Текст книги "Cosa Nostra. История сицилийской мафии"

Судья Фальконе однажды сравнил вступление в мафию с обращением в веру: «Нельзя перестать быть священником. Или мафиозо». Параллели между мафией и религией этим не ограничиваются, во многом потому, что многие «люди чести» являются верующими. Босс Катании Нитто Сантапаола построил на своей вилле часовенку с алтарем; по словам одного pentito, тот же самый Сантапаола приказал задушить и бросить в колодец четверых юнцов, напавших на его мать. Нынешний «главный босс» Бернардо Провенцано по прозвищу Трактор общается с подчиненными из тайного логова, посылая им записки; некоторые полиции удалось перехватить. Все они содержат благословения и обращения к небесному покровительству: «Я всей душой желаю быть слугой Господним». Один из боссов, возглавлявших, подобно «lo scannacristiani», отряд смерти, молился перед каждой операцией: «Господи, воля Твоя, это они хотят погибнуть, а на мне вины нет!»

Подобные сантименты в известной мере суть проявления терпимости, которую католическая церковь проявляла по отношению к мафии на протяжении многих лет. Церковники нередко воспринимали людей, чье могущество возникло на крови, так, будто они ничем не отличались от прочих, «обыденных» грешников. Церковь не обращала внимания на зловещее влияние мафии, поскольку последняя, как казалось, исповедует те же христианские ценности: почтительность, смирение, уважение к традициям, святость семьи. Более того, церковь охотно принимала подношения из богатств, накопленных нечестным путем. Ей достаточно было видеть в cosche (множественное число от cosca) сообщества верующих, поэтому она доверяла управление благотворительными фондами администраторам с руками по локоть в крови. Среди служителей церкви, как ни чудовищно это прозвучит, были даже убийцы. История взаимоотношений церкви с мафией пестрит подобными эпизодами.

Но дело отнюдь не в том, что мафия, как утверждают некоторые, представляет собой своеобразное ответвление католической церкви. Религия мафиозо не имеет ничего общего с церковью как социальным институтом. На деле тайна религиозности мафии заключается в том, что религия и мафиозный кодекс чести служат одной и той же цели; они выражают одно и то же на разных языках. Религиозность мафии порождает чувства принадлежности, сопричастности и доверия плюс свод гибких правил, опирающихся на церковную лексику, тогда как кодекс чести апеллирует к рыцарским чувствам, пользовавшимся популярностью в тот период, когда мафия только зарождалась.

Как и честь, религия помогает мафиози оправдывать свои действия – перед самими собой, перед другими, перед семьями. Мафиози часто считают, что убивают во имя чего-то большего, нежели деньги и власть; пытаясь определить это большее, они чаще всего употребляют слова «честь» и «Бог». Религия, которую исповедуют мафиози и члены их семей, находится в универсуме мафиозного кодекса чести; крайне сложно установить, где заканчивается искренняя – пускай ошибочная – вера и где начинается циничный обман. Чтобы понять образ мышления мафии, нужно отдавать себе отчет в том, что в сознании каждого члена организации правила чести соседствуют с расчетливостью, ложью и безжалостной жестокостью.

Тем самым «честь» выступает как знак профессиональных достижений, система внутренних ценностей и как тотем, как олицетворение групповой идентичности организации, которая трактует себя как стоящую выше добра и зла. Поэтому честь не имеет ничего общего с сицилийскими традициями, рыцарством или католицизмом. Выражается ли она в религиозных терминах или в псевдо-аристократическом наречии, вся жизнь мафиози определяется кодексом, безоговорочно подчиняющим интересы отдельных членов мафии интересам организации в целом.

Когда все складывается удачно, кодекс внушает мафиози чувство гордости за себя и своих соратников. Мафиозо из Катании Антонино Кальдероне заявил: «Мы – мафиози, все прочие – обыкновенные люди»: под этими словами подписался бы любой член мафии. Однако именно по этой причине мафиозо без чести – никто, он – мертвец. Для члена «Коза ностры» потерпеть поражение в одной из многочисленных междоусобных стычек и потерять честь – совершенно равнозначные события.

