Текст книги "История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 8"

Я явился к нему на следующий день на рассвете; он еще не вставал. Когда он меня увидел, он сказал:

– Я уверен, что вы пришли пригласить меня драться с д’Аше. Я готов стреляться, чтобы доставить ему удовольствие, но при условии, что он сначала заплатит мне двадцать луи, которые он у меня украл.

– Вы получите их завтра утром, и я буду с вами. У д’Аше секундантом будет г-н де Пийен.

– Договорились. Жду вас здесь завтра на рассвете.

Я увиделся с де Пийеном два часа спустя и мы назначили встречу на шесть часов утра следующего дня, с двумя пистолетами. Мы выбрали сад в полу-лье от города.

На рассвете я нашел моего швейцарца, который ждал меня у дверей своего жилья, напевая пастушеские мелодии, столь дорогие сердцу его соотечественников. Я счел это хорошим предзнаменованием.

– Вот и вы, – сказал он, – пойдем.

Дорогой он мне сказал:

– Я в жизни дрался только с порядочными людьми, и мне трудно идти убивать мошенника; это должно быть делом палача.

– Я понимаю, – ответил я ему, – что неприятно рисковать собой перед человеком подобного сорта.

– Я ничем не рискую, – говорит Шмиц, смеясь, – потому что уверен, что убью его.

– Как это уверены?

– Весьма уверен, потому что я заставлю его дрожать.

Он был прав. Этот секрет неоспорим, когда знаешь, как его применять, и когда имеешь дело с трусом. Мы застали на месте д’Аше и Пийена и увидели еще пять или шесть человек, которых наверняка привлекло сюда любопытство.

Д’Аше вынул из кармана двадцать луи и передал их своему противнику, говоря:

– Я могу ошибаться, но я заставлю сейчас вас заплатить за вашу грубость.

Затем, повернувшись ко мне, сказал:

– Я должен вам двадцать луи.

Я не ответил.

Шмит, положив золото в свой кошелек с самым спокойным видом и ничего не ответив фанфарону, встал между двух деревьев, растущих на расстоянии примерно четырех шагов друг от друга, достал из кармана два подходящих пистолета и сказал д’Аше:

– Вам надо будет встать в десяти шагах и стрелять первым. Промежуток между этими двумя деревьями – это место, где я буду прогуливаться. Вы также сможете прогуливаться, если вам угодно, когда настанет моя очередь стрелять.

Было невозможно выразиться более ясным образом или объясниться с большим спокойствием.

– Но, – сказал я, – следует решить, за кем первый выстрел.

– Это бесполезно, – говорит Шмит, – я никогда не стреляю первым; впрочем, это право месье.

Де Пийен отвел своего друга на указанную дистанцию, затем стал в стороне, как и я, и д’Аше выстрелил в своего противника, который прогуливался медленным шагом, не глядя на него. Шмит развернулся совершенно хладнокровно и сказал:

– Вы промахнулись, месье, я уверен в этом; начните снова.

Я решил, что он сошел с ума, и ждал переговоров. Но не тут то было. Д’Аше согласился стрелять второй раз, выстрелил и снова промахнулся в своего противника, который, не говоря ни слова, но с твердым и уверенным видом, выстрелил первый раз в воздух, затем, перезарядив второй пистолет д’Аше, поразил его в середину лба и уложил замертво. Уложив свои пистолеты в карман, Шмит в тот же миг ушел один, как если бы продолжил свою прогулку. Я ушел также через две минуты, когда убедился, что несчастный д’Аше лежит без жизни.

Я был поражен, так как подобная дуэль мне показалась скорее сном, эпизодом из романа, чем реальностью. Я не мог этому поверить, потому что не заметил ни малейшей перемены в бесстрастном лице швейцарца.

