Текст книги "История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 1"

– Вы найдете меня порой слишком суровым; но я предвижу, что вы не всегда будете мне рассказывать все.

– Все, абсолютно все.

– Позвольте мне засмеяться. Вы не сказали мне, где вы провели вчера четыре часа.

– Это не имеет никакого значения. Я познакомился с ними во время путешествия. Я думаю, это приличный дом, где я смогу часто бывать, по крайней мере, если вы не скажете мне обратного.

– Боже сохрани. Это очень порядочный дом, посещаемый людьми хорошего круга. Вас можно поздравить с таким знакомством. Вы понравились всей компании, и они надеются вас к себе привязать. Я обо всем узнал нынче утром. Но вы не должны часто посещать этот дом.

– Я должен сразу их покинуть?

– Нет. Это было бы нечестно с вашей стороны. Ходите туда один или два раза в неделю. Никакого постоянства. Вы вздыхаете, дитя мое.

– Нет, правда. Я вас послушаюсь.

– Я хочу, чтобы это не было послушанием; и чтобы ваше сердце из-за этого не страдало; но в любом случае, это надо преодолеть. Помните, что у разума нет большего врага, чем сердце.

– Но, однако, их можно согласовать.

– Вы себе льстите. Доверьтесь «Animum» вашего любимого Горация. Вы знаете, что нет середины, nisi paret imperat.[73]73
  Цитата – Гораций: i, 2, 62: animum rege, qui, nisi paret, imperat – Главное – твое сердце, если его не принуждают, оно направляет.


[Закрыть]

– Я это знаю. Compesce catenas[74]74
  Цитата – Ovide: Epist. 19, 85: Его следует направлять.


[Закрыть], говорит он, и он прав; но в доме донны Сесилии мое сердце не находится в опасности.

– Тем лучше для вас. Вы не расстроитесь от потери, просто, не следует посещать их часто. Помните, что моя обязанность – вам верить.

– А моя – следовать вашим советам. Я зайду к донне Сесилии еще несколько раз.

С отчаянием в душе я взял его руку, чтобы поцеловать; он ее забрал, прижал меня крепко к груди и отвернулся, не давая мне увидеть его слезы.

Я обедал в отеле Испании, рядом с аббатом Гама, за столом, где сидели десять – двенадцать аббатов, потому что в Риме все являются, или хотят быть, аббатами. Никому не запрещено носить платье аббата, все, кто хочет быть уважаемым, его носят, кроме дворян, не делающих церковной карьеры. За этим столом, где я никогда не говорил о своем наболевшем, приписали мое молчание моей проницательности. Аббат Гама пригласил меня провести с ним день, но я уклонился, чтобы пойти писать письма. Я провел семь часов за написанием писем дону Лелио, дону Антонио, моему юному другу Паоло и епископу Марторано, которые доброжелательно ответили, что хотели бы быть на моем месте.

Влюбленному в донну Лукрецию и счастливому в любви, покинуть ее мне казалось самой черной изменой. Для предполагаемого счастья моей будущей жизни, я начал с того, что стал палачом настоящей, и врагом своего сердца: я мог признать эту правду, только став низким объектом презрения на суде моего разума. Я полагал, что отец Жоржи, запрещая для меня этот дом, не должен был говорить, что он порядочный, тогда бы моя боль была меньше.

На утро следующего дня аббат Гама принес мне большую книгу, заполненную министерскими письмами, которые, для развлечения, я должен был переписывать. Выйдя, я отправился на свой первый урок французского языка, собираясь затем идти на прогулку; пересекая Страда Кондотта, я услышал, как меня зовут из кафе. Это был аббат Гама. Я сказал ему на ухо, что Минерва запретила мне посещать римские кафе. Минерва, ответил он, мне велит вас наставлять. Садитесь рядом со мной.

