Текст книги "Юные садисты"

3

Они приехали. Он отправил Маскаранти перекусить, а сам сразу прошел в свой так называемый кабинет и на так называемом письменном столе (вообще-то это был простой грубо сколоченный стол) обнаружил записку: "Два раза звонила твоя сестра. Сразу же перезвони ей. Карруа".

Он набрал номер.

– В чем дело? – спросил, услышав в трубке голос сестры.

– У Сары температура под сорок, она вся горит, – сказала Лоренца.

– Посмотри ей горло, что там – белые пробки или пленки.

– Я уже смотрела – ничего нет, а температура высокая. Приезжай, Дука, я так боюсь!

Он посмотрел на серую папку, что лежала перед ним на столе: в ней копии показаний одиннадцати учеников вечерней школы Андреа и Марии Фустаньи, класс А, и ему надо все их просмотреть.

– Не бойся, я пошлю к тебе Ливию. Она купит свечки, поставите их девочке, а я приду, как только разберусь с делами. Пока положи ей на лоб холодный компресс.

– Ну неужели ты не можешь вырваться? – В голосе ее слышались слезы.

– Я постараюсь освободиться побыстрее, но ты не волнуйся, это обычный грипп.

Потом он позвонил Ливии.

Она всегда брала трубку сразу и откликалась своим чистым, слегка встревоженным голосом.

– Дука!

– Слушай, Ливия, у Сары сильный жар. А я сейчас очень занят.

– Ты где? В квестуре?

– Да. Прошу тебя, поезжай к Лоренце, а по пути зайди в аптеку, возьми свечи "униплюс", и сразу поставьте одну. Если через час температура не спадет, введите вторую... А еще купи детский люминал, и дайте ей одну таблетку. И пусть все время сосет пустышку, а вы смачивайте ее в неподслащенной воде. Я приду, как только освобожусь, в случае чего сразу мне звоните.

Чистый, слегка встревоженный голос сказал ему прямо в ухо:

– Ладно, я мигом.

– Спасибо, родная.

– Там ведь ничего страшного, правда? – спросила она.

– Думаю, нет, но ты все-таки поторопись.

– Хорошо, милый.

Дука положил трубку, подошел и открыл окно, занимавшее почти полстены – не то чтобы окно было большое, скорее стена маленькая. В комнату ворвался холодный – три градуса ниже нуля – воздух, за окном стоял сплошной туман, и этот ледяной воздух начал вытягивать из тесного помещения застоявшиеся запахи трухлявого дерева, пыльных бумаг, табачного дыма. Оставив окно открытым, Дука снова уселся за стол, поднял воротник пиджака и взял в руки довольно объемистую папку.

Он читал медленно, методично, страницу за страницей. В папке было одиннадцать дел на учеников вечерней школы, совершивших убийство. В каждом деле имелись дата рождения, три-четыре строчки биографии, заключение психиатра и, наконец, протокол допроса, спечатанный с магнитофонной пленки. Он засек время: на изучение одного дела уходило в среднем двадцать минут, потому что он не только читал, но и выписывал на отдельном листке наиболее важные сведения.

Когда он приступал к четвертому делу, отворилась дверь и вошел Маскаранти.

– Доктор, здесь же холод собачий, неужели вы не чувствуете?

– Чувствую. – Еще немного, и он совсем окоченеет. – Закрой.

Маскаранти закрыл окно.

– Могу я вам чем-нибудь помочь?

– Да, ступай в кабинет Карруа, он сегодня ночует дома, садись в кресло и поспи. Когда понадобишься, я тебе позвоню. Постарайся выспаться, позже у нас будет много работы.

– Хорошо, доктор, – кивнул Маскаранти и уже от двери спросил: – Сигарету?

– Пока нет. Купи мне три пачки "Национале", простых, не экспортных, и два коробка спичек.

– Три пач... – Маскаранти поперхнулся: Дука никогда так много не курил.

– Да-да, три, – бросил он, уткнувшись в дело. Просидев больше часа с открытым окном, он уже не чувствовал ни лица, ни рук, но сделал это нарочно: холод способствует объективности. – И еще, прежде чем отправишься спать, раздобудь мне две бутылки анисового ликера.

– Доктор, да где я его в такое время раздобуду? – удивился Маскаранти. (Анисовый ликер производится только на Сицилии и продается в двух-трех специализированных магазинах.)

