анклав домов, выстроенных в начале двадцатого века и отличавшихся горделивыми фасадами, коринфскими колоннами, фронтонами, портиками и террасами. К югу от Ардсли-парка начинались дома поменьше. Там можно было увидеть бунгало, сооруженные в тридцатые и сороковые годы, ранчо – наследие пятидесятых и шестидесятых, и почти сельские районы южной части, которые невозможно было бы отличить от любого другого американского города, если бы не попадавшиеся кое-где напоминания о временах Дикси[6]6
  Общее название южных штатов США.


[Закрыть] – такие, как магазин «Двенадцать дубов» или кинотеатр «Тара».

Кое-что мне любезно разъяснила предупредительная женщина – библиотекарь Общества истории Джорджии. Оказалось, что в городе никогда не жила жестокосердная Ханна – такой дамы просто не существовало в природе. По-видимому, ее придумал какой-нибудь поэт-песенник, которому надо было что-то подобрать для рифмы. Библиотекарь со вздохом добавила, что неплохо было бы вообще переселить эту Ханну в Монтану, а у Саванны есть своя история и ей незачем гнаться за фальшивыми почестями. Знаю ли я, например, что Эли Уитни изобрел хлопкоочистительную машину на плантации Малберри в Саванне? Знаю ли я, что герлскаутское движение Америки было основано Джульеттой Гордон Лоу в каретном сарае на Дрэйтон-стрит?

Вслед за этим библиотекарь вдохновенно перечислила мне список великих исторических событий, которые действительно имели место в Саванне: первая воскресная школа Америки была основана в Саванне в 1736 году; первый сиротский приют – в 1740-м; первая конгрегация чернокожих баптистов – в 1788-м; первая школа гольфа – в 1796 году. Джон Уэсли, основатель методизма, был в 1736 году священником церкви Иисуса Христа в Саванне. Именно во время его священства написана книга гимнов, которые с тех пор поют в англиканских церквах. Один саваннский торговец финансировал строительство и первое плавание через Атлантику первого океанского парохода «Саванна». Это плавание из Саванны в Ливерпуль состоялось в 1819 году.

Такое внушительное перечисление достижений позволяло предположить, что сонный городишко со стопятидесятитысячным населением когда-то играл на исторической арене гораздо более важную роль, чем теперь. Финансировать в 1819 году первое плавание парохода через Атлантику – это то же самое, что в наши дни финансировать запуск космического корабля «Шаттл». По случаю того памятного трансатлантического вояжа Саванну в те дни посетил президент Джеймс Монро, настолько важным явилось это событие.

Я рылся в книгах, газетах и картах, сидя в читальне Общества истории – просторном зале с высокими потолками и стеллажами вдоль стен. В помещении явственно витал призрак Гражданской войны, а роль, которую сыграла в ней Саванна, может многое рассказать о самом городе.

Когда раздались первые залпы той войны, Саванна была ведущим хлопковым портом мира. Генерал Уильям Текумсе Шерман выбрал его конечной точкой своего триумфального марша к морю, поведя на город семьдесят тысяч солдат против десяти тысяч, защищавших Саванну. В отличие от своих коллег в Атланте и Чарлстоне, местные гражданские лидеры оказались практичными бизнесменами – их страстное стремление к отделению подверглось слишком сильному испытанию перспективой грядущих разрушений. Когда Шерман приблизился к городу, ему навстречу была послана делегация, предложившая без единого выстрела сдать город в обмен на обещание не сжигать его. Шерман принял условия сделки и послал президенту Линкольну знаменитую телеграмму: «ПОЗВОЛЬТЕ ПРЕПОДНЕСТИ ВАМ В КАЧЕСТВЕ РОЖДЕСТВЕНСКОГО ПОДАРКА ГОРОД САВАННУ ВМЕСТЕ СО СТА ПЯТЬЮДЕСЯТЬЮ ПУШКАМИ, ГОРОЙ АМУНИЦИИ И ДВАДЦАТЬЮ ПЯТЬЮ ТЫСЯЧАМИ ТЮКОВ ХЛОПКА». Шерман стоял в городе месяц, а потом двинулся в Южную Каролину, в Колумбию, и спалил ее дотла.

