Текст книги "Дальше живите сами"

– Поясните слово “инструктор”. – В голосе мамы появляются металлические нотки.

– Трейси – мой психотерапевт, – гордо поясняет Филипп.

– Вы спите с пациентом? – возмущается Венди.

– Как только мы осознали, что любим друг друга, я передала Филиппа моему коллеге.

– И как у вас с профессиональной этикой?

– Нам было непросто, но мы с этим справились.

– Так получилось, – одновременно произносит Филипп.

Тут на лестнице появляется малыш Коул, в одной футболке, без трусов. В руках у него старый белый ночной горшок, который пылился под раковиной с детства Филиппа.

Венди утверждает, что у Коула наступил этап “познания этого мира”, поэтому он бродит по дому, точно инопланетянин, все трогает, все изучает и постоянно что-то бормочет себе под нос. Сейчас он подходит к Барри, который наконец-то закончил беседовать по телефону и сел к столу, сует горшок ему под нос, для проверки, и объявляет:

– Папа, Тэ!

Барри озадаченно смотрит в горшок, потом на Венди. И спрашивает:

– Что ему надо? – словно увидел своего двухлетнего сына впервые.

– Тэ! – торжествующе выдыхает Коул.

Содержимое горшка и в самом деле напоминает по форме букву Т. Тут Коул победно поднимает ночную вазу над головой, все выше, выше, потом теряет равновесие и – роняет горшок на стол. Звенят бокалы, жалобно клацают ножи и вилки, Элис вскрикивает, мы с Хорри ныряем под стол, а содержимое перевернувшегося горшка приземляется на тарелку Пола. Вроде гарнира. Пол отскакивает, словно на тарелке вот-вот взорвется граната, и падает на пол, увлекая за собой Элис. На них с грохотом валятся стулья.

– Господи! Коул! – вопит Барри. – Ты обалдел?

– Не кричи на ребенка! – орет Венди.

Коул глядит на своих издерганных, никчемных родителей и внезапно разражается оглушительными рыданиями, осознанно и без всякой преамбулы. С места в карьер. Поскольку папа с мамой не расположены его утешать, я решаю, что у меня как у дяди тоже есть права и обязанности. Я беру малыша на руки, он лепечет что-то мне в шею, а его маленькая мокрая попка липнет к моему локтю.

– Ты молодец, парень! Молодец, что покакал в горшок, – подбадриваю я его. Детей ведь положено хвалить. Иначе сегодняшний эпизод кончится тем, что Коул будет до десяти лет ходить в памперсах.

– Я сдеяй Тэ, – шепчет он сквозь слезы и трется носом о мой воротник. Нет ничего слаще, чем лепет ребенка, искренний, страстный, с кучей неожиданных ошибок, точно у иммигранта. Вообще-то мне, в отличие от некоторых, большое чадолюбие не свойственно. Но Коула могу слушать хоть весь день напролет. Кстати, слушающий ребенка дядя не обязан оттирать стол от какашек.

– Умница, Коул, – говорю я, оценивающе глядя на тарелку Пола. – Хорошее получилось Тэ, ничего не скажешь.

Пол и Элис кое-как встают на ноги. Похоже, их подташнивает. К этому моменту мы все повскакали с мест и сгрудились, точно на семейном портрете – все Фоксманы минус усопший, – разглядывая еще теплую какашку на тарелке Пола. Да, что-то не верится, что мы выдержим тут вместе семь дней. Сила отталкивания велика, она расшвыряет нас, как молекулы в ходе химической реакции. Так что пока неизвестно, чем все это закончится. Понятно, что добрый фарфор какашкой не испортишь. Но нам до фарфора далеко.

