Текст книги "История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 7"

В конце первого акта двадцать слуг в ливреях Монсеньора раздают мороженое первым рядам лож. Я считаю нужным отказаться. Молодой человек, красивый как Амур, с достоинством подходит ко мне и спрашивает, почему я отказался от мороженого.

– Потому что, не имея чести ни с кем здесь быть знакомым, я не хочу, чтобы кто-нибудь мог сказать, что оказал любезность мне, незнакомцу.

– Вы поселились, месье, в «Сен-Гомере»?

– Да, месье. Я остановился здесь лишь для того, чтобы осмотреть Воклюз, и я испытаю это удовольствие завтра, если найду чичероне.

– Я сам приду вам послужить, если вы согласитесь оказать мне эту честь. Я Дольчи, сын капитана гвардии вице-легата.

– Весьма чувствителен к чести, которую вы мне оказываете, я отложу свой уход до вашего прибытия.

– Вы увидите меня в семь часов.

Я остаюсь, пораженный благородной непринужденностью этого Адониса, которого можно принять за девушку. Я смеюсь над так называемой Астроди, которая столь же плоха как актриса, сколь и дурна собой, и которая во все время пьесы не отрывала своих вытаращенных глаз от моего хмурого лица. Когда она пела, она смотрела на меня с улыбкой, делая мне выразительные жесты, долженствующие показать ее благородство, которое, в свою очередь, должно было выразить сожаление о моем дурном вкусе. Актриса, которая, наоборот, не вызвала у меня отвращения ни своим голосом, ни своими глазами, была высокая и молодая горбунья, но горбунья, подобной которой я никогда не видел; потому что, хотя ее горбы, спереди и сзади, были огромные, рост ее был достаточно большой, так что, если бы не рахит, который сделал ее горбатой, ее рост, очевидно, был бы футов шести. Кроме того, я предполагал, что она должна быть умна, как все горбатые.

Эта девица в конце пьесы оказалась у дверей театра вместе с моей фавориткой Астроди. Она была там, чтобы благодарить, а также чтобы распределять билеты на свой собственный бенефис, который должен был состояться через три дня.

Получив комплимент от Астроди, я выслушал горбунью, которая сказала мне, растянув в улыбке рот от уха до уха и показывая по меньшей мере двадцать четыре великолепных зуба, что она надеется, что я окажу честь также и ее бенефису.

– Если только, – ответил я ей, – я не уеду послезавтра.

Астроди принялась смеяться и сказала мне, в присутствии дам, которые стояли там в ожидании своих экипажей, что я останусь, что она меня не отпустит.

– Дай ему шесть билетов, сказала она подруге.

Та их дала, и, постеснявшись отказаться, я дал ей два луи.

– Послезавтра, – сказала мне Астроди, – мы придем к вам ужинать, при условии, что вы будете один, потому что мы хотим напиться.

Вернувшись к себе, я нашел эту ситуацию в моем воображении столь комичной, что решил остаться.

Я был за столом один в моей комнате, когда шевалье и его жена зашли в свою, и я не услышал ни рыданий, ни перебранки, но был чрезвычайно удивлен, увидев перед собой при первом свете дня г-на Стюарта, который мне сказал, что, узнав, что я собираюсь посетить Воклюз один, в коляске для четверых, он решил просить меня позволить ему разделить со мной компанию, вместе с женой, которая очень любопытствует увидеть каскад. Я сказал, что он окажет мне честь, и он ушел, чтобы подготовиться. Ледюк, который зашел меня причесать, попросил у меня разрешения ехать на лошади, сказав, что он это предсказывал. Было очевидно, что м-м Стюарт станет моей, и приключение не было мне ин, ляске для четверыхь Воклюхидев передо мной при первом свете дня г-на Стюарта, который мне сказал, что, узнав, что я хочу рнеприятно, потому что она была вполне в моем вкусе. Пришел хозяин с чичероне, которого я отпустил, дав шесть франков. Явился Дольчи, прекрасный как ангел; дама была готова, вместе со своим месье, коляска стояла в ожидании, загруженная всем, что могло нам понадобиться, чтобы хорошо поесть и еще лучше выпить, и мы выехали, Мадам и Дольчи сзади и Стюарт и я – спереди.

