Текст книги "Мазепа"

Джордж Гордон Байрон
МАЗЕПА

Поэма

Перевод Я. Г. (1837)

I

 
Замолкли громы под Полтавой;
Обманут счастьем пылкий Швед;
Легли полки; с земли кровавой
Уже не встать им для побед:
И сила с славой боевою,
Непостоянные вовек,
Как их поклонник, человек,
Передались Царю-герою,
И Кремль грозы уже не ждет.
Но день, еще мрачней, настанет,
Но придет памятнее год:
Москва стыдом и смертью грянет,
И враг, еще сильней, падет;
Еще позорней пораженье
Постигнет рати с их вождем:
Шумнее, гибельней паденье,
Вождю удар, дружинам гром.
 

II

 
Так выпал жребий: Карл разбитый
Бежать впервые принужден;
И день, и ночь стремится он,
Своею кровию облитый
И кровью подданных своих.
За Карла тьмы погибли их;
Уже пред силой сокрушенной
Не страшно правде в этот миг;
Но ни один неслышен крик
В упрек гордыне униженной.
Под ним застрелен конь его;
От ран Гиэта[1]1
  По свидетельству Вольтера (Hist. de Charles XII) полковник Гиэта, истекая кровью, отдал Карлу свою лошадь. «Современник», № 9, 1838.


[Закрыть] умирая,
Монарху отдал своего,
Но пал и тот, изнемогая.
И что ж? В глуши, во тьме лесов,
Среди светящих в отдаленье
Огней недремлющих врагов,
Король находит одр и кров.
Вот лавры, вот отдохновенье,
Вот для чего борьба племен!
Его несут под ближний клен:
Едва дыша, всех сил лишен,
Недвижен, он от боли стонет.
И хлад, и мрак со всех сторон,
И дрожь болезненная гонит
С его очей мгновенный сон.
Но опыт горького паденья
Монарх по-царски выносил,
И тела лютые мученья
Могучей воле покорил.
Так и народы он недавно
К повиновенью приводил
Своею силою державной.
 

III

 
Лишь горсть вождей; так день один
Рассеял сонмища дружин!
Но верен, доблестен круг тесный:
Немые в горести своей,
Садятся все под кров древесный
Вкруг государя, близ коней.
Так люди с тварью бессловесной
Дружатся в общей им беде;
Так все равняются в нужде.
В числе других Мазепа тоже
Под старым дубом стелет ложе:
Как дуб и крепок и суров,
Едва ли сам его моложе
Отважный гетман казаков.
Потом он, отдых забывая,
Отер коня, его лаская;
Под борзым листьев набросал,
Его по гриве потрепал,
И разнуздал, и любовался
Как жадно он траву щипал.
Досель Мазепа опасался,
Что конь его ночной порой
Пренебрежет росистым злаком.
Но верный конь, как сам герой,
И не изнежен и не лаком.
Хоть горд, всегда послушен он;
На все готов, легок, силен;
С Татарской прытью он несется;
Он знает голос полководца;
К нему торопится на зов;
Его отыщет меж рядов;
И если б звездный луч затмился,
С заката солнца по рассвет
Во тьме бы добрый конь стремился
Покорно воину вослед.
 

IV

 
Мазепа плащ на дерн бросает,
Становит к дереву копье,
Потом оружье разбирает;
Взглянул, исправно ли ружье.
Пощупал сабли лезвие;
Отер ножны и рукоятку,
И словом, все добро свое
Пересмотрел он по порядку.
Потом баклагу взял с кисой
И, приготовив ужин свой,
Монарха подчивал с вождями,
Спокойней духом, чем иной
Придворный в пиршестве с друзьями.
Отведав скудных яств, король
Хотел, скрывая скорбь и боль,
Веселым быть назло судьбине,
И улыбаясь, начал так:
«Никто во всей моей дружине
Не превзошел тебя, казак!
От Македонского поныне
Свет не видал такой четы,
Как с Буцефалом этим ты.
Всю славу Скифов помрачает
Твоя удалая езда!»
На то Мазепа отвечает:
«Да будет вечно проклята
Та школа, где науке конной
Учился я!» И изумленный
Король спросил: «Что так, старик?
Науку славно ты постиг!»
«Есть быль; но нынче не до были,
Тот возразил: не две-три мили
Еще скакать нам от врага:
Везде опасность от погони,
Пока не ступят наши кони
На Заднепровские луга.
И, государь, тебе нужна же
Минута отдыха: я б стал
Перед дружиною на страже».
«Скажи ту быль, – монарх прервал, —
О том прошу тебя. Проворно,
Быть может, я под твой рассказ
На миг сомкну усталый глаз:
Дрема бежит меня упорно».
 
