Текст книги "Дальше живите сами"

Глава 8

19:45

Мы сидим тут уже несколько часов, а поток людей не иссякает, словно у крыльца каждые полчаса высаживают по целому автобусу. Вся Слепая Кишка превратилась в стоянку машин, а у меня сводит челюсти от вежливой улыбки, которую я должен поминутно надевать, поскольку мама то и дело представляет меня новым гостям. Задница тоже затекла – под дешевым виниловым покрытием стульчиков для шивы скомкалась такая же дешевая набивка. Гости рассаживаются, и ножки шатких белых пластиковых стульев, расставленных по комнате, чуть разъезжаются под их весом и царапают дубовый пол, а потом снова царапают, поскольку гости в порядке очереди, прямо на стульях, придвигаются все ближе и ближе к камину и к нам, родственникам усопшего: чтобы задать те же вопросы, произнести те же банальности и, деланно вздохнув, сжать мамин локоть. Пожалуй, ради ускорения процесса стоило бы подготовить раздаточные материалы и прямо у двери выдавать краткий бюллетень отцовской болезни с более детальным описанием его последних дней, может, даже приложить ксерокопию его УЗИ и цветную распечатку томограммы. Ведь всех родительских ровесников интересуют именно эти подробности. А внизу дать сноску, ясную и недвусмысленную: нас совершенно не интересует, где вас застала весть о смерти нашего отца/мужа, поскольку он не Джон Кеннеди и не Курт Кобейн.

Пол обходится короткими репликами или, чаще, серией похмыкиваний, которые, согласно тесту психолога Роршаха, люди склонны принять за ответы. Венди, ничтоже сумняшеся, принимает звонки от подружек из Калифорнии, а Филипп вешает лапшу на уши всем подряд: проверяет, надолго ли хватит долготерпения окружающих.

Дама средних лет: Господи, Филипп! В последний раз я видела тебя еще школьником. Чем ты теперь занимаешься?

Филипп: Нынче я в Белом доме – мозговой центр по Ближнему Востоку.

или: Я – гендиректор частного фонда по использованию биотехнологий.

или: Координирую проект ЮНИСЕФ “Свежую воду Африке”.

или: Работаю каскадером на новом проекте Спилберга.

Разумеется, прибывают не только гости, но и пища. Евреи не посылают друг другу цветов, они посылают еду, причем в больших количествах. Вскоре весь дом заставлен блюдами с фруктами, мясными нарезками, разнообразными печеньицами, запеканками, бубликами, салатами и копченым лососем. Линда, легко вошедшая в роль помощницы по хозяйству – свою прежнюю, привычную роль при клане Фоксманов, – сортирует продукты и те, что не портятся, выставляет на обеденный стол, где уже стоит огромный металлический кофейник. Все это напоминает фуршет. Гости входят, присаживаются, постепенно придвигаются к нам, соболезнуют, а потом плавно перемещаются в столовую – поесть и выпить кофе. Короче, поминки как поминки. Только длиться они будут семь дней, и выпивки нет. Интересно, во что превратится это сборище, если кто-нибудь вздумает сорвать пластиковый замок на баре и достанет виски?

Гости в основном пожилые. Это друзья и соседи моих родителей. Приходят на людей посмотреть и себя показать, а заодно – выразить сочувствие и поразмыслить над неизбежностью собственной кончины, которая, попыхивая точно каша, подспудно вызревает в сердцах, печенках, легких, у одних – в раковых клетках, у других – в кровяных шариках… Смерть пробила в их рядах новую брешь, и они преданно утешают мою мать. Но мне на этих бледных лицах видится радость: их-то на этот раз миновала чаша сия. Они вырастили детей, выплатили кредиты и теперь наслаждаются золотой осенью. Наступило время хоронить друг друга и пить кофе на поминках, роняя крошки от песочных пирожных и подсчитывая потери своего неуклонно редеющего племени.

