Текст книги "Кружево Парижа"

Последние два дня перед шоу никто не спал. Двенадцатого февраля 1947 года ателье открылось для показа первой коллекции Кристиана Диора.

Весь персонал охватило волнение, все понимали: происходит нечто выдающееся. И все же некоторые опасались, что это перебор и мир пока не готов к таким переменам. На самом деле наша работа вызвала сенсацию. Диора назвали гением, а его видение – новым обликом. В ту ночь мы крепко спали от усталости и шампанского, которым одарила нас мадам Фурнель.

После ослепительного открытия работы стало поменьше. Оставалось время и поболтать, а когда мы начали шить из ситцевых тканей для новой коллекции, в ателье царил счастливый гул. Мадам Фурнель научила меня строчить на электрической швейной машинке. Благодаря своему старенькому «Зингеру» основам шитья я научилась еще в Санкт-Галлене, а теперь быстро освоила электрическую и, можно сказать, влюбилась. Когда по вечерам не было работы, мадам Фурнель разрешала мне задерживаться и шить для себя. Наконец я смогла закончить тот жакет, первую мою вещь, которую она тогда увидела. Со временем я смоделировала свой гардероб из обрезков и клочков тканей, оставшихся от пошива платьев.

Однажды поздним апрельским вечером, когда дни стали длиннее и свет проникал в мастерскую, я работала над платьем. Я шила из малинового шелка, распустив довоенное платье, купленное на marché aux puces[18]18
  Блошиный рынок (фр.).


[Закрыть]. Это был тяжелый роскошный атлас, скроенный по косой нити. На изделии не было этикетки, так что я не могла сказать наверняка, шилось ли оно у Скиапарелли или просто под впечатлением от ее работ. К счастью, платье было сшито для крупной женщины, поэтому ткани для переделки было достаточно. Я распустила его предыдущим вечером и теперь, разложив ткань на столе, думала и прикидывала. Когда я поняла, что буду из него делать, то взяла тяжелые ножницы и, как учила меня мадам Фурнель, начала кроить.

До сих пор я не знаю, что это было, может быть, я уловила мимолетную тень – но неожиданно я почувствовала, что за мной наблюдают. Я быстро огляделась, но никого не заметила, вскоре вернулась к работе и забыла обо всем. Разложив уже вырезанный перед платья, я начала выкраивать спинку. Вырезав все детали и совместив перед со спинкой, я отошла на шаг от стола, оценила взглядом работу и довольно кивнула. Пойдет.

– Мадемуазель, а вы очень уверенно все делаете, – сказал голос из тени.

От неожиданности я вздрогнула, но это было ничто по сравнению с тем страхом, когда я поняла, кому принадлежит голос.

Я вглядывалась в противоположную сторону, пока не увидела очертания головы, плеч и наконец всю фигуру, возникшую из-за платьев с завышенной талией на манекене, установленном на постамент.

Он был невысокого роста, и, когда подошел поближе, свет выхватил гладкую прическу. Это был месье Диор.

Я замерла. За те несколько месяцев, что я работала на авеню Монтень, Диор из никому не известного модельера превратился в новое божество мира моды. Здание было не просто сердцем его бизнеса, а храмом нового божества. Мы воплощали его замыслы, в точности следовали его указаниям и пожеланиям, но не приближались к нему. Как только я поняла, что он за мной следил, то прекратила работу и не знала что делать. Но он с таким интересом на меня смотрел, что скорее был заинтригован, чем раздражен.

– Вы на ткань даже выкройку не нанесли? – полюбопытствовал он.

– Нет, – ответила я, и сердце учащенно забилось.

Я испугалась и заволновалась, стараясь не допустить оплошность.

– Я люблю играть с тканью, пока… Мне трудно это объяснить, пока не пойму, как ее раскроить. Простите, мэтр, разве это плохо?

Он засмеялся и прошел вперед.

– Вас наняла мадам Фурнель?

– Да, мэтр.

Он подошел ближе.

– И вы сами сшили это? – спросил он, показывая на мое платье, которое я сшила из кусочков ткани.

Когда я кивнула, он заметил мой жакет, висящий рядом на стуле. Он поднял его, осторожно разглядывая.