 
С такой надеждой я готов:
Тогда, я думаю, годов
Мне было двадцать… так, не больше;
И Казимир в то время в Польше —
Ян Казимир – был королем.
Я был шесть лет его пажом.
Уж то-то был монарх ученый;
С тобой не сходствовал ни в чем:
Он оставлял в покое троны,
Не брал, за то и не терял,
И, кроме прений на диэте,
Премирно царством управлял.
Но кто без горя жил на свете?
Он муз и женщин обожал:
Они ж так гневны, что порою
Войны желал бы Казимир;
Но он склонялся вновь на мир
Пред новой книгой иль красою.
Пирам, бывало, нет конца:
Народ по улицам Варшавы
Бежит к стенам его дворца
Взглянуть на пышные забавы,
На блеск вельмож и дев, и жен.
Толпа поэтов Казимиру
Твердила: ты наш Соломон!
Один лишь, помнится, сатиру
Скропал непризренный певец,
И хвастал тем, что он не льстец.
Двор весел, шумен был в те годы;
В нем все за вирши принялись;
Я сам слагал порою оды
И их подписывал: Тирсис.
Был некто старый воевода:
Богат, как рудокопня, граф
И очень древнего уж рода.
Он был не в меру величав;
Сокровищ он имел без счета;
Его любимая забота
Была над золотом сидеть,
Иль в родословную глядеть:
И так зазнался он над ними,
Что счел, в каком-то забытьи,
Заслуги предков за свои.
Жена, с привычками иными,
Была годами тридцатью
Моложе, и кляла в неволе
И власть его и жизнь свою.
Сперва желания, не боле,
Потом надежды, с ними страх,
Стыда и сожаленья слезы,
Там соблазнительные грезы,
А дальше встречи на пирах
С Варшавской молодежью, глазки
В восторгах пенья или пляски:
Все это живо, быстро шло
И незаметно привело
Ее к опаснейшей развязке…
 

V

 
Тогда я был в моей весне.
Скажу теперь под сединами:
Меж молодыми Поляками
Немного равных было мне
Блестящей юности дарами.
Я весел был, могуч, удал…
Теперь не то: я страшен стал;
Давно согнулся стан мой стройный;
На мне лета, заботы, войны
Свой след глубоко провели.
Меня отвергли бы свои —
Так вечер мой не схож с зарею!
И прежде, чем года мои
Прошли над этой головою,
Уже давно не тот я был.
Ты знаешь: возраст не убил
Во мне ни храбрости, ни сил —
Иль я бы сказкою ночною
Тебя теперь не веселил
Под черной неба пеленою.
 
 
Но далее. Терезы вид…
Еще теперь так помню живо,
Что мнится, будто бы сидит
Она вот здесь под этой ивой.
Но где счастливых слов сыскать,
Чтоб образ милой описать?
Азийских дев глаза и брови;
След примеси Турецкой крови,
Текущей в жилах Поляков —
Глаза темны, как тверди кров
Над нами. Но сквозь эти очи
Мерцал какой-то нежный луч,
Как новый месяц в час полночи
Украдкой брезжит из-за туч.
Любовь и томность выражая
И тая в собственном огне,
Тебе напомнили б они
Святых, которые, для рая
Томятся в муках на костре,
В восторге взор стремят горе.
Чело, как озеро в день ясной,
Когда ни струйка не плеснет
И луч играет в лоне вод,
И в них глядится неба свод;
Уста и щеки, но напрасно…
Терезу я любил тогда,
Люблю теперь все так же страстно,
И охладить меня не властно
Ничто – ни счастье, ни беда;
Люблю в самом ожесточенье,
И прошлое за мною вслед
До этих поздних жизни лет
Идет неотгонимой тенью.
 

