Текст книги "Гротески"

Джон Голсуорси
Гротески

Κυνηδτν[1]1
  Со злостью (греч.).


[Закрыть]

Глава I

Ангел Эфира, находясь в 1947 году с официальным визитом на Земле, остановился между Английским банком и Биржей выкурить папироску и поглядеть на прохожих.

– Как их много, – сказал он, – и как они быстро бегают – в такой-то атмосфере! Из чего они сделаны?

– Из денег, сэр, – отвечал его гид. – Денег в прошлом, в настоящем или в будущем. На Бирже бум. Барометр радости сильно поднялся. Такого не было уже тридцать лет – да-да, со времени Великой Заварухи.

– Так, значит, между радостью и деньгами есть какая-то связь? – спросил Ангел, тонкой струйкой выпуская дым из своих точеных ноздрей.

– Таково распространенное мнение, хотя доказать это было бы нелегко. Впрочем, я могу попробовать, сэр, если желаете.

– Очень было бы интересно, – сказал Ангел, – потому что на вид это, кажется, самая безрадостная толпа, какая мне встречалась. У каждого между бровей морщина, и никто не насвистывает.

– Вы не понимаете, сэр, – сказал гид, – да оно и не удивительно: радость доставляют не столько деньги, сколько мысль, что когда-нибудь не надо будет больше их наживать.

– Если такой день должен настать для всех, почему же у них не радостный вид? – спросил Ангел.

– Не так это просто, сэр. Для большинства этих людей такой день никогда не настанет, и многие из них это знают – они называются клерки; не настанет он и для некоторых из другой категории – тех назовут банкротами; для остальных он настанет, и они переедут в Уимблхерст и на прочие Острова Блаженных, но к тому времени они так привыкнут наживать деньги, что без этого жизнь их станет сплошной скукой, если не мукой, или они будут уже в таких годах, что все свои деньги им придется тратить на борьбу со старческими немощами.

– При чем же тогда радость? – спросил Ангел, удивленно вздернув брови. – Ведь, кажется, так принято у вас выражаться?

– Я вижу, сэр, – отвечал гид, – вы еще не успели как следует вспомнить, что такое люди, и особенно та их порода, что населяет эту страну. Иллюзия – вот что нам дорого. Не будь у нас иллюзий, мы с тем же успехом могли бы быть ангелами или французами – те хоть в какой-то мере дорожат неприглядной реальностью под названием le plaisir, то есть радость жизни. Мы же в погоне за иллюзией только и делаем, что наживаем деньги и морщины между бровей, ибо занятие это утомительное. Я, разумеется, говорю о буржуазии или Патриотических классах, ибо Трудяги ведут себя иначе, хотя иллюзии у них те же самые.

– Не понимаю, – отрезал Ангел.

– Ну как же, сэр, и те и другие тешат себя иллюзией, что когда-нибудь обладание деньгами принесет им радость; но в то время как Патриоты надеются нажить деньги трудом Трудяг, Трудяги надеются нажить их трудами Патриотов.

– Ха-ха, – сказал Ангел.

– Ангелам хорошо смеяться, – возразил гид, – а вот люди от этого плачут.

– Вам, на месте, наверно, виднее, как поступать, – сказал Ангел.

– Ах, сэр, если бы так! Мне часто приходится наблюдать лица и повадку здешних жителей, и я вижу, что радость, какую доставляет им погоня за иллюзией, – недостаточная награда за их скученную, однообразную и беспокойную жизнь.

– Некрасивые они, что и говорить, – сказал Ангел.

– Верно, – вздохнул гид, – и с каждым днем все дурнеют. Взгляните хоть на этого, – и он указал на господина, поднимавшегося по ступеням Биржи. – Обратите внимание на его фигуру. Седеющая голова к макушке сужена, книзу расширяется. Туловище короткое, толстое, квадратное; ноги и того толще, а ступни вывернуты наружу; общим видом напоминает пирамиду. А этот? – Он указал на господина, спускавшегося по ступеням. – Ноги и туловище его можно протащить сквозь игольное ушко, а вот голову протащить не удастся. Обратите внимание: ячмень на глазу, сверкающие очки и полное отсутствие волос. Внешняя несоразмерность – это сейчас своего рода эпидемия, сэр.

– А исправить это нельзя? – спросил Ангел.

