Текст книги "Неведомому Богу"

Лошади громко фыркнули и метнулись в сторону: посреди дороги стояла темная фигура. Хуанито быстро подошел и заговорил с Джозефом:

– Едете домой, сеньор? Я вас ждал.

– Пока нет, Хуанито.

– Тогда подожду еще, сеньор. Бенджи уже пьян.

Джозеф нервно поерзал на сиденье.

– Я знал, что так и будет.

– Ходит по городу, сеньор, и распевает во все горло. С ним Вилли Ромас. Вилли счастлив. Вполне возможно, что кого-нибудь убьет.

В свете звезд крепко сжимавшие поводья руки Джозефа казались белыми и слегка подрагивали, когда лошади поворачивали головы.

– Найди Бенджи, – мрачно распорядился он. – Через пару часов поедем домой.

Лошади сорвались с места, и Хуанито исчез во тьме.

Теперь, когда стена рухнула, Элизабет почувствовала, как расстроился Джозеф. «Он расскажет, в чем дело, и я смогу помочь».

Джозеф сидел неподвижно. Ощутив непреклонный вес его рук на поводьях, лошади перешли на размеренный, осторожный шаг. Они уже приближались к неровной черной полосе прибрежных деревьев, когда из кустов донесся голос Бенджи:

 
– Estando bebiendo de vino,
Pedro, Rodarte y Simon…[6]6
  Педро, Родарте и Симон пили вино (исп.).


[Закрыть]
 

Джозеф выхватил из гнезда хлыст и с такой яростью ударил лошадей, что ему пришлось тут же с силой натянуть поводья, чтобы умерить их пыл. Услышав голос Бенджи, Элизабет горько расплакалась. Джозеф сдерживал лошадей до тех пор, пока громкий перестук копыт по твердой дороге не превратился в сложный ритм рыси.

– Я не сказал, что мой брат – пьяница. Но вы должны знать мою семью. Брат – пьяница. Не просто время от времени заходит в салун и выпивает лишнего, как многие мужчины. Нет. У Бенджи это болезнь. Теперь вы знаете. – Он смотрел вперед. – Это пел мой брат. – Джозеф чувствовал, как Элизабет вздрагивает от рыданий. – Хотите, чтобы я отвез вас домой?

– Да.

– Хотите, чтобы оставил вас в покое?

Не получив ответа, Джозеф грубо развернул лошадей и поехал обратно.

– Хотите, чтобы я оставил вас в покое? – повторил он настойчиво.

– Нет, – пробормотала Элизабет. – Я просто глупая. Хочу вернуться домой и лечь в постель. Хочу попытаться понять свои чувства. Честно.

Джозеф снова ощутил, как к горлу подступает ликованье. Он наклонился, поцеловал ее в щеку и подбодрил лошадей. Возле дома помог ей спуститься и проводил до двери.

– Теперь отправлюсь на поиски брата. Через несколько дней вернусь. Спокойной ночи.

Элизабет не дождалась, пока Джозеф уедет. Не успел стихнуть звук колес, как она уже лежала в постели. Сердце билось с такой отчаянной силой, что голова сотрясалась на подушке. Стук сердца заглушал все остальные звуки, но она все-таки услышала его – тот голос, которого ждала. Он медленно приближался к ее дому – восхитительный пьяный голос. Элизабет собрала всю волю и выдержку, чтобы противостоять той огненной боли, которую он рождал.

Она взволнованно зашептала:

– Знаю, что он никчемный человек! Пьяный, никуда не годный бездельник! Надо что-нибудь придумать. Какое-нибудь волшебство. – Она дождалась того момента, когда голос зазвучал перед домом. – Да, пора. Это единственный шанс. – Спрятав голову под подушку, она торопливо забормотала: – Люблю этого певца, даже никчемного. Ни разу не видела его лица и все же люблю больше всех на свете. Господи Иисусе, помоги преодолеть желание. Помоги избавиться от этого человека.

Потом она лежала неподвижно в ожидании ответа на свою горячую молитву. Ответ явился вместе с последним всплеском боли. Из боли выросла ненависть к Бенджи – настолько неистовая и мощная, что челюсти сжались, а губы обнажили хищный оскал. По коже поползли мурашки ненависти. Ногти заболели от желания вцепиться в плоть. Потом ненависть улетучилась. Постепенно слабевший вдали сладкий голос вызывал все меньше интереса. Лежа на спине, Элизабет переплела пальцы за головой.

