Текст книги "Белая дорога"

– Да, я понимаю, – сказал я резко. Мне не хотелось это обсуждать. – Ну так как, ты поручишь кому-нибудь приглядывать за ней?

– Конечно. Я и сам могу этим заниматься, когда будет время. Как думаешь, она согласится установить сигнализацию?

Я думал об этом. Скорее всего, это потребует дипломатических переговоров на уровне ООН, но, возможно, ее удастся убедить.

– Не знаю. У тебя есть на примете кто-нибудь, кто бы ее установил?

– Есть один парень. Позвони, когда с ней договоришься.

Я поблагодарил его и поднялся, собираясь уходить. Я отошел на три шага, когда его голос остановил меня.

– Слушай, а у нее нет одиноких подруг?

– Да есть, наверно, – ответил я, прежде чем понял истинный смысл его вопроса. – Я тебе что, брачное агентство?

– Да ладно тебе. Это самое малое, что ты можешь для меня сделать, – улыбнулся Мак-Артур.

Я покачал головой.

– Спрошу, конечно, но ничего не обещаю.

Я оставил Уоллеса с улыбкой на лице и сахарной пудрой на одежде.

До полудня я занимался бумажной работой, кое-что проверил в записях, отправил счета двум клиентам и пересмотрел свои скудные заметки относительно Кэсси Блайт. Пообщался с бывшим парнем, с ее ближайшими друзьями, коллегами по работе и сотрудниками кадрового агентства в Бангоре, куда девушка обращалась незадолго до исчезновения. Ее машина была в ремонте, так что она отправилась туда на автобусе, выехав с вокзала в Грейхаунде, что на углу Конгресс– и Сент-Джордан-стрит, около восьми утра. В соответствии с полицейскими отчетами и наработками Сэндквиста, водитель вспомнил, как обменялся с ней парой слов. Она около часа провела в офисе агентства на площади Вест-Маркет, прежде чем зайти в книжный магазин Маркса. Там она спросила подписанные книги Стивена Кинга.

А потом Кэсси Блайт исчезла. Ее обратный билет не был использован, а новых билетов на ее имя не было зарегистрировано ни в одной автобусной компании. Ее кредитной карточкой ни разу не воспользовались с момента исчезновения. Оставалось все меньше людей, которым можно было задать вопросы, а я так ни к чему и не пришел.

Казалось, я не найду Кэсси Блайт ни живой, ни мертвой.

* * *

Черный «лексус» показался из-за дома около трех. Я был наверху: распечатывал статьи по поводу убийства Марианны Ларуз. Большинство из них были абсолютно бесполезными, кроме короткой заметки в «Стэйт», освещающей тот факт, что Эллиот Нортон принял своего подзащитного Атиса Джонса у государственного защитника по имени Лэйрд Райн. Не было никаких упоминаний о затруднениях, возникших с этой заменой, а значит, Райн добровольно передал Эллиоту дело. В коротком интервью Нортон прокомментировал этот факт так: несмотря на то, что Райн хороший юрист, Джонс предпочел государственному защитнику собственного адвоката. Райн никак на это не отреагировал. Материал был опубликован пару недель назад. Я как раз распечатывал его, когда подъехал «лексус».

Из машины со стороны пассажирского сидения вышел человек, одетый в синие джинсы и хлопчатобумажную рубашку. Все это до самых кроссовок было запачкано краской, и сам тип напоминал модель, сбежавшую с собрания дизайнеров-оформителей, если допустить, что в качестве модели они выбрали грабителя-гея, давно отошедшего от дел.

Чернокожий водитель был, по крайней мере, на фут с лишком выше своего напарника. Он уже донашивал летний комплект одежды, состоящий из легких туфель цвета бычьей крови, черных щегольских джинсов и коричневой льняной рубашки. Коротко стриженные курчавые волосы и небольшая бородка, обрамляющая сжатые губы, – парень явно не был любителем буйной растительности.

– А это место кажется куда более милым, чем та дыра, которую ты когда-то называл своим домом, – заметил Луис, когда я вышел ему навстречу.

– Если тебе там так не нравилось, зачем тогда ты туда приезжал?

– Потому что это тебя злило.

Я протянул ему руку и удивился, когда его сумка оказалась у меня в ладони.

– Я не даю чаевых, – сказал он.