Я был уверен, что в этой поездке молодая женщина развеется и ее грусть исчезнет, но – ничего подобного. На все мои обращения к ней я получал лишь очень короткие ответы, которые, не будучи крестьянкой, она бы не должна была счесть возможными. Бедный Дольчи, наделенный умом, был в отчаянии. Рассудив, он склонился к мысли, что он причина грусти в этой поездке, но я скоро вывел его из заблуждения, сказав, что когда он предложил мне свою компанию, я не знал, что буду иметь честь оказать услугу этой прекрасной даме, и что когда я узнал об этом в шесть часов утра, я обрадовался, решив, что счастливый случай дает ему столь очаровательную соседку. На этот рассказ дама никак не отреагировала. Молча, она лишь поглядывала по сторонам.

Дольчи, успокоившись, вполне удовлетворенный моим объяснением, стал обращаться к ней с разными предложениями, пытаясь разговорить, но все было напрасно. Он вел долгие беседы с ее мужем, о сотне разных предметов, рикошетом пытаясь вовлечь в разговор даму, но ее прекрасный ротик не раскрывался.

Красота ее лица была совершенна: голубые глаза прекрасного разреза, чистая белая кожа, живой алый румянец, прекрасные руки, пухлые и тонкие кисти, фигура говорила о том, что ее грудь превосходна, и ее волосы светло-каштанового цвета, без пудры, внушали самое благоприятное представление обо всех ее красотах, которые не были видны. Несмотря на все это, я думал, вздыхая, что со своей грустью эта женщина вполне может внушить любовь, но это чувство не может быть долговечным. Доехав до Лилля, я решил не иметь с ней больше дела, потому что, может быть, она безумная, или в отчаянии от того, что должна жить с человеком, которого терпеть не может, и в этом случае она внушает мне жалость; но я не мог ей более простить того, что, будучи порядочной и обладая некоторым воспитанием, она не должна была бы сегодня участвовать в моей прогулке, понимая, что со своей грустью она внушает лишь антипатию.

Что же касается так называемого Стюарта, что был с ней, то ли мужа, то ли любовника, у меня не было особых оснований слишком философствовать над тем, кто он такой. Он был молод, лицом ни хорош, ни дурен, личность его ни о чем не говорила, и его разговоры обличали в нем невежду и животное. Нищий, без единого су и без талантов, как смог он увлечь по Европе эту красотку, он, который, без всякого снисхождения, не смог бы найти, на что существовать, разве что на бирже дураков? Он знал, возможно, что мир ими полон, но опыт должен был научить его, что на них нельзя рассчитывать. Этот ничтожный человек заслуживал презрения.

Прибыв в Воклюз, я целиком обратился к Дольчи, который бывал здесь сотню раз и который любил Петрарку. Мы оставили нашу коляску в Апте и пошли к этому знаменитому фонтану, который был в этот день в самом большом разливе. Природа явилась архитектором обширной пещеры, откуда он изливается. Пещера находится у подножия скалы, прямой, как стена, более ста футов высотой и такой же ширины. Она представляет собой портал в форме арки, в половину этой высоты, откуда поток воды вытекает в таком изобилии, что с самого зарождения заслуживает названия реки. Это Сорг, который затем теряется в Роне близ Авиньона. Нет в мире воды, более чистой, чем в этом фонтане, потому что за столько веков скалы, по которым она течет, нисколько не окрасились. Те, кому эта вода внушает ужас, потому что кажется черной, не понимают, что сама пещера, мрак которой непроницаем для глаз, должна придавать воде такую видимость.

 
Chiare, fresche, e dolci acque
Ove le belle membra
Pose colei che sola a me par donna.[7]7
Светлые, сладкие и свежие воды, в которыеПогружала свои прекрасные члены та, что,Единственная, мне кажется женщиной. – Петрарка: Рим, Канцона.

[Закрыть]
 

Я захотел подняться на вершину скалы, где стоял дом Петрарки, развалины которого я увидел, проливая слезы, как их пролил Лео Алатиус при виде могилы Гомера; и так же плакал я шесть лет спустя в Арке, где Петрарка умер, и где дом, в котором он жил, существует до сих пор. Схожесть этих мест поражает, потому что из комнаты, в которой Петрарка писал в Арке, видна вершина скалы, напоминающая ту, что я видел там, где, как сказал мне Дольчи, жила Мадонна Лаура.

