Текст книги "Нематериальное наследие. Карьера одного пьемонтского экзорциста XVII века"

Я не хочу сказать, что потребность в объяснительной теории обязательно ведет к поискам единства, скрытого за внешним разнообразием, простоты под маской сложности, порядка за беспорядком или закономерности, кроющейся за исключением. Конечно, общего правила не существует. Я не могу исключать, что в иных ситуациях чрезмерный порядок или чрезмерная простота заставят предпочесть противоположное: беспорядок и сложность. Однако в рассматриваемом нами случае мы сталкиваемся не с обычным разнообразием представлений о причинных связях, приводящих к болезни, а с особой ситуацией тревожности, вызванной обостренным состоянием неопределенности. Если возможно предложить общую формулу, то в подобных случаях из‐за тревожного умножения причинного ряда возникает сильная склонность к более или менее устойчивому восприятию объяснительных гипотез, способных упростить или выстроить иерархию причинности.

8. Итак, было бы неверно полагать, что «закат магического» при истолковании заболеваний стал следствием постепенного расширения врачебной практики и роста медицинских знаний. Как показывает случай Сантены, имел место длительный период симбиоза и сознательного взаимоукрепления – по меньшей мере в идеологическом плане – естественных и сверхъестественных способов лечения, причем не только на неопределенном начальном этапе, но и на протяжении всего периода, в ходе которого натуралистские объяснения изолировались от новой медицинской космологии, порожденной рационализмом. Это очень любопытная проблема, в том числе позволяющая понять специфику медленного и на большом отрезке времени бесконфликтного распространения новшества: в этой сфере мы видим существенное отличие от взрывных процессов, часто тесно связанных с техническими изменениями.

Свидетельства, собранные Габриеле, охватывают 22 излечения, и все они совершенно однотипны. Почти во всех случаях присутствует общий элемент: «испробовав разные средства и не видя никакого облегчения болезни», люди прибегают к услугам экзорциста как второй инстанции. Нередко, как в ситуации с аптекарями Монтефамельо, Джованни Антонио Канавезио и Джованни Антонио Тезио, сами работники медицинской отрасли – а иногда, как явствует из показаний, даже и врачи – предлагают обратиться к заклинателю бесов, поскольку неизлечимость с медицинской точки зрения наводит на мысль о порче, о сверхъестественной причинности, если допустить, что это очевидное для нас различие таким же образом мыслилось и крестьянами XVII в.

Существование гипотезы о сверхъестественном имело следствием явную тенденцию к снятию ответственности с медицинской науки. Соответственно, очевиден и поразительный результат идеологической подоплеки практики медиков, чей социальный статус чрезвычайно вырос (мы увидим это на примере семей Тезио и Кастанья в Сантене): он приносит богатство, престиж и власть. Медицина и изгнание бесов не враждуют: по крайней мере в повседневной жизни крестьян и горожан они солидарны во взаимном самооправдании.

9. Есть еще один очень важный аспект, иллюстрирующий рассматриваемую здесь сельскую систему ценностей: наличие многофакторной этиологии, объяснявшей в том числе и постоянное действие сверхъестественных причин, откровенно мешало признать, что болезнь может быть неизлечима. При отсутствии окончательной определенности запускался механизм бесконечного поиска причин и истолкований, допускавший взаимопереплетение болезни и вины, природного и сверхъестественного, телесного и духовного.

Хорошо известен тезис Эванс-Причарда, от которого отталкивались в своих интерпретациях колдовства и медицины Глюкман, Тернер и многие другие антропологи. Вера в колдовство у народа азанде истолковывается в духе теории причинности, предполагающей наличие ответственности, механизма всеобъемлющего каузального объяснения[21]21
  Evans-Pritchard E. E. Witchcraft, Oracles and Magic among the Azande. Oxford, 1937. P. 96–115 (итал. пер.: Milano, 1976); Gluckman M. Moral Crises: Magical and Secular Solutions // The Allocation of Responsibility / Ed. by M. Gluckman. Manchester, 1972. P. 1–50; Turner V. W. Schism and Continuity in an African Society. Manchester, 1957.


[Закрыть].

В этом случае физический недуг также рассматривается исключительно в рамках космической, а не натуралистской картины. К сверхъестественным объяснениям прибегают лишь тогда, когда естественных оказывается недостаточно, когда больной балансирует на грани жизни и смерти и требуется вынести не отвлеченное, а привязанное к определенной социальной ситуации суждение. Здесь вновь возникает взаимная дополнительность приемов лечения, которые опираются друг на друга. Неэффективность одного типа врачевания приводит к обращению не только к другому целителю, но и к альтернативной этиологии.

