Текст книги "Странники Гора"

Глава 7. КЕЙДЖЕРА

Фургон Катайтачака, убара тачаков, завезли на пологий холм – самое высокое место в лагере. Рядом с фургоном установили длинный шест со штандартом тачаков, изображающим четыре рога боска.

Наверное, не меньше сотни босков, тащивших повозку Катайтачака, сейчас были распряжены. Это были громадные красно-бурой масти животные с до блеска отполированными рогами и с сияющей на солнце шкурой, натертой ароматическими маслами.

Золотые кольца, вдетые в их ноздри, были усыпаны драгоценными камнями, и бусы таких же дорогих камней длинными нитями свисали с каждой пары далеко выступающих рогов животных.

Фургон Катайтачака был самым большим в лагере; мне кажется, он вообще превышал все возможные размеры. Он представлял собой громадную платформу, установленную на немыслимые по своей толщине осевые балки, каждая из которых несла не менее чем дюжину деревянных колес, каждое такого же размера, как те, на которых перемещались менее крупные, обычные повозки.

Многоцветие шкур, образующих стенки и купол разбитого на платформе шатра, поражало глаз, а отверстие для выхода дыма в его верхней части возвышалось над платформой не менее чем на сотню футов. Мне оставалось только догадываться о тех несметных богатствах, которые составляли внутреннее убранство шатра.

Однако в сам шатер я ещё не был приглашен, поскольку Катайтачак принимал своих подданных снаружи фургона, под открытым небом.

Рядом с фургоном убара был возведен широкий помост, отстоящий не более чем на фут от земли, застеленный толстыми, великолепными коврами. Вокруг помоста толпились несколько десятков тачаков, причем на помосте, как я догадался, располагались те, кто занимал среди соплеменников более высокое общественное положение.

Среди них, скрестив ноги, под пологом из шкур сидел Катайтачак, которого называли убаром тачаков.

По обе стороны от Катайтачака высились горы добра, в основном чаш и шкатулок, доверху наполненных благородными металлами и драгоценными каменьями. Здесь же возвышались уложенные рядами тюки тончайших шелков с Тироса, груды серебра из Тентиса и Тарны, гобелены из Ара, кувшины изысканнейших вин с Коса и всевозможнейшие фрукты с Тора. Здесь же среди остальных богатств находились две светловолосые голубоглазые девушки, обнаженные и закованные в цепи: их, очевидно, преподнесли в качестве дара Катайтачаку, впрочем, возможно, они были дочерьми его врагов. Обе девушки были просто красавицами. Одна из них сидела, положив подбородок на согнутые колени и окидывая отсутствующим взглядом груды возвышающихся у её ног сокровищ. Вторая лениво раскинулась на помосте, подперев голову рукой и переводя полный безразличия взгляд с одного из присутствующих на другого. На губах у неё виднелись следы засохшего фруктового сока. На каждой девушке был надет сирик – тонкие металлические кандалы, наиболее предпочитаемые горианскими рабовладельцами: состоят они из обычного тарианского ошейника, к которому присоединяется тонкая цепь на десять-двенадцать футов длиннее, чем необходимо, чтобы пристегнуть её к ножным охватывающим лодыжки кандалам. К этой же цепи прикрепляются и цепи от наручников, составляя таким образом единую систему цепей, мелодично позвякивающих при каждом движении рабыни.

Мы с Камчаком остановились у помоста, где тарианские рабы – очевидно, бывшие офицеры из гарнизона защитников города – сняли с нас сандалии и омыли наши ноги водой. После этого мы вошли под навес и остановились перед восседающим с сонным выражением на лице убаром.

Хотя помост был роскошен, а богатство украшающих его шкур и ковров не поддавалось описанию, я увидел, что сам Катайтачак восседает на разостланном на полу довольно скромном грубой выделки сером сложенном полотне; именно оно являлось царственным троном убара тачаков.

Катайтачак поднял голову и окинул нас сонным взглядом. Череп его был гладко выбрит, за исключением заплетенной в косицу пряди волос на затылке.