– Пойдем туда, – сказал я ему, – это недалеко.

Какое удовольствие было увидеть еще существующие следы дома этой женщины, которую влюбленный Петрарка обессмертил этим одним стихом, способным смягчить сердце из мрамора:

Morte bella parea nel suo bel viso.

[8]8
  Смерть стала прекрасной на таком прекрасном лице – Петрарка: Рим; Триумфы


[Закрыть].

Я бросился на эти развалины с распростертыми руками, целуя их и орошая слезами, прося прощения у м-м Стюарт за то, что бросил ее руку, чтобы воздать поклонение маннам женщины, у которой в любовниках был самый глубокий ум, что может произвести природа. Я сказал ум, потому что тело, несмотря на то, что говорили, не было в этом замешано.

Прошло четыреста пятьдесят лет, мадам, – сказал я этой женщине, которая удивленными глазами смотрела на меня, – как в этом месте, где вы находитесь сейчас, прогуливалась Лаура де Сааде, которая, быть может, не была так красива, как вы, но была весела, учтива, нежна, смешлива и умна. Может ли этот самый воздух, которым вы дышите в данный момент, и которым дышала она, сделать вас такой же, как она, и вы воспримете пламя любви тех, кто вас окружает, вы увидите вселенную у своих ног, и не будет более в мире смертного, который осмелился бы причинить вам малейшее горе. Веселость, мадам, – это удел счастливых, и уныние – это ужасный образ умов, обреченных на адские муки. Будьте же веселы и старайтесь таким образом быть прекрасной.

Мой энтузиазм заставил Дольчи меня расцеловать. Стюарт смеялся, и мадам, которая приняла меня, быть может, за сумасшедшего, не подавала ни малейшего признака жизни. Она снова приняла мою руку, и мы вернулись вполне спокойно к дому Мессера Франческо из Ареццо, где я употребил четверть часа, выскребывая свое имя. E sciolsi il voto.[9]9
  И я исполнил свое желание


[Закрыть]. Оттуда мы отправились обедать.

Дольчи, еще больше, чем я, заинтересовался этой необычной женщиной. Стюарт только ел и пил, пренебрегая водой из Сорга, которая, согласно ему, могла только испортить вино Эрмитажа, и, возможно, и сам Петрарка не думал иначе; мы осушили восемь бутылок без того, чтобы пострадал наш рассудок, но мадам придерживалась умеренности. По возвращении в Авиньон мы отвесили ей поклон у дверей ее комнаты, уклонившись от предложения дурака Стюарта, который хотел пригласить нас зайти. Я пошел провести последний час дня с Дольчи на берег Роны. Этот молодой человек, говоря об этой странной женщине, высказал мнение и попал в точку.

– Это, – сказал он, – куртизанка, очень возомнившая о себе, которая уехала из своей страны, потому что, возжелав слишком многого, она не нашла там подходящего случая. Уверенная в том, что ей подвернется удача везде, где она вновь появится, она отправилась с этим прохвостом, сохраняя по возможности этот грустный вид, который считает единственно пригодным, чтобы влюбить в себя кого-то, кто решится ее завоевать. Она такого еще не нашла. Это должен быть человек богатый, которого она хочет разорить. Она, возможно, обратила свой взор на вас.

Люди, которые, в возрасте Дольчи, так рассуждают, могут стать великими учителями. Я покинул его, поблагодарив, и очень был рад этому знакомству.