VI

 
Судьба свела нас. Я взглянул.
Мой взор был встречен. Я вздохнул.
Она, стыдливая, молчала,
Но молча как-то отвечала.
Есть речь без слов, язык немой,
Таинственный, неуловимый,
Для чувства только постижимый,
Для хладного ума чужой.
Невольно мысль души кипучей
Сверкает искрами извне;
Как бы связуясь цепью жгучей,
Два юных сердца вдруг в огне:
Так быстро пламя сообщает
Электризованный металл,
Но как? Никто не постигает».
Я мучился в тиши, рыдал,
Нетерпеливо ждал сближенья —
И скоро случай сблизил нас:
И мы могли уже подчас
Поговорить без подозренья.
О, как я жаждал объясненья!
Но мой язык коснел, не раз,
Пока не выждал я мгновенья.
Случаюсь как-то ей со мной
Наедине быть за игрой —
Какой? Назвать уж не умею:
Игра пустая; но за нею
Дни убивали мы порой.
В тот раз терял я то и дело;
Но что мне было до того?
Со мною глаз на глаз сидело
Столь дорогое существо!
Как страж, за ней следил я оком
(Будь наша стража так бодра!).
Она в раздумии глубоком
Склонилась на руку. Игра
Ея души не занимала.
Часы летели; но она,
Как бы к столу пригвождена,
Играть со мной не преставала.
И мысль в сердечной глубине
Как молния сверкнула мне:
В ней что-то шепчет о надежде!
И в этот миг, смелей, чем прежде,
За мыслью речь моя лилась
Несвязно, странно, торопливо;
Но ей внимали терпеливо.
Чего ж еще? Кто слушал раз,
Тот и еще услышит нас:
Уж сердце, значит, не ледяное;
Хоть и откажут, будь в покое,
С надеждой выслушай отказ.
 

VII

 
Я обожал. Меня любили.
Ты, государь – есть слух такой —
Ты нежной слабости людской
Не знал. Тебя бы утомили
Подробности сердечных мук;
Тебе б смешон был мой недуг:
Я повесть их могу составить».
Но всем нельзя ж владеть страстьми;
Не все, как ты, умеют править
Равно собою и людьми.
Я сам глава над племенами,
Или вернее – был главой;
Но воле двигая рядами,
Вел тысячи на смертный бой,
Но был не властен над собой.
Я обожал. Меня любили.
И признаюсь: любовь сладка,
Но от нее беда близка.
Свиданья наши тайны были.
Их краткий час, о, как собой
Он искуплял мне ожиданье!
И что пред ним век долгий мой!
На всем далеком расстоянье
От юности до поздних лет
Ему в моем воспоминанье
Подобных не было и нет.
Украйну б отдал я охотно,
Чтоб на один еще хоть раз
Мне воротить тот сладкий час;
Чтобы назваться беззаботно
Опять тем счастливым пажом,
Который – с юностью златою
Богат в убожестве своем —
Так дорожил своей судьбою,
Владея сердцем и мечом.
Я тайно лишь видался с нею:
Свиданья тайные вдвойне
Приятны многим, но не мне.
Я, чтоб назвать ее своею
Пред целым светом и Творцом, —
Не поскупился б жизнью всею —
И будто яд мне сердце жгли
Свиданья тайные мои.
 

VIII

 
Но на влюбленных много глаз:
Так примечали все и нас.
Лазутчики нас сторожили
И, на свидании застав,
Меня с Терезой захватили.
Неистово был гневен граф,
Оружья не было со мною.
Но будь я с головы до ног
Закован в сталь; что сделать мог
Я перед дерзкою толпою?
Вблизи оттоль был графа дом;
Надежды, помощи – ни в ком.
То было ночью пред зарею.
Я думал: не видать мне дня,
Час смерти близок для меня.
Меж тем, как с тихою мольбою
Себя вверял я небесам,
Пришли мы к графским воротам.
Но что потом с Терезой было,
Не знаю. Граф рассвирепел,
Какой достался ей удел,
Того мне время не открыло.
 