Убар тачаков оказался довольно крупным мужчиной с небольшими, коротковатыми для его фигуры ногами. Глаза его окружала целая сеть морщин, а смуглую задубевшую на ветрах кожу щек избороздили глубокие и грубые складки. Хотя убар сидел по пояс обнаженным, на плечи ему была наброшена расшитая золотом накидка из шкуры боска, усеянная драгоценными камнями, а с шеи на толстой цепи с нанизанными на ней клыками слина свисал золотой медальон с изображением четырех рогов боска. Просторные кожаные шаровары были заправлены в подбитые мехом сапоги, а на поясе виднелись богато расшитые ножны со вложенной в них канвой. Рядом, справа от него, очевидно как символ его власти, лежала свернутая в кольцо плеть.

С отсутствующим видом Катайтачак потянулся к стоящей тут же небольшой золотой коробочке и вытащил из неё свернутый трубочкой сушеный лист канды.

Интересно отметить, что, хотя корни канды, растущей повсеместно в полупустынных районах Гора, довольно ядовиты, высушенные листья этого растения относительно безвредны и жевание или же сосание их является весьма почитаемым среди обитателей южного полушария Гора занятием.

Катайтачак, не спуская с нас глаз, засунул кончик свернутого сухого листа в рот и начал очень медленно его жевать. Он не произнес ни слова, молчал и Камчак. Мы опустились перед убаром на помост и сели, скрестив ноги. Я обратил внимание, что среди присутствующих на помосте сидели только мы втроем. Мне было приятно, что аудиенция августейшей особы убара не потребовала с нашей стороны проявления какого-либо пресмыкания или самоуничижения. Очевидно, некогда убар тоже был воином, умело управлявшимся с каийлой, кайвой и копьем: поднявшись по общественной лестнице, такие люди обычно не любят излишней церемонности.

Я чувствовал, что прежде этому человеку также приходилось проделывать ежедневные переходы по шестьсот пасангов, не покидая седла и обходясь лишь глотком воды да куском вяленого мяса. Он, несомненно, был так же быстр, как его кайва и копье, и видел немало сражений и суровых степных зим. Были на его счету и поединки с дикими животными и не менее беспощадными врагами, из которых ему удалось выйти живым, – такому человеку, конечно, не нужны подобострастные церемонии, таким человеком, я чувствовал, и был Катайтачак, убар тачаков.

Однако, глядя на него, я также чувствовал и то, что давно уже этот человек не садился в седло каийлы, не держал в руке кайву и копье, не охотился и не шел впереди своего войска в атаку. Некогда суровые черты его лица сгладились, щеки одрябли, уголки губ почернели от частого употребления листьев канды, а глядящие на нас глаза потеряли прежний блеск. Не будет больше для него бешеных в своем азарте гонок на каийле по бескрайней, тронутой морозцем степи, не будет смертельных поединков с превосходящим по силе и ловкости противником, не будет бессонных ночей в седле под открытым, усеянным звездами небом.

Мы с Камчаком терпеливо ждали, пока лист канды не будет сжеван до конца.

Покончив с сухим листом, Катайтачак протянул руку, и человек – не из племени тачаков, а одетый в зеленую тунику касты медиков – немедленно подал ему кубок из выдолбленного рога боска. С явным отвращением на лице Катайтачак осушил кубок и раздраженно отшвырнул его в сторону.

После этого он несколько приободрился и уже с большим вниманием взглянул на Камчака.

Лицо его растянулось в некоем подобии улыбки; Камчак улыбнулся в ответ.

– Как твой боск? – спросил убар.

– В порядке, как и следует ожидать, – ответил Камчак.

– Кайвы твои остры?

– Стараюсь держать их острыми.

Катайтачак удовлетворенно кивнул головой.

– Очень важно следить, чтобы оси повозок были хорошо смазаны, – заметил он.

– Да, – согласился Камчак, – я тоже так считаю.

Катайтачак внезапно резко подался вперед, и они с Камчаком, рассмеявшись, одновременно звучно сомкнули ладони правых рук.