Направившись в свою комнату, я увидел на ее пороге подошедшего человека приличного вида, уже в возрасте, который, назвав меня и поприветствовав, спросил вежливо, нашел ли я Воклюз достойным моего любопытства. Я с большим удовольствием признал в нем маркиза Гримальди, генуэзца, человека умного, любезного и богатого, который жил почти все время в Венеции, потому что пользовался там более полной свободой, чем у себя на родине. Мой ответ должен был последовать вместе с рассуждением, я вошел и поблагодарил его за честь его принять. Едва окончив разговор относительно фонтана, он спросил, был ли я доволен прекрасной компанией. Я ответил, что не могло и быть иначе. Оценив мою сдержанность, он решил ее разрушить, говоря следующее:

– У нас в Генуе есть очень красивые женщины, но нет ни одной, что могла бы выдержать сравнение с той, что вы возили сегодня в Лиль. Вчера вечером, за столом, она меня поразила. Подавая ей руку, чтобы помочь подняться по лестнице, я сказал, что если она считает меня способным развеять ее грусть, она должна только заговорить. Заметьте, что я знал, что у нее нет денег. Собственно, ее муж поблагодарил меня за мое предложение, и я пожелал им доброй ночи.

Час назад вы, проводив ее в ее комнату, оставили ее там, и я понял, что свободно могу нанести ей визит. Она встретила меня, сделав прекрасный реверанс, ее муж попросил меня составить ей компанию до его возвращения, и она без колебаний согласилась присесть со мной на канапе. Я хотел взять ее за руку, но она ее отдернула. Я наговорил ей слов о том, что ее красота меня поразила, и что если ей нужна сотня луи, у меня они имеются к ее услугам, при условии, что она сменит свой серьезный вид и будет со мной веселее, чтобы поддержать чувства дружбы, которые она мне внушает. Она отвечала мне только движением головы, которое означало признательность, но в то же время абсолютный отказ от моего предложения. Я говорю ей, что уезжаю завтра, и она не отвечает. Я снова беру ее руку, и она высокомерно ее отбирает. Тогда я встаю, прошу прощения и оставляю ее. Вот что пришло мне в голову за эти полчаса. Я не влюблен, так как вы видите, что я смеюсь; но при той нужде, в которой она находится, ее поведение меня удивляет. Может быть, вы создали для нее сегодня ситуацию, когда она может отвергнуть мое предложение, и в этом случае я что-то понимаю; в противном случае это феномен, который я не могу объяснить. Могу ли я просить вас сказать мне откровенно, были ли вы более счастливы, чем я?

Очарованный благородной откровенностью этого респектабельного господина, я оплатил ему тем же. Я все ему высказал; и мы закончили, оба расхохотавшись. Я пообещал ему дать отчет в Генуе о том, что произойдет в те два дня, что я предполагаю пробыть здесь после его отъезда. Он принял предложение. Он предложил спуститься вместе на ужин, чтобы полюбоваться поведением юной брюзги; я заметил, что отменно пообедав, она не спустится к ужину, но он рассмеялся и сказал, что спорит, что она спустится; и он был прав. Я решил, когда увидел ее за столом, что роль, которую она разыгрывает, притворна. Около нее поместили графа де Бюсси, который только что прибыл, молодого, легкомысленного, красивого, изрядного фата, вид которого не позволял обмануться на его счет. И вот прекрасная сцена, при которой мы присутствовали.

Этот граф, забавник по характеру, шутник, любимый прекрасным полом, и в то же время дерзкий и наглый, собираясь уехать в полночь, принялся, не теряя ни мгновенья, обхаживать и дразнить сотней способов свою прекрасную соседку. Найдя ее безмолвной и не понимая причины, он говорил сам, смеялся и, решив, возможно, что она издевается над ним, счел такое недопустимым. Я наблюдал за г-ном де Гримальди, который, как и я, имел причины сдерживать смех. Молодец, сбитый с толку, задетый, продолжал; он передал соседке хороший кусок, который, попробовав сначала первым, положил ей в рот; вспыхнув от гнева, она этого не захотела, и он поменял ей тарелку, разозлившись, что она не удостоила его ни единым взглядом. Видя, что никто из присутствующих не собирается участвовать в защите форта, он не потерял самообладания, засмеялся и решил ее атаковать. Он силой взял ее за руку и поцеловал ее; она захотела ее вырвать и встала, и он со смехом притянул ее за талию. Но в этот момент поднялся муж, подошел взять ее за руку и вышел с ней из залы. Агрессор, слегка опешив, следовал за ней глазами, затем снова уселся за стол, смеясь сам над собой, потому что вся компания хранила молчание. Он поворачивается, спрашивая у своего курьера, при нем ли его шпага; тот отвечает, что нет. Он спрашивает у аббата, своего соседа, кто был этот человек, что вышел вместе с дамой, и тот отвечает, что это был ее муж; на это он смеется и говорит, что мужья никогда не дерутся.