Я явился завтракать с м-м д’Юрфэ, которую нашел безутешной, так как это был день полнолуния, и в четыре часа и три минуты я должен был провести таинственное сотворение ребенка, в которого она должна была воплотиться. Однако, божественная Ласкарис, которая должна была стать избранным сосудом, извивалась в своей постели, сотрясаясь от конвульсий, которые делали для меня невозможным выполнение детородного дела.

При рассказе, что поведала мне об этой помехе безутешная м-м д’Юрфэ, я лицемерно горевал, потому что злостное поведение танцовщицы было мне как нельзя кстати, во-первых, потому, что она не вызывала больше во мне никакого желания, а во вторых, потому что я рассчитывал извлечь пользу из этого обстоятельства, чтобы отомстить ей и ее наказать.

Я рассыпался в соболезнованиях м-м д’Юрфэ и, проконсультировавшись с оракулом, нашел, что малышка Ласкарис была испорчена черным духом, и что я должен отправиться разыскивать предопределенную деву, чья чистота находится под защитой высших духов. Видя, что безумица совершенно счастлива от обещаний оракула, я покинул ее, чтобы повидаться с этой Кортичелли, которую нашел в постели, с матерью, сидящей рядом.

– Значит, у тебя конвульсии, дорогая, – сказал я ей.

– Нет, я чувствую себя хорошо, но они у меня будут, – сказала она, – пока ты не вернешь мне мои драгоценности.

– Ты стала злой, моя бедная малышка, и это последовало от советов твоей матери. Что касается драгоценностей, с таким поведением ты их, возможно, не получишь вообще.

– Я все раскрою.

– Тебе не поверят, и я отправлю тебя в Болонью, не оставив никаких подарков, что сделала тебе м-м д’Юрфэ.

– Ты должен сейчас же вернуть мне драгоценности, или я объявлю себя беременной, что есть и на самом деле. Если ты не удовлетворишь мое требование, я сейчас же пойду рассказать все старой сумасшедшей, и мне неважно, что произойдет.

Очень удивленный, я смотрел на нее, не говоря ни слова, но раздумывал при этом, как мне избавиться от этой бесстыдницы. Синьора Лаура сказала со спокойным видом, что это совершенная правда, что ее дочь беременна, но не от меня.

– Но тогда от кого же? – спросил я.

– От графа де Н…, у которого она была любовницей в Праге.

Это показалось мне невозможным, так как она не показывала никаких симптомов беременности, но, в конце концов, такое могло быть. Озабоченный необходимостью переиграть этих двух мошенниц, я вышел, ничего им не сказав, и пошел запереться с м-м д’Юрфэ, чтобы проконсультироваться у оракула по поводу операции, которая должна была ее осчастливить.

После множества вопросов, более темных, чем те гадания, что творила Пифия перед дельфийским треножником, и объяснениями которых я, соответственно, забрасывал бедную увлеченную д’Юрфэ, она сама пришла к выводу, и я, разумеется, поостерегся ей возразить, что бедная Ласкарис сделалась безумной. Поддакивая всем ее опасениям, я добился того, что заставил ее найти в куче каббалистической ерунды, что принцесса не может соответствовать ожиданиям, потому что осквернена черным духом, врагом ордена розенкрейцеров; и поскольку она была на верном пути, она сама добавила, что юная дева беременна гномом.

Она нагромоздила затем еще кучу измышлений, чтобы узнать, каким образом мы теперь должны действовать, чтобы наверняка достичь нашей цели, и я обставил все таким образом, чтобы она сама пришла к выводу, что должна написать непосредственно луне.

Это красивое умозаключение, которое должно было вернуть ее к разуму, наполнило ее радостью. Она находилась в пароксизме энтузиазма, и я был теперь уверен, более, чем когда-либо, что если бы я захотел уверить ее в несбыточности ее надежд, ума не приложу, как я это смог бы сделать. Она тотчас бы вообразила, что враждебный дух овладел мной, и что я перестал быть истинным розенкрейцером. Но я был далек от мысли предпринять лечение, которое стало бы для меня столь невыгодным, будучи при этом для нее полностью бесполезным. Ее химеры делали ее счастливой, и несомненно, возвращение к правде сделало бы ее несчастной.