IX

 
«Коня!» И вмиг он подведен.
В Украйне был тот конь рожден;
Сиял он гордою красою,
И, мнилось, весь проникнут он
Бесплотной мысли быстротою;
Но дик и робок, как олень.
Сталь бедр его не заклеймила;
Он жестокого не знал удила;
Он вольным был еще за день.
Теперь храпя, щетинясь гривой,
В борьбе напрасной, но строптивой,
Весь в пене, яростью кипя,
Стоял сын степи предо мною.
Вот гнусной челяди толпою
К его хребту привязан я.
Ударил бич – и конь с собою
Несет меня – вперед! вперед!
Быстрей потока бурных вод!
 

X

 
Вперед! Вперед! Я чуть дышал;
Куда летел он, не видал;
Уж солнце вышло над востоком;
Он дальше, дальше мчится скоком.
Последний звук из уст людских
Был хохот ненавистно-дикий
Толпы мучителей моих:
За мною адские их клики
Со свистом ветра разнеслись.
Рванул я в гневе головою —
На шее связи подались,
И я, согнувшися дугою,
Врагам проклятье проревел.
Но скок коня окрест гремел:
Едва ль мой крик до них домчался.
О, жаль мне, если не отмщен
Обидный хохот их остался!
Нет, с лихвой был отплачен он:
На месте гордых стен и башен,
Тяжелых сводов и мостов,
И вала вкруг глубоких рвов,
Теперь, среди заглохших пашен,
На камне камня даже нет;
Изглажен там и жизни след;
Былинки нет на всей равнине;
Где-где обломки лишь стены
Терновником осенены,
И путнику ничто там ныне
Уж не напомнит о твердыне.
Я видел пламя по стенам;
Я слышал, как свергались с треском
Громады черных башен там;
Свинец, как дождь, с багровым блеском
Лился с дымящихся высот.
Не думал граф в день черный тот,
Когда на молньи быстробежной
В добычу смерти-неизбежной
Он зверски обрекал меня,
В тот день не думал он, что я
Когда-нибудь к нему явлюсь
С десятком тысяч лошадей,
И с ним за шутку расплачусь
Свирепой местию моей.
Со мной сыграл он шутку злую,
Тогда, как дикого коня
Вожатым выбрал для меня.
Сыграл и я с ним удалую:
Мой долг был красен платежом!
Чего-то время не устроит!
Мгновенье лишь подстережем —
Врага от мести не укроет
Ничто. Неутомимый труд
И неусыпное гоненье
Того, кто помнит оскорбленье,
Везде обидчика найдут.
 

XI

 
Вперед, вперед летели мы
На крыльях ветра… Уж за нами
Остались села с городами:
Так точно, в час полночной тьмы,
Огни полярного сиянья
Скользят по завесе небес.
Нет ни жилья вокруг, ни зданья;
Мы в поле; с края черный лес —
И человека след исчез.
Где-где лишь башни укреплений,
Вооруженных искони
Против Татарских нападений,
Порой виднеются вдали.
Здесь за год Спаги проходили,
И где копыта их коней
Топтали свежий цвет полей,
Там злак бежит кровавой пыли.
Подернут мглою небосклон;
Все спит: в безмолвии глубоком
Лишь ветерка прокрался стон.
Ему ответил бы я вздохом;
Но конь летит вперед, вперед;
Не даст вздохнуть, ни помолиться;
Дождем с главы моей струится
Ему на гриву хладный пот.
А он, от ярости и страха
Храпя, несется легче праха.
Порою мнится мне на миг,
Что бурный бег его утих:
Мечта! Я слабый, изнуренный
Ничто для силы разъяренной;
Мой груз, как стали острие,
Лишь только подстрекал ее.
Усилье каждое мое,
Чтоб из убийственного плена
Исторгнуть вспухнувшие члены,
Лишь умножало пыл, испуг
В коне. Я издал слабый звук —
Как от бича он заметался;
Чуть шорох – вздрагивал он вдруг,
Как будто гром трубы раздался.
Меж тем кровавая струя
Узлы ремней уж покрывала,
И жаждою гортань моя
Как в яром пламени сгорала.
 