После этого Катайтачак сел поудобнее и дважды хлопнул в ладони.

– Приведите сюда рабыню! – приказал он.

Я обернулся на звук у меня за спиной и увидел одного из охранников, восходящего на помост и толкающего перед собой завернутую в шкуры огненного ларла девушку.

Я расслышал мелодичный перезвон цепей.

Охранник подвел к нам Элизабет Кардуэл и сдернул с нее покрывало из шкур ларла.

Элизабет Кардуэл выглядела тщательно вымытой и ухоженной, волосы ее были высоко взбиты. Она казалась просто очаровательной.

Толстый кожаный ошейник, я заметил, был все еще на ней.

Элизабет Кардуэл, сама того не зная, опустилась перед нами на колени в положении, предписываемом для рабынь для наслаждений.

Она бросила вокруг себя ошеломленный взгляд и обреченно уронила голову.

Помимо ошейника на ней, как на каждой из находящихся на помосте женщин, был надет только сирик. Камчак подал мне знак.

– Говори, – приказал я девушке.

Она медленно подняла голову и, дрожа всем телом, едва слышно произнесла:

– Я – кейджера.

Катайтачак казался удовлетворенным.

– Это единственное, что она знает по-гориански, – сообщил ему Камчак.

– Для начала и этого достаточно, – заметил Катайтачак и обернулся к охраннику. – Вы кормили ее? – спросил он.

Воин утвердительно кивнул.

– Хорошо, – сказал Катайтачак. – Рабыне следует быть сильной.

После этого последовали расспросы девушки, в которых я – вряд ли следует об этом даже говорить – выступал в качестве переводчика.

Расспросы Элизабет Кардуэл, к моему удивлению, вел почти исключительно Камчак, а не Катайтачак. Вопросы Камчака отличались точностью и дотошностью; он нередко задавал один и тот же вопрос в разной форме, по-видимому связывая между собой ответы девушки, сопоставляя их и делая в уме соответствующие выводы. Из разрозненных деталей он составлял стройную систему, сплетая вокруг девушки тончайшую, едва уловимую сеть. Он моментально подмечал малейшие колебания, малейшую заминку в её ответах, и эти, казалось бы, мелочи зачастую лучше самих ответов девушки рассказывали Камчаку о том, что он хотел услышать. Я восхищался его умом.

В течение всего этого времени, пока огни факелов старательно разгоняли сумерки, Элизабет Кардуэл не позволялось двигаться, и она продолжала стоять в той же позе рабыни для наслаждений, опустившись на колени, с выпрямленной спиной и высоко поднятой головой.

Роль переводчика в данной ситуации, как вы сами можете догадаться, была довольно сложным делом, но я старался в наиболее убедительной форме донести до Камчака все то, что девушка, дрожа и запинаясь, пыталась мне сказать.

Хотя в каждом ответе девушки таилась большая опасность, я старался донести слова девушки с максимальной точностью, позволяя Элизабет Кардуэл говорить так, как она считала нужным, несмотря на то что большинство её слов звучали для слушателей просто фантастически: да и как иначе воины из племени тачаков могли воспринимать слова о другом мире, где города не являются самостоятельными, полностью автономными образованиями, а входят в состав недоступных для понимания кочевников государств? О мире, в котором отсутствуют касты, а общественные отношения строятся на основе совершенно иных категорий. Об обществе, где нет прямого товарообмена, но зато присутствуют системы займов и кредитов. О мире, где не найдешь тарнов или тарларионов, но на каждом шагу встретишь автомобили и самолеты, принцип действия которых отказывалось воспринимать воображение тачакского воина. В мире, где для того, чтобы передать сообщение из одного города в другой, не нужно снаряжать гонца, которому предстоит скакать на каийле дни и ночи напролет, а достаточно поднять трубку телефона и набрать необходимый номер.

Катайтачак и Камчак, к моему великому удовольствию, искренне старались вникнуть в слова девушки, удерживались от высказывания своих соображений по поводу услышанного и не спешили объявить девушку сумасшедшей. Их поведение ободряло меня: я боялся, что они, потеряв наконец терпение выслушивать то, что не могло не казаться им совершеннейшим абсурдом, в гневе прикажут наказать Элизабет Кардуэл плетьми, а то и вовсе решат подвергнуть её пытке.