Глава 6

Если вам случалось пройти через крушение брака – а по статистике, вы через это либо уже прошли, либо пройдете в скором времени, – то вы знаете, что в конце пути всегда вспоминается начало. Может, конечно, это способ подвести итоги, а может – естественная человеческая потребность в сантиментах или в мучениях. Так или иначе, ты стоишь оглушенный на тлеющих руинах собственной жизни, а мысли то и дело возвращаются к первым встречам, к первым дням любви. И даже если твоя любовь возникла не в безмятежные восьмидесятые годы, от этих подретушированных воспоминаний все равно будет веять невинностью, подкладными плечиками в пиджаках, яркими красками из баллончиков, голосами Пэт Бенатар и группы The Cure из динамиков старенького магнитофона. Ты видишь самого себя: как бегал на занятия через весь кампус, как заскакивал в кафе выпить чашку кофе, как танцевал на свадьбе приятеля, как пил с друзьями в баре. И как впервые встретил ее: она смеялась над чьей-то шуткой, закидывала за ухо непокорную прядь, выходила, подвыпив, с подружкой на сцену – спеть “Девяносто девять красных воздушных шариков” (причем настолько осмелела от выпитого, что вспомнила даже немецкий оригинальный текст), а может, просто стояла у стенки с кружкой легкого пива и, выгнув брови дугой, наблюдала за происходящим или шла без куртки, без перчаток, с закатанными до локтя рукавами, а снег все падал и падал…

…или, спеша на занятия, катила на красном велосипеде фирмы “Швинн” через главную университетскую площадь. Я приметил ее еще раньше, запомнил, как развеваются на ветру ее белокурые, забранные в хвост волосы. Мы оба учились на младших курсах и – хотя ни на каких предметах не пересекались – уже готовы были кивать друг другу при встрече. Я не выдержал в тот день, когда она со свистом проехала мимо меня на велике:

– Эй, привет велосипедисткам!

Она резко затормозила и, соскакивая на землю, ссадила ногу до крови о железную педаль.

– Уй, черт!

– Прости, я не нарочно, – сказал я. – Даже не рассчитывал, что ты остановишься.

Она озадаченно подняла глаза:

– Но ты ведь меня окликнул.

Ее зеленые глаза сверкали и искрились. Я сразу заподозрил, что яркий цвет – от тонированных контактных линз, но мне все равно захотелось сочинить об этих глазах песню и, встав под дверью ее комнаты в общаге, запеть серенаду, а друзья ее пусть выскакивают из соседних комнат полуодетые и, одобрительно улыбаясь, толпятся вокруг.

– Ага, окликнул. Прости. Я вообще плохо контролирую импульсы. Окликнул – и все. Не знаю зачем.

Ее смех оказался низким, грудным. Смеяться она любила и умела, по всему видно. Навык. Она смотрела на меня, эта красотка, эта натуральная блондинка, эта девушка, с которой мне было совершенно не на что рассчитывать. Наверняка же откажет – пусть с улыбкой, – но откажет. И вдруг она сказала:

– У тебя пять секунд. Придумай, зачем остановил.

Мне выпал лотерейный билет. И он вселил в меня наглую надежду.

– Я подумал, нам есть о чем поговорить, – произнес я.

– Правда?

– Про велосипед, например. Никто, кроме тебя, тут на велике не катается.

– И что из этого?

– Думаю, это ты так стебешься над всеми. Иронизируешь.

– Ироническое катание на велосипеде? Что-то новенькое.

– Вообще-то велосипедный спорт идет в гору. Его собираются включить в программу Олимпийских игр.

– А у тебя всегда такие волосы?

Волосы у меня от природы густые, вьющиеся и стоят торчком – но не мелким бесом, а кольцами, этакими растянутыми, неупругими пружинами. В ту пору, в колледже, я за ними не очень следил.

– Чем выше волос, тем ближе к Богу.

– А я хромая, – вдруг сказала она.

– Что?

– Я поэтому и езжу везде на велосипеде. У меня одна нога короче другой, от рождения.

– Прикалываешься?

– Боюсь, что нет.

Она слезла с велосипеда и показала свою кроссовку, явно сделанную на заказ.

– Видишь, тут подметка толще? Больше чем на два сантиметра.

– Прости. Я – полный идиот.

– Ничего страшного. Ты же не знал.

– Кстати, меня зовут Джад. Джад Фоксман.

– А я – Джен.

– Если не возражаешь, я пока буду называть тебя велосипедисткой.

– Почему?

– Потому что по имени я тебя назову, когда поцелую.

Осаживать наглецов ей, кажется, было не впервой.

– А что, если никогда не поцелуешь?