– И это?

– Да, мэтр.

Он тихонько что-то мурлыкал, рассматривая.

– Я обратил на вас внимание. Вы умеете двигаться и носить одежду, но я и вообразить не мог, что вы сами шьете свои платья.

– Я это люблю. Люблю, когда появляется идея, вижу, как будет ниспадать или сидеть. И, конечно, я не могу себе позволить покупать то, что нравится.

Слова вырвались из меня потоком. Он с любопытством посмотрел на меня, и я замолчала.

Его губы медленно подернула улыбка.

– Это интересно, – непринужденно заметил он. – Вы кроите и шьете, как по волшебству, одеваетесь, как королева… но не в мою одежду. Воплощаете идеи Баленсиаги на тканях Скиапарелли и раздражаете мой нос цветочным ароматом Коко Шанель. А я не произвел на вас никакого впечатления?

Он помолчал и передвинул на столе выкроенные детали.

– Вот что. Я не потерплю в наших рядах предателей. Au revoir[19]19
  До свидания (фр.).


[Закрыть].

И повернулся к выходу.

Я упустила свой шанс, золотую возможность. Он назвал меня предательницей. Придется собирать вещички и уходить. И еще попробуй найди такую работу. Может, только мадам Фурнель поможет, у нее наверняка есть связи.

Я смотрела, как он исчезает в дверном проеме, пока не стих звук шагов. И вытерла скатившуюся слезу. Неожиданно он появился снова и крикнул мне:

– И не потерплю, чтобы от моего персонала несло духами Chanel № 5, понятно?

И с этими словами повернулся и ушел.

Глава 8. «Мисс Диор»

Тебе, конечно, интересно, есть ли у меня парфюмы от «Диора». Взгляни, вот настоящий хрустальный флакончик духов Miss Dior. А теперь сравни их. Chanel No. 5 – простота и прямые линии, а Miss Dior даже не во флаконе, а в амфоре изысканной формы хрустальных капель – такова сущность «нового облика».

Как и платья мэтра, этот парфюм не для слабовольных. Только понюхай. Закрой глаза. Вдохни. Ну разве это не чудо, ma chère? Но я слишком забегаю вперед.

После вечерней встречи с Диором в ателье я слишком нервничала, чтобы вернуться на следующий день и закончить платье. Было воскресенье, я обошла Лувр и села на скамейку в саду Тюильри. Солнце припекало, и я распахнула пальто. Деревья, только выпустившие новые бледно-зеленые листочки, спешили поделиться бутонами и цветом, словно каскадами праздничного фейерверка, одеваясь в весенний наряд.

Деревья и трава напоминали о доме. В долине Фальцталь горы были покрыты вечнозелеными елями, соснами и пихтами. Дикие цветы росли разбросанные по лугам, прятались между камнями, и рвать их можно было сколько захочешь. Здесь же тюльпаны стояли по стойке «смирно» среди аккуратных островков более мелких цветов, словно подчиняясь дизайнерскому приказу Наполеона. Я вдруг затосковала по чистому прозрачному альпийскому воздуху и тишине пустой долины. Но возвращаться было рано. Вернуться сейчас значило признать поражение, согласиться, что я напрасно бросила Лорина. Нужно было чего-то добиться, чему-то научиться, чтобы жертва была не напрасной.

Я вернулась через Пон-Нёф, неторопливо минуя бульвар Сен-Жермен, пока не проголодалась и не забрела в кафе. Я по-прежнему экономила каждый сантим, чтобы послать Лорину, и даже хотела развернуться и уйти, когда в кафе не нашлось другого места, кроме как у окна, зная, что оно будет стоить дороже. Но я чуть ли не теряла сознание от голода и поклялась себе, что больше сегодня есть не буду.

С удовольствием наблюдая за прохожими, я, конечно, обращала внимание на их одежду. Женщины все еще предпочитали облегающие практичные платья, которые мы носили во время войны.

«Новый облик» Диора еще формировался, словно огромные белые облака, молча собиравшиеся на голубом летнем небе над горами, прежде чем разразится гроза и выпустит молнии и энергию преображения. Но пока все было спокойно и ничего не менялось.