Подразумевается, что мне до этого этапа жизни еще далеко, что я не так давно обзавелся семьей и только начинаю жить, но – произошел сбой в программе, роковое отклонение от курса, и меня снедает безмерная печаль, а семидневная шива по умершему отцу ее только усиливает. Внезапно я ловлю себя на том, что вижу на всех лицах следы увядания. Возрастные крапины на руках и лысинах, тройные подбородки, дряблые шеи, бульдожьи щеки, набрякшие веки, въевшиеся морщины, сутулые плечи, кривые ноги, обвислые груди у мужчин и женщин, без разбора. Когда же все это приходит? Да исподволь. Поэтому не убережешься и не поборешься. Просто однажды утром проснешься и увидишь, что состарился. Во сне.

Сколько же планов было у меня, когда я только поступил в колледж! Но на втором курсе я влюбился в Джен, и ненасытная половая горячка стерла все мои высокие мечты и амбиции. Я настолько поразился, что такая девушка хочет быть с таким парнем, как я, что решил, что будущее гарантировано. Главное – отчаянно стараться сделать ее счастливой. Нырнув в сладкий бело-розовый бермудский треугольник ее раскинутых ног, я пропал там без следа. Перебиваясь с тройки на четверку, дотянул до диплома, и тогда же она согласилась выйти за меня замуж. Помню, какое облегчение я тогда испытал – точно марафон осилил.

И вот теперь у меня нет жены, нет ребенка, нет работы, нет дома, нет вообще никаких свидетельств хотя бы минимального успеха в этой жизни. Может, я и не стар, но уже не в том возрасте, когда легко начинать жизнь сначала. На фотографиях я себя не узнаю: двойной подбородок, намек на брюшко, да и волосы, шевелюра, на которую я всегда мог положиться, начинает предательски подводить – залысины становятся все глубже, а волосы отступают от лба, и я каждый день нащупываю их все ближе и ближе к макушке. Ничего не иметь в двадцать лет даже круто, и все еще впереди, но ничего не иметь, когда ты уже на полпути к семидесяти, когда твои мышцы дряхлеют, а пузо растет, это совсем, совсем другое дело. Это как выехать с восточного побережья на западное без денег и с пустым баком. Когда-нибудь я пойму, что именно сейчас и начался тот медленный процесс, который однажды закончится моей одинокой смертью в пустой квартире, возле телевизора, под глухое поскуливание коротконогой косолапой собачонки. Всякому, кто войдет туда, воздух покажется затхлым, но поскольку вонь буду источать я сам, я ее даже не почувствую. Зато сейчас я чувствую, как это несчастное будущее стремительно, неуклонно несется прямо на меня, топоча копытами по прерии, точно стадо обезумевших бизонов.

Сам не понимая, что делаю, я вскакиваю с места и, лавируя меж людей и обрывков беседы, пробираюсь сквозь толпу, а взгляд мой устремлен на спасительную кухонную дверь.

– …Пол, старший. Он очень хорошо говорил…

– …три месяца на вентиляции легких… в сущности, овощ…

– …местечко на озере Виннипесоки. Мы каждый год ездим. Там так красиво. Морин привозит детей…

– …недавно расстался с женой. Вроде как изменяла…

Последняя реплика пронзает болью, как когда-то рыболовный крючок, но вот я уже у двери и оглядываться не намерен. Попав в мирную прохладу кухни, под кондиционер, я просто прислоняюсь к стене – перевести дыхание. Присев на корточки возле холодильника, Линда задумчиво, словно сигару, посасывает сырую морковку и думает, как ловчее рассовать заполонившие дом продукты.

– Привет, Джад, – говорит она приветливо. – Хочешь чего-нибудь? У нас тут есть все, что душе угодно.

– Можно молочный коктейль? Ванильный?

Она закрывает холодильник и растерянно поднимает глаза:

– А вот этого нет.

– Ну, тогда я, пожалуй, сбегаю, куплю.

Она улыбается нежно, по-матерински.

– Страсти потихоньку накаляются?

– Пик уже позади.

– Да, я слышала крики.

– Было дело… прости… И знаешь, спасибо тебе, спасибо за все, что ты делаешь, что о маме заботишься и вообще…

Сначала кажется, будто я ее напугал, потом – будто она хочет что-то сказать, но в конце концов она просто засовывает морковку обратно в рот и улыбается. Из гостиной доносится мамин смех.

– Мама не скучает, – замечаю я. – Она любит гостей.

– У нее было много времени подготовиться к его уходу.

– Да уж.

С минуту мы просто молчим, исчерпав тему.