Теперь она приняла решение писать луне, с тем большей радостью, что ей знаком был культ, который поклоняется этой планете, и церемонии, которые необходимо было совершить, но она могла их провести только при содействии адепта, и я знал, что она рассчитывает на меня. Я сказал, что буду целиком в ее распоряжении, но следует ждать первой фазы ближайшей луны, что она и без меня знала. Я был озабочен тем, чтобы выиграть время, потому что, потеряв много в игре, мне нельзя было покинуть Экс-ла-Шапель, пока я не пополню счет векселя, что я направил г-ну д’О. в Амстердам. А пока мы согласились, что малышка Ласкарис сошла с ума и мы не будем обращать внимания на все то, что она, в своих приступах безумия, может говорить, поскольку ее ум находится во власти злого гения и это он внушает ей эти слова.

Мы решили, однако, что, поскольку ее состояние достойно жалости и следует делать ее существование сколь можно более мягким, она будет продолжать питаться вместе с нами, но по вечерам, выйдя со стола, будет отправляться спать в комнату своей гувернантки.

После того, как я таким образом настроил м-м д’Юрфэ не воспринимать всерьез любые возможные высказывания Кортичелли и заниматься только письмом, которое она должна написать гению Селенису, что обитает на луне, я занялся всерьез средствами восстановить мое финансовое состояние, что я подорвал игрой, и что невозможно было проделать с помощью кабалы. Я заложил ларец Кортичелли за тысячу луи и отправился держать талью в Английский клуб, где мог выиграть гораздо больше, чем у французов или немцев.

Три или четыре дня спустя после гибели д’Аше его вдова написала мне записку с просьбой прийти к ней. Я застал ее с Пийеном. Она сказала мне скорбным тоном, что у ее мужа было много долгов, ее кредиторы завладели всем имуществом, и ей из-за этого невозможно взять на себя расходы, необходимые для того, чтобы ей и ее дочери возвратиться в Кольмар, в лоно их семьи.

– Вы, – добавила она, – явились причиной смерти моего мужа, я прошу у вас тысячу экю; если вы мне откажете, я предъявлю вам иск через суд, так как швейцарский офицер уехал, и мне некого больше обвинить.

– Ваши слова меня удивляют, мадам, – заметил я ей холодно, – и если бы не уважение, которое я испытываю к вашему горю, я бы ответил вам с горечью, что ваше поведение должно было бы меня возмутить. Прежде всего, у меня нет тысячи экю, чтобы бросать их на ветер, и затем, угрожающий тон не способствует тому, чтобы побудить меня принести такую жертву. В конце концов, хотел бы я знать, каким образом вы собираетесь предъявить мне обвинение в суде. Что касается г-на Шмит, он дрался благородно и оказался победителем, и мне не кажется, что вы бы что-нибудь выиграли, если бы выдвинули против него обвинение, окажись он здесь. Прощайте, мадам.

Я был уже в полусотне шагов от дома, когда меня догнал де Пийен, который сказал мне, что, пока м-м д’Аше не задумала что-нибудь против меня, нам следует держаться вместе, чтобы нам не перерезали горло. Мы оба были без шпаг.

– Ваши намерения мне не льстят, – сказал я ему спокойно, – и в них есть что-то грубое, что отнюдь не склоняет меня компрометироваться связью с человеком, которого я совсем не знаю, и которому ничего не должен.

– Вы подлец.

– Возможно, я им стану, если буду вам подражать. Мнение, которое вы можете иметь обо мне, мне весьма безразлично.

– Вы в этом раскаетесь.

– Может быть, но пока я вас честно предупреждаю, что никогда не хожу без пары надежных пистолетов и умею ими пользоваться.