Пока я жевала последний кусочек жесткого как подошва бифштекса, в кафе вошла парочка и остановилась передо мной. Над изящными туфельками безошибочно угадывались складки, плиссировка черной шерсти моей работы, и сердце у меня заколотилось.

Когда они вошли, кавалер снял с дамы пальто, открыв взорам облегающий бежевый жакет с баской, подчеркивавшей тонкую талию. В этом костюме, следуя за официантом к столику, она была похожа на лебедя среди стаи гусей. Другие женщины двигались с расторопной грацией и четкостью, а она медленно, чуть покачиваясь, ступала в роскошном облачении.

Шуршащая юбка, узкая талия и пышноватые бедра – искусная работа мастериц нашего ателье – ее подчеркнутая женственность и элегантность почти зашкаливали. Все женщины в кафе жадно наблюдали, как она подбирает юбку и усаживается на стул. Складки юбки упали, словно первый шквал. Разразилась буря, и мне так захотелось быть в центре событий. Только бы остаться…

Когда в понедельник я вошла в ателье после того, как Диор назвал меня предательницей, то ничуть не удивилась, узнав, что меня ждет мадам Фурнель. У нее был кабинет, но найти ее там можно было редко. Она всегда оставляла дверь открытой, когда выходила к нам, наблюдая, поощряя и поправляя. В кабинете она размышляла, планировала, приказывала и в редких случаях увольняла. Она всегда была доброй и ободряла других, но я знала, что она может и разозлиться, и с ужасом ждала встречи.

Я расправила плечи и, постучавшись, приготовилась с достоинством встретить свою судьбу.

– А, Роза.

Она подняла глаза от рисунков на столе, которые рассматривала.

– Заходи и прикрой дверь.

У меня бешено заколотилось сердце. Еще вчера, сидя на весеннем солнышке среди парижан, я чувствовала, что могла бы стать одной из них, но теперь мечты пошли прахом.

– Садись.

Она пододвинула к себе рисунок, сложила и аккуратно положила на стопку папиросной бумаги. Потом пододвинула стул ближе к столу и пристально посмотрела на меня.

– Я тут услышала…

– Простите, мадам, – перебила я, – я не хотела обидеть мэтра.

Она озадаченно замолчала.

– Обидеть?

– Да, платье от «Скиапарелли», парфюм от «Шанель», фасон… он сказал, похоже на Баленсиагу и…

– Что? – недоверчиво спросила она, искренне удивляясь.

– Он назвал меня предательницей, – заплакала я.

Мы обе замолчали и посмотрели друг на друга. Ее ошеломленный взгляд сменился улыбкой, и она расхохоталась.

– Да ты не поняла, не поняла. Он был так поражен, что попросил, нет, приказал мне научить тебя всему, что я знаю. Всему. И, Роза, я так рада и с удовольствием помогу.

Дом номер тридцать на авеню Монтень был не похож на другие дома высокой моды. Все работы выполняли в ателье, ничего на стороне, мы были одной дружной семьей, даже манекенщицы отличались от работавших в других домах. Обычно манекенщицы, или модели, как их принято называть в Англии, все, как на подбор, высокие и гибкие – но только не у Диора. Он набирал женщин разного возраста, разных размеров, с разными фигурами, однако их всех объединяло одно – они умели носить одежду.

А теперь он выбрал меня не просто в манекенщицы, а в помощницы.

Мадам Фурнель рассказала мне, что он позвонил ей в субботу вечером, как сумасшедший, повторяя, что нашел свою музу. А придя в понедельник на работу, она обнаружила на столе подробную записку, перечислявшую, чему она должна меня научить и к какому сроку. Я закрыла лицо руками, стараясь скрыть брызнувшие из глаз слезы облегчения.

Следующие несколько месяцев мне некогда было присесть и подумать.

Понедельник утром начинался с примерок для вечерних и дневных нарядов. Я еще носила платья своего пошива, но вешалка с красивыми платьями, сшитыми специально для меня, постоянно пополнялась. Почти каждую неделю я сидела в разных отделах, за новым столом. Работала с мужчинами и женщинами, изготовлявшими макеты фасонов мэтра, с модельерами, подготавливавшими выкройки, с портными, кроившими ткани, с портнихами, как я сама, собиравшими и сшивавшими наряды, мастерицами по вышивке, отделке бисером и стеклярусом, перьями и кружевом. На выходные мадам Фурнель приглашала меня на уроки к себе на квартиру. Она жила одна в квартире в многоэтажном запущенном доме в шестом округе и, казалось, была рада компании. Спустя месяц она предложила мне переехать к ней в свободную комнату.