– Сицилийский анисовый ликер, – повторил Дука, не отрываясь от чтения и слегка прищурясь под слепящим светом настольной лампы. – Две бутылки. Возьмешь их в "Анджолине". – "Анджолина" – единственный сицилийский ресторан в Милане.

– Слушаюсь, доктор, – без особой уверенности отозвался Маскаранти.

От пятого дела его оторвал телефонный звонок.

– Вас, доктор, – сказала телефонистка.

– Спасибо, – пробормотал Дука и через секунду услышал в трубке голос сестры. – Как дела?

– Плохо. Температура не спадает, мы уже две свечки поставили, упадет на полградуса, когда положишь холодный компресс, а потом опять... Я так боюсь, Дука, приезжай, пожа...

– Погоди, не тарахти, – перебил он этот отчаянный голос. – Стул был?

– Нет.

Дука стиснул зубы. Он же не педиатр и вообще уже больше пяти лет не практикует, включая три года тюрьмы... Но так или иначе нужен антибиотик.

– Я не могу приехать, Лоренца. – Он нервно кашлянул и еще раз взглянул на фотографию, подшитую в начале папки: учительница Матильда Крешензаги, какой ее нашли после происшествия. Фотографии в отличие от реальности чересчур отчетливы; реальность подвижна, изменчива, фотография же представляет тебе голые факты во всей их вещественности. Сколько он студентом всего насмотрелся в моргах и анатомичках, но этой фотографии лучше бы ему не видеть. – Я не могу приехать, Лоренца, прости, – сказал он, откашлявшись. – Пусть Ливия сбегает в аптеку за ледермицином, это антибиотик в каплях. Дайте девочке двадцать капель, а я пока поищу педиатра.

– Какой антибиотик?

– Ле-дер-ми-цин, – произнес по слогам Дука.

– Ледермицин, – повторила Лоренца.

– Скоро пришлю тебе врача, сам я не очень разбираюсь в детских болезнях, но ты успокойся, наверняка ничего страшного.

– Дука, с тобой Ливия хочет поговорить.

– Дука, – тут же услышал он голос Ливии, – девочке очень плохо, ты должен приехать. – Голос уже не встревоженный, а резкий, властный: Ливия Гусаро не признает полутонов – она или подчиняется, или командует.

– Не могу, Ливия, – сухо произнес он, пытаясь устоять перед этим властным тоном. Работу надо закончить до десяти утра, до того, как приедет следователь из прокуратуры. – В течение часа я обязательно разыщу и пошлю к вам педиатра, который понимает гораздо больше меня.

– Не увиливай, Дука! – Голос зазвучал еще резче и неумолимей. – Дело не только в медицинской помощи, речь идет о твоей племяннице, у которой температура за сорок, и о твоей сестре, которая вот-вот сломается, а ты сидишь там у себя в кабинете и копаешься в очередной грязи, вместо того чтобы приехать и оказать хотя бы моральную поддержку.

Вечно она со своими канцеляризмами! Впрочем, она права, эта Ливия. Он именно копается в очередной грязи. Права в том, что он мог бы поддержать сестру, хотя бы морально. Эта зануда с ее неокантианскими теориями всегда права и зрит в самый корень. Тем не менее он бесстрастно повторил:

– Через час будет врач. – И повесил трубку.

На секунду позволил себе расслабиться, потом снова набрал номер. После множества гудков ему ответил сердитый женский голос.

– Простите, синьора, что беспокою так поздно, это Ламберти, мне необходимо поговорить с вашим мужем.

– Мой муж спит, – крайне нелюбезно отозвалась супруга светила педиатрии.

– Извините, синьора, но дело не терпит...

– Обождите! – буркнула она.

Ждать пришлось довольно долго, потом в трубке послышался зевок его давнишнего приятеля Джанлуиджи.

– Привет, Дука.

– Прости, Джиджи, у моей племянницы температура за сорок, а я сижу в квестуре и не могу отлучиться, я велел дать ей ледермицин и поставить пару свечек "униплюс", но жар не снижается. Не в службу, а в дружбу, поезжай, посмотри ее.

Еще один сладкий зевок.

– Ох, первый раз в жизни лег спать в десять часов!

– Извини, Джиджи, честное слово, я бы просто так не обратился.