– Но, – добавляет он, – я пойду, принесу ему свои извинения.

Он встает, поднимается по лестнице, и весь стол начинает комментировать сцену. Минуту спустя он спускается, разозленный на мужа, который, захлопнув перед его носом дверь, сказал, что он может идти в бордель. Высказав сожаление, что он должен уехать, не окончив это дело, он велит принести шампанского, предлагает его всем присутствующим, все отказываются, он пьет один, отдает остаток своему курьеру и уходит.

Г-н Гримальди, провожая меня до моей комнаты, спросил, какое впечатление произвела на меня эта сцена. Я ответил, что воспринял бы все спокойно, если бы даже он того поколотил.

– И я тоже, – сказал он, – но только не в случае, если бы она согласилась принять мой кошелек. Мне любопытно, каким образом она отсюда выберется.

Я снова сказал, что сообщу ему новости в Генуе. Он не хотел, чтобы я его провожал, и отбыл на рассвете.

На другой день утром я получил записку от Астроди, которая спрашивала, жду ли я на ужин ее с подругой, и я ответил, что да. Мгновение спустя я увидел перед собой русского, князя Курляндского, которого оставил в Гренобле. Я был один. Он сказал мне весьма приниженным тоном, что он сын звонаря из Нарвы, что его драгоценности ничего не стоят, и он хочет просить меня о милостыне. Я дал ему четыре луи.

– Осмелюсь ли я попросить вас, – говорит он мне, – сохранить мой секрет?

– Я скажу, что не знаю, кто вы, любому, кто о вас спросит.

– В таком случае я сразу поеду в Марсель.

Я расскажу в свое время, в каком положении нашел я его в Генуе. Я вызвал наверх хозяина и сказал ему с глазу на глаз, что хочу вкусный ужин на три персоны, с хорошими винами, в моей комнате. Ответив, что я буду обслужен, он сказал, что идет устраивать скандал в комнате шевалье Стюарта, потому что тот не оплатил этот день, как они договаривались, и что соответственно он собирается немедленно выставить их за дверь, несмотря на то, что мадам лежит в кровати, задыхаясь от конвульсий.

– Но это, – сказал он мне, – не заменяет мне платы, и сцена, подобная вчерашней, приносит убыток моему дому.

– Идите и скажите ей, что в дальнейшем они с мужем будут есть в своей комнате утром и вечером, и что я за это буду платить, пока я остаюсь здесь.

– Вы знаете, что за еду в комнате платят вдвое.

– Я это знаю.

– В добрый час. Я отправляюсь туда.

Идея выставить эту женщину таким образом за дверь внушила мне ужас, но трактирщики отнюдь не галантны. Секунду спустя явился Стюарт благодарить меня и просить, чтобы я зашел в его комнату убедить его жену сменить свое поведение.

– Она мне не ответит, и вы знаете, что это неприятно.

– Приходите, она знает, что вы собираетесь делать, и она будет говорить, потому что, наконец, чувство …

– Что вы мне говорите о чувствах, после того, что я видел вчера вечером?

– Этот месье отбыл в полночь и хорошо сделал, иначе я бы убил его этим утром.

– Вы меня смешите. Это вчера вечером вы должны были швырнуть ему тарелку в лицо.

Я иду с ним. Я вижу ее в постели, повернувшуюся спиной, укрытую до шеи, и слышу ее рыдания. Я взываю к ее разуму, но она, как и всегда, мне не отвечает. Ее муж хочет выйти, но я говорю ему, что выйду тоже, потому что никто не может ничего для нее сделать, и что он должен сам в этом убедиться после той сотни луи, что она отвергла от маркиза Гримальди, который, единственно, хотел поцеловать ей руку и увидеть ее смеющейся.

– Сотня луи! Проклятье, что за дела! Мы немедленно отправляемся в Льеж, где наш дом. Принцесса позволяет поцеловать руку за просто так; даже аббатиса. Сто луи! Проклятье, ну что за дела!

