Текст книги "Маленький городок в Германии. Секретный паломник (сборник)"

Глава 6. «Ходячая память»

Они стояли в небольшом святилище – комнате, целиком отделанной сталью, служившей одновременно и сейфом, и конторским помещением. На окнах стояла двойная защита: первый слой из мелкой проволочной сетки, а снаружи металлическая решетка. Из соседнего офиса доносилось шарканье шагов и шелест бумаги. На Медоузе был черный костюм с булавками по краям лацканов. Стальные шкафы шеренгой стражи выстроились вдоль стен. Каждый был снабжен нанесенным с помощью трафарета номером и наборным кодовым замком.

– Из всех людей, с которыми я зарекся снова встречаться…

– Тернер значился в списке под номером первым. Отлично. Все в порядке. Ты – далеко не единственный в своем роде. Давай приступим к делам, чтобы поскорее покончить с ними.

Оба сели в кресла.

– Она не знает, что ты здесь, – сказал Медоуз, – а я не собираюсь сообщать ей об этом.

– Дело твое.

– Он с ней встречался несколько раз, но между ними ничего не было.

– Буду держаться от нее подальше.

– Вот это правильно. – Медоуз обращался не к Тернеру, а куда-то мимо него в сторону шкафов. – Так ты и должен поступить.

– Постарайся забыть, что я – это я, – добавил Тернер. – У тебя будет достаточно времени.

Выражение его лица мгновенно изменилось. Тени пролегли по светлой коже, и он вдруг постарел под стать Медоузу, сделавшись на вид таким же утомленным.

– Я расскажу тебе все только один раз, – сказал Медоуз. – Расскажу, что мне известно, а потом ты уберешься отсюда. Идет?

Тернер кивнул.

– Это началось с клуба автолюбителей, – продолжил Медоуз. – Там я с ним по-настоящему познакомился. Я люблю машины и всегда любил. Купил себе «ровер» с двигателем объемом три литра. Перед отставкой он…

– Давно ты здесь?

– Год. Да, теперь уже ровно год.

– Приехал прямо из Варшавы?

– В промежутке мы успели провести немного времени в Лондоне. Потом я получил назначение сюда. Мне как раз исполнилось пятьдесят восемь. После Варшавы мне оставалось служить всего два года, и я рассчитывал, что смогу не особенно напрягаться. Мне хотелось как следует ухаживать за ней, помочь ей поправиться…

– Понимаю.

– Как правило, я стараюсь больше бывать дома, но здесь стал членом клуба. В основном там британцы и выходцы из стран Содружества, но публика вполне приличная. Мне показалось, нам обоим это подойдет: один вечер в неделю, летнее ралли, общие вечеринки зимой. Я мог брать Миру с собой. Посчитал, что ей это пойдет на пользу, а я смогу всегда за ней присмотреть. Ей и самой этого хотелось. По крайней мере поначалу. Она чувствовала себя потерянной, нуждалась в обществе. А кроме меня, у нее никого нет.

– Понимаю, – повторил Тернер.

– Когда мы записались в члены, там собралась приятная группа, хотя, как в любом клубе, разумеется, были периоды подъемов и спадов. Все всегда зависит от руководителя. Сумеет подобрать достойных людей, и тогда атмосфера легкая, даже веселая. Наберет дураков, и начинается пустая болтовня и прочая чушь.

– И Хартинг стал там заметной фигурой, верно?

– Позволь мне самому вести рассказ, пожалуйста. – Медоуз держался сурово, словно отец, поучавший сына и исправлявший его ошибки в поведении. – Нет. Он вовсе не был там заметен в то время. Был рядовым членом, не более того, самым заурядным. Мне казалось, за первые полгода он появился на встрече лишь раз. Если разобраться, ему там было не место. Он считался дипломатом, а клуб создавался не для них. В середине ноября у нас проходила ежегодная общая конференция… А где же твой непременный черный блокнот?

– Ноябрь, – отозвался Тернер. – Ежегодная конференция. Стало быть, пять месяцев назад.