Он закончил читать пятое дело и принялся за шестое, когда вошел Маскаранти с двумя бутылками под мышкой и пачками сигарет и спичек в руке.

– Куда положить? – спросил он.

– Вот сюда, на пол. А теперь иди спать, я тебя вызову, когда понадобишься.

– Хорошо, доктор.

Он перешел к седьмому делу, потом к восьмому, к девятому; в каждом имелись фотографии в профиль и анфас; их сфотографировали как настоящих преступников, и эти лица действительно симпатий не вызывали. Прежде чем открыть десятое дело, он распахнул окно, глотнул тумана, клубившегося на улице Фатебе-нефрателли, и, оставив окно открытым, вернулся к столу; все так же внимательно делая пометки, изучил десятое и одиннадцатое дело, – на этом первая часть работы была завершена. Тогда он начал просматривать свои записи, пытаясь спрятать голову в воротник пиджака, потому что кабинет выстудился почти мгновенно. Чтобы войти в школу вечером, ученики звонили в звонок (днем дверь не запиралась); сторожиха впускала их, поэтому всегда знала, кто пришел на занятия, а кто нет; в своих показаниях она засвидетельствовала, что в вечер убийства на занятиях присутствовало одиннадцать человек. На листке Дука выписал все имена и фамилии в возрастном порядке и против каждой кратко суммировал факты биографии:

"Карлетто Аттозо, 13 лет. Чахотка. Отец алкоголик.

Каролино Марасси, 14лет. Сирота. Мелкий воришка.

Бенито Росси, 14 лет. Неуправляем. Родители честные.

Сильвано Марчелли, 16 лет. Наследственный сифилис. Отец в тюрьме. Мать умерла.

Фьорелло Грасси, 16 лет. Никаких прецедентов. Родители честные.

Этторе Доменичи, 17 лет. Два года исправительной колонии. Мать проститутка. Воспитывается у тетки.

Микеле Кастелло, 17 лет. Из порядочной семьи; два года исправительной колонии; два года туберкулезного санатория.

Этторе Еллусич, 17 лет. Картежник. Родители честные.

Паолино Бовато, 17 лет. Отец алкоголик. Мать в тюрьме за сводничество.

Федерико Делль'Анджелетто, 18 лет. Неуправляем; склонен к алкоголизму, родители честные.

Веро Верини, 20 лет. Три года исправительной колонии. Сексуальный маньяк. Отец в тюрьме".

Таковы основные действующие лица того жуткого спектакля. Сторожиха в письменной форме подтвердила, что видела их в тот вечер в школе; явились около семи часов. На предварительном допросе обнаружилось, что у этих малолетних преступников имеется линия защиты – простая и наивная: дескать, ничего плохого не делал, это приятели истязали учительницу, а я – нет. Так утверждал каждый. Эксперты сняли все отпечатки, и не сегодня-завтра порядок преступных действий будет установлен. Но до утра, до прихода следователя, Дука хотел поглядеть им всем в глаза.

Он содрогнулся и вспомнил про окно; закрыл его, вышел и направился в кабинет Карруа будить Маскаранти, сладко посапывавшего в просторном кресле своего шефа.

– Который час? – спросил Маскаранти, с трудом продирая глаза.

– Скоро два, пора начинать.

Они стояли друг против друга в убаюкивающем свете маленькой настольной лампы. Маскаранти слегка пошатывало.

– Сделаем так, – сказал Дука, – буди их по одному и тащи ко мне. С одним разделаюсь – разбудишь второго. Тащи сразу же, пока не очухались, вот как ты сейчас.

– Будет сделано, доктор, – улыбнулся Маскаранти.

– Кого приводить, я тебе сам укажу. Начнем с младшего, Карлетто Аттозо.

– Слушаюсь.

– Пусть его приведут двое охранников, они же будут свидетелями. А еще вызови стенографиста – протокол писать.

– Может, магнитофон возьмем?

– Нет, магнитофон и оплеухи записывает, – возразил Дука. – Мне нужен стенографист.

– Знаете, доктор, – заметил Маскаранти, – синьор Карруа велел мне предупредить вас, что, если вы хоть пальцем до кого-нибудь из них дотронетесь, он вас уволит.

– Уволит так уволит. А теперь тащи этого... Карлетто Аттозо.