Впрочем, в других значимых аспектах картина выходит совсем иная, в особенности ввиду следующего аргумента: в Сантене XVII в., по-видимому, считалось, что отдельные люди, конкретные и активно действовавшие индивиды, не могли нести ответственность за порчу, хотя в качестве возможной, но не зависящей от чьей-то воли причины болезни рассматривалось ослабление семейных и социальных связей. В этот период персоналистское объяснение частично утратило силу и вину стали возлагать скорее на пострадавших лиц, чем на колдовство. Именно в этом направлении движется Кьеза, когда он сводит поиски болезни к одной-единственной метафизической причине, вместо того чтобы искать физически уязвимого противника, за рамками ощущения собственной греховности, нашей вражды к себе самим, хотя и не без пособничества злых духов, о чем Джован Баттиста постоянно напоминает своим прихожанам. «Из десяти тысяч человек девять одержимы бесом»: вот в чем источник зла, а не в механизмах общинных связей.

Впрочем, это не столько проблема – сложная с точки зрения ее оценки – терапевтической эффективности: Джован Баттисту окружает устойчивая слава успешного целителя, и он действует в условиях общества, перенасыщенного злом, личной неполноценностью, физическими и психическими проблемами. Особенностью этого периода представляется сосуществование двух систем истолкования заболеваемости при хаотичном представлении о ее вероятных причинах. Эти системы не соединились, как в других социумах, на основе общих магико-религиозных принципов и не оказались привязаны заранее к врачебным классификациям отдельных болезней. Объяснение, данное Кьезой, предлагает более четкое описание объяснительной иерархии, уже укоренившейся в пьемонтской деревне конца XVII в.: магия, изгнание бесов, чудо могут исцелить то, что не способна вылечить медицина. Таким образом, задним числом эти явления задают границы самой медицины, подкрепляя ее и представляя ее слабость не столько результатом технической или теоретической беспомощности, сколько следствием метафизической обусловленности болезней. При этом от медицины в ее конкретных проявлениях не требуется доказательности, ее неудачи не берутся в расчет, она успешно развивается и находит понимание у людей при условии, что смиренно признает границы своих возможностей (а их отрицание воспринимается с иронией, как мы видим на примере показаний Микеля Пинардо).

10. Однако в персоналистских системах существует совершенно особый аспект, который, на мой взгляд, в наше время заслоняется вопросами о причинах болезни, которые мы себе задаем, по крайней мере осознанно: если даже болезнь известна и излечима, почему заболел именно я? Такого рода вопрос еще менее, чем описанные выше общие черты, свойствен культурам, в которых преобладают натуралистские истолкования, в то время как в сельском обществе Старого режима ему придается главное значение. Объяснением может быть порча. Если мы взглянем на тех, кто приходил к Кьезе, стремясь избавиться от своих увечий, хромоты, слепоты, то станет очевидной первостепенная важность этого вопроса. Однако приходили не только они: к Кьезе обращались и те, кто совершил непонятные для самих себя поступки и сразу же столкнулся с неприятностями. Как следствие, они ждали не только излечения, а иногда и не излечения вовсе, а избавления. За ним, например, к Кьезе 5 августа приходит Филиппо Берре: у него «опухоль в колене, и он в прошлом году выстрелил в жену»; соединение этих двух фактов свидетельствует о потребности освободиться от их общей причины, наваждения. Или вот 15 августа Доменико Джана из Роккафорте в округе Мондови, «подвергшийся порче и искалеченный выстрелом из аркебузы год назад», и в тот же день Гульельмо Далабрю «из Лангедока во французском Провансе, пострадавший от выстрела в прошлом году» – от чего они излечиваются? Конечно, не от своих увечий и не от последствий своих ран, а от порчи, наведенной именно на них.

В силу этого обстоятельства не у всех пациентов, внесенных в список нашего экзорциста, имеются указания на органы, пострадавшие от колдовства; в 225 случаях неопределенно говорится об одержимости или наваждении; в 98 случаях указаний вообще нет, и это свидетельствует об ином: физическое или моральное страдание, которое привело этих людей к заклинателю бесов, было устранено, и причина болезни найдена, хотя иногда, а может быть, и часто по итогам лечения на теле пациентов на всю жизнь оставались следы. О чудесах речь не шла, но терапия была столь успешной, что сотни людей стекались к целителю.