XII

 
Пред нами лес. Обширен он,
И нет конца со всех сторон:
Там величаво возвышались
Верхи деревьев вековых.
Напрасно бури ополчались
С пустынь Сибири против них:
Они, нахмурясь, не склонялись
Неколебимою главой;
Но редки были. Между ними
Кустарник свежий и густой
Шумел листами молодыми.
Еще в то время не срывал
Их ветер осени суровой;
Еще тогда не покрывал
Их цвет безжизненно-багровый,
Подобный крови на телах,
Лежащих кучами в полях,
Когда свершилось пораженье,
И зимней ночи дуновенье
На безмогильное чело
И снег, и иней нанесло,
И волк щеку льдяную гложет,
А враг пробить ее не может.
То чаща дикая была:
На ней меж низкими кустами
Каштан и дуб взнеслись местами
И ель угрюмая росла.
Вот что спасло меня. Пред нами
Кустарник гнулся, и ветвями
Слегка касался лишь меня;
Не мог сорваться я с коня;
Боль одолел я силой мужа,
А раны мне стянула стужа.
Как ветр, шумя среди листов,
Мы оставляли за собою
Кусты, деревья и волков.
Мне слышен был ночной порою
Лесных страшилищ легкий скок
И шелест их скользящих ног,
Тот бег, который охлаждает
Борзых свирепую вражду
И рвенье ловчих утомляет.
Везде по конскому следу,
И пред зарей не убегая,
Гналася жадно волчья стая.
С рассветом, по лесу несясь,
Я видел их за шаг от нас.
О, как желал я, чтоб со мною
Мой верный меч в ту пору был:
Пусть я бы пал, но пал бы с бою —
Врагов бы много положил!
Я умолял судьбу сначала,
Чтобы скорей меня домчала
К пределу бега; но теперь
Я в силе конской сомневался.
Вотще: неукротимый зверь
Подобно горной серне мчался —
И снег не падает скорей,
Когда внезапно у порогу
Застанет жителя полей
И заградит ему дорогу,
Взор, ослепляя белизной:
Так несся в чаще он лесной,
Все дик, все с яростию равной,
Зол, как ребенок своенравной,
Иль как упрямая жена,
Когда беснуется она.
 

XIII

 
Миную лес. Уж полдень был,
Но луч июньский не палил.
Я дрог от стужи, иль, быть может,
Уже моя хладела кровь:
Отвагу мука превозможет.
В ту пору был я не таков,
Каким тебе кажусь я ныне.
Я был, как бешеный поток —
Страдать и радоваться мог
Не беспокоясь о причине.
Меня снедали гнев и страх,
Мороз и голод, стыд, досада:
Я был привязан, я был наг —
Я испытал терзанья ада,
Я создан весь в отцов моих:
Встревожь лишь этот дух могучий,
Воспламени в нас кровь – и вмиг
Она кипит, как змей гремучий,
Когда притоптан он ногой.
Так мудрено ли, что и сила
Жестокой пытке уступила?
Земля бежала подо мной,
А небо будто бы кружилось;
Стремглав я падаю, мне мнилось;
Увы! Я тверд был на коне;
Но душно, тошно стало мне,
Стихала кровь – остановилась…
Над головою небеса
Быстрей вращались колеса;
Древа шатались как хмельные;
Сверкнули блестки огневые
В глазах – и вдруг все стало тьмой;
Исчезло все, и я живой
Уж смерть изведал над собой.
Редела мгла и вновь сгущалась;
Я гнал смертельный этот сон;
Но тщетно воля порывалась;
Мой дух был мукой омрачен.
Мне было как в морской пучине
Пловцу, который, ко бревну
Прильнув, уносится к пустыне,
Глотая хладную волну.
Как огнецветные виденья,
Являясь нам в полночный час,
Мелькнут и кроются из глаз:
В жару недужного томленья,
Так волновалась жизнь моя.
Теперь утихла боль, но я
Познал еще лютей ее
Невыразимое смятенье.
Признаться ль? Сердцу мысль тяжка,
Что мне в предсмертное мгновенье
Грозит такая же тоска.
Быть может, миг возврата к праху
Еще мучительней, грозней:
Но что мне смерть? Не я ль без страху
Стократ летал навстречу ей?
 