Он вызывает у меня смех, он ругается, он сыплет проклятьями, и я ухожу, потому что, притворные или настоящие, конвульсии у несчастной возобновляются. Они завершаются движением руки, которую она протягивает, бросая на середину комнаты бутылку с водой, что стоит на ночном столике. Стюарт подбегает, хватает ее за руку, она трепещет, она вытягивает вторую, силится, стараясь освободиться, выворачивается постепенно, с закрытыми глазами, и конвульсии сотрясают ее до бедер и ступней, скидывая одеяло до такой степени, что я вижу вещи, которым, всю мою жизнь, я не мог сопротивляться. Подлец идет искать воду и оставляет меня там недвижимым зрителем этой женщины, которая остается неподвижной, как мертвая, в позе, соблазнительней которой нельзя себе представить. Я чувствую себя захваченным, и я не хочу этого. Я уверен, что это только игра, устроенная гордой дурой, чтобы заставить меня сделать то, что я хочу, и чтобы иметь удовольствие отречься от всего впоследствии. Рискуя лопнуть, я решаюсь расстроить их планы. Я беру одеяло и набрасываю на нее. Это был сильный ход. Я был приговорен терпеть муки от ослепительных красот, которые чудовище желало использовать лишь для того, чтобы меня унизить.

Возвращается Стюарт, держа в руке бутылку воды, он смачивает ей виски, он говорит с ней по-льежски и сует руки под одеяло, чтобы выпрямить ее; она делает вид, что ничего не чувствует. Четверть часа спустя я встряхиваюсь, напряжение рассеивается, я оставляю их и иду прогуляться по берегу Роны.

Я иду большими шагами, разозленный на себя самого, потому что мошенница меня положительно околдовала. Я нахожу, что наслаждение, грубое или нет, всем тем, что я видел, необходимо для восстановления моего сбитого с толку рассудка. Я вижу, что должен купить ее, не только своими заботами, но используя деньги, и еще, поддаваясь на все ее уловки. я был сердит на себя, что воздержался от того, чтобы надругаться над ней, даже если бы муж застал меня за делом. Я был бы удовлетворен и в полном праве ею пренебречь в дальнейшем, и дать ей это почувствовать. В моем замешательстве я видел, что есть еще время, и я решил сказать мужу, что дам ему двадцать пять луи после того, как он устроит мне новую беседу с ней, для того, чтобы закончить дело.

Я вернулся к себе с этой идеей и, не заходя узнать, как она себя чувствует, пошел обедать в одиночку. Ледюк сказал мне, что она также обедает в своей комнате, и что хозяин сказал, что она не будет больше спускаться к столу. Я это знал.

Пообедав, я отдал визит г-ну Дольчи, который представил меня своему отцу, очень любезному, но недостаточно богатому, чтобы отвечать желанию сына путешествовать. Этот мальчик был проворен, как обезьяна; он продемонстрировал мне свою большую ловкость в фокусах. Он был нежен, и, видя, что мне интересно узнать его успехи в любовных делах, рассказал мне несколько небольших историй, которые показали мне, что он находится в том счастливом возрасте, когда только отсутствие опыта приносит неудачу. Он не хотел женщины богатой, потому что она требовала бы от него того, что представлялось ему низким, – давать ласку без любви, и он тщетно вздыхал по одной юной, потому что она требовала уважения. Я сказал, что он, будучи смелым, должен заставить служить себе богатую и щедрую, и с большой учтивостью пренебречь уважением по отношению к молодой, которая, поругавшись сначала, всегда будет готова его простить. Он не был распутник, и склонялся к некоторому нонконформизму; он невинно забавлялся с друзьями своего возраста в саду близ Авиньона, где сестра садовника его развлекала, когда его друзей там не было.