Не удивительно поэтому, что решение нарушить кодекс чести и стать государственным свидетелем оказывает на некоторых мафиози травматическое воздействие. Ведь оно означает отказ от коллектива, разрыв дружеских и семейных уз, попытку примириться с жизнью, основанной на убийствах, – и автоматический смертный приговор. Джованни Бруска утверждал, что ему потребовалось гораздо больше мужества, чтобы принять подобное решение, чем чтобы убивать.

Нино Джое – так звали того мафиозо, который шептал: «Ваи!», когда Бруска готовился нажать на кнопку у Капачи. Будучи арестован и помещен в одиночную камеру летом 1993 года, Джое начал ощущать бремя долгих лет, прожитых по правилам «Коза ностры». Он знал, что полиции удалось прослушать часть его разговоров и что в этих разговорах он, сам того не желая, выдал государству других членов организации – то есть невольно нарушил священнейшую из заповедей «Коза ностры». Он чувствовал, как среди его товарищей по заключению нарастает напряжение. Чем тяжелее становилось бремя, тем больше Джое нервничал; он отпустил бороду и перестал следить за своей одеждой. «Людям чести» даже в тюрьме полагается поддерживать достоинство, посему внешний вид Джое лишь усугублял опасения тех, кто окружал его в тюрьме: мафиози боялись, что он сломается и выложит полиции все, что знает. Однако 28 июля 1993 года Джое повесился в камере на шнурках своих теннисок. Для «людей чести» кончать жизнь самоубийством крайне нетипично; посмертная записка Джое может послужить финальным примером того, что значит жить и умирать по кодексу чести:

«Этим вечером я обрету покой и безмятежность, которые утратил лет семнадцать назад [при посвящении в “Коза ностру”]. Утратив их, я превратился в чудовище и оставался чудовищем до тех пор, пока не взял в руки карандаш, чтобы написать эти строки… Прежде чем уйти, прошу прощения у своей матери и у Господа Бога, потому что их любовь не ведает пределов. Остальной мир – я знаю – никогда меня не простит».

Вопрос, возникающий у историка, который лицезрел эту картину из жизни «Коза ностры», гласит: «Всегда ли так бывает?» Ответ на удивление прост: никто не может сказать наверняка. Pentiti неоднократно давали показания в полиции, но разговор всегда шел о конкретных преступлениях, а не о том, каково это – быть мафиозо. Но те немногие свидетельства, которыми мы располагаем, дают основание считать, что жизнь мафиози так или иначе строится вокруг кодекса чести. В конце концов, не будь его, мафия вряд ли просуществовала бы так долго – более того, могла бы и вовсе не возникнуть.

Глава 1
Возникновении мафии: 1860–1876 гг.

Два цвета Сицилии

Палермо стал итальянским городом 7 июня 1860 года, когда, по условиям прекращения огня, две длинные змеи – колонны побежденных – выползли из города и сложились вдвое против собственной длины за городскими стенами в ожидании кораблей, которые должны были переправить их домой, в Неаполь. Отступление неаполитанцев стало кульминацией одного из наиболее известных военных свершений столетия, вершиной патриотического героизма, поразившего Европу. До того дня Сицилией управляли из Неаполя, как частью королевства Бурбонов, охватывавшего почти всю южную Италию. В мае 1860 года Джузеппе Гарибальди и около 1000 добровольцев – знаменитых краснорубашечников – высадились на острове с целью присоединить его к новообразованному Итальянскому королевству. Под руководством Гарибальди эти патриотичные оборванцы дезориентировали и разгромили куда более многочисленную неаполитанскую армию. Палермо сдался после трех дней ожесточенных уличных боев, причем на протяжении этого времени флот Бурбонов непрерывно бомбардировал город.

После освобождения Палермо Гарибальди повел своих людей, заметно увеличившихся в числе и превратившихся уже в настоящую армию, на восток, к материку. 6 сентября героя приветствовал Неаполь, а в следующем месяце он передал все освобожденные им территории под власть короля Италии. Сам Гарибальди отказался от каких бы то ни было наград и вернулся на свой остров Капрера, имея при себе разве что пончо, немного еды и семена для сада. Проведенный вскоре плебисцит подтвердил, что Сицилия и южная Италия действительно стали частью Итальянского королевства.