– Чтобы исправить недостаток, нужно сперва его осознать, а они этого не сознают, так же как не сознают, что несоразмерно проводить шесть дней из каждых семи в конторе или на заводе. Человек, сэр, – это раб привычки, а когда привычки у него плохие, сам он и того хуже.

– У меня разболелась голова, – сказал Ангел. – Шум просто оглушительный. Когда я прилетал сюда в тысяча девятьсот десятом году, такого не было.

– Да, сэр. Мы с тех пор пережили Великую Заваруху, а после нее погоня за деньгами превратилась в какое-то неистовство. Как и другие люди, мы теперь вынуждены изощряться в искусстве приравнивать дважды два к пяти. Это значительно ускорило развитие цивилизации и пошло на пользу всему, кроме человека, – даже лошадям, поскольку их больше не заставляют возить непосильные тяжести на Тауэр-Хилл или какие-либо другие холмы.

– Как это может быть, – спросил Ангел, – если работы стало больше?

– А они вымерли, – сказал гид. – Как видите, их полностью заменила электрическая тяга и воздушное сообщение.

– Вы как будто настроены враждебно к деньгам? – перебил Ангел, бросив на него испытующий взгляд. – Скажите, неужели вы в самом деле предпочли бы иметь шиллинг, а не пять шиллингов и шесть пенсов?

– Сэр, – отвечал гид, – вы, как говорится, начинаете не с того конца. Ведь деньги – это всего лишь возможность покупать то, что хочешь. Вам следовало бы спросить, чего я хочу.

– Ну, чего же вы хотите? – спросил Ангел.

– По-моему, – отвечал гид, – когда мы оказались банкротами, нам бы следовало попытаться не умножать количество денег, а сократить свои потребности. Путь истинного прогресса, сэр, – это упрощение жизни и желаний вплоть до того, чтобы отказаться от брюк и носить одну чистую рубашку, доходящую до колен, довольствоваться передвижением на собственных ногах по твердой земле; есть простую пищу, самими нами выращенную; слушать собственный голос да напевы свирели; чувствовать на лице солнце, дождь и ветер; вдыхать аромат полей и лесов; иметь скромную крышу над головой и миловидную жену, не испорченную высокими каблуками, жемчугом и пудрой; смотреть, как резвятся домашние животные, слушать певчих птиц и растить детей, приучая их к воде, холоднее той, в какой купались их отцы. Нам следовало бы добиваться здоровья до тех пор, пока не отпадет нужда в аптеках и оптиках, в парикмахерах, корсетницах, всяких салонах красоты, где нас штопают и латают, угождая нашим прихотям и скрывая уродства, которыми современная жизнь наделила наши лица и фигуры. Самой нашей честолюбивой мечтой должно было стать такое сокращение своих потребностей, чтобы при современных научных знаниях производить все необходимое быстро и без труда и, имея достаточный досуг, крепкие нервы и здоровое тело, наслаждаться природой, искусством и семейными привязанностями. Трагедия человека, сэр, в его бессмысленном, ненасытном любопытстве и жадности, а также в неизлечимой привычке пренебрегать настоящим во имя будущего, которое никогда не наступит.

– Вы говорите как по писаному, – заметил Ангел.

– К сожалению, нет, – возразил гид. – Ни в одной книге, какие мне удалось раздобыть, не написано, что мы должны прекратить это безумие и обратиться к приятной простоте, которая одна только и сулит нам спасение.

– За одну неделю все это вам до смерти надоест, – сказал Ангел.

– Верно, сэр, но только потому, что нас с юных лет воспитывают в духе неуемного стяжательства и конкуренции. А возьмите младенца в колясочке, поглощенного созерцанием неба и сосанием собственного пальца. Вот такой, сэр, и должна быть жизнь человека.

– Красивая метафора, – сказал Ангел.

– А сейчас мы только и делаем, что резвимся на катафалке жизни.

– Вы как будто принадлежите к числу тех, кто взял себе девизом «Старайся никогда не оставлять вещи такими, какими ты их нашел», – заметил Ангел.

– Ах, сэр! – отвечал гид с печальной улыбкой. – Доля гида скорее в том, чтобы стараться найти вещи там, где он их оставил.

– Да, кстати, – мечтательно протянул Ангел, – когда я был здесь в девятьсот десятом, я купил несколько акций Маркони, они тогда шли на повышение. А как они сейчас?