– Хорри неплохо выглядит, – говорю я и тут же готов взять свои слова назад.

У Линды грустная, изможденная и одновременно прекрасная улыбка – улыбка человека, давно привыкшего к страданию.

– Я стараюсь не думать о том, как могла бы сложиться его жизнь. Стараюсь просто радоваться тому, что имею.

– Верно. А вот мне радоваться вообще нечему. Потому что ничего не имею.

Она подходит и кладет руки мне на плечи. Я целую вечность не ощущал на себе ничьих рук, не смотрел ни в чьи глаза. Я вижу, как в глазах Линды отражаются мои слезы.

– У тебя все наладится, Джад. Сейчас тебе худо, знаю, но острая боль скоро уймется.

– Откуда ты знаешь? – Внезапно я понимаю, что сейчас разрыдаюсь вслух. Линда меняла мне подгузники, кормила, заботилась обо мне не меньше и не хуже родной матери, а я ей за всю жизнь даже спасибо не сказал. Я же должен посылать ей открытки на День матери, должен звонить, справляться о ее здоровье. Как же так? Почему за все эти годы я о ней вообще не вспоминал? На меня накатывает волна раскаяния. Каким никчемным человеком я вырос…

– Ты – романтик, Джад. Ты всегда был таким. Но ты обязательно найдешь другую любовь, или она сама тебя найдет.

– А твоя другая любовь тебя нашла?

Лицо ее меняется, она опускает руки.

– Прости, – говорю я. – Глупость брякнул.

Она кивает в знак прощения.

– Джад, ты напрасно думаешь, что суть каждого человека написана на нем крупными буквами. Это заблуждение.

– Я знаю.

– Ничего ты не знаешь, – ласково, но твердо говорит она. – Сейчас не время и не место вдаваться в детали, но поверь: последние тридцать лет я не провела в одиночестве.

– Ну конечно, Линда. Прости. Я идиот.

– Разумеется, идиот, но на этой неделе тебе все сойдет с рук. – Она дружески подмигивает. – Только не злоупотребляй доверием.

Линда выглядывает в окно, на забитую машинами улицу:

– Слушай, твою машину запер “хаммер” Джерри Лэма. И зачем доктору-пенсионеру, который не выезжает за пределы Элмсбрука, этот танк? Просто загадка века. Неужели у него такой маленький член? – Сунув руку в карман фартука, она извлекает связку ключей. – Вон там, видишь, стоит моя синяя “камри”. Если ты нигде не задержишься, на обратном пути успеешь забрать Хорри из магазина. Я бы не хотела, чтобы он шел домой один в такую поздноту.

20:30

В машине у Линды пахнет дрожжами и лавандой. Тут удручающе чисто и пусто, только золотой брелок свисает с зеркала над лобовым стеклом. Вообще в последнее время любая пустота наводит на меня грусть и бередит нервы. Дождь шел полдня, в воздухе висит морось, переднее стекло запотело и размывает свет фар на встречной полосе. Я еду по центральной улице и останавливаюсь у счетчика на стоянке – прямо около “Спорттоваров Фоксмана”, флагмана папиной сети.

Вообще-то отец был электриком, но в один прекрасный день – а именно когда родился Пол, – он решил, что обязан что-то оставить в наследство детям. Заняв денег у тестя, он выкупил обанкротившийся магазинчик спорттоваров, а потом постепенно расширил свой бизнес до шести магазинов – вверх по Гудзону аж до штата Коннектикут. Он твердо верил в пару нехитрых правил: покупателей надо обслуживать добросовестно, а продавцы должны все знать про товары, которыми торгуют. Он гордо отказывал крупным сетевым магнатам, которые регулярно предлагали выкупить его с потрохами. По субботам он объезжал остальные пять магазинов, дотошно проверяя их отчетность на предмет огрехов и проколов. В детстве, когда мы с Полом даже не ходили в школу, он будил нас на рассвете и запихивал в машину: мы были обязаны ехать с ним в Доббз Ферри, Таритаун, Валгаллу, Стэмфорд и Фэйрфилд. Я сидел на заднем сиденье его подержанного “кадиллака”, глаза еще слипались, но я смотрел сквозь затемненное стекло, как над шоссе встает солнце. В машине пахло трубочным табаком, а из магнитолы неслись песни Саймона и Гарфанкеля, Нила Даймонда, Джексона Брауна и Пегги Ли. И поныне, стоит мне услышать одну из этих песен в лифте или в приемной у врача, я тут же мысленно переношусь в ту машину, в полудремоту, меня начинает слегка укачивать и подкидывать на залитых гудроном трещинах в асфальте, и я слышу папин скрипучий голос – он подпевает любимым певцам.