В то время я ещё не знал, что у Катайтачака и Камчака имелись некоторые причины считать, что все, о чем говорит им девушка, вполне может быть правдой. Однако на наиболее интересующие их – как и меня – вопросы о том, каким образом и зачем оказалась эта девушка в тарианских степях, землях народов фургонов, ответа они так и не получили.

Как ни странно, мы все были, кажется, удовлетворены тем, что и сама девушка, похоже, этого не знала.

Катайтачак с Камчаком наконец окончили свои расспросы и, устраиваясь поудобнее, откинулись назад, не спуская глаз с девушки.

– Не шевелись, – приказал я ей.

Она повиновалась. Она была очень хороша собой.

Камчак жестом дал мне знак.

– Можешь опустить голову, – сказал я девушке.

Бросив на меня жалобный взгляд, девушка под перезвон цепей подалась плечами вперед и уронила голову так низко, что лоб её упал на шкуру огненного ларла, на которой она все так же стояла на коленях.

Все её тело сотрясала нервная дрожь.

Мисс Кардуэл мало чем отличалась от тысяч хорошеньких женщин крупных городов Земли. Возможно, она была несколько умнее других или выглядела чуть симпатичнее большинства своих подруг, но в основном она была такой же, как те, что работали в учреждениях, магазинах или мастерских, пытаясь обеспечить себе существование в одном из пленяющих воображение городов, прельщающих своих жителей обилием соблазнов и удовольствий, от которых так тяжело отказаться. То, что произошло с ней, как я полагаю, могло в равной степени произойти с любой из её подруг.

Она помнила, как проснулась в тот день, умылась, оделась и, позавтракав на скорую руку, выбежала из дома, как спустилась в метро, добралась до своего офиса (одного из многочисленных рекламных агентств на Мэдисон-авеню) и принялась за свои обычные, успевшие порядком наскучить обязанности секретарши. Она помнила свое волнение, когда её вызвали ассистировать шефу отдела на встрече с кем-то, чью фамилию она, конечно, сразу же забыла; помнила, как, мазнув по губам помадой, с ручкой и блокнотом в руке она вошла в кабинет начальника.

Здесь уже находился высокий незнакомый мужчина, широкоплечий, с огромными руками, землистого цвета лицом и неестественно яркими зелеными глазами. В его присутствии она тотчас почувствовала необъяснимый страх. На мужчине был дорогой, хорошо сидящий костюм, однако ей почему-то показалось, что он не привык к подобному одеянию. Именно он первым заговорил с ней – он, а не начальник её отдела, человек, которого она знала довольно хорошо.

Мужчина не позволил ей занять место за секретарским столом. Вместо этого он приказал ей стать посредине кабинета и выпрямиться. Он, казалось, внимательно изучал её фигуру. Чувствуя нарастающее раздражение, она, тем не менее сама не зная почему, выполнила его приказание и застыла перед ним так, как он потребовал. Глаза незнакомца пробежали по её лодыжкам, неторопливо прошлись по бедрам, заставляя её залиться краской, поднялись выше, медленно, словно проникая в каждую складку её одежды, прогулялись по животу, груди, заглянули в каждый потаенный уголок её тела.

– Поднимите голову, – потребовал незнакомец.

Невольно повинуясь ему, она, сдерживая недовольство, высоко запрокинула голову, демонстрируя ему свою грациозную аристократическую шею.

Бросив на девушку последний оценивающий взгляд, незнакомец отвернулся.

Она посмотрела на него пылающими от негодования глазами.

– Помолчите, – приказал мужчина.

Она до хруста в пальцах сжала руки в кулаки.

Незнакомец кивком указал ей на дальний конец кабинета.

– Пройдите туда и вернитесь назад, – потребовал он.

– Не пойду! – отказалась она.

– Скорее! – скомандовал мужчина.