Вот и они, – добавил я, доставая их из кармана и взводя курок у того, что в правой руке.

Видя это, надменный забияка выругался и удалился в одну сторону, а я в другую.

В некотором отдалении от места, где произошла эта сцена, я встретил неаполитанца по имени Малитерни, в то время лейтенант-полковника и адьютанта принца де Конде, командующего французской армией. Этот Малитерни был бонвиван, всегда готовый одолжить денег и всегда сидевший на мели. Мы были друзьями, и я ему рассказал, что произошло.

– Я буду вынужден, – сказал я ему, – скомпрометировать себя в связи с этим де Пийеном, и если вы можете меня от этого оградить, я буду должен вам сотню экю.

– Это отнюдь не невозможно, – сказал он, – я скажу вам что-нибудь завтра.

Он действительно пришел ко мне на следующий день утром и заявил, что мой головорез выехал из Экса на рассвете согласно форменному приказу начальства, и заодно принес мне паспорт на свободный проезд от г-на принца де Конде.

Могу заверить, что эта новость была мне приятна. Я никогда не боялся скрестить мою шпагу с первым попавшимся, никогда впрочем не испытывая варварского удовольствия от того, чтобы пустить кровь человеку; но на этот раз я испытывал сильнейшее отвращение к необходимости подвергнуть себя угрозе от человека, которого не мог считать более деликатным, чем его друга д’Аше. Я горячо поблагодарил Малитерни, передав ему сотню экю, которые обещал и которые, как я счел, нашли наилучшее применение.

Малитерни, первостатейный насмешник и любимец маршала д’Эстре, не был обделен ни умом, ни знаниями, но ему не хватало порядка и, быть может, тонкости. Наконец, он был человек, весьма приятный в обхождении, поскольку обладал неиссякаемым весельем и хорошо знал свет. Достигнув ранга полевого маршала, в 1768 году, он женился в Неаполе на богатой наследнице, которую оставил вдовой год спустя.

На другой день после отъезда де Пийена я получил от м-ль д’Аше записку, в которой она просила, без ведома своей больной матери, зайти с ней повидаться. Я ответил, что она найдет меня в таком-то месте в такое-то время, и что там она сможет сказать мне то, что хочет.

Я встретил ее там вместе с матерью, которая пришла, несмотря на свою предполагаемую болезнь. Жалобы, слезы, упреки – ничто не было упущено. Она назвала меня своим гонителем и сказала, что отъезд де Пийена, ее единственного друга, ввергает ее в отчаяние, что она заложила все свое имущество, что у нее нет больше средств, и что я, будучи богатым, должен ей помочь, если я не последний из людей.

– Мне далеко не безразлично ваше положение, мадам, и, хотя я и не таков, как вы говорите, не могу не сказать, что вы показали себя последней из женщин, побуждая де Пийена, который, в конце концов, может быть и вполне порядочный человек, меня убить. Короче говоря, богатый или бедный, хотя я вам ничего не должен, я дам вам достаточно, чтобы выкупить ваши вещи и, быть может, сам отвезу вас в Кальмар; но надо, чтобы вы согласились прямо здесь, чтобы я изъявил вашей очаровательной дочери знаки моей любви.

– И вы осмеливаетесь делать мне это ужасное предложение?

– Ужасное или нет, я его делаю.

– Никогда.

– Прощайте, мадам.

Я зову буфетчика, чтобы расплатиться за прохладительные напитки, что я заказал, и кладу шесть двойных луи в руку юной персоны, но гордячка-мать, заметив это, не разрешает ей их принять. Я этому не удивился, несмотря на нужду, в которой она находилась, потому что эта мать была очаровательна и стоила еще больше, чем дочь, про что знала. Я должен был бы предпочесть ее и кончить на этом пререкания, но каприз! В любви такое не принимают в расчет. Я чувствовал, что она должна меня ненавидеть, тем более, что не любя свою дочь, она была оскорблена, что ту предпочли ей.