– Странная получилась конференция, надо отметить. Проходила в занятной атмосфере. Карфельд уже орудовал вовсю почти шесть недель, и нас всех тревожило, что будет дальше. Мне так показалось. Председательствовал Фредди Лакстон, хотя он уже собирал чемоданы в Найроби. Билл Эйнтри, секретарь, знал о скором переводе своей фирмы в Корею, а остальные пребывали в замешательстве, понимая необходимость выборов новых членов правления, обсуждения наболевших вопросов и составления расписания зимних мероприятий. Вот тогда-то вдруг дал о себе знать Лео и в какой-то степени именно так сделал первый шаг, чтобы оказаться в референтуре.

Медоуз немного помолчал.

– Не пойму, как я свалял такого дурака, – сказал он потом. – Действительно никак не возьму в толк.

Тернер ждал.

– Скажу прямо: мы о нем прежде почти ничего не знали. Он никак не проявлял себя в клубе. И имел, знаешь ли, странную репутацию…

– Какого рода репутацию?

– О нем отзывались как об эдаком цыганистом типе. На все готов. Не совсем чист на руку. И была еще история о происшествии в Кёльне. Мне все это пришлось не по душе, скажу честно, и вовсе не хотелось, чтобы с ним начала общаться Мира.

– Какое происшествие в Кельне ты имеешь в виду?

– До меня дошли слухи, только и всего. Он там ввязался в драку. Сцепился с кем-то в ночном клубе.

– Подробности известны?

– Никаких.

– Кто еще был там с ним?

– Понятия не имею… На чем я остановился?

– На ежегодной конференции автомобилистов.

– Да, на зимних мероприятиях. Точно. «Приступим к обсуждению, – говорит Билл Эйнтри. – Есть предложения из зала?» И Лео тут же вскочил. Он сидел на третьем стуле от моего. Я еще сказал Мире: «Интересно, что у него на уме?» У Лео имелось предложение, как заявил он. Для зимнего отдыха на воде. Он был знаком с одним стариком в Кёнигсвинтере, владельцем нескольких барж. Очень богатым и любившим англичан. Одним из руководителей Англо-германского общества. И этот старикан согласился одолжить нам две баржи с экипажами, чтобы прокатить всех членов клуба до Кобленца и обратно. Для него это как бы долг: ему англичане очень помогли в период оккупации. У Лео неизменно обнаруживались такого рода связи, – добавил Медоуз, и на мгновение почти восхищенная улыбка оживила печальные черты его лица. – Там будут крытые помещения, ром и кофе в пути, а в Кобленце ожидается большой обед в нашу честь. Лео все заранее просчитал. У него выходило, что это обойдется в двадцать одну марку и восемьдесят пфеннигов с каждого, чтобы оплатить напитки и скинуться на подарок для хозяина. – Он прервался. – Прости, но рассказывать быстрее я не умею. Это не в моем стиле.

– Разве я что-то сказал?

– Ты давишь на меня непрерывно, и я это чувствую, – проворчал Медоуз и вздохнул. – Так вот, идея пришлась по душе. Нам всем. И мнение руководства уже никого не интересовало. Сам понимаешь, как такое случается. Если хотя бы один человек хорошо знает, чего хочет…

– А он знал.

– Да. Кое-кто, конечно, подумал, что он метит в председатели, но всем было наплевать. Кроме того, он вполне мог заработать деньжат на этом путешествии. Честно говоря, у многих промелькнула такая мыслишка, но было решено: ну и пусть – он свою долю вполне отработает. А цена казалась достаточно умеренной по тем временам. Билл Эйнтри готовился к отъезду, и ему было не до клуба. Он автоматически поддержал предложение. Идею без дальнейших дебатов утвердили, занесли в протокол, и конференция вскоре закончилась. Как только все стали расходиться, Лео подошел к нам с Мирой, улыбаясь во весь рот. «Мире понравится путешествие, непременно понравится, – говорит он. – Отличная речная прогулка. Поможет немного развлечься, забыть свои огорчения». Словно он все устроил специально для нее. Да, ответил я, должна понравиться, после чего угостил его выпивкой. Мне тогда показалось несправедливым: он так расстарался, а на него по-прежнему никто не обращал внимания. При всей его не слишком лестной репутации. Что бы о нем ни говорили, а мне стало жаль его. И еще я чувствовал благодарность, – добавил он на удивление искренним тоном, – как чувствую до сих пор. Прогулка получилась в самом деле незабываемой.