– Я понял это, когда ты не решился раскошелиться, чтобы купить билет на самолет и заехать на выходные.

Он растерянно поднял бровь:

– Послушай, я работаю на тебя бесплатно, сам обеспечиваю себя оружием и патронами. Я думаю, что могу себе позволить не лететь сюда самолетом.

– А ты все еще хранишь у себя в багажнике арсенал?

– Тебе что-то понадобилось?

– Не то чтобы. Но, если в твою машину вдруг попадет молния, я не буду удивляться, куда подевалась моя лужайка.

– Нельзя быть слишком осторожным. Мир вокруг таит много опасностей.

– Знаешь, как называют людей, которые уверены в том, что все настроены против них? Параноики.

– Ну да. А знаешь, как называют тех, кто так не считал? Покойники.

Он прошел мимо меня и нежно обнял Рейчел, которая стояла чуть позади. Рейчел была, пожалуй, единственным человеком, по отношению к которому Луис открыто проявлял симпатию. Ну, может, он иногда позволял себе потрепать по голове Эйнджела – как-никак уже шесть лет вместе.

Я заметил подошедшему Эйнджелу:

– По-моему, с возрастом он становится все милее и милее.

– Я думаю, даже пара клыков, восемь ног и жало на конце хвоста вряд ли сделали бы его менее милым, чем он есть сейчас, – ответил он мне в тон.

– Надо же, и все это принадлежит тебе.

– Да. Я просто самый счастливый человек на свете!

Казалось, Эйнджел сильно постарел за последние месяцы. Вокруг глаз залегли морщины, а волосы тронула седина. Он даже ходить стал медленнее, как будто опасался оступиться. Луис рассказывал, что спина все еще беспокоит его после экзекуции, которую устроила ему семейка Фолкнеров. Пересаженные ткани прижились, но шрамы причиняли ему боль при каждом движении. Помимо всего прочего, им с Луисом пришлось жить в вынужденной разлуке. Прямое участие Эйнджела в событиях, связанных с поимкой Фолкнера, привело к тому, что полиция заинтересовалась его персоной. Сейчас Эйнджел жил за десять кварталов от Луиса, чтобы тот не попал под подозрение: прошлое Луиса не выдержало бы пристального внимания со стороны блюстителей закона и порядка. Парни серьезно рисковали, приехав сюда вместе, но Луис сам был инициатором этой идеи, и я не спорил с ним. Возможно, он подумал, что Эйнджелу пойдет на пользу пребывание среди тех, кто его любит и заботится о нем.

Эйнджел, видимо, понял, о чем думаю, и грустно улыбнулся:

– Неважно выгляжу, да?

Я улыбнулся ему в ответ:

– А когда-то было по-другому?

– Это точно. Ладно, пойдем внутрь, а то я уже начинаю чувствовать себя калекой.

Рейчел прикоснулась губами к его щеке и прошептала что-то на ухо. Он рассмеялся, впервые с того момента, как приехал. Но, когда она посмотрела на меня через его плечо, ее глаза были печальны.

Мы пообедали в «Катадине», на пересечении Спринг– и Хай-стрит в Портленде. Интерьер этого заведения несколько экстравагантен, но мы с Рейчел обожаем его. К сожалению, не мы одни: нам пришлось подождать в уютном баре, пока освободится столик, слушая разговоры местных жителей; похоже, они пришли сюда поболтать, а не поесть.

Эйнджел и Луис заказали бутылку шардонне, и я не сумел отказаться от бокала вина. С тех пор как погибли мои жена и дочь, я очень долго не прикасался к алкоголю. Ту ночь я провел в баре, а после того испробовал множество всевозможных способов самобичевания за то, что не оказался там, где был им нужен. После этого я редко выпивал кружку пива или, по особым случаям, бокал вина у себя дома. Не могу сказать, что я скучал по выпивке. Моя любовь к алкоголю серьезно ослабла.

Наконец, нас посадили за столик в углу, и мы приступили к еде, начав с фирменных сливочных рулетов. Поговорили о беременности Рейчел, обсудили нашу мебель и немного поспорили о том, что лучше: нью-йоркская морская кухня или лондонский бифштекс.

– Твой дом полон всякой старой рухляди, – заметил Луис.

– Антиквариата, – поправил я. – Все эти вещи принадлежали еще моему деду.