«Теперь я скоро выйду замуж», – подумала она спокойно.

Глава 9

Прежде чем свадьба состоялась, осень успела потемнеть и превратиться в зиму. Потом пришла весна, а весну сменила еще одна осень. Следовало подумать о завершении учебного года. Только после этого, в разгар летней жары, когда дубы разомлели под палящим солнцем, а река сжалась и превратилась в ручей, Элизабет нашла время обратиться к модисткам. Трава на склонах холмов созрела; по ночам скот выходил из зарослей пастись, а едва вставало солнце, снова прятался в пропитанную ароматом полыни тень и весь день сонно жевал жвачку. Душистое сено заполнило амбары выше стропил.

Целый год Джозеф раз в неделю ездил в Нуэстра-Сеньора, чтобы посидеть с Элизабет в гостиной или прокатиться вместе с ней в бричке.

– Когда мы поженимся, Элизабет? – спросил он однажды.

– Надо закончить учебный год, – ответила она, – и сделать еще тысячу разных дел. Съездить ненадолго в Монтерей. Отец захочет увидеть меня перед свадьбой.

– Правильно, – рассудительно согласился Джозеф. – Потом можешь измениться.

– Знаю. – Элизабет сжала ладони вокруг его запястья и взглянула на переплетенные пальцы. – Смотри, как трудно пошевелить тем пальцем, которым хочется пошевелить. Сразу перестаешь понимать, где какой.

Джозеф улыбнулся ее наивной привычке цепляться за мелочи, чтобы не думать.

– Боюсь измениться, – призналась Элизабет. – Хочу и боюсь. Как по-твоему, растолстею? Быстро превращусь в другую женщину и буду вспоминать себя прежнюю, как умершую подругу?

– Не знаю, – ответил Джозеф, просунув палец в складку на плече ее английской блузки. – Возможно, вообще ничто в мире не меняется; все вокруг продолжается без изменений.

Однажды Джозеф привез невесту на ранчо и, не удержавшись от легкого хвастовства, принялся показывать ей свои владения.

– Вот дом. Его я построил первым делом, как только сюда приехал. Сначала на многие мили вокруг ничего не было. Только этот дом под дубом.

Элизабет прислонилась к дереву и погладила кору.

– Должно быть, там, наверху, приятно сидеть – в том месте, где ветки выходят из ствола. Можно мне залезть на дуб, Джозеф? – Она обернулась и встретила странный, волнующе пристальный взгляд. Темные волосы растрепались и упали на глаза. «Если бы у него оказалось тело коня, я полюбила бы его еще сильнее», – внезапно подумала Элизабет.

Джозеф быстро подошел и подал ей руку.

– Обязательно залезь на дерево! Хочу, чтобы ты это сделала. Давай помогу. – Он сложил ладони, чтобы Элизабет встала на них, как на ступеньку, поднял девушку и поддерживал до тех пор, пока она не уселась в развилке, откуда росли прочные ветки. Он увидел, как естественно ее фигура вписалась в этот изгиб, как крепко обняли ее серые руки дерева, и крикнул:

– Я очень рад!

– Рад, Джозеф? Да, выглядишь радостным. Глаза сияют. Но что же тебя обрадовало?

Он потупился и тихо рассмеялся.

– Иногда радуешься странным вещам. Сейчас мне приятно, что ты сидишь на моем дереве. А мгновенье назад вдруг показалось, будто бы я вижу, что мое дерево тебя любит.

– Отойди немного, – попросила Элизабет. – Хочу забраться повыше, чтобы заглянуть за амбар.

Джозеф шагнул в сторону, потому что Элизабет была в пышной юбке.

– Как странно, что до сих пор я не замечала сосен на горном хребте. А теперь увидела и сразу почувствовала себя дома. В Монтерее родилась среди сосен. Когда поедем туда венчаться, ты их увидишь.

– Это необычные сосны. После свадьбы когда-нибудь отвезу тебя туда.

Элизабет осторожно слезла с дуба и встала рядом с женихом. Потом заколола волосы, ловкими пальцами поймала выбившиеся пряди и умело вернула их на место.

– Если заскучаю по дому, можно будет подняться к тем соснам и представить, что вернулась на родину.

Глава 10

Свадьба состоялась в Монтерее, в маленькой протестантской часовне. Церемония прошла торжественно и уныло. Церковь так часто наблюдала смерть двух зрелых тел в процессе бракосочетания, что, казалось, ритуалом венчания праздновала мистическую двойную кончину. И Джозеф, и Элизабет ощущали мрачность приговора.