Я слышу молодого аббата, который громко излагает истинные или вымышленные факты, который напрямую, но без досады, критикует правосудие Святого Отца. Все смеются и повторяют его слова. Другой, когда его спросили, почему он ушел со службы кардинала В. отвечает, что потому, что его преосвященство думает, что не обязан ему платить, кроме как за некоторые чрезвычайные услуги, которые выполняются в ночном колпаке. Всеобщий смех. Другой говорит аббату Гама, что если он хочет провести вечер на вилле Медичи, он найдет его с «di due romanelle»[75]75
  двумя цыганочками


[Закрыть], которые удовольствуются одним Quatrino[76]76
  кватрино – золотая монета в четверть цехина


[Закрыть]. Третий читает зажигательный сонет против правительства, и многие просят копию. Еще один читает свой сонет, в котором поносит честь семьи. Я вижу аббата примечательной внешности. Его бедра и зад заставляют меня предположить, что это переодетая девушка; я говорю об этом аббату Гама, который отвечает, что это Беппино делла Мамана, известный кастрат. Аббат его подзывает и говорит со смехом, что я принял его за девушку. Бесстыдник смотрит на меня и говорит, что если бы я захотел провести с ним ночь, он бы мог послужить мне либо мальчиком, либо девочкой. За обедом все сотрапезники говорили со мной, и мне показалось, что я был удачен в своих ответах. Аббат Гама, угощая меня кофе в своей комнате, сказал, что все те, с кем я обедал, были порядочные люди, и спросил меня: полагаю ли я, что понравился им.

– Осмелюсь предположить, что да.

– Не предполагайте. Вы уклонялись от вопросов настолько явно, что весь стол понял вашу скрытность. В дальнейшем вас не будут выспрашивать.

– Мне очень жаль. Надо ли обнародовать мои поступки?

– Нет, но есть всегда промежуточный путь.

– Это как у Горация. Это часто бывает очень трудно.

– Надо любить и оценивать одновременно.

– Я именно это и имел в виду.

– Ради бога! Вам сейчас есть, над чем думать, помимо любви. Это прекрасно; но вам придется бороться с завистью и ее дочерью – клеветой, и если эти два монстра не смогут вам повредить, вы победите. За столом вы сокрушили Салицетти, физика, и к тому же корсиканца. Он должен на вас взъесться.

– Должен ли я объяснять ему, что желания беременных женщин не могут иметь никакого влияния на кожу плода? Мне известны обратные случаи. Вы согласны со мной?

– Я не на вашей стороне, ни на его, потому что я видел детей с отметинами, называемыми желанными, но я не могу поклясться, что эти пятна приходят от желаний их матерей.

– Но я могу в этом поклясться.

– Тем лучше для вас, если вы знаете это с такой уверенностью, и тем хуже для Салицетти, если он отрицает возможность этого. Оставьте его в его ошибке. Это лучше, чем убеждать его, и сделать врагом.

Вечером я был у донны Лукреции. Там уже все знали и поздравляли меня. Она сказала мне, что я показался ей грустным, на что я ответил, что я хороню свое время, которому я уже не хозяин. Ее муж сказал ей, что я влюблен в нее, а ее свекровь посоветовала ей не быть такой бесстрашной. Проведя там час, я вернулся в отель, воспламеняя воздух своими влюбленными вздохами. Я провел ночь, сочиняя оду, которую на другой день послал адвокату, будучи уверен, что тот даст ее жене, любящей стихи, не зная, что это она – моя страсть. Я провел три дня, не видя ее. Я учил французский и переписывал письма министра.

В то время, как у Его Превосходительства каждый вечер собирался цвет римской знати, мужчин и женщин, я туда не ходил. Гама сказал, что я должен туда ходить без церемоний, как он. Я так и сделал. Никто не заговорил со мной, но мое никому неизвестное лицо вызвало вопросы, кто я такой. Я задал Гаме вопрос, кто эта дама, которая показалась мне более любезной и на которую я ему указал, но тут же в этом раскаялся, когда увидел придворного, который начал ему что-то говорить. Я увидел, что он меня лорнировал, затем улыбнулся. Эта дама была маркиза Г., чьим поклонником был кардинал С.К.