– Да хоть самому Моисею, все равно это просто хлам. Ты прям как эти придурки из он-лайн аукционов, которые покупают всякое барахло через Интернет. Когда ты заставишь его купить новую мебель, подруга?

Рейчел подняла руки, как бы говоря: «Я здесь ни при чем», как раз тогда, когда официантка подошла выяснить, все ли в порядке. Девушка улыбнулась Луису, немало удивив его тем, что не боится его. Дело в том, что большинству людей Луис внушал безотчетный страх, но официантка была сильной, привлекательной женщиной, которую не так просто запугать. Вместо этого она подала ему еще рулетов и одарила взглядом, каким собака смотрит на сахарную косточку.

– По-моему, ты ей понравился, – беззаботно сказала Рейчел.

– Я голубой, но не слепой.

– Но ведь она не знает тебя так хорошо, как мы, – подхватил я. – Давай ешь, тебе понадобятся силы, когда будешь отсюда убегать.

Луис нахмурился. Эйнджел продолжал упорно молчать. Он немного приободрился, когда разговор коснулся Вилли Брю, который держал автомастерскую в Куинсе и обслуживал мой «Босс-302».

– Какая-то девчонка забеременела от его сына, – сообщил он мне.

– От Лео?

– Нет, от другого – Никки. Который похож на чокнутого профессора. Только он не профессор...

– Есть надежда, что он примет правильное решение?

– Ага, уже. Он сбежал в Канаду. Отец девчонки очень разозлися. Его имя Пит Драконис, но все называют его Пит Джерси. Знаешь, по-моему, разумный человек свяжется скорее с Драконом, чем с мужиком, у которого имя как название штата, кроме, разве что Вермонта. Человек по имени Вермонт, по крайней мере, может заставить тебя заботится о сохранении популяции китов и пить зеленый чай. Хоть какая-то польза для здоровья.

За кофе я рассказал им об Эллиоте Нортоне и его клиенте. Эйнджел озабоченно покачал головой.

– Южная Каролина, – пробормотал он. – Не самое мое любимое место.

– Ну да, официальный гей-парад проходит не там, – подтвердил я.

– Откуда, ты говоришь, этот парень? – уточнил Луис.

– Из городка Грэйс-Фоллз. Это неподалеку от...

– Я знаю, где это, – перебил он меня.

Что-то в его голосе заставило меня замолчать. Даже Эйнджел озадаченно уставился на него. Мы просто смотрели, как Луис перекатывал кусочек рулета между большим и указательным пальцами.

– Когда ты собираешься ехать? – спросил он меня.

– В воскресенье.

Мы с Рейчел обсудили это и решили, что моя совесть позволит мне отправиться туда на пару дней. Я не хотел, чтоб беседа приняла такой оборот и перевел разговор на свою встречу с Мак-Артуром. Она на удивление быстро согласилась и на дежурства, и на сигнализацию, пообещав к тому же, что поможет Мак-Артуру с подругой.

Луис, похоже, сверился со своим внутренним расписанием и сообщил:

– Тогда я встречу тебя уже на месте.

– Мы встретим тебя на месте, – поправил Эйнджел.

Луис посмотрел на него.

– У меня есть кое-какие дела по дороге.

– У меня ничего не запланировано, – ответил Эйнджел абсолютно нейтральным голосом, смахивая со стола крошки.

Похоже, разговор принимал какой-то странный оборот, но я не просил разъяснений. Вместо этого я попросил счет.

– У тебя есть какие-нибудь соображения, с чем это было связано? – тихонько спросила Рейчел, когда мы направлялись к машине. Впереди маячили спины Эйнджела и Луиса.

– Нет, – ответил я. – Но, по-моему, кто-то сильно пожалеет, что эти двое покинули Нью-Йорк.

Надеюсь, этим кем-то буду не я.

В ту ночь я проснулся от шума внизу. Когда, накинув халат, я оставил спящую Рейчел и спустился вниз, оказалось, что входная дверь приоткрыта. На крыльце сидел Эйнджел, одетый в спортивные штаны и потрепанную футболку. Он вытянул вперед босые ноги и со стаканом молока в руках обозревал залитые лунным светом болота. С запада раздавались крики совы, то пронзительные, то приглушенные. Я знал, что птицы гнездились на кладбище Блэк Пойнт. Иногда в ночи фары проезжающей машины выхватывали из темноты силуэты птиц, спускающихся к верхушкам деревьев; нередко в их когтях можно было разглядеть все еще бьющуюся мышь.