Раз в квартал с нами ездил Барни Крониш, отцовский бухгалтер. Пол такие поездки терпеть не мог. Во-первых, ему приходилось уступать Барни переднее сиденье, а во-вторых, мы часто останавливались: то Барни хочет кофе попить, то отлить выпитое. Кроме того, старик громко пукал и ничуть этого не стеснялся. Чтобы отделаться от тошнотворного запаха переваренной капусты, мы с Полом открывали окна и высовывали головы наружу, точно собачки. Иногда папа, нажав у себя впереди кнопочку, запирал окна на замок и притворялся, что ничего не видит и не слышит. Это, по его меркам, считалось шуткой.

Когда отец работал, наше присутствие его даже радовало. Зато отдыхать с нами он совершенно не умел. До поры, пока мы были малы, он с нами замечательно управлялся: таскал на своих могучих руках, подкидывал на коленках – “Едет Джадик шагом, шагом… рысью, галопом…”. Едва научившись ходить, мы цеплялись за его толстые пальцы-сардельки и шествовали по кварталу. И спать он нас укладывал, частенько засыпая вместе с нами прямо на кровати, а мама потом его выуживала из комнаты. Но повзросление детей застало его врасплох. Он не понимал нашего пристрастия к телевизору и играм на приставке, не терпел лени, беспорядка в комнатах, незаправленных постелей, волос до плеч и диких картинок на футболках. Чем старше мы становились, тем больше он от нас отдалялся, погружаясь в работу, субботние газеты и шнапс. Иногда я думаю, что рождение Филиппа было маминой последней отчаянной попыткой заново обрести мужа.

Я заранее представляю темно-зеленые маркизы над окнами магазина: с водяными потеками и, как обычно, засиженные птицами. Но оказалось, что их недавно вымыли, а экспозицию в витринах сменили в преддверии осенне-зимнего сезона: коньки, клюшки, лыжи, сноуборды. На стоящем в углу манекене – вратарский шлем, а зловещая флуоресцентная подсветка делает его похожим на Джейсона, серийного убийцу из фильма “Пятница, тринадцатое”. Наш Элмсбрук – самое место для серийного убийцы. Не поймите меня превратно, но ведь чем благостнее, тем страшнее! Джейсон и Фредди являются убивать озабоченных девочек-подростков именно в такие живописные городки с чистыми тротуарами и часами на башнях. На центральной улице – широкий, выложенный брусчаткой променад, посередине фонтан, вдоль променада – скамеечки и магазинчики с маркизами под цвет вывесок. Все ухожено, сплошная идиллия.

Возможно, как раз из-за мыслей о серийных убийцах меня аж подкидывает, когда по водительскому стеклу вдруг забарабанил Хорри. А может, просто видок у него страшноватый: длинные волосы убраны с лица под белую повязку фирмы “Найк”, бирка, которую он забыл снять, болтается прямо на лбу, а в зубах у Хорри – сигарета с длинным необломившимся столбиком пепла.

– Ты меня напугал, – говорю я.

– Не тебя одного. Я на всех страх навожу.

Я смеюсь. Не то чтобы над удачной шуткой, а из вежливости. Хорри ужасно жалко, но обращаться с ним надо как с любым другим человеком, потому что мозговая травма не сделала его полным идиотом, и он всегда чувствует, когда его жалеют, как собака всегда чувствует, когда ее боятся.

– А почему ты здесь? Ты же должен шубу сидеть.

– Шиву.

– Шива – это такое божество индийское, с шестью руками. Или с четырьмя руками и двумя ногами… не знаю. Короче, у него шесть конечностей.

– А еще шива на иврите – семь.