Даже современники считали свершения Гарибальди «эпическими» и «легендарными». Однако эти достижения быстро утратили значимость, превратились в воспоминание – столь напряженными и мучительными оказались взаимоотношения Сицилии с Итальянским королевством. Гористый остров издавна пользовался дурной славой революционного порохового бочонка. Гарибальди преуспел на Сицилии во многом потому, что его интервенция привела к народному восстанию, сокрушившему режим Бурбонов. Как не замедлило выясниться, восстание 1860 года было лишь прелюдией к настоящим неприятностям. Причисление 2,4 миллионов сицилийцев к гражданам Италии обернулось подлинной эпидемией заговоров, грабежей, убийств и сведений счетов.

Королевские министры, по происхождению в основном из северной Италии, рассчитывали найти себе партнеров среди верхних слоев сицилийского общества, среди тех, кто напоминал им их самих – консервативных землевладельцев, обладающих способностью управлять и имеющих желание осуществлять упорядоченное экономическое развитие. Вместо этого министры, к их неподдельному изумлению, столкнулись с откровенной анархией: революционеры-республиканцы имели тесные контакты с шайками преступников, аристократы и церковники тосковали по режиму Бурбонов или же ратовали за автономию Сицилии, местные политики не брезговали похищениями и убийствами как инструментами борьбы с не менее неразборчивыми в средствах оппонентами. Вдобавок государство объявило всеобщую воинскую обязанность, о которой на Сицилии прежде не слыхивали, а потому встретили в штыки. Многие также считали, как оказалось, что участие в народной революции освобождает их от необходимости платить налоги.

Сицилийцы, пожертвовавшие политическими амбициями во имя революции, возмутились поведением правительства, которое высокомерно, как они полагали, лишило их доступа к власти – а ведь последняя требовалась им для решения проблем острова. В 1862 году сам Гарибальди впал в такое отчаяние от состояния дел в новообразованном королевстве, что вернулся из добровольной отставки и использовал Сицилию как базу для организации нового вторжения на материк. Он стремился освободить Рим, который по-прежнему оставался под властью папы (Рим стал столицей Италии только в 1870 году). Правительственные войска остановили Гарибальди в горах Калабрии, где недавний герой был ранен в пятку.

Итальянское правительство отреагировало на кризис введением на Сицилии чрезвычайного положения, тем самым подав пример на десятилетия вперед. Не желая или будучи не в силах умиротворять Сицилию политически, правительство регулярно прибегало к военной силе: на острове то и дело высаживались экспедиционные корпусы, города подвергались осаде, проводились массовые облавы и аресты – без суда и следствия. Но ситуация нисколько не улучшалась. В 1866 году в Палермо вспыхнул новый бунт, во многом идентичный тому восстанию, которое свергло Бурбонов. Как это было во время атаки Гарибальди в 1860 году, отряды бунтовщиков спустились в город с окрестных холмов. Ходили слухи – не получившие подтверждения – о случаях каннибализма и питья крови; правительство вновь ввело чрезвычайное положение. Бунт 1866 года был подавлен, но только через десять лет, наполненных волнениями и репрессиями, Сицилия привыкла к существованию заодно с прочей Италией. В 1876 году островные политики впервые вошли в состав коалиционного правительства в Риме.

Постоянным контрапунктом к возмущениям на Сицилии между 1866 и 1876 годами оставалось впечатление, которое красоты острова производили на путешественников, зачастивших на Сицилию после присоединения ее к Италии. Все эти путешественники теряли дар речи, когда им открывался вид на Палермо. Один garibaldino, впервые увидевший Палермо с моря, вспоминал, что город выглядел будто воплощение детской сказки. Его стены были окружены поясом оливковых и лимонных рощ, за которыми возвышался амфитеатр окрестных холмов и гор. Суровое очарование заключалось и в городской планировке: две главных улицы Палермо шли перпендикулярно друг другу и пересекались у Кватро Канти («четырех углов») – площади семнадцатого века. На каждом из углов Кватро Канти возвышался ансамбль балконов, карнизов и ниш, символизировавший четыре городских квартала.

Несмотря на урон, причиненный бомбардировкой с моря, Палермо в 1860-е годы предлагал местным жителям и приезжим многочисленные развлечения: самым главным из них, пожалуй, считалась прогулка по знаменитой морской набережной – Марине. На протяжении бесконечно длинного лета, едва спадала невыносимая дневная жара, благородные горожане отправлялись на прибрежные прогулки в свете луны и вдыхали ароматы цветущих деревьев – или же поедали мороженое и шербет, совершая променад под мелодии известных опер в исполнении городского оркестра.