Элизабет со слезами на глазах взглянула на начальника своего отдела, но тот совершенно неожиданно впервые показался ей нерешительным, мягким, неуклюжим и страшно испуганным. Он поспешно кивнул и отвел глаза:

– Пожалуйста, мисс Кардуэл, сделайте все, о чем вас попросили.

Элизабет перевела взгляд на незнакомца. Зажатая у неё в руке ручка с хрустом переломилась пополам.

– Ну? – потребовал мужчина.

Глядя ему в глаза, она внезапно ощутила (это было странное ощущение), что этому человеку при определенных непонятных ей обстоятельствах и для не менее загадочных целей не раз уже приходилось подобным образом оценивать женщин.

Это чувство вызвало у неё раздражение.

Это показалось ей вызовом, который она непременно примет. Она покажет ему, что такое настоящая женщина – пусть в эту минуту и обуреваемая яростью, она примет его вызов, и пусть её походка будет ему ответом!

Элизабет Кардуэл гордо вскинула голову.

– Ах так! – бросила она.

И с высоко поднятой головой она со всей возможной грацией прошагала в дальний конец кабинета, круто развернулась и с улыбкой победительницы на губах – снова подошла к внимательно наблюдающему за ней мужчине. Где-то у себя за спиной она услышала сдавленное восклицание и шумное дыхание своего шефа, но она не сводила глаз со странного незнакомца.

– Вы удовлетворены? – язвительно поинтересовалась она.

– Да, – ответил тот.

После этого она помнила только, как, развернувшись к двери, чтобы оставить кабинет, почувствовала такой странный, всепроникающий запах, который моментально заполнил её легкие и затуманил сознание.

Очнулась она уже на бескрайней равнине на Горе.

Она была в том же платье, в котором вышла утром на работу, с той только разницей, что теперь на её шее болтался широкий, прочно сшитый по краям кожаный ошейник. Она долго кричала, бродила из стороны в сторону и наконец после нескольких часов бесцельных скитаний по высокой, по пояс, бурой траве, измученная и голодная, заметила неподалеку двух всадников, перемещавшихся на странного вида животных. Она окликнула их, и те осторожно, словно проверяя внимательным глазом, не прячется ли где-нибудь подле неё коварный враг, подъехали поближе.

– Я – Элизабет Кардуэл! – воскликнула девушка. – Мой дом в Нью-Йорке! А это что за место? Где мы находимся? – И она снова обвела диким затравленным взглядом лица присутствующих и расплакалась.

– В позу! – приказал Камчак.

– Стань, как стояла раньше! – резко бросил я девушке.

Она судорожно всхлипнула и испуганно выпрямила спину, подняла голову, расправила плечи и замерла в позе рабыни для наслаждений.

– Ошейник на ней тарианский, – заметил Камчак.

Катайтачак кивнул.

Это было неплохой новостью, поскольку означало, что разгадка или по крайней мере часть тайны, которая меня так заботила, каким-то образом связана с Тарией.

Но как получилось, что на Элизабет Кардуэл, жительнице Земли, оказался тарианский ошейник?

Камчак вытащил из-за пояса кайву и подошел к девушке. Та затравленно взглянула на него и отшатнулась в сторону.

– Не двигайся, – сказал я ей.

Камчак просунул лезвие канвы между ошейником и горлом девушки и осторожно нажал на него.

Лезвие ножа прошло сквозь толстую кожу, как сквозь масло.

Грубый шов натер кожу, и шея девушки в том месте, откуда сняли ошейник, была красной и воспаленной.

Камчак вернулся на свое место, снова сел, скрестив ноги, и положил перед собой разрезанный ошейник.