Когда она впервые открыла дверь моей новой комнаты, я не могла переступить через порог. Я словно попала в спальню сказочной принцессы. В одном углу слева от высокого окна стояла антикварная полуторная кровать с позолоченным, в тон гардеробу изголовьем. Следом вдоль стены – деревянный гардероб, инкрустированный позолотой, а лицом к ним, напротив окна, – небольшой письменный стол и стул с богатым золотистым бархатным сиденьем. Комната была само совершенство.

– Входи же, – подтолкнула меня мадам Фурнель.

Она оставила меня все рассматривать, а сама бросилась к окнам.

– Забыла задернуть.

Она начала задергивать тяжелые портьеры дамасского шелка, роскошными складками ниспадавшие на пол.

– Ой, пожалуйста, оставьте! – крикнула я и, подойдя к окну, погладила шторы из роскошного желтого шелка. – Они смотрятся идеально. Сами шили?

– Конечно, – удивилась она. – Я этой комнатой не пользуюсь, но люблю, чтобы все было в порядке.

Я первый раз выглянула из окна. Мы находились на втором этаже, чуть выше крон деревьев, выстроившихся на улице. Если прикрыть глаза, можно вообразить, что перед тобой зеленый луг. Я тайком потерлась щекой о шелк, надеясь, что она не заметит моих слез. Меня словно спасли.

– Ох, мадам Фурнель, – наконец вымолвила я. – Здесь так красиво.

– Да, – согласилась она, довольная моим очевидным восторгом. – Мне повезло, что я заполучила все это.

– Не знаю, как вас благодарить за это, за все.

– Не говори глупостей, – усмехнулась она. – Женщины должны помогать друг другу, только и всего. Как вот в этом случае.

Она обвела рукой комнату.

– О чем это вы?

Она прошла к письменному столу и вытащила стул.

– Ты бы распаковала вещи, пока я рассказываю.

– Конечно, но я быстро, – ответила я, поднимая потрепанный чемодан на кровать.

Он больше не пустовал, я сшила много одежды. Новый гардероб еще висел на работе, на авеню Монтень.

– Видишь ли, во время войны в здании напротив работало одно заведение.

Я застыла, не повесив на плечики платье, так мне стало интересно.

– Какое?

– Бордель.

– Ох, – я подошла к окну. – Там?

По моей спине поползли мурашки.

– Да.

– Вроде… дом как дом.

Я уставилась на здание. Когда я искала работу, мужчины много раз предлагали «поужинать вместе». И ничего не стоило оказаться в конце концов в таком заведении.

Восторг немного поутих, и я начала распаковывать платья.

– Я обычно вежлива с соседями, поэтому всегда здоровалась с мадам и девушками – bonjour, и все. Их не прикрыли, потому что они обслуживали высокопоставленных нацистов, такой вывод я сделала, наблюдая каждую ночь большие машины и водителей в форме эсэсовцев, ожидавших внизу. И вдруг они впали в немилость. Месье Ламбер, из кондитерской, шепнул, что жена коменданта подхватила неприятную болезнь. Как бы то ни было, их всех арестовали и мебель выкинули на тротуар.

Я выглянула из окна, представив горы красивой мебели, выброшенной как мусор. Я уже понимала, что значит быть выброшенной на улицу, и содрогнулась.

– Ужасно, – заметила я.

– Да. А какое расточительство, – подтвердила она и оживилась. – Я заплатила юному Пьеру, сыну консьержки – потом с ним познакомишься, – чтобы он перенес все сюда.

Даже мой неопытный глаз мог определить, что мебель изысканная и дорогая, как я догадывалась, судя по своим походам на блошиные рынки.

Мебель была роскошной по сравнению с тем старьем, какое я могла купить.

– Девушки, наверное, были очень красивые, раз могли такое себе позволить, – тихо сказала я.