Покинув их и держа в руке эти шесть дублонов, которые гордость или досада заставили их отвергнуть, я отправился к банку в фараон, решив посвятить их фортуне; но эта легкомысленная жертва, не менее гордая, чем у капризной вдовы, была отвергнута, как и ею, и, ставя их пять раз на карту, я одним ударом свалил банк. Англичанин по имени Мартен, предложил мне поставить деньги со мной напополам, я согласился, потому что знал его как хорошего игрока, и в восемь-десять туров мы так хорошо повели наши дела, что я не только выкупил ларец и покрыл все остальные мои потери, но и стал обладателем довольно большой суммы.

В это время Кортичелли, разозлившись на меня, раскрыла все м-м д’Юрфэ, рассказав ей историю своей жизни, нашего знакомства и своей беременности. Но чем правдивей был ее рассказ, тем более добрая дама утверждалась в мысли, что она сумасшедшая, и она лишь смеялась вместе со мной над предполагаемым безумием моей предательницы. Она черпала все свое доверие из инструкций, которые давал ей Селенис в своих ответах.

Между тем я, со своей стороны, не мог оставаться равнодушным к поведению этой девицы; я принял решение перевести ее есть в комнате матери, оставшись единственной компанией м-м д’Юрфэ и уверив ее, что мы легко найдем другой священный сосуд, и что безумие Ласкарис делает ее совершенно неспособной участвовать в наших мистериях.

Вскоре вдова д’Аше, стесненная нуждой, оказалась вынуждена уступить мне свою Мими; но я утихомирил ее своей нежностью и тем, что в начале я соблюдал приличия, так, что она могла делать вид, что ничего не замечает. Я выкупил все, что у нее было в закладе, и, довольный ее поведением, хотя ее дочь еще и не ответила вполне на мою страсть, разработал план отвезти их обеих в Кольмар вместе с м-м д’Юрфэ. Чтобы склонить эту даму к столь доброму деянию, так, чтобы она не заподозрила мотив, я задумал сделать так, чтобы она получила этот приказ от луны в письме, которое она ожидала; я был уверен, что в этом случае она повинуется слепо.

Вот каким образом я взялся за дело, чтобы осуществить переписку между Селенис и м-м д’Юрфэ.

В день, определенный луной, мы отправились вместе ужинать в сад за городом, где, в комнате на первом этаже, я приготовил все, что необходимо для мистического культа; имея в кармане письмо, которое должно было спуститься с луны в ответ на то, которое м-м д’Юрфэ тщательно подготовила, и которое мы должны были отправить по этому адресу. В нескольких шагах от комнаты церемоний я поместил большую ванну, наполненную теплой водой, смешанной с эссенциями, подходящими царице ночи, и в которую мы должны были погрузиться вместе в час апогея луны, который приходился в этот день на час после полуночи.

Когда мы воскурили ароматы, растворили эссенции, свойственные культу Селенис и произнесли мистические моленья, мы полностью разделись и, держа мое письмо спрятанным в левой руке, я подтолкнул м-м д’Юрфэ к краю ванны, где находилась чаша из алебастра, наполненная можжевеловым спиртом, который я поджег и произносил каббалистические слова, которых сам не понимал, и которые она повторяла, передавая мне письмо, адресованное Селенис. Это письмо я сжег в пламени можжевельника, при ярком свете луны, и простодушная д’Юрфе заверила меня, что видела, как поднимаются знаки, начертанные ею самой, по лучам этой звезды.

После этого мы вошли в ванну, и письмо, которое я держал спрятанным в руке, и которое было написано в круговую, серебряными буквами на зеленой бумаге, покрытой льдом, появилось на поверхности воды десять минут спустя. Как только м-м д’Юрфэ ее заметила, она почтительно его взяла и вышла из ванны вместе со мной.