Он снова замолчал, а Тернеру опять пришлось ждать, пока его более пожилой собеседник внутренне переживал свои личные проблемы. Из-за оконных решеток доносилось неустанное биение железного сердца Бонна: отдаленный грохот со строительных площадок, тщеславный рев двигателей мчавшихся мимо машин.

– Признаться, я тогда подумал, что он решил приударить за Мирой, – сказал Медоуз после долгой паузы. – И не скрою: пристально следил, чтобы этого не случилось. Но не заметил ни намека на попытку сближения. Ни с той, ни с другой стороны. Бог свидетель, у меня на это выработался острый глаз после Варшавы.

– Охотно верю.

– Мне все равно, веришь ты или нет. Такова реальность.

– У него и в этом смысле сложилась известного рода репутация, верно?

– Да, отчасти.

– С кем он крутил романы?

– Если позволишь, я продолжу рассказ по порядку, – сказал Медоуз, разглядывая свои руки. – Не собираюсь распространять грязные сплетни. А меньше всего хотел бы делиться ими с тобой. Здесь и так несут порой столько чепухи, что от этого любого может стошнить.

– Я все равно выясню, – заявил Тернер с помертвевшим лицом. – Просто уйдет больше времени, но это не твоя забота.

– Стоял собачий холод, – продолжал Медоуз. – Льдины плавали по реке. Было так красиво, если ты способен это вообразить. Все организовали, как и обещал Лео: ром и кофе для взрослых, какао для детей. Мы радовались жизни, подобно беззаботным кузнечикам. Отправились мы из Кёнигсвинтера, где сначала зашли к нему в гости и немного выпили на дорожку. А потом поднялись на борт. И с этого момента Лео не оставлял своим вниманием меня и Миру. Он откровенно выделял нас среди прочих и не скрывал этого. Могло показаться, что для него мы были там единственными пассажирами. Мире это понравилось. Он закутал ей плечи шалью, рассказывал анекдоты, шутил… Я ведь не слышал ее смеха ни разу после Варшавы. А она не уставала твердить: «Давно мне не было так хорошо. Уже много лет».

– Какие анекдоты он рассказывал?

– Главным образом истории из собственной жизни. Их у него оказалось великое множество. Например, однажды в Берлине он опрокинул тележку с папками прямо посреди плаца для парадов, где как раз тренировались кавалеристы. И вот картина: старшина гарцует на коне, а внизу Лео возится со своей тележкой… Он мог подражать всем голосам, наш Лео. Вот он говорит как старшина, сидящий верхом, а через секунду – уже кричит басом капрала из охраны. Даже умел изобразить звук горна и все такое. У него просто дар, настоящий талант. Очень занимательный рассказчик Лео… Очень.

Он пристально посмотрел на Тернера, будто ожидал возражений, но лицо Тернера оставалось бесстрастным.

– На обратном пути он отвел меня в сторонку. «На два слова, Артур. Строго между нами», – говорит. В своей обычной манере. Тихо и сдержанно. Ну, ты же знаешь, как у него это получалось.

– Нет, не знаю.

– Всегда сугубо конфиденциально и доверительно. Словно ты для него человек особенный. «Артур, – говорит он мне, – Роули Брэдфилд недавно посылал за мной. Меня хотят перевести в референтуру, тебе в помощь. Но, прежде чем согласиться или отказаться, мне бы хотелось узнать, что ты сам думаешь по этому поводу». Сделал вид, что отдает мне право на окончательное решение, понимаешь? Если идея окажется мне не по нраву, он останется на прежнем месте – вот к чему он клонил. Не скрою, для меня такой разговор стал полнейшей неожиданностью. Я не представлял, как следовало отнестись к его переходу. В конце концов, он считался кем-то вроде всего лишь второго секретаря… И моей изначальной реакцией стало отторжение. Мерещилось здесь что-то глубоко неверное. А еще, если начистоту, я не до конца ему поверил. А потому сразу поинтересовался: «У вас есть хотя бы какой-то опыт архивной работы?» Да, отвечает, но очень давний, однако вернуться в архив было прямо-таки его мечтой.