– Тогда мне твое имя вообще ни к чему.

– То есть просто дружбы у нас не получится?

– Думаю, у такой девушки и без меня друзей хватает.

– У какой такой?

– У ироничной велосипедистки.

И тут она снова засмеялась – мгновенно, точно этот смех давно булькал у нее внутри и ждал удобного момента, чтобы вырваться на свободу. За шестьдесят секунд нашего знакомства мне удалось рассмешить эту девушку уже дважды – а я, начитавшись “Плейбоя”, твердо знал, что красавицы хотят как раз таких мужчин, которые умеют их рассмешить. Ну, разумеется, эти мужчины должны смешить их после того, как обеспечат своим красавицам многократный оргазм твердым и ненасытным членом длиной не меньше двадцати двух сантиметров, причем на борту частного самолета. Но – была не была! Надежда у меня в груди потихоньку расправляла крылья, готовясь взлететь.

Я знал, что Джен для меня слишком красива и слишком уверена в себе. За последние годы мое скромное место под солнцем уже определилось: я состоял при нервозных девицах-неудачницах с темно-бордовой помадой на губах и кучей сережек в ушах, которые преодолевали накопившиеся с детства комплексы избытком алкоголя и разовыми перепихонами с хорошими, нелепо-кучерявыми еврейскими мальчиками. Таких эпизодов за два года колледжа было всего два, но поскольку тем мой опыт и ограничивался, я считал, что это и есть уготованный мне круг общения. Джен была совсем другая, а я, кстати, был совсем не ее тип. До меня, как потом выяснилось, она западала на обладателей дорогих спортивных машин – одаренных богатых наследничков с гладкими безволосыми телами, но они ее на тот момент разочаровали. Ее последний бойфренд, похожий на всех предыдущих, только чуть пониже, с безумным именем Эверетт, имел наглость заявить Джен, что из-за плохой осанки она выглядит непредставительно. Услышать такое от парня с впалой грудной клеткой и тощим, как карандаш, членом! А предыдущий ее парень, Дэвид, после зимних каникул объявил, что помолвлен и весной у него свадьба. Самолюбие Джен из-за этих историй изрядно пострадало, она начала мучить себя диетами, чуть не довела до анорексии, и тут – у нее на пути случился я. В нужное время и в нужном месте. Наконец-то у Бога и для меня нашелся подарок.

Впрочем, все эти подробности я узнал позже. А в тот момент понимал только одно: разговор, который должен был давным-давно закончиться, как ни странно, длился и даже обрел второе дыхание. Девушка, которая по всем законам вселенной давно должна была уехать, не просто продолжала стоять рядом, а потянулась ко мне, и сияющие улыбкой губы приблизились к моим… Это был не поцелуй даже, а мимолетное касание, но я успел ощутить, какая податливость, какая нежнейшая плюшевая мягкость таится в этих губах. Я влюбился. Серьезно. Так оно и было.

– Плохо контролирую импульсы, – пояснила она, гордая собственной отвагой.

– Джен… – Я медленно выдохнул и провел языком по своим губам, изнутри, где остался сладковатый восковой вкус ее помады.

– Джад.

– Пожалуй, я буду называть тебя велосипедисткой… до после секса.

Она снова засмеялась, в третий раз. Любители подсчетов знают: три – ключ ко всему. Хотя начинал я с нулевыми шансами. Впоследствии Джен будет клясться и божиться, что именно тогда и поняла, что выйдет за меня замуж. В том-то и проблема с желторотыми юнцами и девчонками: у них аберрация сознания. А виноват во всем Голливуд. Жизнь для них – этакая романтическая комедия, и, едва познакомившись с кем-то симпатичным, студент или студентка колледжа уже мечтают прожить с этим человеком жизнь и умереть в один день. Вот так и встретились хорошенькая блондинка, которая пыталась интересничать, бравируя своей легкой врожденной хромотой, и нервный лохматый юноша, который изо всех сил старался казаться умнее, чем был на самом деле. Их завораживал ритм неистово бьющихся в унисон сердец и пульсация пониже пояса. Тот безмозглый юноша жаждал близости слепо и отчаянно, не понимая, что стоит на пороге зарождающейся любви, и норовил шагнуть вперед, хотя на самом деле следовало спасаться бегством.