– Право, не знаю, – отвечал гид холодно и осуждающе, – но одно могу вам сказать: изобретатели не только благодетели человечества, но и его проклятие, и так будет до тех пор, пока мы не научимся сообразовывать их открытия с нашей весьма ограниченной способностью усвоения. Наша цивилизация страдает хронической диспепсией, вызванной попытками проглатывать любую пищу, какую преподносит ей человеческая изобретательность, и эта болезнь приняла столь тяжелую форму, что я иногда начинаю сомневаться, доживем ли мы до вашего посещения в тысяча девятьсот восемьдесят четвертом году.

– Ах, так! – насторожился Ангел. – Вы правда не уверены?

– Не уверен, – ответил гид угрюмо. – Вся жизнь сейчас – сплошной телефонный звонок, а о чем идет речь? Кружение во мраке! Грохот колес под небом из дыма! Нескончаемая партия в покер!

– Признайтесь, – сказал Ангел, – вы сами отведали чего-то недоброкачественного?

– Вот именно, – сказал гид. – Я отведал современности, самого паршивого блюда. Вы только посмотрите на этих несчастных, – продолжал он, – суетятся, как муравьи, с девяти утра до семи вечера. А посмотрите на их жен!

– Правильно, – приободрился Ангел, – давайте посмотрим на их жен! – И тремя взмахами крыльев он перенесся на Оксфорд-стрит.

– Посмотрите на них! – повторил гид. – Суетятся, как муравьи, с десяти утра до пяти вечера.

– Про них мало сказать, что они некрасивы, – сказал Ангел печально. – Что это они все бегают из одной магазинной норки в другую? Что им нужно?

– Иллюзия, сэр. Там – романтика бизнеса, здесь – романтика покупок. Это вошло у них в привычку, а вы ведь знаете, привыкнуть куда легче, чем отвыкать. Хотите заглянуть к одной из них в дом?

– Нет-нет, – ответил Ангел и, отшатнувшись, налетел на шляпу какой-то дамы. – Зачем они их носят такие большие? – спросил он с досадой.

– Затем, чтобы в будущем сезоне можно было носить маленькие. Все для будущего, сэр, все для будущего! Цикл красоты и вечной надежды, а заодно и процветание торговли. Усвойте смысл этих слов, и о дальнейшем вам уже не придется расспрашивать, да, вероятно, и не захочется.

– Тут, наверно, можно купить американских конфет, – сказал Ангел и вошел в кондитерскую.

Глава II

– Куда вам хотелось бы направиться сегодня, сэр? – спросил гид Ангела, который, стоя посреди Хэймаркет, поводил головой из стороны в сторону, как верблюд.

– Мне хочется в деревню, – ответил Ангел.

– В деревню? – переспросил гид с сомнением. – Там неинтересно.

– А я хочу, – сказал Ангел и расправил крылья.

– Вот Чилтернские холмы, – выдохнул гид после нескольких минут стремительного полета. – Это нам подойдет. В деревне сейчас повсюду одинаково. Будем снижаться?

Они опустились на какой-то луг, судя по всему, деревенский выгон, и гид, стерев со лба облачную влагу, заслонил рукой глаза и стал вглядываться в даль, медленно поворачиваясь вокруг своей оси.

– Так я и думал, – сказал он. – Ничего не изменилось с сорок четвертого года, я тогда привозил сюда премьера. С завтраком мы тут помучаемся.

– Удивительно тихое местечко! – сказал Ангел.

– Что правда, то правда. Можно пролететь шестьдесят миль в любом направлении и не встретить ни одного обитаемого дома.

– Попробуем! – сказал Ангел.

Они пролетели сто миль и снова опустились на землю.

– И тут не лучше! – сказал гид. – Это Лестершир. Обратите внимание: холмистая местность, дикие пастбища.

– Я проголодался, – сказал Ангел. – Полетим дальше.

– Я вас предупреждал, сэр, – заметил гид, когда они опять пустились в полет, – что в деревне нам будет чрезвычайно трудно найти обитаемый дом. Может быть, лучше посетим Блектон или Брэдлидс?

– Нет, – сказал Ангел. – Я решил провести день на свежем воздухе.

– Черники хотите? – спросил гид. – Вон там какой-то человек ее собирает.

Ангел сложил крылья, и они плюхнулись на болотистую поляну возле дряхлого оборванного старика.