Обтершись и надушившись, мы снова взяли свои одежды. Когда мы вновь приняли пристойный вид, я сказал мадам, что она может прочесть письмо, которое она поместила на подушке из белого надушенного сатина. Она повиновалась, и заметно погрустнела, когда прочла, что ее гипостасис отложен вплоть до прибытия Кэрилинта, которого она увидит, вместе со мной, в следующем году в Марселе. Дух сказал ей кроме того, что юная Ласкарис может ему только навредить, и что она должна положиться на мои распоряжения, чтобы этого избежать. Он кончил тем, что приказал ей принудить меня не оставлять в Эксе женщину, которая потеряла своего мужа и имеет дочь, которую духи предназначают для важного служения нашему ордену. Она должна отправить ее в Эльзас вместе с дочерью и не терять ее из вида вплоть до их прибытия на место, поскольку наше влияние избавит их от опасностей, которые их не минуют, если они останутся сами по себе.

М-м д’Юрфэ, которая, независимо от своего безумия, была очень добросердечна, рекомендовала мне эту вдову со всем жаром фанатизма и человеколюбия, и с большим сочувствием пожелала узнать всю ее историю. Я холодно рассказал ей все, что мне показалось способным утвердить ее в своем решении, и обещал представить ей этих дам возможно скорее.

Мы вернулись в Экс и провели остаток ночи вместе, обсуждая все, что занимало ее воображение. Поскольку все складывалось благоприятно для моих планов, я занимался отныне только путешествием в Эльзас и стараниями обеспечить мне полное обладание Мими, столь хорошо заслужив ее милости услугами, которые я им оказал.

На следующий день я удачно играл, и чтобы завершить день, отправился насладиться приятным сюрпризом для м-м д’Аше, сообщив ей, что решил сам проводить ее в Кольмар вместе с ее Мими. Я сказал, что следует начать с того, что я представлю их даме, которую я имею честь сопровождать, и прошу ее быть готовой назавтра, потому что маркизе не терпится с ней познакомиться. Я ясно увидел, что она переживает, вообразив себе, что то, что я ей говорю, правда, потому что воображала, что маркиза влюблена в меня, и не могла связать эту идею с тем старанием, которое проявляла м-м д’Юрфэ, сблизить со мной двух женщин, которые могут быть опасными соперницами.

Я зашел за ними на следующий день в назначенный час, и м-м д’Юрфэ приняла их с любезностями, которые должны были их весьма удивить, поскольку они не могли знать, что должны быть обязаны этим приемом рекомендации, исходившей от луны. Мы пообедали вчетвером, и обе дамы держали себя женщинами, знакомыми с правилами света. Мими была очаровательна, и я проявлял к ней особую заботу, которую ее мать знала, к чему отнести, а маркиза приписывала уважению, проявляемому к ней со стороны розенкрейцеров.

Вечером мы все отправились на бал, где эта Кортичелли, не упускавшая возможности причинить мне какое-нибудь зло, танцевала так, как не позволительно танцевать благородной персоне. Она делала антраша, пируэты, балетные голубцы, батманы на полноги, наконец, все гримасы оперного паяца. Я был вне себя! Офицер, который, может быть, проигнорировал, что я гожусь ему в дяди, а может быть, только притворился, спросил меня, не профессиональная ли она танцовщица. Я слышал другого, недалеко от себя, который говорил, что, кажется, видел ее танцующей в Праге на последнем карнавале. Я должен был ускорить мой отъезд, так как предвидел, что эта несчастная кончит тем, что будет стоить мне жизни, если мы еще останемся в Эксе.

М-м д’Аше, державшаяся, как я уже сказал, тона приличного общества, заслужила полное одобрение м-м д’Юрфэ, которая склонна была видеть в ее дружелюбии новое свидетельство милости Селенис. Чувствуя, что после всех услуг, что я ей оказываю в столь изысканной манере, она мне обязана некоторой благодарностью, м-м д’Аше, притворившись, что чувствует себя немного не в себе, покинула бал первая, так что, провожая ее дочь домой, я оказался с ней тет-а-тет в полной свободе. Воспользовавшись случаем, что можно не торопиться, я остался с Мими на два часа, и она оказалась нежной, любезной и страстной до такой степени, что, покидая ее, мне не оставалось ничего более желать.