На узких извилистых улочках вдалеке от главных улиц и от Марины аристократическими дворцам приходилось тесниться по соседству с рынками, мастерскими ремесленников, складами и почти двумястами (точнее, 194) богоугодными обителями. В начале 1860-х годов приезжие не уставали отмечать количество монахов и монахинь на городских улицах. Также Палермо казался своего рода каменным палимпсестом культуры, уходящей в глубь времен на многие сотни лет. Подобно острову в целом, город изобиловал монументами, оставшимися после многочисленных захватчиков. Начиная с древних греков каждая средиземноморская держава, от Рима до королевства Бурбонов, стремилась подчинить Сицилию себе. На многих остров производил впечатление собрания диковинок: греческие амфитеатры и храмы, римские виллы, арабские мечети и сады, норманнские соборы, дворцы эпохи Возрождения, церкви в стиле барокко…

Сицилия воспринималась в двух цветах. Когда-то она была житницей древнего Рима. На протяжении столетий пшеница колосилась на бескрайних полях, золотя окружающие холмы. Другой цвет был менее «возрастным». Арабы, завоевавшие Сицилию в девятом веке, принесли с собой новую технологию орошения земель; при них остров покрылся цитрусовыми рощами, наделившими северное и восточное побережья сенью темно-зеленой листвы.

Именно в неспокойные 1860-е годы итальянская правящая верхушка впервые услышала о сицилийской мафии. Поскольку никому не было известно, что это такое на самом деле, люди, писавшие о мафии, заключали, что она – рудимент, наследие Средних веков, этакое свидетельство столетий дурного правления чужеземцев, благодаря которому остров пребывал в отсталом состоянии. Соответственно истоки мафии пытались обнаружить в пшеничном золоте холмов, среди древних поместий, где выращивали пшеницу. Несмотря на свою дикую красоту, внутренняя часть Сицилии была наглядной метафорой всего, что Италия стремилась изжить и оставить позади. В огромных поместьях трудились сотни голодных крестьян, которых эксплуатировали жестокие помещики. Многие итальянцы видели в мафии олицетворение сицилийской отсталости и бедности и надеялись, что мафия исчезнет сама собой, как только Сицилия вынырнет из пучины изоляции и нагонит историческое время. Некий оптимист даже утверждал, что мафия исчезнет «с первым свистком локомотива». Эта вера в древность мафии никогда не иссякала окончательно – во многом потому, что «люди чести» ее поддерживали. Томмазо Бушетта искренне полагал, что мафия зародилась в средние века как движение сопротивления французским оккупантам.

Однако на самом деле мафия не может похвастаться столь почтенным возрастом. Она зародилась приблизительно в то время, когда о ней впервые услышали гневливые итальянские правительственные чиновники. Мафия и новообразованное государство родились вместе. Между прочим, известность, которую получило слово «мафия», представляет собой весьма любопытный факт; итальянское правительство, озаботившееся этим словом и тем, что за ним стояло, сыграло существенную роль в его распространении.

Как и подобает, пожалуй, преступному гению мафии, ее происхождение невозможно свести к какой-либо одной истории – приходится анализировать сразу несколько. Изучение этих историй и сопоставление их требует определенной хронологической сноровки, если не сказать – изворотливости: нам придется перемещаться то вперед, то назад в неспокойном десятилетии 1866–1876 гг. и даже совершить короткое путешествие на пятьдесят лет в прошлое, а также прислушаться к свидетельствам людей, бывших свидетелями и соучастниками зарождения мафии.

Лучше всего начать не со слова «мафия» – по причинам, которые непременно выяснятся, – а с дел ранней мафии и с мест, где она начинала свою деятельность. Ведь если мафия не может претендовать на древность, значит, покрытые пшеничным золотом холмы внутренней Сицилии отнюдь не являются местом ее рождения. Мафия возникла в той области, которая до сих пор представляет собой сердце острова, в которой сосредоточены сицилийские богатства, – на темно-зеленом побережье, среди современного капиталистического импортно-эскпортного бизнеса, в идиллических апельсиновых и лимонных рощах на окраинах Палермо.