В сумерках я вернулся к себе, и Астроди с Лепи – таково было имя горбуньи – не заставили себя ждать. Когда я увидел пред собой эти две фигуры, я почувствовал что-то вроде растерянности. Мне казалось невозможным присутствовать при том, что, однако, как я знал, должно произойти. Астроди, некрасивая и опытная, была уверена, что дополнит все свои недостатки чрезвычайным распутством. Лепи, совершенная горбунья, но исполненная таланта и ума, свойственного ее состоянию, была уверена, что возбудит желания, со своими прекрасными глазами и своими зубами, которые, казалось, выскакивали из ее рта, чтобы показать свою красоту. Астроди, прежде всего, влепила мне поцелуй по-флорентийски, который мне пришлось так или иначе переварить, а Лепи подставила мне только щеки, которые я сделал вид, что поцеловал. Когда я увидел, что Астроди готова начать делать глупости, я попросил ее продвигаться помедленнее, так как, будучи новичком в подобного рода затеях, мне следовало подготовиться к этим вещам. Она обещала быть разумной.

Перед ужином, не зная, что говорить, я спросил у нее, завела ли она любовника в Авиньоне, и она ответила, что у нее есть только аудитор вице-легата, который, хотя и антипатичный, но любезный и образованный.

– Я не приспособлена к его вкусам, – сказала она очень свободно, – к тому, что в прошлом году в Париже я считала невозможным, потому что воображала, что это должно быть вредно, но я ошибалась.

– Как! Аудитор имеет тебя как мальчика?

– Да. Моя сестра его обожала, так как это ее страсть.

– Но у твоей сестры широкие бедра.

– А у меня? Вот, смотри, трогай.

– Ты очень хороша; но погоди, еще слишком рано. Мы будем творить глупости после ужина.

– Знаешь ли ты, – говорит ей Лепи, – что ты сумасшедшая?

– Почему сумасшедшая?

– Фи! Можно ли подбирать так подол?

– Дорогая, ты сделаешь так же. Когда находишься в доброй компании, пребываешь как бы в Золотом Веке.

– Я удивлен, – сказал я Астроди, – что ты всем раскрываешь тот образ действий, который ты применяешь с аудитором.

– Это не я раскрываю всем, а все мне про это говорят и делают мне комплименты, потому что никто не любит девушек. Мне было бы странным отрицать очевидное. Я удивляюсь моей сестре, но в этом мире ничему нельзя удивляться. Эй, значит ли это, что ты сам не любишь этого?

– Нет, я больше люблю это.

Говоря «я больше люблю это», я протягиваю руку к Лепи, которая стоит передо мной, в то место ее одежды, которое должно соответствовать ее «этому», и моя рука не находит там ничего, а Астроди разражается громким смехом. Она встает, берет мою руку и тянет ее, чтобы поместить туда, где находится «это» ее товарки, она кладет ее не далее чем на шесть дюймов ниже ее горба. Именно там, к моему великому изумлению, мои пальцы ощущают верхушку опоры. Лепи, которой хватает стыда состроить из себя недотрогу, отодвинувшись, начинает смеяться, но я чувствую себя немного озадаченным, так как, вместо того, чтобы иметь это место в центре своей персоны, она имеет его в верхней четверти, остальные три четверти приходятся на ляжки и ноги. Я развеселился, представляя себе удовольствие, которое доставит мне это зрелище, для меня совершенно в новинку, после ужина.

– Может ли быть, дорогая Лепи, что у вас не было любовника?

– Нет, – говорит Астроди, – она девственница.

– Это неправда, – возражает та, – потому что у меня есть любовник в Бордо и другой – в Монпелье.

– Несмотря на это, – парирует Астроди, – ты могла бы говорить, что ты девственница, потому что ты никогда не была иной, чем теперь.

– Это правда.

– Как, – говорю я ей, – вы никогда не были девственны? Расскажите же мне, потому что это уникальный случай.

– Никогда, потому что это факт, что когда мой первый любовник меня трахнул, я была такая же, как и после того, как он меня поимел. Мне было двенадцать лет.

– Что он сказал, когда нашел вас не девственной?

– Когда я поклялась ему, что я такова, он поверил и отнес этот случай на счет радикулита.

– Он причинил вам боль?

– Нет, потому что я просила его действовать осторожно.

– Надо, чтобы ты попробовал, – говорит мне Астроди, – мы проделаем это после ужина.

– Ах! Это – нет, – отвечает Лепи, – потому что месье такой большой.

– Что за беда! Ты боишься, что он войдет туда весь целиком? Полно, я сейчас покажу тебе его.