Из войны Саванна вышла обнищавшей, но за несколько лет сумела поправить свои дела, и вскоре это был опять процветающий город на побережье. Однако процветание оказалось временным, ибо та финансовая опора, на которой всегда зиждилось благосостояние города, постепенно подтачивалась. Рабочие с хлопковых плантаций уезжали на промышленно развитый Север; годы монокультурного выращивания хлопка истощили почву, и центр его производства переместился на Запад. К тому же во время финансовой паники 1892 года цена хлопка упала с одного доллара до девяти центов за фунт. К двадцатому году нашего столетия плантации вокруг Саванны окончательно захирели, добитые нашествием долгоносика. С того времени и начался упадок Саванны. Некогда пышные дома постепенно ветшали без ремонта, и леди Астор, бывшая в Саванне проездом в 1946 году, заметила, что город похож на «красавицу с вымазанным грязью лицом». Задетая за живое такой критикой, группа озабоченных местных патриотов принялась начиная с пятидесятых годов восстанавливать центр Саванны. Именно их усилиям город обязан сохранением своего исторического ядра.

Прежде чем покинуть гостеприимный читальный зал, я вздумал найти в адресной книге за 1914 год ту самую Сэди Джефферсон, которая танцевала танго по дороге в полицейский участок. Я ее не нашел, более того, в справочнике вообще не было ни одного Джефферсона. Библиотекарь посмотрела на старую газетную вырезку, которую я принес с собой, и сказала, что я, вероятно, посмотрел не в ту часть справочника.

– Из того, как написана заметка, можно предположить, что Сэди Джефферсон была черной, – наставительно произнесла она. – В тексте отсутствуют положенные по этикету «миссис» или «мисс». Такая уж была практика в те времена. К тому же черных помещали в отдельной части адресных книг, поэтому, наверное, вы не смогли найти Сэди Джефферсон.

В самом деле, я отыскал имя Сэди Джефферсон в той части справочника, которая была озаглавлена: «Цветные». Дама оказалась женой Джеймса Ю. Джефферсона, парикмахера, и умерла в семидесятых годах.

История черных в Саванне конечно же весьма и весьма отличается от истории белых. Рабство было запрещено в Джорджии в 1735 году (Оглторп называл его «ужасающим преступлением»), но в 1749 году, под давлением поселенцев, его вновь легализовали. Несмотря на долгую историю притеснений и угнетения черных, движение за гражданские права в шестидесятые годы в Саванне было практически не окрашено насилием. Лидеры движения ходили в закусочные, устраивая там ланчи, купались на пляжах и молились в церквях «только для белых», организовав, кроме того, пятнадцатимесячный бойкот сегрегированных магазинов. Напряжение росло, однако стремление к миру восторжествовало, благодаря не в последнюю очередь прогрессивно мыслящему мэру Малкольму Маклину и ненасильственной стратегии борьбы, принятой на вооружение местным лидером черного движения У. У. Лоу. В 1964 году Мартин Лютер Кинг объявил Саванну «самым десегрегированным городом Юга». По статистике, в 1980 году половину населения города составляли белые, половину – черные.

В анналах Общества истории имелось достаточное количество доказательств того, что в эпоху своего расцвета Саванна была пристанищем космополитов, а ее граждане – весьма светскими людьми. Мэр Саванны Ричард Арнольд, человек, мило общавшийся с генералом Шерманом в городе и вне его стен во время Гражданской войны, был типичным представителем этой славной породы. Врач, ученый, эпикуреец, тонкий знаток дорогих вин и джентльмен до мозга костей, весьма щепетильно и серьезно относившийся к этому званию. В одном из писем он отмечал: «Вчера я очень мило провел время с достопочтенным Хауэллом Коббом на дружеском обеде. Мы сели за стол в три часа дня, а встали только в половине десятого». Более чем шестичасовой обед мэра Арнольда лишь добавил вес всему, что я слышал о повальном увлечении саваннцев обедами и зваными вечерами, и напомнил о веселых посиделках, которые круглые сутки, словно непрерывный киносеанс, шли в доме 16 на Ист-Джонс-стрит.