– Шесть рук, семь дней… – Он на мгновение смолкает, размышляя над потенциальными теологическими выводами из этих цифр, но не приходит ни к каким выводам, кроме одного: пора сделать еще одну затяжку. – Ну, так ты разве не должен там сидеть?

– Должен, – подтверждаю я. – Как в магазине? Дела идут?

– Стоят. – Он пожимает плечами. – Зайдешь?

– Да нет. Я просто ехал мимо и остановился. Твоя мама сказала, что тебя хорошо бы домой подкинуть.

– Она тебя прислала?

– Она знала, что я поеду мимо.

Он качает головой и недовольно сдвигает брови:

– Надо мне жить отдельно. Как раньше.

– Ну и? Сними себе что-нибудь.

Он стучит пальцем себе по виску:

– Травма мозга. Я не со всем справляюсь.

– С чем, например?

– Например, я никогда не помню, с чем именно я не справляюсь. – Он распахивает пассажирскую дверцу и плюхается на сиденье. – А курить у матери в машине нельзя, – говорит он и выпускает колечко дыма.

– Я и не курю. Это ты куришь.

– А списать могу на тебя. – Он стряхивает пепел на резиновый коврик. – Ты ведь кадрил когда-то Пенелопу Мор?

– Пенни Мор? Да. Мы очень дружили. Как она? Где?

– Преподает фигурное катание. На крытом катке, где мы в хоккей играли.

– У Келтона?

– Ага. Я туда и теперь хожу иногда.

– Ты ведь, помню, неплохо в хоккей играл.

– Нет, это ты неплохо в хоккей играл. А я был великим хоккеистом.

– Вот уж не думал, что Пенни останется в этих краях.

– Почему? Потому что ей не ушибли голову?

– Нет! Хорри! Тьфу ты, господи! Я же совсем не то имел в виду.

Но он широко улыбается сквозь завесу дыма, сгустившуюся в салоне машины.

– Джад, расслабься. Я просто стебаюсь.

– Чтоб тебя!

– Так меня уже. И изрядно. Так-то, брат мой по второй матери.

– Спасибо, горжусь. Так почему ты вспомнил о Пенни Мор?

– Она в магазине.

– Сейчас?

– Ну да. Она в будни, по вечерам, приходит сводить баланс. Зайди, поздоровайся.

– Пенни Мор, – повторяю я. И в памяти сразу всплывает ее жестковатая улыбка, вкус ее поцелуя. А ведь мы с ней когда-то заключили договор. Интересно, помнит она или забыла?

– Она будет рада тебя видеть. Наверняка.

– Может, как-нибудь в другой раз. – Я завожу мотор.

– Я что-то не так сказал?

Я качаю головой.

– Просто… тяжко встречаться с людьми из прошлого, когда в настоящем все так хреново.

Хорри кивает с видом мудреца.

– Тогда мы с тобой – два сапога пара. – Пошарив по карманам и вытряхнув на сиденье кучу мелочи, он в конце концов извлекает криво свернутый косячок и прикуривает от еще тлеющей сигареты. Затягивается поглубже и, задержав дыхание, передает мне самокрутку.

– Нет, я не по этому делу, – говорю я.

Хорри пожимает плечами и, приоткрыв рот, медленно выпускает танцующий дым.

– Мне от головы помогает, – говорит он. – Иногда я чувствую, что вот-вот будет приступ. Покурю – сразу отпускает.

– А мать запах не почует?

– А что она со мной сделает? Убьет, что ли?

В его голосе внезапно слышится несвойственная Хорри агрессивность, и я чувствую, что просьба Линды заехать за сыном – очередной эпизод в их долгой позиционной войне.

– Хорри, с тобой все в порядке?

– Все классно.

Он снова хочет передать мне косяк.

– Я за рулем, – отвечаю я.

Он пожимает плечами и, сделав еще одну затяжку, говорит:

– Мне больше достанется.

Глава 9

21:05

Оказалось, никто и не думает расходиться. Шива в полном разгаре.

– Джад! – окликает мама, пока я стараюсь потихоньку прокрасться на свое место. И все взгляды устремляются на меня. – Где ты был?

– Воздухом дышал, – бормочу я и присаживаюсь на низенький стул для шивы.

