Текст книги "История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 1"

 
«Le angeliche bellezze nate in cielo
Non si ponno celar solto alcun vélo»[81]81
Ангельские красоты, порожденные небесами,Не могут быть скрыты ни под какой вуалью. Из «Неистового Роланда», см. на стр. 15

[Закрыть],
 

извинившись, что это не я написал.

Я раздеваюсь, ложусь спать, и через полчаса аббат Гама стучит в мою дверь; я тяну за шнур. Он входит, говоря мне, что монсеньор желает, чтобы я спустился.

– Маркиза Г. и кардинал С.К. спрашивают вас.

– Мне очень жаль. Пойдите и скажите им правду. Скажите также, если хотите, что я болен.

Не успев повернуться, я увидел, что он отправился выполнять свою комиссию. На следующее утро я получил записку от кардинала С.К., в которой он пишет, что ожидает меня на обед, что у него было кровотечение, что ему нужно поговорить со мной, и чтобы я пришел пораньше, даже если болен. Это было срочно. Я не мог ни о чем догадаться, но не ожидал ничего неприятного. Едва одевшись, я спускаюсь и иду прослушать мессу, где, я уверен, монсеньор меня видит. После мессы, он спрашивает меня мимоходом, был ли я на самом деле болен.

– Нет, монсеньор. Я просто хотел спать.

– Вы напрасно так поступили, потому что вас любят. У кардинала С.К. открылось кровотечение.

– Я это знаю. Он мне написал в этом в записке, в которой пригласил посетить его, если Ваше Высокопреосвященство разрешит.

– Отлично. Но это забавно. Я не думаю, что ему нужен третий.

– Будет кто-то третий?

– Я об этом ничего не знаю. Я не любопытен.

Все думали, что кардинал говорил со мной о государственных делах.

Я отправился к С.К., который был в постели.

– Будучи вынужден соблюдать диету, – говорит он, – я буду обедать в одиночку; но вы ничего не потеряете, потому что повар не предупрежден. Хочу вам сказать, что я боюсь, что ваши стихи будут слишком хороши, потому что маркиза в этом разбирается. Если вы их мне прочтете так, как она их читает, я не смогу к этому приспособиться.

– Она, однако, считает, что они Вашего Преосвященства.

– Она не сомневается, но что мне делать, если она решит просить меня сочинить новые стихи?

– Располагайте мной, монсеньор, днем и ночью, и будьте уверены, что я предпочту лучше умереть, чем предать вашу тайну.

– Я вас прошу принять этот маленький подарок. Это «Негрилло» из Гаваны, что дал мне кардинал Аквавива.

Табак был хорош, но аксессуар был лучше. Табакерка была из золота с эмалью. Если Его Преосвященство не умел писать стихи, он умел, по крайней мере, дарить, и это знание в господине гораздо прекрасней, чем первое.

Я был удивлен, увидев в полдень маркизу в самом галантном дезабилье.

– Если бы я знала, – сказала она, – что вы пребываете в доброй компании, я бы не пришла.

– Я уверен, – ответил он, – что вы не сочтете лишним нашего аббата.

– Нет, потому что я считаю его порядочным человеком.

Я стоял, ничего не говоря, но ощущая себя готовым уйти с моей прекрасной табакеркой при первой же насмешке, которую она бы позволила себе отпустить. Он спросил, обедала ли она, в то же время сказав, что распорядился приготовить диету.

– Я обедала, но плохо, потому что не люблю есть в одиночестве.

– Аббат, если вы хотите оказать ей эту честь, вы можете составить компанию.

Она ответила только милостивым взглядом. Это была первая великосветская дама, с которой я столкнулся. Я не мог привыкнуть к ее проклятому покровительственному тону, который не может иметь ничего общего с любовью; но я видел, что в присутствии своего кардинала она должна была так поступать. Я знал, что она должна понимать, что поддержание такого вида сбивает с толку.

Поставили стол около кровати Его Высокопреосвященства. Маркиза почти ничего не ела, помогая аплодисментами моему счастливому аппетиту.

– Я вам говорил, что аббат мне не уступит.

– Я думаю, – ответила она, – что не намного; но вы больший лакомка.