Глава 7

15:43

Входит Стояк с двумя волонтерами из Еврейского погребального общества при синагоге – они принесли все причиндалы для семидневного траура. Тихо, по-военному четко они преображают гостиную, после чего Стояк собирает в этой гостиной нас, трех сыновей и дочь усопшего. Перед камином стоят в рядок пять низеньких раскладных стульев: на крепкий деревянный каркас натянута выцветшая виниловая обивка. Зеркало над камином забрызгано каким-то мыльным белым спреем, вроде как облако на него осело. Вся мебель сдвинута к стенкам, по периметру комнаты, а на освободившемся пространстве расставлены белые пластиковые стулья – в три ряда, лицом к низким раскладным. На пианино стоят два старинных серебряных блюда. Сюда все люди, пришедшие выразить сочувствие скорбящим, могут положить пожертвования: для Погребального общества или для местного Общества поддержки больных раком детей. На каждом блюде уже лежит по нескольку одиноких купюр, для затравки. В просторной прихожей, на столике, рядом с монитором, который Венди установила, чтобы слышать Серену, уже горит толстая свеча, залитая в высокий стеклянный стакан. Свеча траура, свеча шивы. В стакане хватит воску на все семь дней.

Филипп пинает ногой один из низеньких деревянных стульчиков:

– Как мило, что магистр Йода одолжил нам стулья! Так у нас Звездные войны?

– На таких стульях сидят шиву, – поясняет Стояк. – Сидеть низко, ближе к земле, – это символ траура. Когда-то вообще на полу сидели. Но со временем послаблений становится все больше. Традиция не стоит на месте.

– Туда ей и дорога, – бормочет Филипп.

– А что сделали с зеркалом? – интересуется Венди.

– Если в доме траур, зеркала принято снимать или занавешивать, – поясняет Стояк. – Мы забелили это зеркало и все зеркала в ванных комнатах. Траур – время размышлений о жизни вашего отца, надо подавить в себе порывы к самолюбованию, отрешиться от всего земного.

Мы киваем, как кивают обычно туристы слишком ретивому экскурсоводу в музее: мол, заранее со всем согласны, лишь бы побыстрее отпустил перекусить.

– Незадолго до кончины ваш отец призвал меня в больницу, – произносит Стояк, который был когда-то дерганым круглолицым парнишкой, а теперь стал нервическим толстомордым дядькой с вечно красными щеками, отчего он кажется либо сердитым, либо смущенным. Уж не знаю, когда и какими путями Стояк обрел веру в Бога: закончив школу, я потерял его из виду. Не Бога, конечно, а Стояка. Что до Бога, наши с ним пути окончательно разошлись, когда я вступил в Младшую лигу и не мог больше посещать школу при Храме Израилевом – синагоге, куда мы ходили раз в год всей семьей на праздник Рош а-Шана, еврейский Новый год.

– Ваш отец не был религиозным человеком. Но к концу жизни он стал сожалеть о том, что не придерживался традиций, особенно в воспитании детей.

– Как-то на него не похоже, – замечаю я.

– И тем не менее. Кстати, это довольно распространенное явление: перед лицом смерти люди начинают уповать на Бога, – говорит Стояк тем же непререкаемым тоном, каким в детстве объяснял нам, как делается минет.

– Папа не верил в Бога, – запальчиво говорит Филипп. – Он не стал бы уповать на того, в кого не верит.

– Значит, он изменил свое мнение, – отвечает Стояк. Похоже, он еще злится на Филиппа за упоминание его позорного прозвища.

– Отец своих мнений никогда не менял, – говорю я.

– Перед смертью ваш отец пожелал, чтобы его семья после его ухода в мир иной отсидела шиву.

– Он же был на наркотиках, чтобы снять боль, – вступает в разговор Венди.

– Он мыслил совершенно здраво. – Щеки Стояка потихоньку багровеют.

– А еще кто-нибудь слышал, как он это сказал? – интересуется Филипп.

– Филипп, – одергивает его Пол.