– Что, совы не дают уснуть?

Он глянул на меня через плечо, и что-то от прежнего Эйнджела мелькнуло в его улыбке.

– Мне не дает уснуть тишина. Как ты вообще спишь в такой тишине?

– Могу пойти подудеть в свой рог или поругаться по-арабски, если это тебе как-то поможет.

– Да ладно...

Комары кружились вокруг нас, выжидая момент, чтобы напиться крови. Я взял с подоконника спички, поджег уголек, чтобы отпугнуть их, и сел рядом с ним. Он предложил мне стакан.

– Будешь?

– Нет, спасибо, я пытаюсь бросить.

– И правильно. Кальций сведет тебя в могилу.

Он сделал небольшой глоток.

– Волнуешься насчет нее?

– Ты о Рейчел?

– Ну, да. Не буду же я спрашивать о Челси Клинтон.

– Она в порядке. Кстати, я слышал, что Челси неплохо справляется в колледже, так что у нее тоже все путем.

Эйнджел улыбнулся, и лицо его словно на миг озарилось.

– Ты понимаешь, о чем я.

– Понимаю. Иногда бывает, волнуюсь. Порой мне становится так страшно, что я выхожу сюда, сижу в темноте, глядя на болота, и молюсь за нее. За нее и за малыша. Честно говоря, я думаю, что мы уже достаточно натерпелись. Пора бы и передохнуть немного.

– Здесь в такую ночь можно на это надеяться, – сказал он. – Тут очень мило. Спокойно.

– Ты начинаешь подумывать о том, чтобы удалиться на покой в эти края? В таком случае мне пора паковать вещи.

– Да нет, я слишком люблю город. Но здесь можно отдыхать.

– У меня в сарае водятся змеи...

– У всех нас свой гадючник. И что ты собираешься с ними делать?

– Оставлю в покое. Может, когда-нибудь они уйдут, или что-нибудь с ними случится.

– А если нет?

– Тогда придется самому с ними разобраться. Не хочешь сказать, что ты здесь делаешь?

– Спина болит, – ответил он просто. – И бедра тоже – там, где они содрали с меня кожу.

Ночные тени настолько отчетливо отражались в его глазах, будто стали частью его, как если бы частички темного мира нашли свое пристанище в его душе.

– Знаешь, я все еще вижу их, этого чертова проповедника и его сынка. Он держал меня, пока остальные резали. Он шептал мне на ухо, ты знаешь об этом? Этот Падд, гореть ему в аду, шептал мне, гладил по голове, мол, все в порядке, все образуется. А в это время его папаша резал меня. Каждое мое движение напоминает о холодной бритве, о его шепоте, и это возвращает меня назад, к ним. И, когда это происходит, ненависть переполняет меня. Никогда раньше я не испытывал такой ненависти.

– Это пройдет, – сказал я тихо.

– Разве?

– Да.

– Но не совсем.

– Нет, не совсем. И это чувство будет принадлежать тебе, и ты сделаешь с ним то, что должен.

– Я хочу убить кого-нибудь, – он сказал это так же, как если бы сообщил, что собирается принять прохладный душ жарким днем.

Луис был убийцей, я так думал. Неважно, что он убивал не ради денег или власти, что он не был безразличен и что людей, которых он убивал, не слишком оплакивали. Он мог забрать жизнь и не терзаться при этом по ночам, это было у него в крови.

Но Эйнджел – другое дело. Лишь попадая в ситуации, когда либо ты, либо тебя, он мог отнять жизнь. И это волновало его. Но всегда лучше волноваться на земле, чем беззаботно лежать в ней; у меня были личные причины благодарить Эйнджела за такую позицию. И вот Фолкнер уничтожил часть его, маленькую плотину, которую он сумел выстроить в глубине своей души, дабы удерживать страдания, гнев и боль, накопившиеся за всю жизнь. Я не знал и сотой доли того, что выпало ему испытать: оскорбления, голод, непонимание, насилие, – но только сейчас я действительно осознал всю значимость последствий этих невзгод.

– Однако ты не будешь давать против него показания в суде, если тебя попросят, – сказал я.