XIV

 
Я ожил: где я? Что со мною?
Мороз; кружится голова;
По жилам медленной струею
Густая кровь течет. Сперва
Жизнь неприметно развивалась;
Вдруг пробудилась боль опять,
И сердце судорогой сжалось
И стало снова замирать.
Меж тем в ушах звучало странно;
Я всматриваться начинал,
Но все мне виделось туманно,
Как бы глядел я сквозь кристалл.
Мне чудилось воды плесканье
И неба звездного сиянье.
Не сон ли? Нет – я наяву
Через реку с конем плыву.
Поток, разлившийся широко,
Шумя, стремит за валом вал:
Еще до берега далеко,
До тех немых и грозных скал.
Водой студеной омоченный,
Я вырван был из забытья,
Минутной силой обновленный.
Мой конь, отвагою кипя,
Широкой грудью напирает;
Волна ревет и отступает.
 
 
Уж берег не вдали;
Вот, наконец, мы доплыли.
Но пристанью я не пленялся:
Все было мрачно позади;
Все ночь и ужас впереди.
Не знаю, долго ль продолжался
Мой смертный сон: я сомневался,
Еще ль есть дух в моей груди.
 

XV

 
От влаги шерсть коня блестит,
А с ребр и гривы дождь стекает,
Клубится пар; он весь дрожит,
Но бодро мышцы напрягает;
Летит по крутизне.
Взбежал – вот берега вершина.
В ночной тени открылась мне
Неизмеримая равнина.
Как страшной бездны глубина,
Зияющей в виденьях сна,
Все дале, далее она
Тянулась, оку необъятна.
На ней, где-где, то белизна,
То зеленеющие пятна
Мелькали при луне.
Но там, в пустынной тишине,
Ничто не говорило мне
О мирном крове хаты дымной:
Нигде дрожащий огонек
Меня звездой гостеприимной
Издалека к себе не влек,
Ни свет блудящий не явился
Мне над болотом сквозь туман.
Увы! Я тщетно б им прельстился;
Но мне бы сладок был обман,
Напомнив мне в моих мученьях
О человеческих селеньях.
 

XVI

 
Вперед, но тихо влекся конь;
Погас в нем ярости огонь;
Он с головою наклоненной,
Облитый пеной, чуть ступал;
Теперь легко бы удержал
Его ребенок расслабленный.
Что пользы? Я привязан был.
Но будь и волен – изможденный,
К спасенью где бы взял я сил?
Однако трепетной рукою
Оковы рвать пытался я;
Напрасно: только боль моя
Усилилась с борьбою —
И бросил я бесплодный труд.
Казалось, бег кончался тут.
Такого ль я желал предела?
Меж тем заря уже алела
Предвестницею дня. Но день
Так тихо, тихо приближался!
Не встанет солнце – я боялся —
И не исчезнет ночи тень.
Она так тихо проходила,
Пока пурпурное светило,
Притекши в сонм ночных цариц,
Назад не призвало сиянья
От их блестящих колесниц
И не покрыло мирозданья
С престольной высоты своей
Красою собственных лучей.
 