– В письменном столе лежали бухгалтерские книги мадам. Они точно это заработали. Только чем все закончилось? Всех отправили в лагеря.

Она подошла к окну и потрогала янтарные портьеры.

О лагерях мы обе знали достаточно и помолчали.

– Вы видели кого-нибудь из них потом? – спросила я.

– Да, – вздохнула она. – Где-то через месяц, когда война закончилась, я увидела прислонившуюся к стене дома мадам. Она вернулась посмотреть, не осталось ли чего. Я пригласила ее к себе, накормила и выписала чек за мебель. Понятное дело, не настоящую стоимость, но вполне достаточную сумму, чтобы встать на ноги. Она была бесконечно благодарна мне за то, что я вернула бухгалтерские книги. Такая независимая женщина не должна страдать.

В нашем мире у женщин был один удел – замужество.

Я все еще надеялась вернуться в Санкт-Галлен, найти Лорина и обрести подобие семейной жизни. Но, слыша, как мадам Фурнель с таким сочувствием говорила о хозяйке борделя как еще об одной независимой женщине, поняла, что у меня с ними больше общего, чем с Идой Шуртер.

Я закончила разбирать вещи в тишине, пытаясь понять, что это откровение значило для меня и моей судьбы. Прибрав в комнате и водрузив чемодан на гардероб, я подошла к мадам Фурнель, стоявшей у окна.

– А вас не смущало, как она зарабатывала себе на жизнь?

Я прикрыла глаза, боясь ее ответа, боясь, что она обо мне подумает, если узнает все.

– Нет, Роза. Я никогда не была замужем, а из того, что вижу, понимаю: за независимость женщинам приходится бороться. Они торгуют своей внешностью, чтобы выйти замуж или стать проститутками – для меня это одно и то же. Или же пораскинут мозгами и работают не жалея сил. Это мне по душе. Мадам, может, когда-то и занималась проституцией сама, но без былой молодости и красоты ей пришлось полагаться только на мозги и упорный труд. Бухгалтерские книги поведали мне ее историю – она отличалась умом и щедростью.

– Я вам очень признательна, мадам, – закусила губу я. – Я ведь могла разделить их судьбу.

– Ничего подобного, – фыркнула она. – Это вовсе не твоя судьба, вот почему ты мне сразу понравилась. Ты красива… – Она развела руками, словно говоря «конечно», потом продолжила: – Но ты бы никогда не пошла той тропой – кстати, далеко не легкой, – ты выбрала другой путь. Только твой труд и мастерство привели тебя ко мне, а талант привлек внимание месье Диора. У него полно манекенщиц, чтобы клюнуть на твою красоту, так что это просто вишенка на торте.

С того момента, впервые после того, как я уехала из Санкт-Галлена, я перестала страдать и тосковать каждую свободную минуту. Вместо этого мы с мадам Фурнель работали дома, изучая ткани, фасоны, стежки.

Как бы я ни была занята, как бы ни устала или волновалась, каждый вечер, ложась в постель и накрываясь одеялами, я доставала бумагу и ручку и писала очередное письмо фрау Шуртер и любимому Лорину. На себя я тратила немного, а переехав к Мадлен Фурнель, сэкономила еще и с каждым письмом могла посылать больше денег.

Каждую неделю я подумывала о том, чтобы написать им обратный адрес, но боязнь, что меня найдут прежде, чем я буду к этому готова, превосходила желание услышать новости. А может, я просто боялась, что буду делать, если осознаю, чего лишилась.

Однажды ярким солнечным утром, как только мы сняли летние пальто, швейцар дома тридцать на авеню Монтень сообщил, что мэтр ожидает мадам Фурнель и мадемуазель Розу у себя в кабинете.

Мадам Фурнель расплылась в довольной улыбке. Она схватила меня за руку и прошептала, что наконец время пришло. Мы поднялись по лестнице на его этаж и дошли до больших открытых двустворчатых дверей в самом сердце нашего мирка.

Диор сидел за письменным столом с газетой в руках. С того памятного зимнего вечера я его почти не видела. Он вскользь приветствовал меня, проходя по коридору, но никогда не останавливался поговорить или спросить, как идут дела. Я знала, что он очень занят.