Доктор Галати и лимонный сад

Мафия оттачивала свои методы в период быстрого роста производства и сбыта цитрусовых. Сицилийские лимоны приобрели товарную ценность в конце 1700-х годов. Бум продажи этих удлиненных желтых плодов в середине девятнадцатого столетия привел к разрастанию темно-зеленого пояса Сицилии. Значительную роль в этом буме сыграла Британская империя. С 1795 года на Королевском флоте лимоны использовались как средство для предотвращения цинги. Кроме лимонов, англичане импортировали бергамот: его масло добавлялось к чаю «Эрл Грей»; коммерческое производство началось в 1840-х годах.

Сицилийские апельсины и лимоны поставлялись в Нью-Йорк и Лондон уже в те времена, когда во внутренней Сицилии об этих плодах знали только понаслышке. В 1834 году экспорт цитрусовых с острова составил 400 000 ящиков; к 1850 году ящиков насчитывалось уже 750 000. В середине 1880-х годов в Нью-Йорк ежегодно доставлялось 2,5 миллиона ящиков с итальянскими цитрусовыми, и большая часть плодов шла из Палермо. В 1860 году – в год похода Гарибальди – было подсчитано, что сицилийские лимонные плантации являются самым прибыльным сельскохозяйственным угодьем в Европе и превосходят по этому показателю даже фруктовые сады вокруг Парижа. В 1876 году разведение цитрусовых давало на гектар в среднем в шестьдесят раз больше прибыли, нежели любой другой участок земли на острове.

В девятнадцатом столетии плантации цитрусовых были вполне современными предприятиями, требовавшими значительных первоначальных инвестиций. Землю следовало расчистить от камней, устроить террасы, возвести склады, проложить дороги, построить стены для защиты урожая от ветра и от воров, выкопать оросительные каналы, установить шлюзы и так далее. Чтобы деревья начали плодоносить, требовалось подождать около восьми лет после посадки. На прибыль же можно было рассчитывать лишь еще несколько лет спустя.

Так что уровень первоначальных затрат был весьма высок; кроме того, лимонные деревья оказались крайне уязвимыми. Достаточно было непродолжительного перебоя с подачей воды, чтобы плантация погибла. Существовала и постоянная угроза вандализма, направленного как на плоды, так и на сами деревья. Именно это сочетание уязвимости и прибыльности создало питательную среду для развития практики мафиозного «покровительства».

Хотя лимонные плантации существовали и существуют по сей день во многих прибрежных районах Сицилии, мафия вплоть до сравнительно недавних пор оставалась почти исключительно западносицилийским феноменом. Она возникла в ближайших окрестностях Палермо. В 1861 году, когда в городе насчитывалось почти 200 000 жителей, Палермо был политическим, юридическим и банковским центром западной Сицилии. Среди местных ростовщиков и торговцев недвижимостью ходило больше денег, чем где бы то ни было еще на острове. Палермо был центром оптовой и розничной торговли и крупным портом. Именно здесь продавались, покупались и сдавались в аренду земельные угодья как по соседству с городом, так и в других областях. Кроме того, Палермо устанавливал для Сицилии правила политической игры. Иными словами, мафия родилась не из бедности и островного уединения, но из богатства и власти.

Лимонные рощи в окрестностях Палермо стали антуражем для истории первой жертвы мафии, удостоившейся детального описания своих невзгод. Этой жертвой был уважаемый врач Гаспаре Галати. Почти все, что известно о нем как о человеке – и человеке весьма мужественном, – почерпнуто из показаний, которые он впоследствии давал властям, подтвердившим со временем достоверность сообщенных им подробностей.

В 1872 году доктор Галати от имени своих дочерей и их тетки по материнской линии вступил во владение наследством, жемчужиной которого была Фондо Риелла – «садик», то есть плантация, лимонов и мандаринов, площадью в четыре гектара в Маласпине, в пятнадцати минутах ходьбы от границы Палермо. Эта плантация считалась образцовым предприятием: деревья орошались при помощи современного парового насоса мощностью в три лошадиных силы, для управления насосом требовался специально обученный человек. Однако, вступая во владение имуществом, Гаспаре Галати отчетливо сознавал, что крупные вложения в бизнес находятся под угрозой.