– Ты помнишь Бетти Элли? – спрашивает мать, указывая на маленькую, похожую на птичку женщину, сидящую прямо передо мной. Стульчики, предназначенные для родных усопшего, гораздо ниже тех, на которых сидят гости, поэтому мой взгляд постоянно упирается в их коленки, а если смотреть им в лицо, видны волосинки в ноздрях.

– Конечно помню, – отвечаю я. – Здравствуйте, миссис Элли.

– Джад! Мое самое глубокое сочувствие!

– Спасибо.

– Ханна, дочь Бетти, год назад развелась, – радостно сообщает моя мать, словно эта новость должна меня как-то особенно порадовать.

– Печально, – откликаюсь я.

Бетти кивает.

– Он оказался любителем порносайтов, – поясняет она.

– Бывает, – киваю я.

– А Джаду жена изменила по-настоящему, – продолжает мать.

– Господи! Мама!

– Что такое? Тебе нечего стыдиться.

В гостиной, помимо нас, еще человек двадцать. Гости болтают – кто с моими ближайшими родственниками, кто между собой, – но в этот миг все они поворачиваются ко мне, точно болельщики на трибунах. В едином порыве. В третьем классе у меня был период, когда, выходя с урока в туалет, я в приступе паранойи представлял себе, что классная доска превращается в телеэкран и одноклассники смотрят, как я писаю. Сейчас ощущения были сходные.

– Ханна с сыном как раз гостят у Бетти, – невозмутимо продолжает мать. – Думаю, вам обоим будет полезно возобновить знакомство. Детство вспомнить.

В первом классе Ханна Элли была увековечена в школьном фольклоре: девчонки на переменках прыгали через скакалку под известную мелодию “Братец Яков, братец Яков, спишь ли ты?”, но пели при этом так: “Ханна бесфамильная, Элли бесфамильная, трам-пам-пам, трам-пам-пам. Ханна – это имя, Элли – это имя. Стыд и срам, стыд и срам”. Ханна из-за этой песенки жутко ревела, ее родители ходили к директору, и кончилось тем, что петь нам запретили. Как любой запрещенный текст, песенка тут же стала классикой андеграунда и преследовала Ханну, пока ее сверстники не подросли, не перестали прыгать на переменах через скакалку и не начали играть в “бутылочку”. Сама Ханна осталась у меня в памяти как этакая мышка-норушка с густыми бровками и в очках.

– Ханне и своих проблем наверняка хватает, – говорю я, надеясь, что мать наконец прочтет в моих глазах, как сильно она рискует жизнью.

– Ну что ты, – живо откликается Бетти. – Она будет так рада встретиться со старым другом.

Бетти с матерью заговорщицки переглядываются, и я прямо слышу, как жужжат, проносясь туда-сюда, их безумные идеи, поскольку дамы достигли полного телепатического понимания: ее муж любил клубничку, его жена трахалась напропалую, значит, они – идеальная пара.

– Я пока не готов к новым отношениям, – говорю я. – И нескоро дозрею.

– Об отношениях никто и не думает! – восклицает мать.

– Конечно! – соглашается Бетти. – Речь всего лишь о дружеском телефонном звонке. Может, о чашке кофе. Обе глядят на меня выжидающе. На протяжении всего разговора сидящий рядом Филипп пихает меня локтем в бок и тихонько хихикает. А ведь впереди еще шесть дней этого удовольствия. Если не пресечь материнскую “заботу” на корню, мама раззвонит о перипетиях моей личной жизни на всю округу.

– Знаете ли, я и сам люблю хорошее порно в интернете, то и дело балуюсь, – заявляю я.

– Джад! – в ужасе восклицает мать.

– Кое-что сделано с большим вкусом, – неумолимо продолжаю я. – Теперь ведь я один. Это возвращает меня к жизни.

Филипп гогочет. Бетти Элли сидит пунцовая, а мать отворачивается. Крыть ей нечем. Бесфамильная девочка с двумя именами снята с повестки дня.

– Он просто шутит, – лепечет мать едва слышно.

– Странное чувство юмора, – с вызовом говорит Бетти.

Филипп аж со стула сползает от смеха. По щекам у него катятся слезы. Все присутствующие в ужасе смотрят на этого наглеца, на это бесстыдное веселье во время траура. Впрочем, когда он наконец перестанет смеяться, заплаканное лицо и покрасневшие глаза будут для шивы вполне уместны.