– О, достойнейший из людей! – сказал Ангел. – Мы голодны. Не поделишься ли ты с нами черникой?

– Ой, батюшки! – воскликнул старый хрыч. – Вы откуда взялись? Верно, по радио прилетели? И наблюдатель при вас. – Он мотнул на гида подбородком в седой щетине. – Убей меня бог, совсем как в доброе старое время Великой Заварухи.

– Это диалект сельской Англии? – спросил Ангел, у которого губы уже посинели от черники.

– Сейчас я опрошу его, сэр, – сказал гид. – Сказать по правде, я затрудняюсь объяснить присутствие человека в сельской местности.

Он ухватил старика за единственную еще державшуюся пуговицу и отвел его в сторонку. Потом, вернувшись к Ангелу, который тем временем покончил с черникой, прошептал:

– Так я и думал. Это последний из тех солдат, которых поселили в деревне после окончания Великой Заварухи. Он питается черникой и теми птицами, что умирают естественной смертью.

– Ничего не понимаю, – сказал Ангел. – А где же сельское население, где поместья великих мира сего, где процветающий фермер, довольный судьбой поселянин, батрак, что вот-вот добьется минимальной заработной платы? Где веселая старая Англия девятьсот десятого года?

– Вот, – отвечал гид, мелодраматическим жестом указывая на старика, – вот наше сельское население: бывший житель Лондона, закаленный в Великой Заварухе. Другой бы не выдержал.

– Как! – вскричал Ангел. – И на всей этой земле ничего не растят?

– Ни одного кочна, – отвечал гид. – Ни горчичного семечка, ни стебелька салата. Разве что в городах.

– Я вижу, что много интересного прошло мимо меня. Прошу вас, обрисуйте мне вкратце положение в сельском хозяйстве.