– Что? Я просто спрашиваю. Ну, вдруг Сто… Чарли чего-то не понял.

– Я все прекрасно понял, – сухо отвечает Стояк. – Мы обсуждали это довольно долго.

– Я не ошибаюсь, что шиву иногда сидят всего три дня? – говорю я.

– Точно! – восклицает Венди. – Ты прав.

– Нет, не прав! – кричит Стояк. – Само слово “шива” означает семь. Семь дней. Потому траур и называется шива. И ваш отец именно об этом и просил.

– В магазинах все пойдет вразнос, если я просижу тут семь дней, – говорит Пол. – Папа никогда бы такого не предложил.

– Послушай, Чарли, – примиряюще говорю я, шагнув к нему поближе. – Ты свое дело выполнил, волю отца нам сообщил. Мы теперь это между собой обсудим и придем к какому-то согласию. Если будут вопросы, мы тебя обязательно позовем.

– Прекратите!

Обернувшись, мы видим на пороге гостиной маму и Линду.

– Так хотел ваш отец, – сурово говорит мама, входя в комнату. К этому моменту она уже сняла пиджак, оставшись в блузке с глубоким вырезом, обнажавшим ту самую, знаменитую ложбинку меж грудей, из-за которой нас так дразнили в школе. – Он был далеко не идеален, он не был образцовым отцом, но он был хорошим человеком и всегда делал для вас все, что мог. Кстати, вы в последнее время тоже не были образцовыми детьми.

– Мам, ну что ты? Успокойся, – говорит Пол, упреждающе подняв руку.

– Не прерывай меня. Ваш отец умирал целый год, практически целый год. Сколько раз вы, каждый из вас, его навестили? Я знаю, Венди, Лос-Анджелес – не ближний свет. Да и у тебя, Джад, сейчас не лучшие времена. А уж ты, Филипп… Одному Богу известно, где тебя носило. Будь ты на войне в Ираке, я бы хоть знала, где ты… Короче. Отец высказал предсмертную волю, и мы отнесемся к его воле с уважением. Мы все. Да, тут будет тесно, неудобно, мы будем действовать друг другу на нервы, но на ближайшие семь дней вы снова станете моими детьми. – Она подходит ближе и улыбается. – Бросайте якоря.

Резко развернувшись на каблуке-шпильке, мать плюхается на один из низких стульчиков.

– Ну, – говорит она. – Чего ждете?

Мы молча садимся – надутые, обиженные, точно группа проштрафившихся школьников.

– Хмм… миссис Фоксман, – откашлявшись, произносит Стояк. – Шиву предпочтительно сидеть не в парадной обуви.

– У меня плоскостопие, – парирует мать, смерив Стояка взглядом, острым как бритва. Таким взглядом впору без ножа делать обрезание.

Мои родители крепко держались лишь одной, поистершейся за века еврейской традиции: собирали семью на праздник Рош а-Шана. Едва лето начинало подвядать, превращаясь в осень, у каждого из нас раздавался звонок – не с приглашением, а с требованием приехать, – и все мы слетались в Слепую Кишку, чтобы ворча сходить на службу в синагогу, поругаться из-за спальных мест и высидеть обильный праздничный обед, причем кто-нибудь непременно выскакивал из-за стола и пулей вылетал из дома. Это тоже вошло в традицию. Чаще всего не выдерживали Венди или Элис, хотя, как сейчас помню, однажды из-за стола выбежала Джен, потому что отец, изрядно принявший на грудь, сказал ей вдруг, без всякого повода, что наш умерший сын не считался бы евреем, поскольку она, его мать, – не еврейка. Джен тогда швырнула в отца тарелку и убежала, но никто ее не осудил: ведь прошло всего несколько месяцев с тех пор, как она родила мертвого ребенка. “И что на нее нашло?” – удивился отец. В итоге все сложилось даже удачно, так как Джен настояла на немедленном отъезде и я оказался избавлен от нудной многочасовой службы в синагоге, куда все мы должны были пойти наутро. Обычно к концу такой службы размеренное блеяние кантора Ротмана изводило слушателей до такой степени, что мне, к примеру, хотелось пасть ниц и признать Иисуса Христа своим Богом и Спасителем.