22:30

Дом постепенно выдыхает, сдувается, возвращаясь к своим нормальным размерам после ухода последних гостей. Линда начала потихоньку, но настойчиво их выпроваживать после моего хамского выпада в адрес Бетти Элли. Аргумент был понятный: у семьи выдался длинный и эмоционально трудный день.

Как выяснилось, пока меня не было, все успели договориться, кто где спит. В сущности, Венди уже заняла весь верх, потому что в комнате Филиппа в переносной кроватке спит Серена, в комнате Венди – Райан с Коулом, а Венди и Барри устроились в гостевой. Филипп с Трейси легли на диване в каморке за кухней. Пол и Элис бесцеремонно заняли мою детскую комнату – ту самую, где ночевали мы с Джен, когда приезжали вместе. Но поскольку сейчас я, единственный из всех, был без второй половины, меня отправили спать в подвал. В последнее время подвал для меня – самое место. По умолчанию.

В детстве мы с Полом спали в одной комнате, пока на причинном месте у него не закустилась растительность. Тогда он перебрался в подвал, где шипенье и лязг бойлера гасили любые шумы: и грохот Led Zeppelin, и постоянные звонки подружкам, и сеансы мастурбации, которой он занимался по крайне плотному графику. Полу тогда разрешили обставить подвал на свой вкус, поэтому диван до конца не раскладывается, да и в полуразложенном положении уходит под край стола для пинг-понга, который в свою очередь прислонен к столбу – несущей конструкции всего дома. Короче, ни в теннис поиграть, ни поспать. Облом.

23:06

Смерть сопряжена с изнурительными процедурами. Прошедший день так меня измотал – и похороны отца, и тесное общение с родственничками, – что, с трудом стянув штаны, я в изнеможении падаю на якобы разложенный диван, так что мои ноги оказываются чуть выше головы, под пинг-понговым столом. И здесь, в недрах дома, в овальном пятне света от единственной голой лампочки, я ощущаю, как нарастает в душе паника. Потому что я исчезаю. В нескольких километрах отсюда, внутри поросшего травой холма, что высится над пересечением федеральной трассы и главной автомобильной артерии штата, лежит мой отец. Он под землей, и я под землей, за пределами реального мира. Разница только в одном: у меня ноги поджаты, а у него вытянуты.

Включаю сотовый. На автоответчике новая запись: голос Джен. Я уже привык. Последние несколько недель она звонит каждый день, поскольку вознамерилась установить со мной максимально дружеские отношения и снять напряженку, что позволит нам развестись быстро и безболезненно, а главное – даст ей надежду на мое прощение. Она всегда чересчур печется о том, чтобы всем нравиться, и сейчас ее тяготят не столько угрызения совести по поводу собственного предательства, сколько тот факт, что я ее презираю. Я же теперь постоянно держу телефон выключенным, на ее звонки не отвечаю, в ответ не перезваниваю. Я сейчас только учусь ненавидеть Джен, оттачиваю в себе эту ненависть, и пока я не доведу ее до совершенства, пока не буду абсолютно в себе уверен, общаться с Джен не собираюсь. Это бесит ее неимоверно, и, чтобы вытянуть меня на контакт, она использует все возможные ухищрения: раскаянье, невозмутимость, слезы, философские разглагольствования, жалобы и колкие остроты. Иногда я, включив телефон, проигрываю подряд все ее сообщения, накопившиеся за много недель, и слушаю, как меняется ее голос от одного состояния к другому, пока телефон успевает коротко пикнуть. Сегодня она выбрала ярость. Вопит, что я не смею ее избегать. Угрожает, что снимет с общего счета все наши деньги, если я не позвоню ей до завтрашнего утра. Естественно, она спешит развестись до рождения их с Уэйдом ребенка. Мне сегодняшнее послание особенно нравится, потому что она орет с такой непосредственностью, словно я стою пред ней живьем. Что до денег – завтра первым делом смотаюсь в банк и сниму все, что осталось на счете. В прошлый раз, когда я проверял, там было двадцать две тысячи долларов. Сейчас, наверное, уже меньше. Интересно, какой голос будет у Джен в следующий раз, чем еще порадует?

Четверг