Мое не слишком систематическое наблюдение за этим домом было вознаграждено в один прекрасный день совершенно неожиданным образом. У тротуара, пронзительно взвизгнув тормозами, остановилась машина, за рулем которой сидела опрятно одетая пожилая леди. Седые волосы, уложенные в ровную прическу, сверкали на солнце, словно снежный наст. Дама не сделала даже попытки припарковать машину к бордюру, вместо этого она загнала ее на тротуар, как будто подвела лошадь к привязи. Женщина вышла из автомобиля и решительно направилась к двери дома. Достав из сумочки молоток, она методично расколотила все окна, обрамлявшие дверь, невозмутимо сунула молоток обратно в сумочку и вернулась в машину. Люди, находившиеся в этот момент в доме, не обратили на происшествие ни малейшего внимания – пианино продолжало играть, смех не умолк ни на минуту. Стекла в окнах заменили только через несколько дней.

Как я и ожидал, все выяснилось довольно скоро. Как-то раз я поужинал довольно поздно и уже собирался лечь спать, как раздался стук дамских шпилек по ступенькам лестницы, ведущей к моему подъезду. Шаги стихли, и кто-то нерешительно постучал в дверь. Открыв ее, я увидел красивую женщину, освещенную лунным сиянием. Первое, что бросилось мне в глаза, – платиновое облако, окутывавшее ее голову. На женщине было надето розовое платье с глубоким вырезом, соблазнительно открывавшим полную налитую грудь. Женщина хихикнула.

– Вы что, не знаете? Они ушли и снова вырубили у Джо электричество.

– Кто это – они? – спросил я. – И кто такой Джо?

Женщина даже растерялась от такого вопиющего невежества.

– Как, вы не знаете Джо? Я-то думала, что его знают все. Между прочим, он ваш сосед. Я хочу сказать, почти сосед, Джо Одом. – Она махнула рукой в западном направлении. – Он живет в паре домов отсюда.

– Это не в том ли доме, где круглые сутки играют на пианино?

Мое невинное замечание вызвало у женщины взрыв неподдельного смеха.

– Угу. Вы попали в самую точку.

– И это Джо Одом играет на пианино?

– Это действительно он, – ответила женщина. – А я – Мэнди. Мэнди Николс. Я не хотела вас тревожить, но увидела, что у вас в окне горит свет, а у нас, как назло, кончился лед. Я очень надеялась, что у вас найдется немного льда.

Я пригласил ее войти. Проскользнув мимо, Мэнди обдала меня густым ароматом гардении. Теперь я узнал ее – она одна из многих посетительниц странного дома. Забыть такую даму или перепутать ее с кем-то решительно невозможно. Она обладала классической красотой, в ее нежном теле не было ни одного острого угла – сплошные округлости. Синие глаза обрамляла яркая косметика. Я достал из морозилки четыре контейнера со льдом, высыпал его в ведерко и сообщил Мэнди, что всегда живо интересовался, кто живет в том доме.

– Официально там живет Джо, – сказала Мэнди, – но иногда трудно бывает определить, кто там живет, потому что некоторые гости проводят там ночь или неделю, а если нужно, то и несколько месяцев. Например, я живу в Уэйкроссе, но шесть раз в неделю приезжаю в Саванну петь в клубе. Если я сильно устаю и у меня нет сил возвращаться домой, то ночую у Джо.

Мэнди поведала мне, что когда-то училась в Университете Теннесси, но это так, чтобы повертеться среди умных людей. Рассказала она и о том, что ее недавно короновали в Лас-Вегасе как Мисс БКЖ.

– Мисс БКЖ?

– Это означает Мисс Большая Красивая Женщина, – растолковала мне Мэнди незнакомую аббревиатуру. – Прекрасный конкурс для крупных женщин. Дают приз – журнал и штуку материи – целых девять ярдов. Правда, я не собиралась выступать, это подруги послали за меня заявку.