– Так когда же это было?

– Когда было что?

– Когда он успел приобрести архивный опыт?

– В Берлине, надо полагать. Я не стал выяснять деталей. Даже позже не расспрашивал о подробностях. Все знали: не надо задавать Лео слишком много вопросов о его прошлом, потому что неизвестно, на какой ответ напорешься.

Медоуз покачал головой.

– И вот он стоял передо мной в ожидании решения своей судьбы. Мне его перевод представлялся ошибкой, но как я мог ему это подать в мягкой форме? «Предоставим все Брэдфилду, – сказал я через какое-то время. – Если он вас ко мне направит и вы не возражаете, то работы хватит с лихвой». Скажу откровенно, некоторое время проблема нервировала меня. Я даже собирался обсудить ее с Брэдфилдом, но передумал. Самое лучшее, показалось мне, пустить дело на самотек. Возможно, я больше вообще ничего о нем не услышу. И какое-то время так и было. Состояние Миры снова резко ухудшилось, а потому дома возник кризис типа «кто здесь главный?». К тому же в Брюсселе началась свара из-за цены на золото. И Карфельд с барабанным боем маршировал повсюду во главе своих колонн. Приходилось справляться с делегациями, приезжавшими из Англии, акциями протеста профсоюзов, бывшими коммунистами и еще бог знает с чем. Референтура напоминала растревоженный улей, и вопрос с Хартингом начисто вылетел у меня из головы. К тому моменту его избрали общественным секретарем клуба автолюбителей, но больше мы практически нигде с ним не пересекались. Я хочу сказать, для меня он отошел на самый дальний план. Приходилось думать о слишком многих других вещах одновременно.

– Понимаю.

– Но вдруг – гром среди ясного неба. Брэдфилд вызывает меня к себе. Как раз незадолго до праздников – двадцатого декабря. И первое, о чем он меня спрашивает: как мы справляемся с программой уничтожения устаревшей документации? Я оказался в полном замешательстве. В последние месяцы мы были настолько перегружены, что программа избавления от старых бумаг вообще никого не волновала. О ней забыли напрочь.

– С этого места подробнее, пожалуйста. Мне нужны все детали: и крупные и мелкие.

– Я признался, что мы сильно отстаем от графика. Что ж, говорит он, в таком случае буду ли я возражать, если он пришлет мне кого-то в помощь? Человека, который приступит к работе в референтуре и приведет дела с уничтожением старья в порядок? Поступило такое предложение, заявил он, но пока ничего определенного, и он хотел сначала обсудить его со мной. Предложение заключалось в том, что помочь мне мог, например, Хартинг.

– От кого поступило предложение?

– Он не сказал.

Внезапно вопрос стал важен для них, и оба по своим причинам были озадачены и заинтригованы.

– К чьим предложениям когда-либо прислушивался Брэдфилд? – спросил Медоуз. – Здесь что-то не сходится.

– Мне тоже так показалось, – признал Тернер, и снова повисло молчание.

– Значит, ты сказал, что примешь его к себе?

– Нет, я выложил ему правду. Он мне не нужен, сказал я.

– Он не был тебе нужен? И ты заявил об этом Брэдфилду?

– Не надо на меня давить. Брэдфилд сам отлично знал, что я ни в ком не нуждаюсь. И уж точно не для программы уничтожения. Я побывал в нашем главном архиве в Лондоне и поговорил с ними. В ноябре, как раз когда Карфельд задал всем взбучку. Сказал, что меня тревожит состояние программы, и мы значительно с ней отстаем, а потом спросил, нельзя ли отложить ее до завершения кризиса. В архиве мне сказали, что спешки нет.

Тернер удивленно уставился на него:

– И Брэдфилд знал об этом? Ты уверен, что знал?