Я прошу ее сказать, на каком основании она считает меня гурманом:

– Я люблю, мадам, только тонкие кусочки, и все изысканное.

– Надо объяснить, что есть «все», – говорит кардинал.

Позволив себе засмеяться, я начал без подготовки говорить стихами обо всем, что было достойно называться избранными кусочками. Маркиза мне зааплодировала, сказав, что она восхищается моей смелостью.

– Моя смелость, мадам, это ваша заслуга, потому что я робок, как кролик, когда меня не ободряют. Это вы автор моего экспромта, cum dico quse placent dictât auditor.[82]82
  …если я что-то говорю в минуты развлечения, это слушатель меня направляет. – Из Марциала


[Закрыть]

– Я восхищаюсь вами. Что до меня, то даже когда меня ободряет сам Аполлон, я не смогла бы произнести четыре стиха без того, чтобы их не записать.

– Осмельтесь, мадам, отрешиться от вашего Гения, и вы произнесете божественные вещи.

– Я тоже так думаю, говорит кардинал. Разрешите, я покажу аббату ваши десять стансов.

– Они сделаны небрежно; но я хотела бы быть уверена, что это останется между нами.

Кардинал передал мне десять стансов маркизы, которые я прочел, придавая им весь смысл, который может придать правильное чтение хорошему стихотворению.

– Как вы это прочитали! – говорит маркиза. – Лучше, чем это сделал бы автор. Я вас благодарю. Но будьте также любезны прочесть в том же тоне десять стихов Его Высокопреосвященства, написанных в ответ на мои. Они намного превосходят эти.

– Не верьте этому, сказал он; но вот они. Попытайтесь ничего из них не потерять при чтении.

Кардиналу не нужно было обращаться ко мне с этой просьбой, поскольку стихи были моими; я не мастер читать плохо, тем более, что Бахус прибавил огня, который маркиза, находясь перед моими глазами, зажгла в моей душе. Я прочел так, что кардинал был доволен, а маркиза вынуждена была краснеть в тех местах, где я описал некоторые красоты, которые поэзии позволено хвалить, но которые я не мог видеть. Она вырвала из моих рук стансы с раздосадованным видом, говоря, что я исказил стихи. Это было правдой, но я притворился, что с этим не согласен.

Я был весь в огне, и она была не менее разгоряченной. Кардинал заснул, и она встала, чтобы выйти на бельведер, и я вышел вслед за ней. Она присела на баллюстраде, я стал перед ней. Ее колено оказалось вблизи моего кармана с часами. Взяв почтительно и мягко ее руку, я попросил ее обнять меня.

– Я обожаю вас, мадам, и если вы не позволите мне надеяться на взаимность, я решил избегать встречи с вами. Произнесите ваш приговор.

– Я считаю вас распущенным и непостоянным.

– Я ни тот и ни другой.

Говоря это, я прижал ее к своей груди, запечатлев на ее губах поцелуй любви, который она приняла без отвращения и не подвергаясь с моей стороны ни малейшему насилию. Мои голодные руки попытались открыть путь ко всему, но она быстро изменила позу, умоляя уважать ее, так нежно, что я почувствовал себя обязанным повиноваться и не только обуздать свои порывы, но и попросить прощения. Она заговорила о донне Лукреции, и должна была испытывать восхищение, найдя меня монстром сдержанности. Потом она заговорила со мной о кардинале; она хотела, чтобы я считал его только ее хорошим другом. Затем мы декламировали прекрасные поэтические отрывки, она сидела, позволяя мне любоваться половиной точеной ножки, и я стоял и притворялся, что ее не вижу, решив не добиваться в этот день большего, чем уже получил. Кардинал явился в ночном колпаке, удивился, увидев нас, и испрашивал прощения за то, что заставил нас ждать. Я оставил их только в сумерках, очень довольный своей участью, и полный решимости держать мою зарождающуюся любовь в узде, пока не представится счастливый случай, при котором я буду уверен, что увенчаю его победой.