Мы с Катайтачаком молча наблюдали, как он осторожно развернул сложенную вдвое полоску кожи и вытащил спрятанный в ней тонкий листок бумаги, изготавливаемой из волокон растения, растущего преимущественно в заболоченной дельте Воска. Сам по себе листок бумаги ни о чем не говорил, но мне почему-то невольно вспомнился Порт-Кар – зловещий Порт-Кар, простиравший свое губительное влияние на всю дельту реки и взимавший немилосердную дань, а то и просто грабивший крестьянские общины, уводя в рабство детей, поставляя на грузовые галеры мужчин и отправляя в качестве рабынь для наслаждений в таверны близлежащих городов женщин. Я скорее ожидал, что спрятанная в кожаном ошейнике записка написана на грубоволокнистой бумаге, производимой в Аре, или же на пергаменте, широко распространенном повсеместно на Горе для написания подлежащих длительному хранению манускриптов. Однако я ошибся.

Камчак протянул записку Катайтачаку, но тот лишь глянул на нее, не стараясь даже, как мне показалось, всмотреться в написанное, и, не произнеся ни слова, тут же вернул её Камчаку. Тот вглядывался в неё довольно долго, затем, к моему несказанному удивлению, перевернул её вверх ногами, снова изучающе пробежал по ней глазами и наконец с сердитым видом протянул мне.

Я невольно усмехнулся про себя, поскольку мне пришло на ум, что никто из тачаков попросту не умеет читать.

– Читай, – приказал мне Катайтачак.

Я улыбнулся и взял листок бумаги. Но едва лишь я взглянул на него, улыбка тотчас сошла с моего лица. Я, конечно, мог прочесть, что там написано. Надпись была сделана на горианском, буквами, идущими сначала слева направо, а затем наоборот, справа налево, она была достаточно разборчиво выполнена черной тушью и, вероятно, костяной палочкой для письма. Это снова навело меня на мысль о дельте Воска.

– О чем там говорится? – нетерпеливо поинтересовался Катайтачак.

Послание было простым и состояло всего из нескольких строк.

Я прочистил горло и громко прочел:

«Найдите человека, который поймет, что говорит эта девушка. Это – Тэрл Кэбот. Убейте его».

– Кем подписано это послание? – спросил Катайтачак.

С прочтением подписи я помедлил.

– Ну? – теряя терпение, потребовал Катайтачак.

– Оно подписано Царствующими Жрецами Гора, – сказал я.

Катайтачак усмехнулся.

– Ты неплохо читаешь по-гориански, – заметил он.

Тут до меня дошло, что оба они тоже умеют читать, хотя многие из тачаков грамотой не владеют.

Это был просто тест, проверка для меня.

Камчак усмехнулся Катайтачаку, и его испещренное шрамами лицо сморщилось от удовольствия.

– Он держал траву и землю вместе со мной, – поведал он своему убару.

– Вот как? – ответил тот. – Я этого не знал.

Мой мозг бешено работал. Теперь я точно понял то, о чем прежде мог только догадываться: эта американская девушка нужна была только для того, чтобы носить ошейник с вложенной в него запиской и служить для меня приманкой.

Однако я не мог понять, почему Царствующие Жрецы вдруг пожелали меня убить. Разве я не находился у них на службе? Или я пришел к народам фургонов не по их поручению, чтобы отыскать золотистый шар – последнее яйцо Царствующих Жрецов, последнюю надежду на продолжение их рода?

И вот теперь они хотят, чтобы я погиб.

Это казалось просто невозможным.

Я приготовился бороться за свою жизнь и продать её как можно дороже в этих царственных палатах Катайтачака, убара тачаков, поскольку какой горианец осмелится ослушаться приказа Царствующих Жрецов?

Я встал и обнажил свой меч.

Один-два охранника немедленно выхватили кайвы.

По лицу Катайтачака пробежала мимолетная улыбка.

– Убери свой меч и сядь, пожалуйста, на место, – сказал мне Камчак.

Ошеломленный, я нехотя повиновался.

– Это послание отправлено вовсе не Царствующими Жрецами, – заметил он. – По-моему, это очевидно.

– С чего ты взял? – удивился я.

Испещренное шрамами лицо Камчака снова сморщилось в некоем подобии улыбки. Он звучно хлопнул ладонями по коленям и весело рассмеялся.