«Всю оставшуюся жизнь вам предстоит терпеть», – обещал безрадостный церковный ритуал, а холодная музыка звучала безысходным пророчеством.

Элизабет посмотрела на сутулого отца: тот едва терпел ненавистную обстановку христианского храма, считая все вокруг оскорблением того, что называл своим интеллектом. Сухие пальцы не несли благословения. Она поспешно перевела взгляд на стоявшего рядом человека, который с каждой секундой все больше превращался в ее мужа.

Лицо Джозефа выглядело решительным и суровым. На скулах выступили желваки от напряжения. Вдруг Элизабет стало его жалко. С острой печалью она подумала: «Если бы мама была с нами, она могла бы сказать: “Вот моя дочка. Она хорошая девочка, Джозеф, потому что я люблю ее. И как только научится, станет хорошей женой. Надеюсь, ты вырвешься из своей жесткой скорлупы, Джозеф, и сможешь отнестись к Элизабет с нежностью. Это единственное, чего она хочет; исполнить желание девочки не так уж сложно”».

Внезапно глаза Элизабет наполнились слезами.

– Согласна, – произнесла она громко и про себя добавила: «Надо немного помолиться. Господи Иисусе, помоги. Мне очень страшно. За все время, отведенное на познание себя, я так ничего и не узнала. Смилуйся надо мной, Господи Иисусе, – хотя бы до тех пор, пока не пойму, что́ собой представляю».

Хотелось увидеть на стене распятие, но церковь была протестантской. А когда Элизабет нарисовала Христа в воображении, тот предстал с красивым мужественным лицом, молодой бородой и пронзительными растерянными глазами стоявшего рядом Джозефа.

А в эту самую минуту мозг Джозефа сжимал непонятный страх.

«В церковном ритуале есть что-то безнравственное, – думал он. – Почему, чтобы найти свой брак, мы должны пройти через странное испытание? Мне казалось, что в церкви таится та красота, которую ищет человек, а здесь только жалкое, рабское поклонение». Его постигло разочарование за себя и за Элизабет, смешанное с чувством вины из-за того, что ей приходится терпеть столь грязное вступление в брак.

Элизабет потянула его за рукав и прошептала:

– Все, конец. Теперь надо выйти. Повернись ко мне. – Она взяла его под руку, и, как только они сделали первый шаг по проходу, с колокольни донесся мелодичный перезвон.

Джозеф судорожно вздохнул и подумал: «Вот и Бог пришел на свадьбу; жаль, что с опозданием. Наконец-то железный Бог. – Он чувствовал, что если бы знал действенный способ, то в эту минуту начал бы молиться. – Вот что нас связывает. Вот настоящая свадьба – добрый железный голос!

Вот то, что мне близко и что я знаю. Возлюбленные колокола, наполняющие своим голосом тела и неистовые сердца! Так утром солнечные лучи бьют в небесный колокол; так гулко стучит дождь по полному животу земли. Конечно, знаю: так молния пронзает измученный воздух. А порою, желтым днем, горячий сладкий ветер играет верхушками деревьев».

Он робко взглянул на жену и прошептал:

– Колокола прекрасны, Элизабет. Колокола священны.

Она вздрогнула и посмотрела недоуменно, так как образ не изменился: лицо Христа по-прежнему воплощалось в лице Джозефа. Она неловко рассмеялась и призналась себе: «Молюсь собственному мужу».

Когда молодожены собрались в путь, шорник Макгрегор загрустил и неуклюже поцеловал дочь в лоб.

– Не забывай отца. Впрочем, если забудешь, не удивлюсь. Сейчас это почти в порядке вещей.

– Ты приедешь к нам на ранчо, папа?

– Никого не навещаю, – сердито ответил Макгрегор. – От обязательств человек только слабеет, а удовольствия не получает.

– Будем рады вас видеть, – заметил Джозеф.

– Долго будете ждать – и вы, и ваши сотни акров. Скорее встретимся в аду, чем приеду на ранчо.

Он отвел Джозефа в сторону, чтобы не услышала Элизабет, и горестно признался:

– Ненавижу тебя за то, что ты сильнее меня. Хочу полюбить, но не могу: слишком слаб. То же самое с Элизабет и ее сумасшедшей матерью. Обе знали, что я слаб, и за это я обеих ненавидел.