– Слушаюсь, доктор.

Дука вернулся в свой тесный кабинет, снова открыл окно, вгляделся в туман, подсвеченный фонарями, но все более сгущающийся, тяжело вздохнул и захлопнул створки. Джиджи поехал осмотреть малышку, и, если до сих пор не звонят, значит, ничего страшного. Все же лучше удостовериться. Он набрал номер и услышал в трубке голос Ливии.

– Как дела, Ливия?

– Плохо. – Да, голос почти враждебный. – Подожди, профессор хочет с тобой поговорить.

Пока он ждал у телефона, дверь кабинета отворилась и вошли двое охранников, державших за локти тощего парня с нездоровым цветом лица. Он осоловело хлопал ресницами (Дука специально направил настольную лампу так, чтобы ее свет бил в глаза подследственному). Маскаранти и стенографист, молодой толстяк с театральной бородкой, вошли следом.

– Алло, Дука?

– Да, Джиджи, я слушаю, – отозвался Дука, не сводя глаз с рыжеватого подростка и удивляясь злобному упрямству, отпечатавшемуся на его лице; такого выражения у тринадцатилетних, как правило, не бывает.

– В принципе, ничего страшного, – сказал знаменитый педиатр (Дука терпеть не мог всех этих "в принципе", "в целом", "в общем"). – Острый бронхит, но, надеюсь, он не перейдет в воспаление легких. Я назначил уколы, которые помогут остановить процесс. Единственное, что меня беспокоит, это твоя сестра. По-моему, тебе бы следовало быть рядом.

Дука опустил настольную лампу и сделал знак Маскаранти посадить мальчишку по другую сторону стола; тот уселся напротив, сохраняя на лице все то же выражение упрямой злобы. Дука сказал в трубку:

– Дай ей успокоительного, Джиджи. – Из большой папки он вытащил фотографию покойной учительницы Матильды Крешензаги, дочери Микеле Крешензаги и Ады Пирелли, и протянул ее тринадцатилетнему Карлетто Аттозо. – Вот, погляди на это фото, – произнес он, прикрывая трубку рукой, – погляди хорошенько, поднеси к глазам и держи обеими руками, пока я говорю по телефону, и рожу-то не вороти, не то я тебе ее подправлю.

Парень не мог не расслышать дикой ярости в его голосе, однако повиновался лишь физически, то есть взял фотографию обеими руками и посмотрел на нее, но, вопреки расчетам Дуки, страх не вытеснил злобу из этих глаз.

– Алло, алло, Дука! – кричал в трубку педиатр. – Ты меня слышишь?

– Да, я слушаю тебя, Джиджи.

– Ты не понял, дело не в успокоительных, просто ей страшно оставаться одной с малышкой, а для девочки тоже лучше, если ты будешь здесь, потому что через два-три часа, когда дыхание опять станет жестким, ты сможешь сразу ввести ей ледер-мицин – сама она боится.

Дука слушал, а сам изучал парня, обеими руками державшего фотографию; теперь его глаза были прикрыты веками, и в этом тоже было какое-то сознание собственного превосходства, на что такой вшивый щенок уж никак не имел права.

– Послушай, Джиджи, я сейчас не могу приехать. Даже если ты скажешь мне, что девочка умирает, я все равно не приеду, потому что там я ничем не могу помочь, а здесь я нужен. Я не педиатр и даже не врач, уколы может сделать Ливия, или пусть найдет медсестру. А что до моральной поддержки, то мне сейчас без них вдвое тяжелей, чем им без меня. Извини, больше говорить не могу. – Он повесил трубку.

И долго, наверное, целую минуту, созерцал представшую ему сцену: парня напротив с фотографией в руках (он притворялся, будто смотрел на нее, но явно не воспринимал жутких подробностей изображения); двоих охранников, застывших по обе стороны жесткого стула в состоянии боевой готовности (обычные люди полагают, что ребенок есть ребенок, что он слаб и не способен на подлинное злодейство, а полицейские знают, что тринадцатилетний пацан может быть опаснее взрослого); Маскаранти, стоящего слева от стола, стенографиста с бородкой а-ля Кавур, бумажным блоком и шариковой ручкой, с трудом поместившего свой обширный зад на скамье справа. И все это в комнатушке два с половиной на три с половиной, похожей больше на закуток уборщицы, чем на кабинет.