XVII

 
Явилось солнце – и туманы
Исчезли пред его лицом;
Везде пустынные лишь страны
Глазам представились кругом.
Увы! Как долго я ни мчался,
Напрасен был ужасный бег.
Мне здесь в глуши не повстречался
Ни дикий зверь, ни человек.
Здесь над роскошною землею
Не видно было ни следа
Людей, ни признака труда,
Нигде тропинки подо мною.
Дремало эхо в тех местах;
Молчал кузнечик под травою,
И птичка с утренней зарею
Не пела песенки в кустах.
Но версты мерил конь: казалось,
С дыханьем каждым у него
В мученьях сердце разрывалось.
Вокруг все глухо – никого.
Но что! Я в роще слышу ржанье;
Ветвями что-то шевелит.
Иль это ветра колыханье?
Нет, стадо лошадей бежит;
Оно копытами стучит;
Ряды волнуются, чернеют —
И ближе, ближе каждый миг.
Хочу кричать; но замер крик:
Уста иссохшие немеют.
Как величаво кони реют!
Как поступь их вольна, легка!
Но где же правящий конями?
Их тьма – и нет ни ездока.
Играет ветер их хвостами;
Их гривы вьются высоко;
Раздуты ноздри широко;
Не окровавлены их морды
Прикосновением удил;
Металл боков их не браздил,
Их резвых ног не тяготил.
Их тьма: свободны, дики, горды,
Они как волны вслед волнам,
Толпясь, шумя, несутся к нам.
Усталый конь мой на мгновенье
Их видом вновь был ободрен:
Еще раз силы собрал он,
Но изнемог в последнем рвенье:
Он лишь пришельцам отвечал
Чуть внятным ржанием – и пал.
Его глаза оледенели;
Храпя, недвижен он лежал —
Уж он навеки отбежал!
Но вот к нам кони прилетели:
Пред ними падший их собрат
И я, опутанный ремнями,
В крови на нем. Они стоят,
Дышат прерывисто ноздрями,
И ржут, и пышут, и храпят;
То легким скоком удалятся,
И вихрем по полю кружатся,
То вновь, трепеща, подойдут,
То, отпрыгнув, назад бегут —
И черный конь, высок и статен,
С блестящей шерстию без пятен,
Царем их скачет впереди —
И с диким ужасом в груди
От человеческого взора
Они несутся в сумрак бора.
Один с отчаяньем немым
На хладном трупе я томился;
Спутник мой не тяготился
Докучным бременем своим.
А я, на мертвом умирая,
Не чаял, чтоб заря другая
Опять увидела меня
Бездомным, круглым сиротою.
 
 
От утра до заката дня
Тяжелые часы чредою
Влачились. Жизни у меня
Едва ли столько оставалось,
Чтобы увидеть, как склонялось
В последний раз светило дня.
Но кто с бедою неизбежной
Не примирится наконец?
С душой покорно-безнадежной
Я видел близкий свой конец,
То, что пророческие годы
Являют ужасом вдали;
Но что для бедных чад земли
Благодеяние природы;
Чего, однако же, бежим
Мы все с старанием таким,
Как будто бы страшились кова,
Который можно миновать
Усилием ума людского;
Чего случается желать,
Иль острием меча искать;
Но что всегда для нас пребудет
(С каким ни явится лицом,
И как ужасна жизнь ни будет)
Еще ужаснейшим концом.
И странно: кто до пресыщенья
Вкусил мирские наслажденья,
Кто шумно тратил дни свои
В пирах и в неге и в любви —
На смерть готовые порою,
Чем тот, кто был рожден страдать.
Один успел уж испытать
Все, что ни мило под луною —
И все постыло для него,
И он не ждет уж ничего.
Другой – он дышит упованьем
Конца дождаться всем страданьям.
Ему бы другом смерть считать:
Нет, смерть в глазах его как тать,
К нему явившийся, алкая,
Лишить его земного рая.
Назавтра был бы счастлив он;
Забыв судьбы удары злые,
Назавтра, сердцем обновлен,
Не стал бы плакать он впервые —
И дней прекрасных длинный ряд
Уже сквозь слезы ему открылся
Взамен и горестей и трат;
Он завтра б с миром примирился,
Блистать бы мог, повелевать,
Карать, спасать своею силой —
И этот день… уже ли встать
Он должен над его могилой?