– Я отправил ему запись своей беседы. Но он даже не упоминал о моем рапорте. Позже я поинтересовался у его личной помощницы, и она заверила меня, что совершенно точно передавала ему бумагу.

– А где он сейчас? Где хранится эта запись?

– Пропала. Это была простая служебная записка, и Брэдфилд мог сам решать, сохранить ее или нет. Но о записи беседы знали в архиве и потом очень удивились, что Брэдфилда так волнует программа уничтожения.

– С кем именно ты беседовал в архиве?

– Сначала с Максвеллом, потом с Коудри.

– Ты напомнил об этом Брэдфилду?

– Я хотел напомнить, но он оборвал меня, стоило мне начать. Закрыл тему сразу. «Все уже решено, – говорит. – Хартинг присоединяется к тебе с середины января. Будет отвечать за досье по персоналиям и за программу уничтожения». Словом, хочешь не хочешь, а пилюлю проглоти. «Можешь забыть, что он числится дипломатом, – сказал он. – Обращайся с ним как с любым другим подчиненным. Обращайся с ним по своему усмотрению. Но в середине января он переходит к тебе, и это не обсуждается». Ты же знаешь, как легко он избавляется от ненужных ему людей. Особенно таких, как Хартинг.

Тернер строчил в блокноте, но Медоуз не обращал на это внимания.

– Вот так он и пришел ко мне. Я не хотел с ним работать, не доверял ему (по крайней мере, доверял не полностью) и, по всей видимости, каким-то образом с самого начала дал это понять. Мы по горло погрязли в работе, и у меня не было желания терять время на тактичное поведение с людьми типа Лео. Как еще я мог вести себя с ним?

Девушка принесла чай. Чехол из коричневой шерсти сохранял тепло чайника, а каждый кубик сахара был завернут в отдельную бумажку с эмблемой НААФИ. Тернер улыбнулся ей, но она никак на это не прореагировала. До него донесся чей-то громкий крик – то и дело упоминалось имя Хартинга.

– Говорят, в Англии все тоже обстоит не самым лучшим образом, – сказал Медоуз. – Разгул насилия, демонстрации, протесты по любому поводу. Что не так с вашим поколением? А главное, в чем мы провинились перед вами? Вот чего я не могу понять.

– Начнем с момента его прибытия, – сказал Тернер.

Так и должно было произойти. Вот что значит иметь отца, которому ты безгранично верил, придерживаться его моральных принципов самих лишь принципов ради, но при этом быть разделенным с ним пропастью шириной с Атлантику.

– Когда Лео появился, я сразу сказал ему: «Держись в сторонке, Лео. Не путайся у меня под ногами и не беспокой зря других сотрудников». Он принял это покорно, как овечка. «Будет сделано, Артур. Все как вы скажете». Я спросил, есть ли ему чем заняться. Есть, отвечает. Персональные досье на какое-то время обеспечат его работой.

– Это похоже на сон, – тихо заметил Тернер, отрываясь наконец от своих записей. – Сладкий сон. Сначала он подминает под себя клуб автомобилистов. Переворот, совершенный в одиночку, – чисто партийная тактика. Я возьму на себя всю грязную работу, а вы пока отдыхайте. Затем он обрабатывает тебя, потом Брэдфилда, и уже через пару месяцев вся референтура в его распоряжении. Как он себя проявил? Был дерзким, нахальным? Как мне представляется, он едва ли умел выносить насмешки над собой.

– Он вел себя тихо. Никогда не дерзил. Я бы даже уточнил: проявлял покорность. То есть оказался совершенно не тем человеком, каким мне его описывали.

– Кто описывал?

– О… Даже не скажу сразу. Он многим не нравился, но еще больше было у него обычных завистников.

– Завистников? Чему же они завидовали?

– Во-первых, он имел дипломатический статус, верно? Пусть даже временный. Ходили разговоры, что уже через две недели он здесь будет руководить, забрав себе процентов десять всех досье. Ну, ты знаешь такого типа пересуды. Но он изменился. Всем пришлось признать это. Даже молодому Корку и Джонни Слинго. По их словам, можно было легко определить, с какого времени. Когда разразился подлинный кризис. Он его как-то сразу отрезвил, – Медоуз покачал головой, словно мысль эта была ему крайне неприятна. – И он оказался действительно полезен.