Закончив осмотр, Дука проговорил:

– Положи фотографию вот сюда, на стол, пусть она все время будет у тебя перед глазами. И отвечай на мои вопросы.

С лицемерной покорностью парень положил фотографию на стол и, прикрыв веками нахальные глаза, сделал вид, что смотрит на нее.

– Вот молодец, – одобрил Дука. – Прежде чем мы приступим к допросу, послушай, что я тебе скажу. Ты чувствуешь себя так уверенно не только потому что ты малолетний, но и потому, что у тебя туберкулез легких, подтвержденный заключениями врачей: двусторонняя кавернозная форма с дегенерирующей тенденцией. Кто осмелится тронуть ребенка тринадцати лет, да еще больного? Так что признаюсь: не могу я тебе рыло начистить, это была простая угроза. Но учти, я могу устроить кое-что похуже. Колония все равно от тебя никуда не денется, как бы дело ни обернулось, но если ты будешь как следует отвечать на мои вопросы, то я позвоню своим друзьям в Беккарию и попрошу, чтобы с тобой там обращались хорошо. А вздумаешь вилять, они занесут тебя в черный список. Туберкулез, конечно, вылечат, станешь здоровым и сильным, но непослушные мальчики из черного списка уже никогда на волю не выйдут. Им дают два года, а они мотают три, четыре, пять – за недисциплинированность, за подстрекательство и прочие проступки. А потом, став совершеннолетними, переходят сразу в тюрьму для взрослых, скажем, за нападение на охранника, ведь вы не только преступники, но и остолопы, вы имеете глупость нападать на охранников.

Неожиданно Карлетто Аттозо приподнял веки и в упор посмотрел на Дуку. В этом взгляде была непоколебимая уверенность. У взрослых и то редко встретишь такую наглую уверенность, наверное, только тринадцатилетний сопляк может ею обладать.

– Я ни в чем не виноват, – сказал он, подкрепив свою уверенность столь же откровенно издевательским тоном. – Я еще маленький и просто испугался, когда они озверели.

Ничего не поделаешь – надо терпеть.

Дука вскрыл пачку сигарет, вытащил одну и протянул парню.

– На, покури.

Парень взял сигарету, Дука поднес ему спичку, закурил сам и сказал:

– Ну что ж, начнем. И помни про черный список.

Часть вторая

На допросах, как правило, терпит поражение следователь, поскольку – если не применять физическую силу – подследственный врет без зазрения совести, и закон бессилен что-либо с ним сделать.

1

Кивнув стенографисту, Дука задал первый вопрос:

– Как тебя зовут?

– Аттозо Карлетто.

– Имя отца?

– Аттозо Джованни.

– Матери?

– Довати Марилена.

– Когда родился?

– Четвертого января пятьдесят пятого года.

После этих чисто формальных, протокольных вопросов Дука перешел к сути дела:

– Итак, три дня назад, вечером, ты, как обычно, пошел в школу?

Вопрос был провокационным: вдруг парень начнет лгать и запутается.

Тот действительно ответил не сразу: очень уж заманчиво было бы взять да и ответить, что три дня назад он в школу не пошел и в этом деле не замешан. Но парень был не такой дурак, чтоб не понять, что сторожа уже перечислили в своих показаниях, кто в тот вечер присутствовал в школе, кроме того, он хорошо помнил, что сам на первом допросе все подтвердил.

– Да, в школе я был, но ничего плохого не делал.

Это была линия защиты, которой придерживались все одиннадцать негодяев. Дука поднял с пола бутылку анисового ликера, отвинтил пробку, понюхал. На этикетке значилось: "Креп. 78°".

Этот сицилийский ликер один из самых крепких в мире, стоит только лизнуть эту жидкость, и алкоголь тут же впитывается в кровь, по сравнению с анисовым виски и джин – минеральная вода. Даже люди, привычные к спиртному, выпив сто граммов этого ликера, начинают испытывать безумную тягу к насилию, поскольку он не притупляет, а, наоборот, стимулирует нервно-эротические реакции. Юнцы, готовые насосаться всякой дряни, ясное дело, не знают, что такое анисовый ликер. У него есть и более мягкие разновидности, но этот был самой сильной концентрации.

– Это я уже слышал, – примирительно заметил Дука. – Хочешь глотнуть, а? Сон как рукой снимет.