Я знал, что окружной прокурор хотел вызвать его на слушание и даже собирался прислать повестку. Но Эйнджел не любил лишний раз появляться в суде.

– Из меня не получится полезного свидетеля.

По правде сказать, он был прав, но мне не хотелось рассказывать, насколько слабым было дело против Фолкнера. Я даже опасался, что без более серьезной доказательной базы оно просто развалится. Как написали в одной газете, Фолкнер утверждал, будто на протяжении сорока лет фактически был узником сына и дочери, будто они одни виновны в гибели его паствы и ряде нападений на группы и отдельных лиц, чьи взгляды отличались от их собственных, и что дети приносили ему кости и лоскуты кожи, дабы он хранил их как напоминание. Типичная защита из разряда «во всем виноваты те, кто уже умер».

– Ты знаешь, где находится Каина? – спросил Эйнджел.

– Нет.

– В Джорджии. Луис родом из тех мест. По пути в Южную Каролину мы остановимся там ненадолго. Просто довожу до твоего сведения.

И в глазах его вспыхнул огонек. Я сразу разглядел его, потому что раньше он горел и в моих глазах. Эйнджел поднялся и направился к двери.

– Это ничего не решит, – сказал я.

Он остановился.

– Ну и что?

* * *

Утром за завтраком Эйнджел был немногословен и ни разу не обратился ко мне. Наш разговор на крыльце не способствовал сближению. Наоборот, он отразил существующий между нами разрыв, о котором странным образом прямо перед отъездом догадался Луис.

– У вас вчера было что-то вроде серьезного разговора? – спросил он.

– Да, вроде того.

– Он считает, что тебе надо было убить проповедника, когда представилась возможность.

Мы смотрели, как Рейчел и Эйнджел тихо разговаривают. Голова Эйнджела была опущена вниз, и он иногда кивал, но я почти чувствовал волны беспокойства, исходящие от него. Время разговоров уже прошло.

– Он винит меня?

– Для него все не так просто.

– А ты?

– Нет. Эйнджел был бы уже дважды покойник, если бы ты не сделал того, что сделал. Я не в обиде на тебя. А Эйнджел – он просто запутался.

Эйнджел наклонился и поцеловал Рейчел в щеку, нежно, но поспешно, а потом направился к машине. Он посмотрел на нас, кивнул мне и забрался в машину.

– Я поеду туда сегодня, – сказал я.

Луис слегка напрягся:

– В тюрьму?

– Да, в тюрьму.

– Могу я поинтересоваться, зачем?

– Фолкнер попросил о встрече со мной.

– И ты согласился?

– Им нужна любая помощь, а от Фолкнера ее не дождешься. Они думают, что ничего плохого из этого не выйдет.

– Они ошибаются.

Я не ответил, заметив лишь:

– Они все еще могут прислать Эйнджелу повестку.

– Пусть сначала его найдут.

– Его показания могут помочь засадить Фолкнера за решетку до конца его дней.

Луис уже двинулся вперед.

– А может, он не нужен нам за решеткой, – бросил он. – Может, мы хотим, чтоб он остался на свободе, где нам легче до него добраться.

Я смотрел, как их машина проехала по Блэк Пойнт-роуд, по мосту и скрылась в направлении Олд Каунти. Рейчел стояла рядом и держала меня за руку.

– Знаешь, – сказала она. – Мне бы хотелось, чтобы ты никогда не слышал об Эллиоте Нортоне. После его звонка все пошло наперекосяк.

Я крепко сжал ее руку – жест, который сочетал в себе уверенность и согласие. Она была права. Каким-то образом в нашей жизни происходили события, не имеющие к нам отношения. Но нельзя просто так от них сбежать, только не сейчас.

И мы стояли вместе, я и она, в то время как в болотах Каролины человек соприкоснулся со своим темным отражением, и оно поглотило его.

Глава 4

Человек по имени Лэндрон Мобли остановился и прислушался, его палец соскользнул с предохранителя охотничьего ружья. У него над головой с листьев хлопкового дерева сорвались крупные капли дождя, оставляя следы на массивном стволе. Справа от него, откуда-то из-под земли, послышались глубокие, резонирующие звуки – квакала лягушка-вол; красновато-коричневая сороконожка суетливо перемещалась вокруг носка его левого ботинка в поисках паука или другой снеди, в то время как парочка жуков-броненосцев беззаботно поедала свою добычу, не замечая надвигающейся угрозы. Некоторое время Мобли наблюдал за ней, с удивлением отмечая, как убыстрились движения сороконожки в последний момент: ее конечности и усики слились в одно пятно, а броненосцы, стремясь защититься, превратились в серые шарики. Сороконожка облепила одного из них всем телом и пристроила свои челюсти в том месте, где головка соединялась с тельцем, выискивая уязвимое место, чтобы впрыснуть яд. Результатом короткой борьбы, естественно, стала смерть броненосца, и Мобли вернулся к более насущному занятию.