Утром в день, когда я решил провести вечер у донны Лукреции, в моей комнате появился ее муж, который сказал, что я занимаюсь самообманом, если пытаюсь показать, что не влюблен в его жену, и стараюсь не видеть ее часто, и он приглашает меня развлечься в первый четверг в Тестаччио со всей семьей. Он сказал, что я увижу в Тестаччио единственную пирамиду, находящуюся в Риме[77]77
  пирамида Цестия


[Закрыть]. Он сказал также, что его жена знает мою оду наизусть, и она высказала очень высокое мнение обо мне своей сестре донне Анжелике, которая тоже не чужда поэзии и будет также на прогулке в Тестаччио. Я пообещал явиться в назначенный час к ним в двухместном экипаже.

Октябрьские четверги были в те дни в Риме днями веселья. Вечером в доме донны Сесилии мы говорили только об этой прогулке, и мне казалось, что донна Лукреция ожидает от нее столько же, сколько и я. Уж не знаю как, но поглощенные любовью, мы полагались на ее защиту. Мы любили, и мы томились, не имея возможности дать друг другу доказательства.

Я не захотел допустить, чтобы мой добрый отец Жеоржи узнал от других, кроме меня, об этом развлечении. Я решил пойти спросить у него разрешения. Выказывая безразличие, он не нашел доводов против. Он сказал, что я, безусловно, должен там быть, потому что это прекрасная семейная прогулка, и к тому же ничто не мешает мне знакомиться с Римом, и пристойно развлекаться.

Я прибыл к донне Сесилии в назначенный час, в двухместном экипаже, что арендовал у одного авиньонца по имени Ролан. Знакомство с этим человеком имело важные последствия, которые заставят меня говорить о нем через восемнадцать лет после описываемых событий. Очаровательная донна Сесилия представила мне дона Франческо, ее будущего зятя, как большого друга литераторов, украсившего себя литературой редкого качества. Принимая это как анонс на будущее, я отметил у него сонный вид и все другие характерные особенности, присущие кавалеру, который собирается жениться на очень красивой девушке, какой была Анжелика. Это был, тем не менее, честный и богатый человек, что гораздо важнее, чем галантный вид и эрудиция.

Когда мы собрались садиться в экипажи, адвокат сказал, что он составит мне компанию в моем, и что три женщины поедут с доном Франческо. Я на это ответил, чтобы он сам ехал с доном Франческо, потому что донна Сесилия должна стать моим призом, в противном случае на меня падет бесчестье, и, говоря так, я подал руку красивой вдове, которая нашла мое размещение сообразным правилам благородного и честного общества. Я видел одобрение в глазах донны Лукреции, но удивление адвоката, потому что он не мог игнорировать тот факт, что уступает мне женщину своего семейства. Может быть, он стал ревновать? – сказал я себе. Это прибавило мне настроения, но я надеялся вернуть свой долг в Тестаччио.

Прогулка и полдник за счет адвоката постепенно вели нас к окончанию дня, но мне было радостно. Мои шутливые любезности с донной Лукрецией не доходили до публики, мои особые знаки внимания были адресованы только донне Сесилии. Я кинул мимоходом только несколько слов донне Лукреции и ни одного – адвокату. Мне казалось, что это единственный способ дать ему понять, что он ошибается на мой счет. Когда мы вернулись к нашим экипажам, адвокат отобрал у меня донну Сесилию и сел с ней в четырехместный экипаж где сидели донна Анжелика с доном Франческо, и с радостью, почти заставившей меня потерять голову, я предложил руку донне Лукреции, говоря ей комплимент, не имеющий общепонятного смысла, хотя адвокат, рассмеявшись, поаплодировал мне, давая понять, что понял.

Как много вещей мы бы сказали друг другу, прежде чем обратиться к нашей любви, если бы время не было драгоценным! Но, слишком хорошо зная, что у нас только полчаса, мы стали единым существом в одну минуту. На вершине счастья и в изнеможении удовлетворенности, я удивлен, услышав из уст донны Лукреции слова:

– Ах, боже мой! Как мы несчастны!

Она отталкивает меня, она оправляется, кучер останавливается, и лакей открывает дверь.

– Что произошло, говорю я, приводя себя в приличное состояние.

– Мы дома.