– Нет, больно крепкий, – ответил парень.

Попался, голубчик! Все они хитрецы, а ума ни на грош.

– Откуда знаешь, что крепкий? Ты его уже пробовал? – осведомился Дука.

– Не, но сразу видно, что крепкий.

– Да ну? По чему же это видно?

– Не знаю... По бутылке. В такие граппу разливают.

– Ну, не только. Лимонный сироп тоже. Попробуй, не бойся. Под пристальным взглядом Дуки парень понял, что ступил на неверный путь, отчего потерял контроль над собой и совершил новую ошибку.

– Нет, нет! – завопил он, должно быть испугавшись, что его станут поить насильно. – Мне будет плохо!

– С чего ты взял? Значит, все-таки пробовал?

Карлетто был застигнут врасплох, но отнюдь не сломлен.

– Да, в тот вечер. – Он опустил голову и подумал: в этом вполне можно сознаться, тут же никакого преступления нет. – Меня заставили.

– Я не стану тебя заставлять, – произнес Дука, полностью владея собой. – Ты только возьми и понюхай. На!

Парень повиновался, но, едва он поднес к носу открытую бутылку, его перекосило.

– Этот ликер тебя заставили пить в тот вечер в школе?

Побледнев, борясь с приступом дурноты, парень поставил бутылку на стол и сказал:

– Да.

Дука встал из-за стола.

– Вот видишь, иногда ты можешь говорить правду. – Он обошел его сзади, положил ему руки на плечи. – Не оборачивайся и продолжай смотреть на фотографию. Для прочих ты просто бедный мальчик тринадцати лет, сбитый с толку дурными компаниями, каких немало в нашем обществе благосостояния. Я же уверен, что ты родился преступником, как рождаются блондинами, поскольку нормальный мальчик твоего возраста не может спокойно смотреть на фотографию своей учительницы в таком виде, нормальный мальчик стал бы корчиться, блевать, но ты не мальчик, ты начинающий уголовник и пойдешь дальше по этому пути. Слышишь меня, скотина? – Дука слегка надавил на худенькие плечи туберкулезника. – И не оборачивайся, отвечай так.

– Слышу, но я ничего плохого не сделал.

– Понятно, – отозвался Дука. – Но раз слышишь, то слушай дальше. Мне не надо, чтоб ты признался в том, что сделал. Мне наплевать на твои признания, я и сам знаю, что ты сделал, словно бы я тебя там видел. Ставлю тысячу лир, что это ты натянул между партами чулок своей учительницы и пришпилил его кнопками, ведь ты еще маленький и тебе нравится прыгать через веревочку, особенно когда хлебнешь ликеру крепостью в семьдесят восемь градусов.

– Нет, я этого не делал.

– Ладно, агнец Божий... – Дука заговорил жестче: он все еще стоял за стулом, сжимая плечи парня. – Ты ничего не делал, но мне и не надо знать, что ты делал и чего не делал. Я только хочу попросить тебя об одном одолжении. Не возражаешь?

Парень обернулся и неуверенно глянул на него.

– Не оборачивайся! – взревел Дука так, что даже Маскаранти, стенографист и двое охранников подскочили на месте. – Сиди, как сидишь, и смотри на фотографию, а не хочешь – могу тебя в морг препроводить, в холодильную камеру, где лежит твоя наивная учительница, которая верила, что сможет сделать из тебя человека, отведу и оставлю тебя там на всю ночь с невыключенным светом.

Парень часто задышал.

– Да я смотрю, смотрю, – поспешно проговорил он.

– Умница, смотри и слушай меня. – Дука вновь перешел на обычный тембр голоса. – Так вот, я прошу тебя об одолжении. Все, что мне надо знать, это кто принес в класс бутылку анисового ликера. Ответь, и больше я ни о чем спрашивать не буду, тут же отпущу спать. Даже если ты нанес последний удар своей учительнице – не важно, я тебя об этом не спрашиваю, я только хочу выяснить, кто принес в класс бутылку. Ответишь – и гуляй.

– Не знаю, откуда мне знать, я ничего не видел! – залопотал тот; пальцы, надавившие ему на плечи (не больно, кто же рискнет причинить боль туберкулезному ребенку?), повергли его в смятение.