Прежний владелец Фондо Риелла, шурин доктора Галати, умер от сердечного приступа, последовавшего в результате серии угрожающих писем. За два месяца до смерти он узнал от человека, управлявшего насосом, что письма посылал смотритель плантации Бенедетто Каролло, надиктовывавший тексты своему сообщнику, умевшему писать и читать. Каролло не имел образования, зато прекрасно умел считать: по показаниям Галати, смотритель вел себя так, будто плантация принадлежала ему, не скрывал, что получает 20–25 процентов от стоимости продукции, и даже крал уголь, предназначавшийся для парового насоса. Больше всего шурина доктора Галати беспокоило то обстоятельство, что Каролло не просто воровал: похоже, он неплохо разбирался в производстве цитрусовых и намеревался уничтожить плантацию Фондо Риелла.

Между сицилийскими рощами, в которых росли лимоны, и лавками и магазинами в северной Европе и в Америке, где люди покупали эти плоды, выстраивались длинные цепочки из торговых агентов, оптовиков, упаковщиков и транспортников. Бизнес строился на бесчисленных финансовых спекуляциях, причем деньги вступали в действие, пока плоды еще созревали на деревьях; в качестве страховочной меры перед скудным урожаем и чтобы возместить высокие первоначальные вложения владельцы плантаций как правило продавали лимоны задолго до того, как наставала пора снимать урожай.

На Фондо Риелла шурин доктора Галати следовал установленной практике. Однако в начале 1870-х годов брокеры, купившие у него урожай плантации, неожиданно обнаружили, что лимоны и мандарины исчезают прямо с деревьев. Фондо Риелла быстро приобрела крайне сомнительную деловую репутацию. Практически не было сомнений в том, что за исчезновением плодов стоит смотритель Каролло и что цель этого предприимчивого молодого человека заключается в сбивании цены на плантацию и последующем приобретении оной в собственность.

Вступив во владение Фондо Риелла после смерти шурина, доктор Галати решил избавить себя от неприятностей и сдать плантацию в аренду. Но у Каролло были другие планы. Потенциальные арендаторы выслушивали от него вполне откровенные слова: «Клянусь кровью Христовой, этот сад никогда не будет сдан или продан». Это переполнило чашу терпения Галати: он выгнал Каролло и дал объявление о том, что ищет нового смотрителя.

Вскоре ему пришлось узнать, как молодой Каролло отнесся к тому, что у него, по его собственным словам, «отобрали законный кусок хлеба». Как ни удивительно, несколько ближайших друзей доктора Галати (людей, не имевших ни малейшего отношения к плодовому бизнесу) настойчиво стали советовать ему вернуть Каролло. Впрочем, доктор не собирался следовать совету.

Около 10 утра 2 июля 1874 года человек, которого доктор Галати нанял в качестве замены Каролло на должности смотрителя Фондо Риелла, был застрелен: ему несколько раз выстрелили в спину, когда он шел по узкой тропинке среди деревьев. Стреляли из-за каменной изгороди в соседней роще – практика, к которой часто прибегала мафия на раннем этапе своего существования. Жертва скончалась в больнице Палермо несколько часов спустя.

Сын доктора Галати отправился в местный полицейский участок, чтобы изложить теорию относительно причастности Каролло к этому убийству. Полицейский инспектор проигнорировал его слова и арестовал двоих мужчин, случайно проходивших мимо плантации. Позднее их отпустили, поскольку никаких доказательств их вины, естественно, найти не удалось.

Несмотря на столь обескураживающие события, доктор Галати нанял нового смотрителя. Вскоре в его дом подбросили несколько писем, в которых говорилось, что он поступил неверно, уволив «человека чести», то есть Каролло, и наняв «презренного шпиона». Также в письмах грозили, что если Галати не одумается и не вернет Каролло, ему грозит та же участь, что и прежнему смотрителю, – разве что «более варварская по манере». Спустя год, выяснив, с чем именно он столкнулся, доктор Галати так истолковал мафиозную терминологию: «На языке мафии вор и убийца – человек чести, а жертва – презренный шпион».

Доктор пришел с этими письмами – их было семь – в полицию. Ему пообещали, что арестуют и самого Каролло, и его сообщников, среди которых был и приемный сын бывшего смотрителя. Впрочем, инспектор – тот самый, который ранее ухватился за ложный след – не торопился выполнять обещание. Прошло три недели, прежде чем он сподобился арестовать Каролло и его приемного сына, продержал их в участке два часа – и выпустил, на том основании, что они никак не замешаны в преступлении. Галати проникся уверенностью, что инспектор связан с преступниками.