– Ладно! – говорит Лепи, – я представляю себе его. Никогда он не влезет.

– И правда, – говорит Астроди, – что это немного нечестно; ты поторгуешься, и месье согласится, что ты туда примешь лишь половину.

– Речь не идет о длине, дорогая. Эта дверь слишком тесная.

– В таком случае, ты счастливая. Ты сможешь продавать свою невинность после того, как имела двух любовников. Это, однако, не новинка.

Диалог этих двух девиц меня насмешил, и наивное рассуждение горбуньи, которое имело всю видимость правды, натолкнуло меня на решение попробовать после ужина с нее.

Мне доставило удовольствие наблюдать за столом, как эти девицы набросились на еду как оголодавшие и пили немилосердно. Вино оказало свой эффект, и Астроди первая предложила нам перейти в состояние натуры, и я согласился, улегшись первым и повернувшись к ним спиной. Я повернулся к ним, лишь когда Астроди меня позвала, и Лепи привлекла все мое внимание. Она была стеснительна, но, насколько я мог судить, чувствовала себя передо мной свободно, и я убедил ее пойти лечь около меня, но без Астроди она ни за что бы не смогла лечь на спину, потому что у нее ее не было; был только горб. Но Астроди положила вторую подушку и приладила ее настолько хорошо, что смогла уложить все ее члены параллельно, и дело пошло, в конце концов, наилучшим на свете образом. Она взялась произвести ввод, который прошел настолько хорошо, что Лепи, ободряя меня, сказала, что теперь я могу ничего не опасаться. Таким образом, мы с большим удовольствием окончили первый акт.

В антракте она стала дарить мне поцелуи, которые не могла давать во время своего экстаза, потому что ее голова положительно была утоплена в ее груди.

– Теперь моя очередь, – заявила Астроди, – но поскольку я не имею желания делать рогоносцем моего аудитора, посети сначала мою страну. Я хочу этого, потому что потом ты будешь путешествовать с наибольшей смелостью. Подожди.

– Что ты хочешь, чтобы я сделал с этой половинкой лимона?

– Запусти сок от него внутрь. Я хочу, чтобы ты был уверен, что ничем не рискуешь. Разве ты не знаешь, что если я больна, я не могу переносить чувство жжения?

– Ну вот, это сделано. Ты довольна?

– Да. Но ты не должен меня обманывать, потому что если я забеременею, моя репутация пропадет. А ты, Лепи, дай дилижанс нашему другу.

– Что это дилижанс?

Я вынужден был прервать дело, потому что умирал от смеха. Она изо всех сил старалась преподать подруге этот маневр, и я должен был с этим согласиться, если хотел, чтобы она сделала мне то же самое. При обязательстве не обманывать ее, дело затянулось, но это было как раз то, чего она хотела. Она поносила Лепи, которая, будучи приставленной к тому, чтобы делать мне «дилижанс»[10]10
  я не знаю, что это, и не догадываюсь – прим. перев.


[Закрыть], торопила меня, и настолько хорошо показала, что может обойтись без нее, что мы кончили все вместе.

Отсмеявшись и отработав, полагая, что больше не могу, я сказал им, чтобы они уходили, но Астроди воспротивилась и попросила у меня пуншу. Я хотел его сделать, но, больше ее не желая, оделся.

Пунш, который я им сделал из шампанского, так их возбудил, что они заставили меня возбудиться вместе с ними по-новой. Астроди расположила ту, другую, так, что, не видя ни одного из ее горбов, я вообразил, что насилую великаншу, дочь Юпитера. Лепи мне поклялась, что она кончила, и я в этом не сомневался; однако Астроди, видя, что я мертв, не желала ничего слушать. Она хотела сотворить чудо, но я не захотел терпеть, чтобы она меня убила, с целью воскресить. Я обещал ей другой ужин в том же вкусе, с намерением нарушить свое слово. Когда в момент ухода они увидели десять луи, я думал, они меня сейчас сожрут. Они сели в мою коляску, которая ждала их у дверей, подарив мне тысячу благословений. После восьми часов сна я не счел себя в состоянии предпринять что-нибудь энергичное; я наскоро оделся, чтобы пойти погулять.