– Только не говори мне, что он тебя этим изумил.

– Я сам не понимаю, как ему удалось. Он ничего не понимал в архивном деле. По крайней мере, в нашей области. И не припомню, чтобы он просил помощи у кого-то из сотрудников, но к середине февраля папка с персональными досье оказалась готова, оформлена, подписана и отправлена, а программа уничтожения документов вошла в нормальную колею. Мы все трудились, справляясь с Карфельдом, Брюсселем, кризисом коалиции и прочими проблемами. И тут же пристроился Лео, непоколебимый, как скала, решая свои мелкие вроде бы задачи и тоже справляясь с ними. Никому не приходилось ни о чем просить его дважды. Предполагаю, отчасти в этом крылся секрет его успеха. Он обладал поразительной памятью. Усвоит информацию, исчезнет, утащит в свой угол, а через несколько недель явится с готовым решением, когда ты сам об этом и думать перестал. Сомневаюсь, что он забыл хотя бы единственное слово, когда-либо кем-то ему сказанное. Он умел слушать глазами, наш Лео, – Медоуз снова помотал головой, реагируя на пришедшие воспоминания. – Ходячая Память – такое прозвище дал ему Джонни Слинго.

– Важное качество. Для архивного работника, разумеется.

– Ты на все смотришь иначе, – сказал Медоуз после очередной паузы. – Не способен отличить хорошее от дурного.

– Так расскажи мне, в чем я заблуждаюсь, – бросил Тернер, продолжая непрерывно писать. – Я буду тебе только благодарен. Весьма благодарен.

– Программа уничтожения – игра сама по себе странная, – начал Медоуз задумчивым тоном человека, которого попросили сделать обзор своих профессиональных обязанностей. – Только поначалу кажется, что нет ничего проще. Ты выбираешь досье. Причем большое. Скажем, тематическое, разделенное на двадцать пять отдельных папок. Возьмем, к примеру, «Разоружение». Вот уж действительно пухлое дело! Ты начинаешь с последних страниц, проверяя датировку и содержание, так? И что обнаруживаешь? Ликвидацию промышленности Рура, сорок шестой год. Политику контрольной комиссии относительно выдачи лицензий на стрелковое оружие, сорок девятый год. Восстановление германского военного потенциала, пятидесятый год. Некоторые документы устарели так, что просто обхохочешься. Для сравнения ты просматриваешь современные материалы. И что находишь? Боеголовки для ракет бундесвера. Разница словно в миллион лет. Хорошо, говоришь ты, давайте сожжем последние страницы, поскольку они уже не соответствуют реальности. Пятнадцать папок долой! Можно от них избавиться. Однако кто у нас ведет тематику разоружения? Ах, Питер де Лиль? Отправляешься к нему и интересуешься: «Можно уничтожить ваш архив вплоть до шестидесятого года?» «Не возражаю», – отвечает он, и ты можешь браться за дело. Вроде бы. Но не торопись. – Медоуз покачал головой. – Пока ты еще ничего не можешь. Ты еще не проделал и половины необходимой работы. Тебе не дозволено изъять десять самых ранних папок и швырнуть их в огонь. Есть ведь книга регистрации документов: кто-то должен вычеркнуть из нее входящие номера. Существует также картотека для прополки. В папках подшиты старые договоры? Отлично, получи согласие юридического отдела. Затронуты оборонные проблемы? Проконсультируйся с военным атташе. Отправлены дубликаты в Лондон? Нет. Тогда сиди и жди два месяца: запрещено уничтожать оригиналы документов без письменной санкции главного архива. Теперь понимаешь, что я имею в виду?

– В общих чертах, – отозвался Тернер, ожидая продолжения.

– А ведь имеются еще и ссылки на одни документы в других. Они подшиты в папки по смежным тематикам. Как это их затрагивает? Тоже подлежат уничтожению? Или лучше на всякий случай сделать для них исключение? И вскоре ты уже сам перестаешь понимать, что предпринять. Слоняешься по референтуре, стараясь предусмотреть любые возможные ошибки и скрытые подвохи. Стоит лишь начать, и конца-края не видно. Больше нет никакой ясности.