16:02

Элис и Трейси помогают Линде на кухне. Хорри ушел – Пол отправил его в магазин, доделывать дела. Магазин в Элмсбруке – флагман всего бизнеса, он работает без выходных до девяти часов вечера. Барри наверху, смотрит с Райаном видак. Поэтому в гостиной остались только скорбящие на низеньких стульях, все пятеро. И чувствуем мы себя глупо и неуютно.

– Ну-с, – произносит Филипп. – Что дальше?

– Дальше будут приходить люди, – отвечает мать.

– Как они узнают, когда приходить?

– Мы же не первые сидим шиву, – ворчливо обрывает его Пол. – На все свои правила.

– Люди придут, – говорит мать.

– И люди придут! – басом, под Джеймса Эрла Джонса, передразнивает Филипп.

Наш Филипп – просто кладезь цитат из фильмов и песен. Жаль, что, расчищая для них место у себя в голове, он заодно выкинул оттуда логику и здравый смысл. Зато цитатами сыплет по поводу и без повода, словно восточный мудрец.

Пол замечает мой взгляд: я смотрю на его правую руку. Широкий розовый шрам пересекает мясистую часть ладони, переходит на запястье и заканчивается неровным узловато-клочковатым наростом почти у локтя. На плече у него есть еще один шрам, куда страшнее этого: он тянется к шее застывшими бурунами – по одному на каждый зуб рассвирепевшего ротвейлера, который промахнулся лишь на пару дюймов. Не дотянулся до яремной вены. Когда я вижу Пола, я вечно пялюсь на шрамы от собачьих зубов, просто не могу удержаться.

Пол тут же сгибает руку, пряча шрам, и кидает на меня тяжелый взгляд. Он ни разу не обратился ко мне, с самого моего приезда. Он вообще никогда без нужды со мной не заговаривает. Тому есть много причин, одна из которых – как раз нападение ротвейлера, положившее конец его так и не начавшейся бейсбольной карьере в колледже. Винит он в этом меня. Разумеется, вслух он этого ни разу не высказал. За исключением Филиппа мужчины в нашей семье не склонны озвучивать свои претензии. Поэтому не могу с уверенностью сказать, кого Пол возненавидел в тот момент: только меня или всех вокруг.

Другая возможная причина состоит в том, что мужчиной я стал с Элис. Давно, еще в школе. Она была первой у меня, а я у нее. Ничего ужасного в этом, кстати, нет. Мы с ней учились в одном классе, а на глаза Полу она попалась много лет спустя, когда чистила ему эмаль в зубоврачебном кабинете, а он привычно произнес: “Кажется, ты в детстве дружила с моим младшим братцем?” Беспроигрышный способ познакомиться с девушкой. Я к тому времени давным-давно уехал из нашего городка и был обручен с Джен, так что с меня взятки гладки. Если Полу что-то не нравится, сам виноват. Знал же, что я побывал там первым. Не удивлюсь, если он и встречаться-то с ней стал, чтобы как-то поквитаться со мной за историю с собакой. Довольно извращенный способ поквитаться, но зато в стиле Пола. Поэтому теперь, каждый раз, когда Пол меня видит, на душе у него свербит. Он знает, что я лишил девственности его жену, что я видел Элис обнаженной, целовал розоватое родимое пятно, напоминающее вопросительный знак, которое начинается у нее чуть ниже пупка, а заканчивается у промежности. С тех пор прошло семнадцать лет, но настоящие мужики такого не забывают. Да и Элис, увидев меня, наверняка вспоминает те четыре месяца, которые мы провели, занимаясь сексом в машинах, подвалах, кустах, а однажды ночью даже в пластиковом туннеле над горкой на детской площадке возле начальной школы. Первая любовь – не картошка. Как ни старайся, все равно не забудешь.

– Что в магазине? – спрашиваю я у Пола. – Идут дела?

Он смотрит на меня, раздумывая, о чем я, собственно, спрашиваю.

– Да все по-старому, все по-старому.

– Планируешь расширяться? Открываешь новые точки?

– Нет. Какие планы? Сейчас кризис. Ты что, газет не читаешь?

– Просто спросил.