Всякий раз, когда я вспоминаю это происшествие, оно мне кажется выдуманным или сверхъестественным. Это невозможно – сократить время до нуля, потому что все длилось мгновение, а лошади, между тем, были клячи. Нам дважды повезло. Во-первых, ночь была темная, во-вторых – мой ангел была на месте, с которого должна была спускаться первой. Адвокат оказался у двери в тот же момент, как лакей открыл ее. Ничто не восстанавливается так быстро, как женщина, но мужчина! Если бы я находился с другой стороны, мои дела были бы плохи. Она спустилась медленно, и все прошло отлично. Я остался у донны Сесилии до полуночи. Я лег в постель; но как уснуть? У меня в душе полыхало все то пламя, которое слишком малое расстояние от Тестаччио до Рима помешало мне вернуть Солнцу, от которого оно исходило. Оно пожирало мне внутренности. Несчастны те, кто полагает, что наслаждения Венеры – это что-то другое, что не исходит от двух сердец, любящих друг друга, и находящихся в самом полном согласии.

Я поднялся, когда настало время идти на урок. У моего преподавателя иностранного языка была хорошенькая дочь по имени Барбара, которая первые дни, когда я приходил на урок, всегда присутствовала, и несколько раз даже давала мне его сама, еще более правильно, чем отец. Красивый мальчик, который также приходил на урок, был ее любовником, и мне не составило труда это заметить. Этот мальчик часто заходил ко мне и был мне симпатичен своей скромностью. Десятки раз я говорил с ним о Барбарукке, и подтверждая, что он любит ее, он всякий раз менял предмет разговора. Я больше с ним об этом не говорил, но, не видя несколько дней этого мальчика ни у себя, ни у учителя, и не видя также Барбарукки, мне стало любопытно узнать, что случилось, хотя это интересовало меня весьма умеренно. Наконец, выходя как-то с мессы в San Carlo al Corto, я вижу молодого человека. Я подхожу к нему, упрекая в том, что его больше не видно. Он отвечает, что от горя, которое грызет его душу, он потерял голову, что он на краю пропасти, что он в отчаянии. Я вижу его глаза, полные слез, он хочет оставить меня, я его удерживаю, я говорю ему, что он больше не может считать меня среди своих друзей, если не поверит мне свои огорчения. Он останавливается. Он ведет меня внутрь монастыря и там говорит:

– Вот уже шесть месяцев, как я люблю Барбарукку, и три, как я уверен, что любим. Пять дней назад ее отец застал нас в пять часов утра в ситуации, не оставляющей сомнения, что мы состоим в любовной связи. Этот человек вышел, сдержав себя, и в момент, когда я хотел броситься ему в ноги, он проводил меня к двери своего дома, запретив в будущем там появляться. Чудовище, которое нас выдало, была служанка. Я не могу жениться, потому что у меня женатый брат, а мой отец не богат. Я не имею состояния, и у Барбарукки ничего нет. Увы! Вот, я вам доверил все, можете себе представить, в каком она состоянии? Ее отчаяние, должно быть, такое же, как мое, потому что не может быть большего. Нет возможности послать ей письмо, потому что она не выходит даже к мессе. Я несчастный! Что мне делать? Мне остается только плакать, потому что, как человек чести, я не могу быть замешан в этом деле.

Я сказал ему, что в течение пяти дней ее не видел, и, не зная, что сказать, я дал совет, который в таких случаях дают все глупцы: я посоветовал забыть ее. Мы были на набережной Рипетта, и дикие глаза, которыми он уставился на воды Тибра, заставили меня опасаться некоторых роковых последствий его отчаяния, я обещал ему, что поговорю о Барбарукке с его отцом, и что я буду передавать ему новости. Он просил меня не забывать о нем.

Уже четыре дня я не видел донну Лукрецию, несмотря на огонь, который зажгла прогулка в Тестаччио в моей душе. Я опасался доброты отца Жеоржи, и еще больше того, что он решит не давать мне больше советов. Я пошел повидать ее после урока, и нашел одну в ее комнате. Она сказала грустным и нежным голосом, что невозможно, чтобы я за это время не смог с ней повидаться.