С того дня очаровательная маркиза не переставала подавать мне знаки особого уважения, не касаясь никаких тайн. Мне казалось, что можно рассчитывать на следующий карнавал, будучи уверен, что, чем больше я проявлю деликатности, тем больше она будет сама стараться предоставить мне случай, при котором она полностью вознаградит мою любовь, мою верность и мое постоянство. Но фортуна обернулась по-другому, когда я меньше всего этого ожидал, и когда кардинал Аквавива и даже сам папа мыслили сделать ее прочной.

Этот выдающийся понтифик сделал мне очень лестные комплименты относительно красивой табакерки, что подарил мне кардинал С.К., больше не говоривший со мной о маркизе Г.; кардинал Аквавива не скрывал удовольствия, видя красивую табакерку, в которой его щедрый собрат подарил мне его «negrillos». Аббат Гама, видя меня на столь прекрасной стезе, поздравлял меня и не смел давать мне советов, отец Жоржи, который догадывался обо всем, сказал, что я должен был ценить милость маркизы Г. и стараться не потерять ее расположения для приобретения чего-либо другого. Таково было мое положение.

Это было на Рождество. Любовник Барбарукки вошел в мою комнату, закрыл дверь и бросился на канапэ, говоря, что я вижу его в последний раз.

– Я пришел, чтобы попросить у вас доброго совета.

– Какой совет я могу вам дать?

– Возьмите. Читайте. Вы знаете все.

Это было письмо от Барбарукки. Вот оно:

«Я беременна, мой дорогой друг, и я больше не могу в этом сомневаться. Предупреждаю вас, что я решилась покинуть Рим в одиночку, и умереть, когда бог даст, если я вам больше не нужна. Я скорее выстрадаю все, чем открою моему отцу несчастное состояние, в котором мы оказались».

– Будучи порядочным человеком, – говорю я ему, – вы не можете ее покинуть. Женитесь на ней, несмотря на своего отца, и Вечное Провидение о вас позаботится.

Он думает, он кажется мне более спокойным, и он уходит. В начале января он появляется у меня и кажется очень довольным.

– Я снял, – говорит он, – верхний этаж дома, соседнего с домом Барбарукки. Она знает об этом, и этой ночью я выйду через световой люк чердака своего дома и влезу через люк в ее доме. Я договорюсь с ней о времени, когда я поднимусь. Мое дело сделано. Я решил сопроводить ее в Неаполь, и, поскольку ее служанка, которая спит на чердаке, не смогла бы проигнорировать ее побег, я увезу ее с нами.

– Бог благословит вас.

Восемь дней спустя, я вижу его в моей комнате за час до полуночи, в сопровождении аббата.

– Чего вы хотите от меня в этот час?

– Я представляю вам этого прекрасного священника.

Я узнаю Барбарукку, и я встревожен.

– Вас видели входящими?

– Нет. Но в любом случае, я аббат. Мы проводим вместе каждую ночь.

– Я поздравляю вас.

– Горничная согласна; она поедет с нами. Мы скоро отправляемся, и мы будем в Неаполе через двадцать четыре часа. У нас будет экипаж, который доставит нас до первого поста, где, я уверена, нам дадут лошадей.

– Прощайте. Желаю вам счастья. Я прошу вас уйти.

– Прощайте.

Несколько дней спустя, прогуливаясь на вилле Медичи с аббатом Гама, я услышал от него, что ночью будет полицейская операция на площади Испании.

– В чем будет состоять эта экзекуция?

– Барджелло[83]83
  начальник папской полиции


[Закрыть] или его лейтенант исполнит некий святейший приговор, или посетит подозрительный дом, или заберет кое-кого, кто этого не ожидает.

– Откуда это известно?

– Его Высокопреосвященство должен об этом знать, потому что папа не осмелится вторгнуться на его юрисдикцию, не спрашивая его разрешения.

– И он его спросил?

– Да. Святейший аудитор пришел к нему, чтобы спросить, сегодня утром.

– Но наш кардинал мог отказать ему.

– Правда, но он никогда не отказывает.

– А если осужденная персона находится под его защитой?

– Его высокопреосвященство в таком случае его предупреждает.