– Неужели ты считаешь, что Царствующие Жрецы, пожелай они видеть тебя мертвым, искали кого-нибудь, кто бы выполнил их просьбу? – Он кивнул на лежащий перед ним кожаный ошейник. – Ты полагаешь, Царствующие Жрецы использовали бы для этого тарианский ошейник? – Его взгляд остановился на Элизабет Кардуэл. – Или ты считаешь, что им понадобилась бы эта девчонка для того, чтобы тебя разыскать? – Камчак откинул назад голову и снова весело рассмеялся. Даже Катайтачак усмехнулся. – Нет, – покачал головой Камчак, – желая лишить кого-то жизни, Царствующие Жрецы не обращаются за помощью к тачакам!

Несомненно, в словах Камчака присутствовала значительная доля здравого смысла. И все же мне казалось странным, чтобы кто-нибудь – неважно, кто именно, – осмелился воспользоваться для осуществления своих целей именем Царствующих Жрецов.

Кто мог бы на это осмелиться? А кроме того, у меня не было уверенности, что Царствующие Жрецы, пожелай они отправить послание, не воспользовались бы столь сложным способом. В отличие от Камчака и Катайтачака я знал о недавних битвах Роя под Сардаром и об уничтожении технологического комплекса Роя; кто знает, к каким примитивным средствам могут прибегнуть в этих условиях Царствующие Жрецы для исполнения своих замыслов? Однако в целом я склонен был согласиться с Камчаком в том, что едва ли это послание отправлено Царствующими Жрецами. Помимо всего прочего, после окончания войны Роя прошло уже несколько месяцев, в течение которых Царствующие Жрецы, безусловно, сумели бы восстановить значительную часть своего разрушенного оборудования, средств контроля и наблюдения, при помощи которых вот уже много тысячелетий они поддерживали свое господство над этим варварским миром. А кроме того, насколько я знаю, Миск, который был моим другом и с которым нас связывала клятва верности, все ещё являлся самым высокородным из оставшихся в живых Царствующих Жрецов и его авторитет в решении проблем, связанных с существованием Роя, оставался непоколебимым. Я знаю, что уж кто-кто, а Миск моей смерти желать не мог. Да и разве я не нахожусь в настоящее время у них на службе? – напомнил я себе. Разве не действую я в их интересах? Не стремлюсь быть им полезным? Разве не ради них я подвергаюсь здесь, у народов фургонов, быть может, смертельной опасности? Но если это послание пришло не от Царствующих Жрецов, кто мог его отправить? Кто мог посметь это сделать? И кто, кроме самих Царствующих Жрецов, мог знать, что в данный момент я вместе с народами фургонов кочую по бескрайним степям Юга? Однако кто-то, напомнил я себе, знает об этом. Непременно должны существовать эти самые «кто-то», другие, не желающие благополучного завершения моей работы, стремящиеся уничтожить Царствующих Жрецов и всех людей, населяющих этот мир; «Другие», обладающие даже способностью для каких-то своих целей доставлять сюда людей Земли; «Другие», возможно, даже более развитые в техническом отношении существа, исподволь незримо ведущие войну с Царствующими Жрецами, ставкой в которой является, очевидно, не только Гор, но и Земля, и Солнце, и вся наша система. Они, эти «Другие», обитающие, вероятно, на границах или за пределами Солнечной системы, терпеливо дожидаются возможности уничтожить власть Царствующих Жрецов, эту неведомую для большинства простых людей силу, надежно защищающую их, возможно, ещё с тех утопающих в седой древности времен, когда человек впервые поставил камень на камень, возводя себе жилище, или ещё раньше, до зарождения в человеке первых проблесков сознания, когда он больше животное, нежели разумное существо – впервые сунул ветку в горящий огонь.

Однако эти размышления были слишком тяжелыми, я постарался отогнать их от себя.

Но загадка тем не менее оставалась, и я должен был её разрешить.

И ответ на нее, возможно, будет найден в Тарии.

В настоящее же время я, конечно, буду продолжать работу. Я постараюсь – ради Миска – отыскать яйцо и возвратить его в Сардар. Подозреваю, хотя и плохо представляю себе, каким именно образом, что эта загадка как-то связана с моей миссией.