– Погоди, дурак, подумай, прежде чем сморозить очередную глупость, – втолковывал ему Дука. – И не забудь про черный список. Я прошу всего-навсего о маленьком одолжении, а вовсе не о чистосердечном признании. Но если ты откажешься сделать мне даже эту небольшую любезность, обещаю, что лет двадцать по меньшей мере не дам тебе покоя: отправишься в Беккарию с такой характеристикой, что аккурат до совершеннолетия там и просидишь. Потом лет десять обычной тюрьмы, а дальше под надзор, на принудительные работы, Так что подумай как следует, прежде чем лапшу на уши вешать. Повторяю: кто принес в класс бутылку анисового ликера?

Молчание. Маскаранти, собравшийся было закурить, застыл с зажигалкой в руке. Парень еще какое-то время смотрел прямо перед собой на ужасающую фотографию, затем выговорил всего два слова:

– Фьорелло Грасси.

Дука вернулся за стол и какое-то время молча вглядывался в лицо, тронутое нездоровым чахоточным румянцем. Пробежал глазами лист со своими пометками. "Фьорелло Грасси, 16 лет. Никаких прецедентов. Родители честные". Собрав всю волю в кулак, он тихо произнес:

– Я человек терпеливый, но лучше не злоупотреблять моим терпением, скажи правду.

Фьорелло Грасси был один совершенно чист в этой мерзопакостной компании. Иначе Карруа, который его допрашивал, не написал бы так уверенно – "никаких прецедентов". Может статься, малолетний преступник Карлетто Аттозо наговаривает на единственного хорошего парня, чтобы спасти остальных подонков?

– Это правда! – взвизгнул юнец, тоже выведенный из равновесия. – Он пришел в класс и говорит: "Давайте выпьем, пока училки нет".

– Именно Фьорелло Грасси, ты не путаешь?

– Не путаю. Он.

– А почему на первом допросе ты этого не сказал?

К парню вернулось самообладание.

– Меня никто не спрашивал.

Так же внезапно, как и в первый раз, Дука опять сорвался на крик:

– Нет, спрашивали! Вот здесь черным по белому записан вопрос: "Кто принес в класс бутылку?" – орал он с опасностью для голосовых связок. – А ты что ответил? Что ничего не знаешь и ничего не видел!

Ну, повысил голос, большое дело – звуковые волны, однако у парня кровь отхлынула от лица.

– Так я его закладывать не хотел! – чуть не плача, выпалил он. – Я же не стукач!

– Дурочку ломаешь, – сказал Дука, взяв тоном ниже. – Ладно, продолжай в том же духе, но готовься всю свою молодость провести в колониях и тюрьмах. От туберкулеза тебя вылечат, будь уверен, жирком даже обрастешь, но на волю выйдешь не раньше чем в тридцать лет. – Он сделал знак конвоирам. – Заберите от меня эту вонючку.

Не успели парня вывести из кабинета, а Дука уже набрал номер своей квартиры.

– Ну как? – спросил он, услышав в трубке голос Лоренцы.

– Вроде получше. Она спит. Температура спала.

– А дышит как?

– По-моему, нормально. Там у нее медсестра.

– Хорошо. Ты бы тоже поспала.

– Ага. Тебе еще Ливия хочет что-то сказать.

– Не волнуйся, Дука, девочке лучше, – зазвучал в трубке голос Ливии.

– Спасибо, Ливия.

– Ты когда освободишься?

– Не спрашивай, Ливия, я не знаю, у меня работа, я не могу ее бросить ни под каким видом.

– Извини, я погорячилась, но малышке было очень плохо, – мягко проговорила она.

– Ну что ты, милая, это я должен прощенья просить. Пока, созвонимся еще.

Он положил трубку, взглянул на стенографиста – тот едва не падал со скамьи, – затем на Маскаранти и во всеуслышание объявил:

– Ну что ж, с молодежью потолковали, теперь послушаем, что скажут старики. Приведи сюда Веро Верини. – Он перевел дух: слава Богу, Саре лучше.

Веро Верини действительно был самый старый из учеников вечерней школы Андреа и Марии Фустаньи; Дука составил на него следующую характеристику: "Три года исправительной колонии. Сексуальный маньяк. Отец в тюрьме".

Маскаранти вышел и через несколько минут вернулся с теми же охранниками и с другим подследственным.