– Ага, мадам Фурнель и ее протеже, – сказал он, и на лице его появилась широкая усмешка.

Как и в тот вечер, я не уловила его тон, но подозревала тонкую насмешку.

– Здравствуйте, Роза. Пойдемте со мной.

Он поднялся и вышел через дверь, что вела в соседнюю комнату, его студию. Остановившись перед манекеном, он с серьезным видом повернулся ко мне.

– Роза, – окинул он меня пристальным взглядом. – Вы готовы?

– Да, – мрачно кивнула я, потом непроизвольно добавила: – Правда, пока не знаю к чему.

На какую-то долю секунды мне показалось, что он обиделся, но потом поморщился и захохотал. Он указал на манекен.

– Что-то не клеится у меня с этим платьем, – признался он, водя рукой по белой тонкой ткани.

Юбка была широкой, но не такой объемной, как плиссированные юбки его первых костюмов Bar, корсаж прилегающий и с таким же аккуратным воротничком, как и жакет.

– Она будет из черного шелка, но мне не нравится, как ниспадает ткань.

Он был раздражен и разочарован.

– У вас есть чутье к Скиапарелли и Баленсиаге. Что скажете?

Я взглянула ему в лицо. Диор со мной советовался, спрашивал меня, что я думаю. Я оторопела. Я повернулась к мадам Фурнель, которая улыбалась, словно поощряя: «Давай».

– Ну что? – спросил Диор.

Я глотнула воздуха и начала ходить вокруг платья, дергая ткань, рассматривая складки и вытачки, изучая его с разных сторон. Это был экзамен, к которому меня готовила мадам Фурнель. Чем пристальнее я смотрела, тем увереннее понимала его задумку, что нужно сделать с платьем. Я отступила на шаг и взглянула на мадам Фурнель, которая снова ободряюще улыбнулась. Это был мой звездный час, и я понимала, что должна показать все, на что способна, и не отступать.

– Этот покрой, мэтр, слишком резкий.

У меня громко стучало сердце, и я понимала, что говорю слишком быстро. Я сделала паузу, чтобы успокоиться. Диор слушал внимательно и не выказывал недовольства критикой.

– В прошлом году вы подарили миру женственность, мягкость, округлости. Этот воротник и узкие рукава больше подходят для работниц, а эти женщины не носят ваших платьев. Взгляните, пусть рукава ниспадают складками. И вырез, сделайте его свободнее, плавнее, пусть шелк ляжет сам. Не превращайте его в смирительную рубашку.

– Ага. Вы имеете в виду что-то в этом роде.

Он переворошил бумаги на столе, выискивая что-то особенное.

– Voilà![20]20
  Вот (фр.).


[Закрыть]

На листе было два эскиза. Первый длинного средневекового платья с длинными, ниспадающими свободными складками рукавами и низким вырезом, который был перенесен на соседний эскиз его силуэта «Бар».

Я их рассмотрела.

– Да, – согласилась я, обдумывая. – Вот только вырезы оба не подходят.

– Кристиан? – перебила нас мадам Фурнель.

– Да, – нетерпеливо отозвался Диор.

– Я могу вернуться к работе?

– Да, Мадлен, – ответил он и лучезарно улыбнулся. – Благодарю вас.

Вот так все и было. То платье, над которым мы вместе работали, теперь в Мет[21]21
  Метрополитен-музей, Институт костюма. Нью-Йорк.


[Закрыть]. Оно было не готово вплоть до нового зимнего сезона.

Однако взаимопонимание между нами установилось сразу, нами руководил один стимул, одно и то же стремление добиться идеала. С того самого дня я стала его помощницей, а также одной из манекенщиц. В тот вечер придя домой, я, к своему удивлению, обнаружила, что мой новый гардероб привезли из ателье и развесили в золоченом шкафу, унаследованном от борделя. Диор так и не придумал для меня официальной должности – я стала его музой и помощницей. Мы смеялись и спорили, соглашались и ссорились, но я подталкивала его все к новым и новым высотам.

Диор за один вечер стал знаменитостью, его забрасывали приглашениями на обеды и вечеринки, в оперу и драму, и он брал меня с собой.