– Ах, мой милый друг! Это не недостаток времени мне мешает. Я переживаю за свою любовь до такой степени, что хотел бы умереть, лишь бы не допустить, чтобы о ней узнали. Я подумал пригласить вас всех на обед во Фраскати. Я пошлю за вами фаэтон. Надеюсь, что там мы сможем уединиться.

– Сделайте, сделайте так, я уверена, что они не откажутся.

Через пятнадцать минут пришли все, и я предложил провести вечеринку, все за мой счет, в ближайшее воскресенье – в день святой Урсулы – имя младшей сестры моего ангела. Я пригласил также донну Сесилию и ее сына. Они согласились. Я сказал, что фаэтон будет у их дверей точно в семь часов, и также я в двухместном экипаже.

На следующий день, после занятий у г-на Далакка, спускаясь по лестнице к выходу, я вижу Барбарукку, которая, проходя из одной комнаты в другую, роняет письмо, глядя на меня. Я вынужден забрать его, потому что поднимающаяся служанка смогла бы его увидеть. В этом письме, в которое было вложено другое, говорилось: – «Если Вы полагаете, что это ошибка – передавать это письмо своему другу, сожгите его. Пожалейте несчастную и будьте осторожны». Вот содержание вложенного и не заклеенного послания: «Если ваша любовь равна моей, вы не можете надеяться жить счастливо без меня. Мы не можем говорить или писать друг другу иным способом, чем тот, что я осмеливаюсь использовать. Я готова сделать абсолютно все, что может объединить наши судьбы до самой смерти. Подумайте и решите». Я чувствовал себя в высшей степени тронутым жестокой ситуацией этой девушки, но я, не колеблясь, решился отдать ей ее письмо на следующий день, в сопровождении моего, в котором я приносил бы извинения, что не могу оказать ей эту услугу. Я написал его вечером и положил себе в карман. На следующий день я пошел, чтобы отдать ей письмо, но, сменив костюм, я его не нашел, потому что оставил дома, и мне пришлось отложить все на завтра. Впрочем, я не видел и девушку. Но в тот же день появляется бедный несчастный любовник, входит в мою комнату, когда я иду обедать. Он бросается на диван, описывая свое отчаяние такими живыми красками, что, наконец, опасаясь всего, я не могу помешать себе успокоить его боль, отдав ему письмо Барбарукки. Он говорит о том, что убьет себя, потому что у него внутреннее ощущение, что Барбарукка решила больше не думать о нем. У меня не было другого способа убедить его, что его мнение ошибочное, как дать ему письмо. Это моя первая роковая ошибка в этом фатальном деле, совершенная по слабости сердца. Он его читал, перечитывал, он его целовал, он плакал, он бросался мне на шею, благодаря за жизнь, что я ему дал, и закончил, сказав, что он принесет мне, прежде чем я пойду спать, свой ответ, потому что его любовница нуждается в таком же утешении, как и он. Он ушел, заверив меня, что его письмо меня нисколько не скомпрометирует, А впрочем, я могу его прочесть. Действительно, его письмо, хотя и очень длинное, не содержало ничего, кроме уверений в вечном постоянстве, и химерических надежд, но, несмотря на все, я не должен был делать из себя Меркурия. Чтобы не ввязываться в это дело, я должен был подумать, что отец Жеоржи, безусловно, никогда не дал бы мне своего согласия на такую мою услугу. Найдя на следующий день отца Барбарукки больным, я имел счастье видеть его дочь сидящей у изголовья его постели. Я рассудил из этого, что она, возможно, прощена. Она, не отходя от постели отца, провела мой урок. Я отдал ей письмо ее любовника, которое она положила в карман, зардевшись, как огонь. Я предупредил, что завтра они меня не увидят. Это был день Св. Урсулы, одной из тысячи мучениц, девственниц и принцесс.

Вечером на ассамблее у Его Высокопреосвященства, куда я стал ходить регулярно, хотя он обращался ко мне очень редко, но некоторые видные лица обращались ко мне с речами, кардинал сделал знак мне приблизиться. Он разговаривал с этой прекрасной маркизой Г., о которой Гама заметил, что я нашел ее выше всех прочих.