– Хотя тебя сейчас волнует не кризис, у тебя другие проблемы, верно, Джад?

– Ты о чем, Пол?

Ага, мы уже говорим имена в конце фразы. Так кружат по рингу боксеры, выжидая момента, чтобы нанести первый удар.

– Пол, – упреждающе произносит мать.

– Все хорошо, мама, – откликаюсь я. – Просто мы давно не виделись. Наверстываем.

– Ладно, проехали, – говорит Пол.

– Ну нет, почему же? Ведь ты имел в виду, что я безработный, а моя жена трахается направо и налево, поэтому мне есть о чем поволноваться, кроме экономического положения в стране. Так?

– Ну, может, и так…

– Я удивился, что ты даже не позвонил, когда это случилось, – продолжил я. – На съемную квартиру я съехал почти два месяца назад. И никто из вас за это время не позвонил. Впрочем, для тебя это норма. Уж если ты не позвонил, когда мы потеряли ребенка, чему удивляться теперь? Крушение моего брака – дело более тривиальное. Но я почему-то думал, что ты позвонишь, Пол, хотя бы для того, чтобы посыпать соль мне на раны. Так что папа умер как раз вовремя. Когда бы ты еще получил возможность сделать это очно?

– Я совершенно не злорадствую. Джен мне всегда нравилась.

– Спасибо, Пол. – Я выжидаю паузу для пущего эффекта и добавляю: – А мне всегда нравилась Элис.

– Что ты сказал? – Пол сжимает зубы, кулаки и ягодицы.

– Что именно ты не расслышал?

– Все девчонки любят Элис, – громко, подвирая мелодию, поет Филипп из репертуара Элтона Джона.

– Ну, Филипп, – перебивает его Венди. – Расскажи, как тебе удалось совратить своего врача.

– Попозже расскажу, – обещает Филипп. – Сейчас лучше братанов послушаю. Интересно!

– Нечего тут слушать! – провозглашает мама.

Я смотрю на часы “Ролекс”, купленные Джен на мои деньги. Все никак не соберусь выставить их на продажу в интернете. Мы сидим шиву уже целых полчаса. И тут очень кстати звонят в дверь. А то еще неизвестно, чем бы закончилась наша с Полом перестрелка – она ведь только набирала силу. Однако комната постепенно наполняется грустными соседями, пришедшими выразить нам соболезнования, и я начинаю понимать, что гости во время шивы приходят именно для того, чтобы скорбящие не разорвали друг друга в клочья.

Когда мы были маленькими, папа брал нас с Полом на рыбалку, на берег довольно широкой, но неглубокой речушки. Располагались в тени под эстакадой, у развилки каких-то второстепенных дорог, в нескольких километрах к северу от нашего городка. Мы с Полом тут же принимались бродить по мелководью, подбирая со дна обточенные водой камешки, а отец привязывал их к лескам вместо грузила. Потом он доставал перочинный ножик и располовинивал несколько червяков – из них получалась наживка, которую мы насаживали на крючки, и отец учил нас забрасывать удочки подальше от берега. Забрасывать нам с Полом нравилось больше, чем ждать, когда клюнет. Мы то и дело сматывали удочки и, заведя их подальше за спину, делали могучий взмах, закидывали и проверяли: чей поплавок оказался дальше. Как-то раз, после часа подобных упражнений, Пол в очередной раз завел удочку назад, случайно зацепил крючком мое ухо – и дернул. Меня обожгла острая, горячая боль – это разорвался ушной хрящ, а следом я получил удар по черепушке – туда попало грузило. Миг – и я уже лежал на земле, глядя в безоблачное небо. Чтобы остановить кровь, отцу пришлось разорвать свою футболку. Пол стоял надо мной и просил прощения, но так сердито, словно виноват был я, а не он. К волоскам, что кучерявились у отца на груди, прилипли сгустки моей крови. Не помню, чтобы мне было очень больно, но помню, как я поразился, когда мятая отцовская футболка мгновенно превратилась из белой в красную. В итоге мое ухо пострадало не так уж сильно, но след от грузила остался на черепе навсегда – вроде вмятинки, которую оставляешь пальцем на незасохшей глине.