Он прижал к плечу ореховый приклад своего «voere», сморгнул набежавшую капельку пота, припал правым глазом к оптическому прицелу; синеватая сталь дула винтовки тускло отсвечивала в позднем дневном свете. Справа снова раздалось кваканье, за ним последовал резкий клекот. Мобли вздохнул, описал винтовкой небольшую дугу, пока она не уставилась в заросли вяза и клена, с которых, подобно змеиным шкуркам, свисали засохшие лозы дикого винограда. Когда с вершины дерева взмыл коршун – его длинный черный хвост напоминал по форме вилку, белый окрас подбрюшья, лап и головы резко контрастировал с чернотой оперения крыльев, – охотник опять глубоко вдохнул, затем выдохнул, и мрачная тень накрыла птицу, неся с собой неминуемую смерть.

Его грудь взорвалась кровью и перьями, когда пуля 38-го калибра разорвала коршуна на взлете; секундой позже он рухнул в заросли ольшаника. Мобли опустил приклад и освободил патронник. Пятый заряд добавил птицу к другим его трофеям: еноту, виргинскому опоссуму, соловью, каймановой черепахе, которой он снес голову одним выстрелом, когда она вылезла на бревно и выставила ее погреться на солнышке всего в двадцати футах от того места, где стоял Мобли.

Он пошел к ольшанику и пошарил под деревьями, пока не нашел тушку птицы – ее клюв был приоткрыт, отверстие в центре его зияло багрово-черной раной. Он почувствовал удовлетворение, которое не испытывал прежде, почти сексуальное возбуждение, охватившее его от того что он совершил: не просто оборвал жизнь созданья, но словно вычеркнул часть красоты из мира, которому она принадлежала. Мобли прикоснулся к птице дулом винтовки, и ее теплое тело поддалось давлению, перья зашевелились, словно в тщетной попытке прикрыть рану, повернуть время вспять, заставить кровь наполнить сосуды, расправить простреленную грудь, чтобы коршун снова взмыл в поднебесье, поднялся до того момента, когда толчок стал бы мгновением сотворения, а не разрушения.

Мобли присел на корточки и аккуратно перезарядил ружье, затем опустился на ствол упавшей березы и достал из рюкзака бутылочку «Миллера». Он сдвинул кепку на затылок, сделал долгий глоток из горлышка. Его глаза не отрывались от того места, где лежал мертвый коршун, как будто охотник и в самом деле ожидал, что он оживет, окровавленный взмоет в небеса. В темной глубине своего нутра Лэндрон Мобли желал, чтобы птица была только ранена. Тогда бы он раздвинул листья и увидел бы ее, бьющуюся в агонии на земле: крылья напрасно трепещут в грязи, кровь льется из груди. Тогда бы он смог опуститься на колени, левой рукой обхватить горлышко птицы, вставить палец в пулевое отверстие, размыкать плоть, пока жертва еще бьется в руках, чувствовать ее тепло, раздирать мясо пальцем, пока, наконец, она не дернется в последний раз и не затихнет окончательно. Мобли сам стал бы тогда пулей, пронзающей тушку, силой, несущей смерть.

Он открыл глаза.

На его пальцах была кровь. Мобли взглянул вниз. Коршуна разнесло на куски, перья покрывали землю, в невидящих глазах отражались бегущие по небу облака. Лэндрон рассеянно поднес испачканные пальцы к губам, прикоснулся языком и ощутил запах коршуна, затем яростно заморгал, вытер руки о штаны дочиста, ощущая одновременно и смущение, и возбуждение от совершенного и вожделенного. Эти приливы накрывали его так внезапно, что он иногда даже не замечал ни их приближения, ни начала отливов, даже не всегда мог полностью испытать наслаждение.