Джозеф улыбнулся. Шорник вызывал жалость и сочувствие.

– То, что вы делаете сейчас, – вовсе не слабость.

– Нет! – воскликнул Макгрегор. – Это хороший, сильный поступок. О, я знаю, как быть сильным, но не могу научиться выдержке и упорству.

Джозеф снисходительно похлопал тестя по руке:

– Будем рады, если приедете.

Губы Макгрегора тут же сердито сжались.

Из Монтерея ехали на поезде по длинной долине Салинас – серо-золотой аллее между двумя мощными горными хребтами. Смотрели в окно и видели, как ветер дует по долине в сторону океана, как своей сухой мощью пригибает к земле злаки; как травы ложатся и напоминают гладкую собачью шерсть; как он гонит к устью долины целые стада перекати-поле, как сгибает деревья, приказывая им расти криво. На маленьких станциях Чуалар, Гонсалес и Гринфилд видели обозы с зерном, ожидающие погрузки огромных мешков. Поезд шел вдоль пересохшей реки Салинас. Там по горячему песку широкого желтого русла безутешно бродили цапли в поисках воды, где еще могла остаться рыба, и, нервно оглядываясь на поезд, убегал испуганный койот. А горы тянулись по обе стороны подобно рельсам для невиданного огромного поезда.

В станционном городке Кинг-Сити Джозеф и Элизабет сошли с поезда и отправились в платную конюшню, где дожидались лошади. По дороге из Кинг-Сити в долину Пресвятой Девы оба чувствовали себя свежими, сияющими и странно молодыми. В багажном ящике стояли корзины с новой одеждой. Длинные плащи защищали дорожные костюмы от пыли, а лицо Элизабет прикрывала синяя вуаль, из-под которой в поисках впечатлений стреляли по сторонам любопытные глаза. Сидя плечом к плечу и глядя вперед, на коричневато-желтую дорогу, Джозеф и Элизабет испытывали смущение: игра казалась слишком дерзкой. Отдохнувшие за четыре дня, сытые лошади дергали головами и рвались вперед, однако Джозеф сдерживал их нетерпение, приговаривая:

– Тише, тише; не спешите. Пока доедем до дома, еще успеете устать.

В нескольких милях впереди показались ивы. Раскидистые гибкие деревья росли на берегу речки, спешившей навстречу широкой реке Салинас. Ивы уже пожелтели, а листья ядовитого дуба угрожающе покраснели. В месте слияния рек Джозеф остановил бричку, чтобы посмотреть, как живая вода речки Нуэстра-Сеньора устало погружается в белый песок и пропадает в новом русле. Говорили, что под землей она продолжает течь так же весело, и в этом можно было убедиться, прокопав песок на несколько футов в глубину. Неподалеку от места впадения виднелись широкие ямы, заботливо вырытые в русле специально для того, чтобы скот мог утолить жажду.

Джозеф расстегнул плащ, так как день выдался очень жарким, снял черную шляпу, развязал шарф, защищавший от пыли воротник, и протер им кожаную ленту.

– Хочешь спуститься, Элизабет? Можно ополоснуть руки, и сразу станет прохладнее.

Однако Элизабет покачала головой. Странно было видеть, как качается эта закутанная голова.

– Нет, милый, мне хорошо. Когда приедем домой, будет уже очень поздно. Лучше поспешим.

Он ударил поводьями по крупам лошадей, и те послушно потрусили вдоль реки. Ивы низко склонялись над их головами, а иногда ласково касались плеч длинными гибкими ветками. Сверчки истошно трещали в нагретых кустах, а кузнечики взлетали на белых или желтых крыльях, на миг восторженно задерживались в воздухе и шлепались в мягкую сухую траву. Время от времени с дороги в панике убегали маленькие калифорнийские кролики, а едва оказавшись в безопасности, садились на задние лапки и с любопытством рассматривали бричку. Терпкий дух перегретой травы смешивался с горьким запахом ивовой коры и ароматом лавровых деревьев. Откинувшись на кожаную спинку сиденья, Джозеф и Элизабет отдались на волю жаркого дня и ритмичного перестука копыт. Их спины и плечи послушно повторяли каждое движение брички. Оба впали в состояние, похожее на сон, но более глубокое и лишенное сновидений. Теперь дорога и река вели прямиком в горы. Темный шалфей покрывал высокие гребни подобно грубому меху – все пространство, кроме шрамов от воды, остававшихся серыми и голыми, как недавно зажившие раны от седла на спине лошади. Солнце клонилось к западу, а дорога и река указывали место заката. Для сидящей в бричке пары время растворилось в неровных промежутках между мыслями. Холмы и русло реки величественно подступили, а вскоре дорога начала подниматься, и лошади напряглись, тяжело вздымая и резко, словно молоты, роняя головы. Путь вверх по склону оказался долгим. Колеса скрипели на плоских хлопьях известняка, составлявшего основную породу холмов. Железные обода жестко стучали по камням.