После нескольких званых вечеров он добавил в мое расписание уроки английского, чтобы я могла вести светские беседы с богатыми американцами.

Мадлен (мы с мадам Фурнель перешли на «ты») ждала меня и помогала раздеться и повесить платья и юбки. Пока мы сидели на кухне, попивая горячее сладкое какао, она жадно забрасывала меня вопросами о том, с кем я встречалась: политиках и финансистах, дипломатах и толстосумах, аристократах, американских эмигрантах.

В конце августа Диор вернулся с летнего отдыха на Нормандском побережье около Гранвиля, из мест, где он вырос. Он выглядел посвежевшим и отдохнувшим, готовым работать и был в игривом настроении.

– Роза, сегодня вы идете со мной на торжественный обед. Там будут эти несносные промышленники и ученые, будете следить, чтобы я не свихнулся.

Я вздохнула. Эти обеды были по-настоящему скучными, но я понимала, зачем он меня берет с собой: продемонстрировать свои шедевры.

– По какому случаю обед?

– Восстановление экономики. Кажется, я и в этом большой специалист. А всего-то знаю, как превратить женщин в цветы!

Он вдруг сморщил нос.

– Кстати, вы так и пользуетесь тем же парфюмом.

Я усмехнулась.

– Мэтр, но у меня нет выбора.

Диор разрабатывал свой фирменный парфюм и потратил на него уже кучу денег, разбрызгивая на тех этажах особняка, где принимали клиентов. Но я по-прежнему пользовалась любимым «номером пять».

В каждой попытке создать духи ему никак не удавалось нащупать «золотую середину».

Всего пару недель назад мне подогнали по фигуре самое эффектное вечернее платье, которое я когда-либо видела, и мы оба очень волновались о том, как пройдет его дебют. Диор разрабатывал новую линию с плотно облегающим шелковым лифом, более узкой юбкой с турнюром сзади. Хотя это была его работа и интерес ко мне был чисто профессиональный, я поняла, насколько поразительно выгляжу, когда вышла навстречу, и у него перехватило дыхание.

– Pas mal[22]22
  Неплохо (фр.).


[Закрыть], – пробормотал он.

Вечеринка началась с появления важных персон из промышленников, коммерсантов и ученых, неуклюже мельтешащих небольшими группами.

Некоторые из них были богаты, другие знамениты, и только несколько, как Диор, сочетали в себе и то и другое. Женщины были в шикарных нарядах. Хотя всего лишь горстка была в платьях от Диора, они сгрудились вокруг мэтра, как только мы вошли в зал, – как, впрочем, и мужчины.

Диор выражал новый взгляд на бизнес и особенно экспорт, поэтому притягивал равно мужчин и их жен. Он присматривался к американскому рынку: я знала о его планах открыть магазин в Нью-Йорке. Он отдавал себе отчет, что его уже прославленное имя дает возможность чеканить золотую монету, – и, ma chère, люди падки на золото.

Привычно похвалив наряды дам и скромно выслушав их комплименты в свой адрес, я прошлась по залу, вступая в разговоры и так же легко их бросая. Я выполняла свою задачу: привлечь внимание, служить ходячей рекламой, продавать видение мэтра. Мир лежал у его ног, и, куда бы он ни шел, я изящно обутыми ножками ступала следом.

Но в тот вечер ноги ломило. Я еще не привыкла к туфлям, которые заставлял носить Диор. Всю жизнь я выбирала практичную обувь: ботинки на шнуровке, в которых гуляла по горным тропам, сапожки для снежных зим, удобные башмаки на низком каблуке для ежедневной работы в баре, в которых ноги после беготни отдыхали. Сейчас же на мне были остроносые бальные туфельки на высоком каблуке, шикарные и неудобные. Ходить в них было невозможно, только передвигаться мелкими изящными шажками, и вскоре мне захотелось сесть. Я развернулась и подошла к окнам. Опершись на подоконник и немного снимая с ног нагрузку, я взглянула на серые крыши и, похоже, громко вздохнула, потому что едва воздух вырвался из губ, мое внимание привлек мужской голос:

– Вечеринка, конечно, нудновата, но не настолько же.