– Как мне кажется, его подобная ситуация устраивала идеально.

– Нет никаких ограничений по доступу, – сказал Медоуз, словно отвечая на заданный ему вопрос. – Для тебя это, вероятно, непостижимо, но это единственная система, в которой я вижу логику. Каждый из нас может просматривать все что угодно – таково мое правило. Если ко мне присылают человека, я обязан ему доверять. Другого способа руководить этим подразделением не существует. Я не могу постоянно устраивать проверки, вынюхивая, кто и чем интересуется, верно? – спросил он, не заметив изумленного взгляда Тернера. – А он оказался здесь как рыба в воде. Я был просто поражен. Выглядел совершенно счастливым, что само по себе казалось странным. Он был доволен новой работой, а вскоре и я сам почувствовал удовлетворение от его деятельности. Он оказался компанейским малым. – Медоуз ненадолго замолчал. – Единственное, что по-настоящему не нравилось нам всем, – продолжил он с нежданной улыбкой, – так это привычка Лео курить свои рыжие сигары. Голландские из яванского табака – его любимый сорт, по-моему. Он провонял ими все вокруг. Мы порой подтрунивали над его пристрастием, но он не обижался и ничего не хотел менять. И знаешь, мне теперь не хватает запаха его сигар, – добавил он тихо. – Он был бы не на своем месте в канцелярии – там работают люди иного сорта, но и первый этаж ему не подходил, по моему мнению. Только здесь он нашел себя. – Медоуз наклонил голову в сторону закрытой двери. – У нас ведь порой атмосфера как в магазине. Есть клиенты, есть свой коллектив обслуживающего персонала. Джонни Слинго, Валери… Они тоже прониклись к нему симпатией, и это многое объясняет. Ведь все приняли его в штыки, когда он только пришел, а в течение недели с ним уже поладили, вот в чем правда. Есть в нем нечто такое, свой подход к людям. Знаю, о чем ты сейчас подумал: он льстил моему эго. И точно, льстил. Каждому нравится, когда его любят, а он любил нас всех. Конечно, я одинок, Мира – источник сплошных тревог, я потерпел поражение в роли отца, и у меня никогда не было сына. Этот аспект тоже, разумеется, нельзя исключать, как я полагаю, хотя у нас с ним разница в возрасте всего десять лет. Возможно, суть заключалась в том, что он такой маленький.

– Но приударить за девушками любил, не так ли? – спросил Тернер скорее для того, чтобы нарушить снова воцарившееся неловкое молчание, а не потому, что заранее заготовил вопрос.

– Только забавы ради.

– Слышал о женщине по фамилии Эйкман?

– Нет.

– Маргарет Эйкман. Они были помолвлены и хотели пожениться. Она и Лео.

– Ничего не знаю об этом.

Они по-прежнему по возможности избегали смотреть друг на друга.

– И работа ему тоже нравилась по-настоящему, – продолжил Медоуз. – Особенно в те первые недели. Думаю, только тогда до меня дошло, как много он знает в сравнении с любым из нас. Я имею в виду о Германии. Лео глубоко врос в ее почву.

Он снова сделал паузу, предавшись воспоминаниям, словно все случилось лет пятьдесят назад.

– И тот мир он тоже хорошо знал, – добавил он. – Снизу доверху. Снаружи и изнутри.

– Какой мир ты имеешь в виду?