Какое-то время он находил выход обуревающим его страстям на работе. Он мог прихватить какую-нибудь женщину из камеры и запустить пальцы в ее плоть, зажав рукой рот и раздвигая с силой ноги. Лэндрон Мобли был одним из полусотни сотрудников, которых Департамент исправительных учреждений штата Южная Каролина уволил в прошлом году за «противозаконные отношения» с заключенными. Противозаконные отношения! Мобли просто обсмеялся. Такими словами Департамент прикрылся в средствах массовой информации, пытаясь завуалировать то, что творилось на самом деле. Ну, понятное дело, были и такие бабы, которые по своей воле отдавались, кто из одиночества, кто от похоти или за пару пачек сигарет, «косяк» или кое-что посильнее. Это было, по сути, беспределом – не важно, как они это там назвали. Лэндрон Мобли был не из тех, кто церемонился с бабьем. И в женской исправительной колонии на Коламбиа Брод Ривер-роуд были те, кто смотрели на него не только с уважением, но и с ужасом, после того как он показал им, что может произойти, если они вздумают перечить или ослушаются старину Лэндрона. Лэндрона с его пустыми, холодными глазами, который стремился заполнить их пустоту отраженными эмоциями жертвы – будь то боль или удовольствие. Он не делал различия между двумя крайностями: чувства других не имели для него никакого значения; но больше всего, если уж говорить начистоту, его привлекала борьба и сопротивление, а потом принудительная, неминуемая капитуляция. Лэндрона, шастающего из камеры в камеру, высматривающего среди этих свернувшихся под жалкими покрывалами комочков ту, что послабее. Лэндрона, переполненного ядом, склоняющегося над худой, темной тенью, с силой отрывающего прижатую к груди голову, обездвиживающего жертву массой опускающегося на нее тела. Лэндрона, который стоит сейчас под дождем, среди надрывного кваканья лягушек. Кровь коршуна еще не остыла на его пальцах, ощущения кристаллизуются и залегают в памяти.

А потом одна из местных газетенок разузнала о некой Мирне Читти, над которой надругались, когда она отбывала шестимесячный срок за кражу кошелька. И тут началось расследование. Она и выложила все: как он заглядывал время от времени к ней в камеру, бросал на койку, потом раздавался звук расстегиваемого ремня, а затем наступала боль... Господи, какая ужасная боль! На следующий же день фамилии Лэндрона уже не было в платежной ведомости – уволили, а через неделю он уже получил уведомление об увольнении, но на этом дело не кончилось. На 3 сентября в Комитете по предупреждению правонарушений были запланированы слушания по делу, к тому же пошли слухи, что против Лэндрона и пары других охранников будут выдвинуты обвинения в изнасиловании. В общем, началась заваруха, и Мобли понял, что, если все пойдет таким чередом, ему крышка.

В этой ситуации было очевидно: Мирна Читти никак не должна дать показания в деле об изнасиловании. Он-то знал, что случается с тюремными охранниками, получившими срок: то, что он проделывал с женщинами, вернется ему стократно, а такая перспектива Мобли совсем не улыбалась. Если в суде прозвучат показания Мирны Читти, это фактически будет смертным приговором для Лэндрона, и его приведут в исполнение каким-нибудь черенком лопаты или длинной ручкой швабры. Мирну должны были выпустить 5 сентября – за сотрудничество со следствием ей скостили срок, – так что Лэндрон подкараулит ее, когда она притащит пожитки в свой дерьмовый домишко. А затем они поболтают немного, и, возможно, он напомнит ей, что она потеряла с тех пор, как старина Лэндрон перестал заглядывать к ней в камеру или таскать ее в душ для обыска на предмет контрабанды. Нет уж, рука Мирны Читти не коснется Библии, она не назовет его насильником, не то просто умрет на месте.

Он еще раз глотнул как следует из бутылки и изо всей силы пнул ботинком холмик земли. У Лэндрона Мобли было не так много друзей. Безмерно жадный в пьяном состоянии, он, надо отдать ему должное, и в трезвом виде щедростью не отличался, так что никто не мог подозревать в нем скрытой добродетельности. Уж такой он был – отщепенец, чужак, нелюдим. Его презирали за необразованность, склонность к жестокости, за миазмы его извращенной сексуальности, которые заполняли пространство вокруг него, как вонючий смог. Но особенности его натуры, с другой стороны, привлекали к нему тех, кто признавали в Мобли существо, благодаря которому они могли бы окунуться в мир порока, не утонув в нем целиком, – достаточно было только использовать полную извращенность этой твари как средство удовлетворения своих желаний без видимых последствий.