– Что бы вы сделали, – спросил я Камчака, – если бы считали, что это послание действительно поступило от Царствующих Жрецов?

– Ничего, – мрачно ответил Камчак.

– В таком случае вы подвергли бы себя большой опасности, – заметил я. – И себя, и свои стада, и людей.

И Камчак, и я отлично знали, что неповиновения Царствующие Жрецы не прощают. Их месть способна стереть с лица земли целые города и народы. Их мощи, насколько мне известно, достаточно даже для уничтожения целых планет.

– Я знаю, – ответил Камчак.

– Тогда почему же? – спросил я.

Он посмотрел на меня и усмехнулся:

– Потому что мы с тобой держали землю и траву.

Мы с Камчаком и Катайтачаком посмотрели на Элизабет Кардуэл.

Я понимал, что после того, как её допрос окончен, она выполнила свое предназначение. Больше узнать от неё ничего не удастся. Она, должно быть, и сама это почувствовала, поскольку, хотя и продолжала стоять неподвижно, выглядела беспредельно напуганной.

Страх читался в её широко раскрытых глазах, в напряженно изогнутой спине, в легком дрожании приоткрытых губ. При сложившихся обстоятельствах она не представляла собой никакой ценности. Внезапно, совершенно не осознавая, что она делает, девушка, дрожа всем телом, сложила руки на груди и уронила голову на брошенную ей под ноги шкуру ларла.

– Пожалуйста, – взмолилась она, – не убивайте меня!

Я перевел её слова Камчаку и Катайтачаку.

– Ты будешь со всем возможным старанием исполнять любое желание тачаков? – обратился к ней Катайтачак.

Я перевел девушке его вопрос.

С ужасом в глазах она подняла голову и заглянула в суровые лица пленивших её людей.

– Нет, – покачала она головой. – Нет!

– На кол ее! – приказал Катайтачак.

Два стоящих у входа в палатку охранника рванулись к девушке, подхватили её за руки и подняли над полом.

– Что они хотят со мной сделать? – закричала она.

– Собираются посадить тебя на кол, – пояснил я.

Девушка забилась в истерике.

– Нет! – запричитала она. – Ну, пожалуйста, отпустите меня, отпустите, прошу вас!

Моя рука сама потянулась к рукояти меча, но Камчак легким жестом остановил меня. Он обернулся к Катайтачаку.

– Она, кажется, согласна служить тачакам верой и правдой, – заметил он.

Катайтачак снова окинул девушку сумрачным взглядом.

– Ты будешь со всем возможным старанием исполнять любое желание тачаков? – повторил он свой вопрос.

– Да, – захлебываясь слезами, пробормотала девушка. – Я буду с удовольствием делать все, что тачаки мне прикажут!

Я перевел её слова Катайтачаку и Камчаку.

– Узнай у нее, – обратился ко мне Катайтачак, – просит ли она у нас милости позволить ей быть рабыней тачаков?

Я довел его вопрос до сведения девушки.

Из глаз её снова хлынули слезы.

– Да, – рыдая, выдавила она из себя. – Я прошу, прошу вас позволить мне быть рабыней тачаков.

Интересно, не вспомнился ли ей в эту минуту тот странный незнакомец с землистым лицом и неестественно зелеными глазами, что осматривал её взглядом опытного оценщика, перед которым она с таким вызовом продемонстрировала свою женственность и красоту, не подозревая о том, что он проверяет лишь, годится ли она, чтобы носить тарианский ошейник.

Как он, должно быть, повеселился бы, увидев её сейчас стоящей на коленях перед этими варварами, в браслетах наручников, с низко склоненной головой, умоляющей этих кочевников оставить её у себя рабыней! Когда она думала об этом, как, должно быть, разрывалось её сердце от боли и унижения, поскольку только теперь она в полной мере осознала, что тот человек, несомненно, знал о том, что её ожидает. Как, должно быть, он потешался в душе над её нелепыми проявлениями ущемленной женской гордости, над убогим кокетством девчонки в скромном платье, судьба которой в это мгновение всецело находилась в его руках!