– Мадам, – сказал кардинал, – хотела бы узнать, делаете ли вы успехи во французском языке, на котором она говорит превосходно.

Я ответил по-итальянски, что я многому научился, но еще не решаюсь говорить.

– Надо осмеливаться, сказала маркиза, но без претензий. Надо поставить себя вне всякой критики.

Я не упустил возможности придать слову «осмеливаться» смысл, о котором маркиза, разумеется, не думала, так что я покраснел. Заметив это, они с кардиналом перешли к другой теме, и я спасся бегством.

На следующее утро в семь часов я отправился к донне Сесилии. Мой фаэтон уже стоял у ее дверей. Мы отправились в заранее обдуманном порядке. Мы прибыли во Фраскати в два часа. Мой экипаж в этот раз был элегантный «визави», приятный и с такой хорошей подвеской, что донна Сесилия его похвалила. Я, в свою очередь, поеду в нем на обратном пути, заявила донна Лукреция. Я сделал ей реверанс, как бы поймав на слове. Таким образом, чтобы развеять подозрение, она бросила ему вызов. Наслаждаясь в полной мере, я в конце дня предался вовсю моей природной веселости. Щедро распорядившись насчет обеда, я позволил себя отвести на виллу Людовичи. Поскольку могло случиться, что мы потеряемся, мы назначили рандеву на час в гостинице. Скромная донна Сесилия взяла руку своего зятя, донна Анжелика – своего жениха, а донна Лукреция осталась со мной. Урсула пошла бегать со своим братом. Менее чем через четверть часа мы остались без свидетелей.

– Ты слышал, – начала она разговор со мной, – как безукоризненно я все устроила, чтобы провести два часа наедине с тобой? Опять это «визави». Как умна любовь!

– Да, мой ангел, любовь делает наши умы единым умом. Я обожаю тебя, и дня не проходит, чтобы я не обратился мыслями к тебе, чтобы убедиться в спокойном обладании тобой.

– Я не думала, что такое возможно. Это ты все сделал. Ты прекрасно во всем разбираешься, для своего возраста.

– Всего месяц назад, сердце мое, я был невеждой. Ты первая женщина, которая посвятила меня в тайны любви. Ты – тот человек, отъезд которого сделает меня несчастным, потому что в Италии может быть только одна Лукреция.

– Как! Я твоя первая любовь! Ах! Несчастный! Ты никогда меня в этом не убедишь! Что я для тебя? Ты тоже первая любовь моей души; и ты, конечно, будешь последней. Я счастлива, что ты будешь любить после меня. Я к этому не ревную, мне только жаль, что у нее не будет такого сердца, как мое.

Донна Лукреция, видя мои слезы, пролила свои. Мы оказались брошены на газон, мы склеились нашими губами, и даже наши слезы смешались и мы насладились их вкусом. Древние философы были правы: они сладкие, я могу в этом поклясться; современные ученые просто болтуны. Поглотив их, мы уверились, что, смешавшись, они обратились в нектар, как и наши поцелуи, исторгнутые из наших влюбленных душ. Мы были единым целым, когда я сказал ей, что мы можем быть застигнуты врасплох.

– Не бойся этого. Наши Гении нас охраняют.

Мы оставались спокойные после первой короткой схватки, глядя друг на друга, не произнося ни слова и не думая об изменении позиции, когда божественная Лукреция, посмотрела направо:

– Ну, – сказала она, – разве не сказала я тебе, что наши Гении нас охраняют. Ах! Как он нас высматривает! Он хочет удостовериться. Полюбуйся на этого маленького чертенка. Это все, что есть в природе сокровенного. Полюбуйся им. Это, конечно, твой Гений, или мой.

Я решил, что она бредит.

– Что ты говоришь, мой ангел? Я тебя не понимаю. Чем я должен любоваться?

– Разве ты не видишь эту красивую змею с пламенной кожей, которая, подняв голову, кажется, любуется нами?