На третий день я усадил мать и дочь, одетых в дорожное платье, в элегантную и удобную берлину, и мы с радостью покинули Экс. За полчаса до отъезда у меня случилась встреча, фатальная по своим дальнейшим последствиям. Фламандский офицер, совершенно мне незнакомый, подошел ко мне и, поведав грустную ситуацию, в которой он оказался, поставил меня в положение, когда я не смог отказать ему в двенадцати луи. Десять минут спустя он принес мне записку, в которой подтверждал свой долг и срок, через который он собирался мне уплатить. Из этой записки следовало, что его зовут Малиньян. Через десять месяцев читатель узнает остальное.

В момент отъезда я указал Кортичелли на четырехместный экипаж, в котором она должна была следовать с матерью и двумя горничными. При виде этого она вскипела, ее гордость была уязвлена, и в какой-то момент я подумал, что она потеряет рассудок; слезы, проклятия, оскорбления – ничто не было упущено. Я оставался бесстрастен, и м-м д’Юрфэ, смеясь над безумствами своей предполагаемой племянницы, прекрасно продемонстрировала мне полное спокойствие, имея на своей стороне защиту мощного Селенис; в то же время Мими показывала мне тысячей способов счастье, которое она испытывает, оказавшись со мной.

Мы прибыли в Льеж в начале ночи, и я уговорил м-м д’Юрфэ задержаться там на следующий день, наняв там лошадей, чтобы следовать в Люксембург через Арденны; это был ход, который я предпринял, чтобы подольше побыть с моей очаровательной Мими.

Рано поднявшись, я вышел, чтобы осмотреть город. Когда я пересекал большой мост, женщина, закутанная в черную мантилью так, что виден был только кончик носа, подошла ко мне и спросила, не буду ли я столь любезен, чтобы проводить ее в один дом, дверь в который была распахнута.

– Поскольку я не имею счастье вас знать, – сказал я ей, – осторожность не позволяет мне принять ваше приглашение.

– Вы меня знаете, – отвечала она, и оттащив меня к углу соседней улицы, открыла лицо. Читатель может себе представить мое удивление: это была прекрасная Стюарт из Авиньона, эта бесчувственная статуя Воклюзского фонтана. Я был весьма рад ее встретить.

Заинтригованный, я следую за ней и поднимаюсь в комнату на втором этаже, где она оказывает мне самый нежный прием. Напрасные усилия, потому что, несмотря на ее красоту, я сохранил о ней злое воспоминание, и я отвергаю ее авансы, несомненно потому, что люблю Мими, которая погрузила меня в счастье и которой я хочу быть благодарен, сохранив себя для нее. Между тем я достаю из кармана три луи и предлагаю их ей, спрашивая ее историю.

– Стюарт, – говорит она, – не более чем мой проводник; меня зовут Рансон и я на содержании у богатого хозяина. Я вернулась в Льеж, изрядно настрадавшись.

– Я рад, что вы теперь хорошо обеспечены, но надо признать, что ваше поведение в Авиньоне было настолько же неподобающе, как и странно. Но не будем об этом говорить. Прощайте, мадам.

Я возвратился в отель, чтобы поведать затем об этой встрече маркизу Гримальди.

Мы выехали на следующий день и за два дня пересекли Арденны. Это одна из самых своеобразных стран Европы, обширный лес, истории которого из времен древнего рыцарства дали Ариосто столь прекрасные страницы на тему о Баярде.

В середине этого огромного леса, где нет ни одного города, но который надо пересечь, чтобы переехать из одной страны в другую, нет почти ничего того, что необходимо из жизненных удобств.