Я быстро повернулась. Наверное, на меня смотрел самый молодой из присутствующих в зале. Он выделялся среди обрюзгших, раскормленных гостей и лицом, и поношенным костюмом, так что вряд ли был фабрикантом.

– Нет, – холодно отозвалась я. – Вечеринка тут ни при чем, это туфли.

Он взглянул на них.

– Все дело в обуви, – заметил он, не обращая внимания на мое равнодушие. – Походка зависит от фасона туфель. Высокий каблук наклоняет вас вперед, меняя стойку и походку. Никогда не задумывались, на какую тяжесть вы обрекаете ноги? Это все равно что прогуливаться, таская на себе слона. Ох уж эта мода! – театрально сморщился он. – С ума посходили!

– По-моему, я довольно грациозно ношу слона по залу, – удивленно приподняла брови я.

– Touché[23]23
  Чистая победа (в спорте) (фр.).


[Закрыть], – ответил он, расплываясь в ухмылке, потом повернул голову: как раз прозвонили к обеду, и дворецкий нас пригласил.

– После вас, – улыбаясь, расшаркался он. – Не терпится взглянуть, как вы понесете слона.

Мне не привыкать к чужим взглядам – в конце концов, я манекенщица, – однако, когда я пошла к столу, этого человека не интересовало ни мое платье, ни туфли.

Держа спину прямо, я старалась не слишком вилять бедрами.

Я сразу и не поняла, обрадовалась или огорчилась, оказавшись с ним рядом за столом. Он сел и вручил мне карточку с именем, лежавшую у прибора: «Шарль Дюмаре, главный химик научно-исследовательского отдела. Коти».

– Доктор Шарль Дюмаре. Приятно познакомиться, – представился он, протягивая руку.

– Мадемуазель Роза Кусштатчер, – ответила я, подав свою, и повернулась к другому соседу.

Подали суп. Я внимательно слушала соседа справа, банкира среднего возраста, но все время чувствовала, как Шарль Дюмаре смешит привлекательную даму, соседку слева. Я старалась не обращать внимания.

Потом, пока мы ожидали, когда расторопные официанты обнесут нас лангустинами, он наклонился и прошептал:

– По-моему, вы хорошо справляетесь. Слона-то никто и не приметил.

Я не показала радости и сделала вид, что ничего не слышала. Он был не похож на тех гостей, с кем я обычно встречалась за такими обедами, и это меня тревожило. Я отступила на безопасную позицию и задала вопрос, которым всегда пользовалась на подобных сборищах:

– Так чем же вы занимаетесь, доктор Дюмаре?

Его темно-карие глаза потускнели.

– Тем, что потребуется. Например, запахами.

– Как это? – спросила я, сгорая от любопытства.

– Очень просто, – ответил он. – Придумываю ароматы для духов.

– И хорошо получается?

Он смерил меня тяжелым взглядом, словно сомневаясь, что я не шучу.

– Ну допустим, с духами у меня получается лучше, чем у вас со слоном.

Я откинулась на спинку стула, ошеломленная его прямотой.

– А скромности, я смотрю, вам не занимать, – заметила я, парируя удар.

– Нет, – ответил он. – Я просто говорю честно. Я хороший ученый с чувственным носом. – Он поднял бокал и сделал глубокий вдох.

– Вы, вероятно, хотели сказать, «чувствительным»?

– Нет, чувственным, – возразил он. – Понимаете, я не скажу, в каком поместье выращивали этот виноград, но только рос он на рыхлой, плодородной почве под горячими лучами солнца, кисти хорошо вызрели, жара ощущается и на вкус, и на запах. Само вино легкое и с маслянистым вкусом, с большим количеством спирта. Это вино с юга, но названия я не знаю. Тут дело не в знаниях, скорее, в ощущении происхождения, в сути.

У меня было мало опыта общения с мужчинами. Я научилась обращаться с пьяными нападками. Видела, как другие женщины улыбаются, но держатся подальше от властных мужчин. И влюбилась в серьезного Томаса.

Доктор Дюмаре, однако, был похож на мальчишку со школьного двора. Он рисовался, стараясь произвести на меня впечатление, флиртовал, и я интуитивно поняла, что делать. Я улыбнулась.

– Одним словом, вы считаете себя талантливым?