Через четверть часа, оставив аббата, я почувствовал беспокойство. Я подумал, что этот приказ мог бы относиться к Барбарукке или ее любовнику. Дом Далакка находился под юрисдикцией Испании. Я тщетно искал повсюду молодого человека; отправившись к нему или к Барбарукке, я боялся себя скомпрометировать. Не вызывает сомнений, что, будучи уверен, я бы пошел, но мое подозрение не было достаточно основательным. Около полуночи, собираясь лечь спать, я открываю дверь, чтобы вынуть ключ, когда с удивлением вижу аббата, который быстро входит и, задыхаясь, бросается в кресло. Узнав Барбарукку, я закрываю дверь; я догадываюсь обо всем, и, предвидя последствия, теряюсь. Взволнованный, смущенный, я не спрашиваю ее ни о чем, я пересказываю ей факты, я осуждаю ее за попытку спастись в моем доме и прошу ее уйти. Несчастный! Следовало ее не просить, а выгнать, и даже звать народ, если бы она не захотела уходить. Я не в силах был это сделать. При словах «Уходите!», она, плача и стеная, бросается к моим ногам, моля о пощаде. Я уступил, но предупредил, что мы оба пропали.

– Никто не видел меня при входе в отель, или поднимающуюся сюда, я в этом уверена, и я счастлива, что побывала здесь десять дней назад, иначе я бы никогда не угадала, где ваша комната.

– Увы! Было бы лучше, если бы вы ошиблись. Что стало с доктором, вашим возлюбленным?

– Сбиры увели его вместе с горничной. Вот что произошло. Мой любовник сказал мне прошлой ночью, что в эту ночь в одинадцать часов коляска подъедет к подножию лестницы Тринита деи Монти и будет там меня ждать; я выбралась час назад из люка нашего дома, вслед за горничной. Я влезла в его дом, оделась, как вы видите, спустилась и направилась прямо к коляске. Моя служанка шла впереди меня с моим скарбом. Огибая угол и чувствуя, что пряжка моей туфли упала, я останавливаюсь и наклоняюсь ее поправить. Служанка, думая, что я следую за ней, идет своей дорогой, подходит к коляске и садится в нее; я была всего в тридцати шагах от нее. Но вот что заставило меня застыть на месте. Едва горничная поднялась, я вижу при свете фонаря, как кучер слезает с лошади, другой человек залезает на нее и, отпустив поводья, пускает лошадей вскачь вместе с моей служанкой и моим любовником, который, разумеется, дожидался меня в коляске. Что могла я сделать в этот ужасный момент? Не смея больше вернуться домой, я следовала движению моей души, которое могу назвать невольным, это привело меня сюда. И вот я здесь. Вы говорите, что из-за этого поступка я вас потеряла, и мне кажется, что я умираю. Подскажите выход, я готова на все, даже загубить себя, если это необходимо, чтобы спасти вас.

Но, произнося эти последние слова, она стала так плакать, что это было ни с чем не сравнимо. Понимая, что ее положение ужасно, я нашел его гораздо более несчастным, чем мое, но это не помешало мне увидеть себя, абсолютно невинного, на краю пропасти.

– Позвольте, – говорю я, – отвести вас к ногам вашего отца; я чувствую, что смогу убедить его в том, что он должен спасти вас от позора.

Но в ответ на это единственно целесообразное предложение, я вижу отчаяние бедной несчастной. Она отвечает, плача в захлеб, что предпочла бы, чтобы я выбросил ее на улицу, и я сдался. Я должен был так и поступить, и я думал об этом; но я не мог на это решиться. То, что мне помешало, были слезы. Знаете ли вы, дорогой читатель, какова сила слез, текущих из красивых глаз молодой и красивой честной девушки, и несчастной к тому же? Это непреодолимая сила. Credete a chi ne ha fatto esperimento[84]84
  Поверьте, это доказано опытом. Неистовый Роланд, XXIII


[Закрыть].

Я ощутил, что физически неспособен выставить ее за дверь. Что за слезы! За полчаса три платка были мокры насквозь. Я никогда не видел таких непрекращающихся слез, и, если они были необходимы, чтобы облегчить ее боль, никогда в мире не было равной этой боли.

После всех этих слез, я спросил, что она думает делать с наступлением нового дня. Между тем, прозвонило полночь.