– Да что ж, сэр, положение в сельском хозяйстве нашей страны со времен Великой Заварухи, когда все толковали о том, чтобы снова заселить деревню, можно описать двумя словами: «рост городов». Однако, чтобы это стало вам ясно, мне придется напомнить вам политическую историю страны за последние тридцать лет. Вы, вероятно, не помните, что в дни Великой Заварухи при всем кажущемся отсутствии политической борьбы уже зарождались партии будущего. Во всех умах назревало тайное, но непреклонное решение принести в жертву тех, кто играл какую-либо роль в политике до и во время только что разыгравшейся всемирной трагедии, в особенности же тех, кто продолжал занимать министерские посты или упорно задавал вопросы в палате общин, как это учреждение тогда называлось. Не то чтобы их считали ответственными за трагедию, но просто нужно было успокоить нервы, а вы ведь знаете, сэр, ничто не действует так успокоительно, как человеческое жертвоприношение. Итак, политические деятели, как говорится, вышли из моды. Разумеется, едва был заключен мир, как состоялись первые действительно всеобщие выборы, и прежние партии с огорчением убедились, что их выбросили за борт. На первое место в стране вышли те партии, что тихо и без шума сложились к этому времени. Одна из них называла себя Патриотической, а противники называли ее Прусской; вторая называла себя Трудягами, а противники называли ее Бродягами. Представители их были почти все новые люди. После недолгого упоения миром, с которым человеческий ум привык связывать изобилие, и своеобразных правительств этого периода две новые партии вышли на сцену с такими равными силами, что ни один кабинет не мог провести ни одного мероприятия. А поскольку необходимо было изыскивать проценты на государственный долг, достигавший 8 000 000 000 фунтов стерлингов, пришлось назначить новые выборы. Слово «мир» в это время еще держалось, но слово «изобилие» уже давно исчезло из обихода; и партия Трудяг, решив, что раз у нее меньше имущества, подлежащего обложению налогами, то она может меньше церемониться с налогообложением, оказалась в подавляющем большинстве. Вам будет небезынтересно узнать, сэр, из каких элементов сложилась эта партия. Основную ее массу составляли бывшие солдаты и другие рабочие люди; но в виде некоего придатка, или хвоста, в нее вошли также многие ученые мужи. Люди, преисполненные самых благих намерений, люди с головой и с принципами, – в прежние времена таких называли радикалами и передовыми либералами. Вошли они в эту партию с горя, понимая, что иначе самое их существование окажется под угрозой. Такой расстановкой сил – и еще некоторыми обстоятельствами, о которых вы скоро узнаете, сэр, – и объясняется печальная участь деревни. Дело в том, что партия Трудяг, не считая ее хвоста, на который она то ли не смогла, то ли не захотела сесть – этого мы уже никогда не узнаем, – придерживалась таких же взглядов на заселение деревни, что и Патриоты, и уже начала проводить в жизнь некий план, на который в течение примерно года возлагали большие надежды. В подходящих для сельского хозяйства местностях поселили множество энтузиастов и как будто даже стали добиваться такого положения, при котором страна могла бы сама себя прокормить. Но не пробыли Трудяги у власти и полутора лет, как их хвост – а в нем, как я уже сказал, были заключены почти все их принципы – заболел этими самыми принципами в тяжелейшей форме. Они решили, что «свобода торговли» – которая, что ни говорите, есть линия наименьшего сопротивления и основана на «процветании торговли» – находится в опасности, и стали агитировать против возобновления премий и льгот для сельского хозяйства. В результате премия на пшеницу не прошла, а вместо этого была расширена – на бумаге – система небольших наделов. Одновременно под тяжестью налогов на имущество стали разваливаться крупные поместья. По мере того как все очевиднее становилось банкротство и истощение всей Европы, опасность новой войны казалась все менее реальной, и англичане снова перестали заботиться о чем-либо, кроме «процветания торговли». Импортные продукты питания опять подешевели. И неизбежное случилось. Загородные усадьбы стали непосильным грузом для своих владельцев, фермеры фермерствовали в убыток, мелкие арендаторы, что ни день, разорялись и уходили куда глаза глядят, батраки устремились в города. И тогда партия Трудяг, которая непомерными налогами довела своих противников до полного остервенения, получила, образно выражаясь, по шапке, и следующие четыре года были заполнены самой жестокой междоусобицей, какую только запомнят журналисты. Во время этой борьбы усилилась эмиграция и сельские районы почти опустели. Когда наконец партия Трудяг одержала победу, она, по-прежнему руководимая своим хвостом, обязалась среди всего прочего делать ставку исключительно на города. С тех пор она так и стоит у власти, а результаты вы сами видели. Все продукты питания нам доставляют из-за моря, причем значительную часть – на подводных лодках и по воздуху. Перевозят их в таблетках, а доставив на место, раздувают до первоначальных размеров с помощью хитроумного метода, предложенного одним немцем. Деревня же используется лишь как тема для сентиментальных поэтов и как место, над которым летают либо куда влюбленные субботними вечерами уезжают на велосипедах.

– Mon Dieu![2]2
  Боже мой! (фр.)


[Закрыть] – задумчиво протянул Ангел. – Наверно, именно в таких случаях и принято говорить: «Ах, какой сюрприз!»

– Совершенно справедливо, сэр. Люди до сих пор не опомнятся, как такое могло произойти. Отличный пример того, что может случиться, когда зазеваешься, – даже с англичанами, которым вообще-то в этом смысле очень везло. Ведь не забывайте, все партии, даже ученые мужи, всегда превозносили сельскую жизнь и уверяли, будто всячески ей содействуют. Но они забыли об одной мелочи: что наши географические условия, традиции, воспитание и имущественные интересы так способствуют жизни в городах и «процветанию торговли», что отклониться от этой линии наименьшего сопротивления можно лишь ценою нешуточных и отнюдь не парламентских усилий. Да, это прекрасная иллюстрация той нашей характерной черты, о которой я толковал вам на днях: очень уж мы задним умом крепки. Но чего же от нас и ожидать, пока у нас есть туман и принципы? Лучше быть хлипким горожанином без здоровья, но с высокими политическими принципами, чем здоровым продуктом излюбленнейшей отрасли народного хозяйства. Но вы еще не видели другой стороны медали.

– О чем вы? – спросил Ангел.

– Ну как же, сэр, о грандиозном росте городов. Это я покажу вам завтра, если пожелаете.

– А Лондон разве не город? – шутливо заметил Ангел.

– Лондон? – воскликнул гид. – Что вы, это всего лишь дачное местечко. В какой настоящий город вас свозить? Хотите в Ливерчестер?

– Куда угодно, – сказал Ангел, – лишь бы там можно было хорошо пообедать. – И, расплатившись с сельским населением милостивой улыбкой, он расправил крылья.