Я смотрю туда, куда она устремила взгляд, и вижу змею с переливающейся расцветкой, с метр длиной, которая действительно смотрит на нас. Этот вид меня не забавляет, но я не хочу показаться менее неустрашимым, чем она.

– Возможно ли, мой обожаемый друг, – сказал я, – что его появление тебя не пугает?

– Его появление меня радует, я тебе говорю. Я уверена, что этот кумир только кажется змеей.

– А если он подползет и будет шипеть около тебя?

– Прижму тебя еще крепче к моей груди, и не поверю, что он сделает мне плохо.

– Лукреция, в твоих объятиях невозможно никакое зло.

– Постой! Он уходит. Быстро, быстро. Он хочет нам сказать, удаляясь, что приближаются непосвященные, и мы должны пойти поискать другой газон, чтобы возобновить там наши удовольствия. Поднимемся. Оправься.

Едва поднявшись, мы медленно идем и видим выходящих из смежной аллеи донну Сесилию и адвоката. Не избегая их и не спеша, как будто было очень естественно встретиться, я спрашиваю донну Сесилию, боится ли ее дочь змей.

– Несмотря на весь свой ум, она боится грома, вплоть до того, что способна убежать, и она спасается, испуская крики, когда видит змею. Здесь они есть, но не ядовитые.

Мои волосы поднялись, потому что ее слова уверили меня, что я видел чудо любовной природы. Подошли дети, и мы без церемоний снова разделились.

– Но скажи мне, – говорю я ей удивленно, – что бы ты делала, если бы твой муж с твоей матерью захватили нас во время дебатов?

– Ничего. Разве ты не знаешь, что в эти божественные моменты не существует никого, кроме влюбленных? Можешь ли ты представить себе, что ты не владеешь мной целиком?

Эта молодая женщина не сочиняла оду, когда говорила мне такое.

– Как ты думаешь, спросил я у нее, – нас никто не подозревает?

– Мой муж либо не считает нас влюбленными, либо не делает проблемы из-за некоторых шалостей, которые обычно позволяют себе молодые люди. Моя мать умна и догадывается, может быть, обо всем; но она знает, что это не ее дело. Анжелика, моя дорогая сестра, знает все, потому что не сможет никогда забыть разваленную кровать; но она благоразумна, и, кроме того, она мне сочувствует. Она не понимает природы моего огня. Без тебя, мой дорогой друг, я, может быть, до смерти бы не узнала любви, потому что для моего мужа я всего лишь одно из удобств, которые он должен иметь.

– Твой муж пользуется божественной привилегией, к которой я не могу не ревновать. Он сжимает руками все твои прелести, когда хочет. Ничто не мешает его чувствам, его глазам, его душе ими наслаждаться.

– Где ты, моя дорогая змея? Охраняй меня, и я буду сейчас ублажать моего любовника.

Мы провели так все утро, говоря о нашей любви, и доказывая это там, где полагали себя защищенными от каких-либо неожиданностей.

Во время заказанного мной тонкого и изысканного обеда мое основное внимание было обращено на донну Сесилию. Поскольку мой табак из Испании был превосходен, моя красивая табакерка часто обходила стол.

Когда она была в руках донны Лукреции, сидевшей слева от меня, ее муж сказал ей, что она может отдать мне за нее свое кольцо.

– Договорились, – сказал я, полагая, что кольцо стоит меньше, чем табакерка, хотя для меня оно стоило, на самом деле, больше. Донна Лукреция не захотела прислушиваться к доводам разума. Она положила табакерку в карман, и отдала мне кольцо, которое я положил в свой, потому что оно было мне слишком узко. Но тут вдруг все призывают нас к молчанию. Жених Анжелики достает из кармана сонет, плод его гения, который он сочинил в мою честь и славу, и хочет его прочесть. Все аплодируют, я должен поблагодарить его, принять сонет, и предложить ему уместный и своевременный ответ. Предполагается, что я должен попросить времени, чтобы написать ответ, и что мне надо провести с проклятым Аполлоном три часа, которые, на самом деле, были предназначены для любви. После кофе и рассчитавшись с хозяином, все отправились расслабиться на виллу, если не ошибаюсь, Альдобрандини.