– Я выйду из отеля, – ответила она, всхлипывая. В этом платье никто не задержит меня, я оставлю Рим, я буду ходить, пока меня не оставит дыхание. При этих словах она упала на пол, я думал, что она умирает. Она приставила себе пальцы к горлу для облегчения дыхания, потому что задыхалась. Я увидел, что она посинела. Я находился в самом жестоком из всех затруднений. Расшнуровав ее корсаж и расстегнув все, что ее сдавливало, я призвал ее к жизни с помощью воды, которой сбрызнул ее лицо. Ночь была из самых холодных, и не было огня, я сказал ей лечь в постель и быть уверенной, что я отнесусь к ней с уважением. Она ответила, что считает себя способной вызывать лишь сострадание, и к тому же она в моих руках, и я ее господин. Стараясь внушить ей мужество и разогреть ее кровь, я уговорил ее раздеться и лечь под одеяла. Поскольку она обессилела, я вынужден был сам ее раздеть и отнести в постель. По этому случаю я получил новый опыт о себе самом. Это было открытие. Без всякого затруднения я устоял при виде всех ее прелестей. Она заснула, и я тоже, рядом с ней, но одетый.

За четверть часа до рассвета я разбудил ее и, поскольку она была в силах, она оделась без моей помощи. В первом часу дня я ушел, сказав ей сидеть спокойно до моего возвращения. Я вышел с намерением идти к ее отцу, но изменил свое желание, как только увидел мух (шпионов). Я пошел в кафе на улице Кондотта, заметив следующих поодаль соглядатаев. Приняв чашку шоколада, я положил несколько бисквитов в карман и пошел обратно в отель, заметив, что меня преследует один и тот же шпион. Я понял, что «барджело», который упустил ее, что-то подозревает. Портье сказал мне, без моего вопроса, что ночью хотели произвести некую акцию, но, как он считает, упустили подозреваемого. В то же время аудитор кардинала викария спросил у портье, в какое время он мог бы поговорить с аббатом Гама.

Тут я увидел, что нет больше времени, и вернулся в свою комнату, чтобы принять решение. Заставив Барбарукку съесть два бисквита, смоченных в канарском вине, я отвел ее на самый верх дворца, в неприличное место, где, однако, никого не было. Я сказал ей, чтобы подождала там моего уведомления, а пока, безусловно, появится мой лакей. Он, действительно, появился через несколько минут. Затем я спустился к аббату Гама, велев лакею принести мне ключ от моей комнаты, когда он окончит там уборку. Я нашел аббата, говорящего с аудитором кардинала викария.

Поговорив с ним, он подошел ко мне, спросив сначала шоколада. Он ознакомил меня с посланием кардинала викария. Речь шла о том, чтобы просить Его Высокопреосвященство заставить покинуть отель персону, укрывшуюся там около полуночи.

– Надо подождать, – добавил священник, – когда появится кардинал, и наверняка, если кто-то проник во дворец без его ведома, его заставят уйти.

Мы говорили весьма холодно, пока слуга не принес мне ключ. Видя, что я, по крайней мере, имею в запасе час, я подумал о выходе, который, единственно, мог бы спасти Барбарукку от позора. Незамеченный никем, я пошел к месту, где была спрятана Барбарукка, и заставил ее написать карандашом записку, сформулированную в таких словах на хорошем французском языке: «Монсеньор, я честная девушка, переодевшаяся аббатом. Я умоляю Ваше Преосвященство разрешить мне лично сказать вам свое имя. Я надеюсь на величие вашей души, уповая, что вы спасете мою честь».