Чем дольше он сражался за имущество, которым управлял, тем отчетливее становилась в сознании доктора Галати картина действий местной мафии. Cosca базировалась в соседней деревне Удиторе и прикрывалась вывеской религиозной организации. В этой деревне имелось небольшое христианское братство, «Терциарии святого Франциска Ассизского», которое возглавлял священник, бывший монах-капуцин, известный под именем отца Росарио; терциарии провозглашали своими задачами приверженность милосердию и помощь церкви. Отец Росарио, который при Бурбонах был полицейским осведомителем, также являлся тюремным капелланом и пользовался своим положением, чтобы передавать записки с воли в тюрьму и из тюрьмы на волю.

Но главарем банды был отнюдь не он. Председателем братства терциариев и боссом мафии в Удиторе был Антонино Джаммона. Родился он в крайне бедной крестьянской семье и начал карьеру с батрацкого труда. Революция, сопровождавшая интеграцию Сицилии в Итальянское королевство, позволила Джаммоне обзавестись достатком и влиянием. Восстания 1848 и 1860 годов дали ему возможность показать собственную удаль и заиметь влиятельных друзей. К 1875 году, когда ему исполнилось пятьдесят пять, он стал вполне состоятельным человеком; по сообщению шефа полиции Палермо, стоимость имущества Джаммоны составляла около 150 000 лир. Его подозревали в расправе с несколькими беглецами от правосудия, которых он сперва приютил. Как считала полиция, их смерти были связаны с тем, что они начали подворовывать с местных предприятий, находившихся под покровительством Джаммоны. Также было известно, что Джаммона получил крупную сумму денег и некое таинственное задание от знакомого преступника из-под Корлеоне, бежавшего в Соединенные Штаты от преследования полиции.

Доктор Галати описывал Антонино Джаммону как «молчаливого, напыщенного и осторожного». Есть все основания поверить этой характеристике, поскольку эти двое прекрасно знали друг друга: несколько членов семейства Джаммона были клиентами доктора Галати, причем последнему как-то довелось извлечь из бедра брата Антонино две мушкетных пули.

Мафия Удиторе занималась тем, что «покровительствовала» местным лимонным плантациям. Они заставляли землевладельцев принимать своих людей в качестве смотрителей, сторожей или брокеров. Контакты мафии с возчиками, оптовиками и портовыми грузчиками могли обернуться либо гибелью урожая, либо благополучной его доставкой на рынок; прибегая в случае необходимости к насилию, мафиози основывали миниатюрные картели и монополии. Завладев тем или иным fondo, мафия забирала столько, сколько считала нужным, – либо в качестве пресловутого «налога» за покровительство, либо чтобы перекупить предприятие, предварительно сбив на него цену до минимума. Причина бедствий доктора Галати заключалась не в том, что его почему-то невзлюбил Джаммона; нет, последний просто-напросто вознамерился подчинить себе все цитрусовые плантации в окрестностях Удиторе.

Убедившись, что влияние мафии распространяется и на местную полицию, доктор Галати решил обратиться со своими подозрениями прямо в следственную магистратуру. Решение окрепло после того, как полиция вернула ему лишь шесть из семи писем с угрозами: последнее, наиболее откровенное, «потерялось». От магистрата доктор Галати узнал, что подобная «некомпетентность» достаточно характерна для местного полицейского участка.

В доме тем временем появились новые подметные письма: доктору Галати давали неделю на то, чтобы уволить смотрителя и заменить его «человеком чести». Однако Галати был окрылен первым положительным результатом своей борьбы – полицейского инспектора, которого он подозревал в связях с мафией, отправили в отставку. Кроме того, доктор рассудил, что мафия не пойдет на убийство человека, занимающего в обществе столь высокое положение, как он, и потому проигнорировал ультиматум. Едва миновал указанный в письме срок, новый смотритель был расстрелян при свете дня в январе 1875 года. По подозрению в убийстве арестовали Бенедетто Каролло и двух других бывших работников fondo.

Это нападение нежданно принесло удачу. Прежде чем потерять сознание в больнице, пострадавший опознал своих убийц. Поначалу он никак не реагировал на вопросы полицейских. Но когда лихорадка усилилась и смерть подступила вплотную, он попросил позвать следователя и заявил под присягой: в него стреляли именно те трое, которых арестовала полиция.