Но последствия наступали всегда, потому что Мобли был как плотоядное растение, которое завлекает жертвы соблазном сладких соков, а затем буйно расцветает, пока жертвы медленно погружаются в пучину того, чего они так вожделели. Порочность Мобли могла передаться в слове, в жесте, в обещании, она использовала слабость человеческой натуры, как вода, пробивающая трещину в бетоне, расширяя и углубляя ее, и тогда душа человека неминуемо низвергалась в тартарары.

Когда-то у Лэндрона была жена, ее звали Линетт. Она не была ни красавицей, ни умницей – жена как жена. И он мучил ее годами, как мучил и остальных женщин. Однажды он вернулся с работы, а ее не оказалось дома. Она ушла практически безо всего, прихватив только чемодан с самым необходимым, да немного наличности, которую Лэндрон держал в старом щербатом кофейнике на всякий непредвиденный случай. Он до сих пор помнил взметнувшуюся в нем волну гнева, чувство покинутости и предательства, когда его одинокий голос гулким эхом разносился в пустоте их аккуратного домика.

Впрочем, он добрался до нее. Мобли как-то предупредил ее, что произойдет, если она вздумает уйти от него, а в таких делах Лэндрон был человеком слова. Он разыскал ее в каком-то занюханном мотеле на окраине Макона, в Джорджии, ну, а потом они славно провели время. По крайней мере, он уж точно. Впрочем, Мобли не сказал бы этого про Линетт: когда он закончил с ней разбираться, она и сама ничего не могла толком сказать. Да и вообще, пройдет много времени, прежде чем какой-нибудь мужик взглянет на Линетт Мобли, не испытав при этом рвотных позывов.

Порой Лэндрон погружался в свой собственный мир фантазий: мир, в котором все эти линетты знали свое место и не пускались в бега, стоило мужу отвернуться; это был мир, где он по-прежнему носил форму и мог вытащить любую тварь из ее камеры, чтобы немного поразмяться; мир, в котором Мирна Читти все пыталась скрыться от него, а он настигал, настигал, настигал и хватал ее, разворачивал к себе лицом так, чтобы видеть эти карие глаза, полные ужаса, пока он заламывал ее ниже, ниже...

* * *

Топь Конгари вокруг него, казалось, куда-то отступила, ее границы стали размытыми, вокруг заклубился серо-зелено-черный туман, и только падающие на землю капли и крики птиц доносились до слуха Мобли. Но вскоре даже эти звуки перестали существовать для него, и в своем темном мире Лэндрон отдался собственному ритму.

Но Лэндрон Мобли не покинул Конгари. Отсюда он не уйдет никогда.

Топь Конгари была очень старой. Она уже была старой, когда доисторические охотники добрались сюда; древней, когда Эрнандо де Сото проходил здесь в 1540; и совершенно древней, когда местные индейцы вымерли во время эпидемии оспы в 1698. В сороковых годах восемнадцатого века поселенцы-англичане наладили здесь первую паромную переправу. Но только в 1786 году Исаак Хугер начал строительство системы паромов, с помощью которых можно было регулярно переправляться через топь. На ее северо-западных и юго-западных границах в грязи и расщелинах полегло немало рабочих, занятых на строительстве плотин, которые возводили в начале девятнадцатого века. А в конце его «Сент-Ривер Сайпрес Ламбер Компани» Фрэнсиса Бедлера начала вести в здешних местах заготовку леса, которая прервалась в 1915 году, но возобновилась полвека спустя. В 1969 интерес к этому делу снова проснулся, и вырубки продолжались до 1974, в результате чего среди местных жителей возникло движение за спасение окружающих земель, на части которых никогда не производили вырубок, и они представляли собой нетронутые остатки прежних лесов. В настоящий момент около 22 000 акров были отведены под Национальный заповедник, половина территории представляла собой древние леса, простирающиеся от Миерс Грик и Олд Блафф-роуд на северо-востоке до границ округов Ричленд и Калхаун на юго-востоке, где они вплотную подходили к железной дороге. Только один небольшой участок размером две на полмили остался в частном владении.