– Вы выйдете отсюда, – сказал я, – ровно в девять часов. Вы сойдете вниз на три лестницы и войдете в апартаменты по правую руку, пройдете по ним до последней залы, где увидите толстого господина, сидящего перед жаровней. Вы дадите ему эту маленькую записку, прося сразу передать ее в руки кардиналу. Не бойтесь, что он ее прочтет, потому что у него не будет на это времени. Как только он ее передаст кардиналу, будьте уверены, в тот же момент он вас пригласит войти, и выслушает без свидетелей. Станьте на колени и расскажите ему всю свою историю, все по чистой правде, за исключением того, что вы провели ночь в моей комнате, и что вы со мной говорили. Скажите, что, видя вашего любовника схваченным, вы испугались, вы проникли во дворец, поднялись на самый верх, где, проведя ужасную ночь, решились написать записку, которую ему передали. Я уверен, мой бедный котенок, что Его Преосвященство тем или другим образом спасет вас от позора. Это единственное средство, с которым вы можете надеяться, что ваш любовник станет вашим мужем. После того, как она заверила меня, что будет выполнять все мои инструкции, я спустился вниз, причесался, оделся, и, прослушав мессу в присутствии кардинала, ушел, чтобы вернуться только к обеду.

За обедом говорили только об этом приключении. Каждый толковал его по-своему. Только аббат Гама ничего не сказал, и я поступил так же. Я понял, что кардинал взял под свою защиту персону, о которой шла речь. Это было все, чего я хотел, и мне казалось, что больше нет оснований для опасения, я наслаждался в тишине результатом своего маневра, который мне казался маленьким шедевром. После обеда я спросил аббата Гама, что это была за интрига, и вот что он мне сказал.

– Отец семейства, имени которого я пока не знаю, обратился к кардиналу викарию, чтобы тот предотвратил похищение девушки его сыном, который собрался с ней покинуть государство. Похищение должно было произойти в полночь на нашей площади. Его Высокопреосвященство, как я рассказывал вам вчера, приказал барджелло использовать своих людей и арестовать виновников, взяв их на месте преступления. Приказ был исполнен, но сбиры признали, что когда они вместе с барджелло вывели задержанных из экипажа, они нашли вместо искомой девушки женщину, которая не может внушить кому-либо искушения ее похитить. Несколько минут спустя к барджелло пришел шпион и сказал, что в тот самый момент, что коляска покинула площадь, был замечен некий аббат, проникший во дворец Испании. Барджелло сначала отправился к кардиналу викарию доложить об инциденте, при котором он упустил девушку, и, видимо, сообщил ему о подозрении, что она может быть тем самым священником, который скрылся в отеле. Викарий сказал нашему хозяину, что, возможно, девушка, одетая, как священник, оказалась спрятана в его дворце. Он просил его заставить выйти из здания персону, будь то девушка или аббат, по крайней мере, если она неизвестна Его Высокопреосвященству, чтобы снять с нее подозрение. Кардинал Аквавива принял этим утром, около девяти часов, аудитора викария, которого вы видели сегодня говорящим со мной. Он его отослал, заверив, что сделает все для поиска, и велит удалить из здания любую незнакомую персону, которую в нем найдут. Естественно, кардинал прежде всего отдал приказ дворецкому, который сразу предпринял действия к его выполнению, но четверть часа спустя дворецкому было приказано прекратить все поиски. Причина этого прекращения может быть только одна. Г-н начальник канцелярии мне сказал, что ровно в девять часов очень красивый аббат, который, на самом деле, показался ему замаскированной девушкой, явился к нему и попросил передать Его Высокопреосвященству записку. Он сразу передал ее по назначению, и Его Высокопреосвященство, прочитав, велел немедленно проводить к нему аббата, который с этого времени не выходил больше из апартаментов. Поскольку приказ о прекращении поисков был дан сразу же после того, как впустили аббата, есть основания полагать, что этот аббат и есть та самая девушка, которую упустили сбиры, и которая спаслась в отеле, где должна была скрываться всю ночь, пока не была приглашена пройти к кардиналу.

– Его Высокопреосвященство, возможно, еще сегодня передаст ее в руки не сбиров, но викария.

– Вы не имеете представления о действительной силе защиты нашего кардинала, и эта защита уже объявлена, так как персона находится не просто во дворце, но в апартаментах самого хозяина, под его покровительством.

История была интересной, внимание, с которым я ее выслушал, не могла давать каких-либо оснований для спекулятивных рассуждений Гама, который, безусловно, не стал бы мне ничего рассказывать, если бы знал, в какой мере я был в ней замешан, и насколько велик должен был быть к ней мой интерес. Я пошел в оперу, в театр Алиберти.