Джозеф наклонился и встряхнул головой, чтобы прогнать забытье, как собака вытряхивает из ушей воду.

– Элизабет, мы подъезжаем к ущелью.

Она развязала вуаль и подняла на шляпу. Глаза начали медленно оживать.

– Должно быть, уснула.

– И я тоже. Задремал с открытыми глазами. Но мы уже возле ущелья.

Гора была расколота. Два белых выступа из гладкого известняка аккуратно обрушились, немного склонившись навстречу друг другу и оставив место только для русла реки. Дорога лепилась к скале в десяти футах над поверхностью воды. В середине ущелья, где зажатая с обеих сторон река текла быстро, глубоко и беззвучно, из воды поднимался грубый монолит и с сердитым ворчаньем разрезал поток, словно нос упрямо борющейся с течением лодки. Солнце уже спустилось за гору, но сквозь ущелье было видно, как его трепещущий свет ложится на долину Пресвятой Девы. Бричка попала в прохладную голубую тень белых скал. Взобравшись на вершину длинного склона, лошади теперь шли легко, однако испуганно вытягивали шеи и фыркали, искоса глядя на текущую далеко внизу реку.

Джозеф укоротил поводья и правой ногой слегка нажал на тормоз брички. Он взглянул на безмятежную воду и ощутил прилив чистой теплой радости от предвкушения возвращения в долину, до которой оставалось всего несколько мгновений пути. Затем повернулся к Элизабет, чтобы поделиться счастливым ожиданием, и увидел, что она побледнела, а в ее глазах застыл ужас.

– Давай остановимся, милый. Мне страшно! – Сквозь расщелину Элизабет смотрела в залитую солнцем долину.

Джозеф натянул поводья, до предела выжал тормоз и взглянул вопросительно:

– Прости, я не знал. Тебя пугают узкая дорога и река внизу?

– Нет.

Джозеф спустился на землю и подал ей руку. Однако едва он попытался подвести Элизабет к проходу между скалами, она вырвалась и дрожа остановилась в тени. «Надо постараться объяснить, – подумал он. – Я еще ни разу не говорил об этом. Боялся, что будет слишком сложно, но вот пришла пора выразить все, что необходимо сказать». Он мысленно подобрал те слова, которые собирался произнести. «Элизабет, – воскликнул беззвучно. – Слышишь меня? Я дрожу оттого, что предстоит передать самое сложное, и молюсь о даре выразить чувства. – Глаза его расширились, Джозеф впал в состояние транса. – Думаю без слов, – проговорил мысленно. – Считается, что это невозможно, и все-таки я думаю. Элизабет, услышь меня. Распятый Христос стал символом всей людской боли. А человек, стоящий на вершине холма с распростертыми руками как символ символа, тоже способен вместить всю боль, которая существовала и будет существовать во веки веков».

На миг Элизабет ворвалась в его мысли с возгласом:

– Джозеф, мне страшно!

А потом он продолжил думать: «Послушай, милая. Ничего не бойся. Я говорю, что умею думать без слов. Позволь побродить среди этих слов на ощупь: попробовать их на вкус, испытать на прочность. Это пространство между привычной реальностью и реальностью чистой, незамутненной, не искаженной ощущениями. Здесь проходит граница. Вчера мы поженились, но это не стало свадьбой. Вот наша свадьба – путь через перевал – вход в ущелье подобно тому, как сперма и яйцеклетка соединяются в чуде беременности. Вот он, символ неискаженной реальности. В моем сердце живет мгновенье, своей формой, сутью, продолжительностью не похожее на все остальные мгновенья. Да, Элизабет, в этом мгновенье заключена наша свадьба. – И он мысленно закончил: – Во время недолгого распятия Христос сосредоточил в своем теле все сущее страдание, и оно пребывало неискаженным».

Размышляя так, Джозеф улетел к звездам, но внезапно холмы окружили его, лишив одиночества чистого раздумья. Руки и ноги потяжелели и затекли, превратившись в неподъемный груз.