– Послевоенную Германию. Оккупацию. Годы, о которых немцы больше не хотят вспоминать. Знал его как свои пять пальцев. «Артур, – однажды сказал он мне, – я видел эти города, когда их почти сровняли с землей. Я слышал, как эти люди разговаривали, хотя сам их язык попал под запрет». Конечно, иногда они поражали его самого. Я порой заставал его за чтением досье, сидевшим тихо, как мышонок, глубоко увлеченным. Или же он поднимал взгляд, осматривал комнату в поисках кого-то в тот момент свободного, чтобы поделиться с ним удивительной находкой. «Только послушай, – говорил он, например. – Разве не поразительно? Мы расформировали эту компанию в сорок седьмом году. И вот во что она уже снова успела превратиться!» А подчас он погружался так глубоко в свои мысли, что ты полностью терял с ним контакт. Он витал где-то очень далеко. Думаю, ему самому часто доставляли неудобства столь обширные познания. Это было странно. Он порой ни с того ни с сего чувствовал себя виноватым. Впрочем, любил поговорить и о своей памяти. «Вы уничтожаете мое детство! – воскликнул он однажды, кода мы рвали папки, готовясь пропустить документы через шредер. – Так вы из меня старика сделаете». Я возразил: «Если я занимаюсь именно этим, то можешь считать себя счастливчиком. Тебе на редкость везет». Мы тогда еще посмеялись вместе.

– Он когда-нибудь обсуждал с тобой политику?

– Нет.

– А что говорил о Карфельде?

– Был обеспокоен его активностью. Вполне естественно. Это лишь усиливало его радость, что он помогает нам.

– Ну разумеется.

– Тут все дело в доверии, – сказал Медоуз почти раздраженно. – Тебе не понять. И в его словах заключалась истина. То старье, от которого мы избавлялись, оно и было его детством. Для нас – хлам. Для него – нечто крайне важное.

– Ладно, не кипятись.

– Послушай. Я ведь вовсе не пытаюсь его защищать. Насколько мне известно, он поставил крест на моей карьере. Уничтожил последнее, что от нее еще оставалось после того, как ее испоганил ты сам. Но все же должен внушить тебе: ты обязан видеть и его положительные стороны.

– А я и не пытаюсь с тобой спорить.

– Она действительно беспокоила его. Память. Взять хотя бы эпизод с музыкой. Он заставил меня слушать граммофонные пластинки. Главным образом для того, чтобы потом продать их мне, как я подозревал. Он провернул сделку, которой очень гордился, в одном из магазинов города. «Остановись, – сказал я. – Ничего путного из твоей затеи не выйдет, Лео. Ты попусту тратишь со мной время. Я слушаю одну пластинку, и она мне нравится. А потом слушаю другую, а предыдущую мелодию успеваю забыть». И он вдруг заявляет мне почти мгновенно: «Тогда вам следует стать политиком, Артур, – говорит он. – Это типичное их свойство». И он говорил вполне серьезно, спешу тебя заверить.

Тернер неожиданно широко улыбнулся:

– Смешно у него получилось.

– Было бы смешно, – возразил Медоуз, – если бы он не выглядел при этом чертовски злым. А в другой раз мы разговорились с ним о Берлине. Коснулись темы кризиса, и я сказал: «Что ж, придется смириться. Никто больше даже не думает о Берлине». Я говорил чистейшую правду. Возьми наши досье. Берлином больше никто не занимается, даже не рассматривает самых фантастических вариантов, как бывало поначалу. То есть в политическом смысле – это полнейший тупик, даже не тема для обсуждения. «Нет, вы не правы, – говорит тогда он. – У каждого из нас есть большая память и маленькие воспоминания. Маленькие воспоминания удерживают впечатления о мелочах, а большая память существует для того, чтобы забывать о главном». Вот как он выразился. И, признаюсь, я был тронут его словами. Ведь именно так мыслят в наши дни многие. Это стало неизбежным.

– Он приходил к тебе домой иногда, верно? И вы устраивали совместные вечера?

– Время от времени. Пока дома не было Миры. А бывало, я ускользал к нему в гости.

– А почему Миры не бывало дома? – Тернер задал этот вопрос с неожиданным напором. – Ты все же не до конца мог ему доверять или я не прав?

– О нем ходили разные слухи, – признал Медоуз, но без тени смущения. – Всякие сплетни. Мне не хотелось, чтобы Мира оказалась в них замешана.

– Слухи о нем и о ком-то еще?

– Просто о разных девушках. О женском поле вообще. Он ведь был холостяком и любил радости жизни.

– Так о ком еще?

Медоуз покачал головой.

– Ты снова все понимаешь превратно. – Он играл двумя скрепками, пытаясь сцепить их.