На следующее утро Гама вошел в мою комнату с улыбкой, говоря, что кардинал викарий знал, что похититель был моим другом, и что я должен быть также знаком с девушкой, потому что ее отец был моим учителем языка.

– Наверняка, – сказал он, – вы знали всю эту историю, и естественно полагать, что бедная девушка провела ночь в вашей комнате. Я восхищаюсь вашей выдержкой вчера в беседе со мной. Вы держались настолько хорошо в своей защите, что я был готов биться об заклад, что вы ничего не знаете.

– Я действительно ничего не знал, ответил я с серьезным и спокойным видом, я узнаю об этом только сейчас, от вас. Я знаю девушку, однако я не вижу ее уже в течение шести недель, после того, как закончил брать уроки; я знаю намного больше молодого доктора, который, однако, никогда мне не сообщал свой проект. Однако, каждый волен верить, во что хочет. Естественно, говорите вы, что девушка провела ночь в моей комнате. Позвольте мне посмеяться над теми, кто принимает спекуляции за определенность.

– Это мнение римлян, мой дорогой друг, счастливы те, кто может над этим посмеяться, но эта клевета, потому что я думаю, что это клевета, может причинить вам вред в отношении к вам нашего хозяина.

Вечером, так как не было никакой оперы, я был в ассамблее. Я не заметил каких-либо изменений ни в тоне кардинала, ни кого-либо еще. Я нашел маркизу любезной по отношению ко мне больше, чем обычно. На следующий день после обеда Гама сказал мне, что кардинал поместил девушку в монастырь, где с ней обращаются очень хорошо за счет Его Высокопреосвященства.

– Я уверен, что, – сказал он, – она останется там, пока не станет женой этого мальчика, который хотел ее похитить.

– Уверяю вас, – ответил я, – я очень счастлив, потому что она такая же хорошая, как и он, очень честная и достойна уважения каждого.

Через день или два после этого отец Жоржи сказал мне, что новостью дня в Риме было неудавшееся похищение дочери адвоката Далакка, и что меня считают устроителем всей этой интриги, что было ему крайне неприятно. Я говорил с ним так же, как говорил с Гама, и он показал, что поверил мне, но сказал, что Рим не любит принимать вещи такими, как они есть, но лишь такими, какими они должны быть. Известно, – сказал он, – что вы каждое утро бывали у Далакка, известно также, что молодой человек часто бывал у вас, и этого достаточно. Не хотят знать то, что разрушает клевету, потому что ее любят в этом святом городе. Ваша невиновность не помешает тому, чтобы эта история легла на ваш счет в сорок лет и разошлась между кардиналами в конклаве, на котором вас будут предлагать для избрания в папы.

Через несколько дней эта проклятая история начала мне надоедать, потому что о ней говорили со мной повсюду, и я увидел определенно, что все слушали, что я говорю, но никто не делал вида, что поверил мне, потому что иначе и не могло быть. Маркиза Г. сказала мне с понимающим видом, что девушка Далакка мне многим обязана; но что доставило мне наибольшие заботы, это то, что кардинал Аквавива даже в последние дни карнавала не виделся со мной в свободной манере, как бывало раньше. Никто этого не замечал, но я не мог в этом сомневаться.

Это было точно в начале Великого поста, когда никто уже не говорил об истории похищения; кардинал сказал мне пройти с ним в его кабинет. Там он произнес передо мной такую речь:

– Дело Далакка окончено, о нем больше не говорят; но решили, не отрицая, что это может быть и злословием, но что те, кто замешан в оплошности молодого человека, организовавшего похищение, это вы и я. Я допускаю, пусть говорят, потому что следующий раз в подобном случае все будет иначе, и меня это не волнует, потому что никто не может заставить вас говорить, а также потому, что вы не должны говорить, как человек чести. Если вы ничего не знали заранее, вы совершили бы, выгнав девушку, если предположить, что она была у вас, варварский поступок, и даже трусливый, который сделал бы ее несчастной до конца ее дней, который оставил бы вас под подозрением в соучастии и который, кроме того, был бы предательством. Но, несмотря на все это, вы можете себе представить, что, хотя я пренебрегаю всеми соображениями такого рода, я не могу, однако, с их учетом, оставаться индифферентным. Я вынужден вас просить не только оставить меня, но покинуть Рим; я дам вам предлог, с помощью которого вы сохраните вашу честь, который, кроме того, можно считать знаком моего внимания к вам, поскольку я его даю. Я разрешаю вам сказать мне на ухо, чего вы хотите, и даже сказать всем, что вы отправляетесь в путешествие с поручением, которое я вам дал. Подумайте, в какую страну вы хотите поехать, у меня есть друзья повсюду, я вас отрекомендую, так что я уверен, вы найдете себе применение. Я напишу вам рекомендацию своей собственной рукой, вы сами должны так сделать, чтобы никто не знал, куда вы направляетесь. Приходите завтра на виллу Негрони, чтобы сказать мне, куда вы хотите, чтобы я вас рекомендовал. У вас восемь дней до отъезда. Поверьте, мне очень жаль вас терять. Это моя жертва величайшему предрассудку. Прошу вас не заставлять меня видеть ваши страдания. Он сказал эти последние слова, видя мои слезы, и не дал мне времени на ответ, чтобы не видеть больше; несмотря на это, я нашел силы, чтобы прийти в себя и казаться веселым для всех, кто увидел меня выходящим из кабинета. За столом меня увидели в наилучшем настроении. Аббат Гама, угощая меня кофе в своей комнате, сделал мне комплимент по поводу моего довольного вида. Я уверен, сказал он, что это результат разговора, который вы имели сегодня утром с Его Высокопреосвященством.

– Да, но вы не замечаете горя у меня на сердце, которое я скрываю.

– Горя?

– Да, я боюсь потерпеть неудачу в трудном поручении, которое дал мне сегодня утром кардинал. Я вынужден скрывать отсутствие уверенности в себе, чтобы не уменьшить доверия, которое Его Преосвященство питает к моим малым талантам.

– Если мои советы могут вам быть в чем-то полезными, я предлагаю их вам. Однако вы хорошо делаете, показываясь тихим и спокойным. Ваше поручение – в Риме?

– Нет. Речь идет о путешествии на восемь – десять дней.

– В какую страну?

– На запад.

– Я не любопытен.

Я пошел один прогуляться на виллу Боргезе, где провел два часа в отчаянии, потому что я любил Рим, и, будучи уверен в широкой дороге к удаче, вдруг оказался низвергнут с нее, не зная, куда идти, и лишившись всех моих прекрасных надежд. Рассматривая мое поведение, я не находил себя виноватым, но ясно видел, что отец Жоржи прав. Я не только не должен был вмешиваться в дела Барбарукки, но должен был сменить учителя языка, как только впервые узнал про ее интригу. Но в моем возрасте, и не зная еще достаточно горя, мне невозможно было обладать такой осторожностью, которая может быть только плодом многолетнего опыта. Я думал, куда должен направиться, я думал об этом всю ночь и все утро, будучи не в состоянии определиться с тем или другим направлением. Я пошел в свою комнату, не думая об ужине. Аббат Гама пришел сказать, что Его Высокопреосвященство предупредил меня, чтобы я не занимал время обеда на завтра, потому что он имеет на меня виды.

Я нашел его на вилле Негрони «a tomap el Sol»[85]85
  прогуливающимся по солнцу


[Закрыть]. Он прогуливался со своим секретарем, которого отослал, когда увидел меня. Будучи с ним наедине, я все ему подробно рассказал об интриге Барбарукки, не скрывая ни малейших обстоятельств. После этого правдивого рассказа, я описал ему самыми яркими красками свою боль, которую чувствовал. Я вижу себя, сказал я ему, лишенным всего счастья, на которое мог надеяться в своей жизни, потому что уверен, что не в состоянии чего-либо добиться иначе, чем у него на службе. Я провел час, разговаривая с ним и почти все время плача, но все, что я мог ему сказать, было бесполезным. Он ободрял меня с добротой, побуждая сказать ему, в какое место Европы я хотел бы поехать, и словом, которое отчаяние и досада вызвали из моего рта, был Константинополь.