Элизабет заметила, как безнадежно обмяк его рот, как потускнели глаза, утратив недавний огненный блеск.

– Джозеф, чего ты хочешь? – воскликнула она. – О чем просишь меня?

Дважды он попытался ответить, однако горло сжималось и слова застревали в груди. Наконец, с трудом откашлявшись, он хрипло проговорил:

– Хочу пройти через ущелье.

– Я боюсь, Джозеф. Не знаю почему, но ужасно боюсь.

Он вырвался из состояния летаргии и непослушной, негнущейся рукой обнял жену.

– Нечего бояться, милая. Это совсем просто. Я слишком долго жил один, и теперь для меня очень важно пройти через ущелье вместе с тобой.

Она вздрогнула и в ужасе заглянула в зловещую синюю тьму.

– Я пойду, Джозеф, – ответила она горестно. – Должна пойти, но все равно останусь на этой стороне. Буду думать о себе как о девушке, что стоит здесь и сквозь узкий просвет смотрит на ту новую Элизабет, которая появится там, в долине.

Внезапно она вспомнила, как в крошечных оловянных чашках подавала чай трем подружкам и как они строго напоминали друг другу: «Теперь мы леди, а леди всегда сидят ровно и красиво держат руки».

А еще вспомнила, как пыталась поймать в носовой платок сновидения любимой куклы.

– Джозеф, быть женщиной очень страшно и тяжело. Я боюсь. Все, о чем я думала прежде; все, чем была, останется на этой стороне, а на другую сторону придет новая, взрослая женщина. Казалось, что перемена может произойти постепенно, а получается так быстро.

Вспомнились слова мамы: «Когда вырастешь, Элизабет, узнаешь боль, но совсем не ту, о которой думаешь. Это будет боль, которую нельзя облегчить целебным поцелуем».

– Сейчас пойду, Джозеф, – пообещала она спокойно. – Я часто веду себя глупо; тебе придется привыкнуть.

Тяжесть неизвестности покинула Джозефа. Он крепче обнял жену за талию и осторожно повел вперед. Даже не поднимая головы, Элизабет ощущала его ласковый взгляд. Они медленно прошли сквозь синюю тень ущелья. Джозеф коротко рассмеялся.

– Бывает боль более острая, чем восторг, Элизабет. Почти как острая перечная мята, которая обжигает язык. Горечь женского существования может превратиться в экстаз.

Его голос стих, а шаги застучали по каменистой дороге, эхом отдаваясь среди скал. Элизабет закрыла глаза и доверилась крепкой руке. Она попыталась отключить сознание, погрузить разум во тьму, но все равно слышала сердитое бормотанье рассекающего воду монолита и ощущала горный холод воздуха.

А потом воздух потеплел, и дорога уже не казалась такой жесткой. Свет под опущенными веками сначала стал черно-красным, а потом желто-красным. Джозеф остановился и крепко прижал ее к груди.

– Теперь все, Элизабет. Мы сделали это.

Она открыла глаза и посмотрела вокруг, на уединенную живописную долину. Земля танцевала в сиянии солнца и блеске деревьев; оживляя угасающий день, на свежем ветру слегка покачивались небольшие рощицы белых дубов. Перед восхищенным взором раскинулся городок Пресвятой Девы с потемневшими от времени, но украшенными плетистыми розами домами и пылающими огнем настурций заборами. Элизабет с облегчением воскликнула:

– Я спала и видела дурной сон! Постараюсь его забыть. Все это неправда.

Глаза Джозефа сияли.

– Значит, быть женщиной не так уж плохо? – спросил он.

– Все осталось прежним. Ничего не изменилось. Даже не представляла, насколько прекрасна твоя долина!

– Подожди здесь, – попросил он. – Сейчас приведу лошадей.

Однако стоило ему уйти, как Элизабет горько расплакалась, увидев девочку с косичками и в короткой накрахмаленной юбочке. Малышка медлила на краю ущелья, с тревогой заглядывала в темноту, переминалась с ноги на ногу, нервно подпрыгивала и бросала в поток камешки. Девочка немного постояла, как когда-то сама Элизабет стояла на углу улицы, ожидая возвращения отца, а потом печально отвернулась и медленно пошла в сторону Монтерея. Элизабет пожалела бедняжку. Трудно быть ребенком: впереди еще столько испытаний, столько болезненных царапин и шишек.