– Скажи-ка мне, обратился я к моей Лукреции, – объясни со всей метафизикой твоей любви, почему мне кажется, что мы с тобой сейчас пойдем и как будто впервые погрузимся в прелести любви. Пойдем поскорее в убежище, где найдем алтарь Венеры, и будем приносить ей жертвы до самой смерти, даже если не увидим змей; и если придет папа со всем своим Священным Синклитом, не двинемся с места. Его Святейшество даст нам свое благословение.

Мы нашли, после нескольких обходов, крытую аллею, довольно длинную, в середине которой имелось помещение, заполненное различными садовыми сиденьями. Одно из них было удивительное. Оно было в форме кровати, но на месте обычного изголовья у него имелось другое, изогнутое углом и продолговатое, но на три четверти ниже, параллельно основному ложу. Мы разглядывали его, смеясь. Это была красноречивая кровать. Сначала мы расположились на ней, проверяя ее возможности. С этой кровати мы наслаждались зрелищем обширной и изолированной площадки, по которой даже кролик не смог бы подкрасться к нам незаметно. Сзади кровати аллея была недоступна, и мы могли видеть оба ее конца направо и налево на равное расстояние. Никто, войдя в аллею, не смог бы добраться до нас, если не бежать, менее чем за четверть часа. Здесь[78]78
  Автор пишет свои воспоминания, находясь в Богемии, в замке Дукс


[Закрыть], в саду Дукс, я увидел место в таком же стиле, но немецкий садовник не думал о постели. В этом счастливом месте нам не было нужды объяснять свои мысли. Стоя друг против друга, серьезные, не отводя глаз от глаз, мы расшнуровывались, мы расстегивались, наши сердца трепетали, и наши быстрые руки спешили успокоить свое нетерпение. Ни один не медлил, наши объятия раскрылись, чтобы крепче сжать то, чем руки стремились овладеть. Наша первая схватка заставила смеяться прекрасную Лукрецию, которая заверила, что гений, имеющий право сверкать повсюду, никуда не исчез. Мы оба воздали хвалу счастливому свойству малого изголовья. Мы варьировали наши возможности, и они все были счастливые и, несмотря на это, кончались, чтобы уступить место другим. Через два часа, очарованные друг другом, мы оба сказали, нежно переглядываясь, эти слова: Амур, я благодарю тебя. Донна Лукреция, скользнув благодарными глазами по безошибочному признаку моего поражения, смеясь, подарила мне долгий поцелуй; но когда увидела, что она возвращает мне жизнь, воскликнула: – Но довольно, но довольно, – готовая снова торжествовать, – оденемся. Затем мы поспешили прочь, но вместо того, чтобы смотреть друг на друга, мы устремляли глаза на то, что непроницаемые одежды скрывали от нашей ненасытной жадности. Полностью одевшись, мы согласились сделать жертвенное возлияние Амуру, чтобы поблагодарить его за то, что он удалил от нас всех возмутителей его оргии. Нами была выбрана длинная и узкая скамейка, без спинки, подобная спине мула, на которую мы уселись верхом. Борьба началась, и набирала мощный ход; но, предвидя слишком долгий исход и сомнительное возлияние, мы перешли к положению «визави», под сенью ночи, под звуки топота четверки лошадей.

Мы направились, наконец, медленным шагом, в сторону наших экипажей, ведя доверительные беседы насытившихся любовников. Она сказала мне, что ее будущий шурин богат и имеет дом в Тиволи, куда он пригласит нас провести ночь. Она хотела посоветоваться с Амуром, как бы нам провести ее вместе. Наконец она сказала мне, что, к сожалению, церковное дело, которым занимался ее муж, продвигается так удачно, что, она опасается, решение будет получено слишком скоро.

Мы провели два часа, играя фарс, который не смогли завершить. Подойдя к дому, мы вынуждены были спустить паруса. Я бы кончил, если бы не возымел каприз разделить спектакль на два акта. Я вернулся слегка усталый, но прекрасный сон меня полностью восстановил. На завтра я отправился на урок в обычный час.