Здесь напрасно будешь искать пороков и добродетелей и того, что мы зовем нравами. Здешние обитатели лишены амбиций и, не имея возможности получить верное представление о положении вещей в мире, они порождают его в виде чудовищ, происходящих из природы, наук и возможностей людей, которые, по их понятиям. заслуживают названия мудрецов. Достаточно быть физиком, чтобы сойти у них за астролога и даже мага. Однако Арденны довольно населены, потому что меня заверили, что там имеется двенадцать сотен колоколен. Люди там добрые, даже любезные, особенно молодые девушки; но в основном женский пол там некрасив. В этом обширном кантоне, пересекаемом поперек рекой Мёз (Маас), находится город Буйон, настоящая дыра, но в мое время это было самое свободное место в Европе. Герцог де Буйон настолько дорожил своей властью, что предпочитал ее прерогативы всем почестям, на которые мог рассчитывать при дворе Франции.

Мы остановились на день в Метце, где не делали никаких визитов, и в три дня достигли Кольмара, где оставили м-м д’Аше, которую я совершенно очаровал. Ее семья, которая была вполне обеспечена, встретила мать и дочь с большой нежностью. Мими очень плакала, покидая меня, но я ее утешил, пообещав скоро увидеться. М-м д’Юрфэ, которую я предупредил об этом расставании, не очень переживала, и я также расстался с ними достаточно легко. Поздравляя себя с тем, что осчастливил мать и дочь, я преклонялся перед глубокими тайнами Провидения.

На следующий день мы переместились в Сульцбах, где барон де Шомбург, который знал м-м д’Юрфэ, оказал нам добрый прием. Я скучал в этом грустном месте без игры. Мадам, нуждаясь в компании, в разговоре ободрила Кортичелли, посулив, что к ней вернется мое хорошее отношение, и ее, соответственно, тоже. Эта несчастная, которая сделала все возможное, чтобы мне навредить, видя, с какой легкостью я разрушил ее проекты и до какой степени я ее унизил, поменяла свою роль; она стала нежной, услужливой и покорной. Она надеялась вернуть, хотя бы частично, кредит, который столь полно утеряла, и полагала, что близка к победе, когда увидела, что м-м д’Аше и Мими остаются в Кольмаре. Но больше всего ей терзало душу не отсутствие дружбы, моей или маркизы, а ее шкатулка, которую она не осмеливалась больше у меня просить и которую больше не должна была увидеть. Своими застольными заигрываниями, чудачествами, заставлявшими много смеяться м-м д’Юрфэ, она смогла вызвать у меня некоторые слабые любовные поползновения, но любезности в этом роде, которые я ей оказывал, не могли уменьшить мою суровость; она спала постоянно со своей матерью.

Восемь дней спустя после нашего прибытия в Сульцбах я передал м-м д’Юрфэ барону де Шомбург и направился в Кольмар, где надеялся развлечься. Я ошибся, так как нашел и мать и дочь на пути к замужеству.

Богатый торговец, который любил мамашу восемнадцать лет назад, теперь, когда увидел ее вдовой и еще красивой, ощутил возврат своих первоначальных желаний, попросил ее руки и был встречен благосклонно. Молодой адвокат нашел Мими в своем вкусе и предложил руку и сердце. Мать и дочь, которые опасались последствий моей нежности, сочли, впрочем, эти партии подходящими и поторопились дать свое согласие. Меня принимали по-семейному, и я ужинал в многочисленной и избранной компании, но видя, что могу лишь принести беспокойство этим дамам и скучать в ожидании некоторых случайных милостей, я сказал им адьё и на другой день вернулся в Сульцбах. Я нашел там прекрасную страссбуржанку по имени Зальцманн и трех или четырех игроков, которые говорили, что приехали на воды и привлекли за собой нескольких сотрапезников женского пола, о которых читатель узнает в следующей главе.