Все они, безусловно, были грешниками, но не последней причиной успеха Кьезы являлся тот факт, что его указания на источник болезни находили полное понимание: недруг располагался снаружи, его действия были иррациональными и допускали некоторое оправдание, не требуя в каждом случае поисков собственной вины. Церковным властям подобная проповедь, хотя и в упрощенном виде, должна была казаться весьма опасной. Кьезу следовало устранить, в отличие от множества чудотворцев, наполнявших ту же деревню и менее двусмысленно толковавших о вине и о покаянии.

Тогда же в этих краях (в сельской местности южнее Кьери) действовали и другие экзорцисты, о чем свидетельствуют показания, собранные в защиту Джован Баттисты: впрочем, они занимались своим делом редко и с разрешения епископа. Однако существовали как минимум еще два источника чудес.

Во-первых, образ Мадонны, почитаемый в церкви Сантиссима Аннунциата в Кьери. Он часто совершал чудесные исцеления после того, как врачи объявляли о своем бессилии и о неизлечимости болезни. У нас нет перечня чудес, приходящихся на период после 1655 г., «хотя и впоследствии Пресвятая Дева не менее щедро изливала свои милости на тех, кто обращался к образу ради ее почитания» как раз в сельской местности, где подвизался настоятель из Сантены[22]22
  Care T. Notizie storiche della miracolosa immagine della Beat(issi)ma Vergine dell’Annunciazione venerata nella sua Chiesa della Città di Chieri. Chieri, 1753.


[Закрыть].

Более интересен случай ораторианца падре Агостино Борелло, который за свою короткую жизнь[23]23
  О Борелло см.: Marciano G. Memorie Historiche della Congregatione dell’Oratorio nelle quali si dà ragguaglio della fondazione di ciascheduna delle Congregationi fin’hora erette e de’ soggetti più cospicui che in esse hanno fiorito. Vol. V. Napoli, 1702. P. 341–354.


[Закрыть] совершил множество исцелений путем наложения рук и благословения и продолжал творить чудеса после смерти по меньшей мере до начала XVIII в. (он скончался в 1673 г.), когда конгрегация св. Филиппо Нери собрала более ста свидетельств в пользу причисления его к лику святых[24]24
  AAT, XVII. 3, San Filippo di Chieri, связка 2, Attestazioni su santità del padre Agostino Borello.


[Закрыть]. Он также многократно вылечивал паралич и ишиас, не поддававшиеся врачам, хотя способности падре Агостино были более специфическими и действовали особенно на женщин: полы его сутаны и платок, которым он утер пот на смертном одре, помогали при родах и восстанавливали у рожениц грудное молоко.

Впрочем, в этих двух случаях речь идет о чудесах, а чудеса отличаются от заклинания бесов Джован Баттистой Кьезой: они вознаграждают за веру, а не освобождают от бесовского наваждения и, возможно, предлагают несколько парадоксальным образом более долговечную и дожившую до нас модель причинности. Чудеса, хотя и уживаются с преимущественно натуралистскими системами, не воздействуют непосредственно на нечистую силу, вызывающую болезни, а апеллируют к высшим существам, которые ради защиты людей способны изменить природный порядок и облегчить страдания.

Теперь же мы должны оставить эти рассуждения. На самом деле это лишь гипотезы: культурная система сантенских поселян в значительной мере остается пока невыясненной, и потому история Кьезы еще далека от понимания. Необходимо подробнее изучить социальную реальность, в которой разворачивалась деятельность викария из Сантены: крестьян, нотаблей, синьоров и весь мир человеческих взаимоотношений в этой пьемонтской деревне. Люди чувствовали потребность в безопасности, что способствовало успеху проповеди Джован Баттисты Кьезы. Однако речь не шла о безопасности, вытекающей из неподвижной пассивности, поскольку это была простая, но несущая нечто новое проповедь. Попытка сделать мир более понятным, более предсказуемым, по всей видимости, в данном случае оказалась каким-то образом связана с господствовавшими в повседневной практике убеждениями. С точки зрения доказательства этого тезиса особенно важными являются два направления исследования: внутрисемейная организация и отношение к земле.

Глава вторая
Три семейные истории: родовые коалиции

1. Сведений о жителях Сантены в XVII в. предостаточно: в моих карточках имеется 32 000 поименных записей, в среднем более 20 упоминаний о каждом человеке, жившем в Сантене между 1672 и 1709 гг.[25]25
  После 1610 г. во владениях герцога Савойского имело место дублирование нотариальных актов: они хранились в виде черновиков у нотариусов и централизованно накапливались по мере регистрации. Благодаря этому сохранилось много документов, принимавшихся нотариусами во внимание. Зарегистрированные акты явились главным источником для предпринятой здесь просопографической реконструкции. Выборка была полной за 1672–1709 гг. для следующих населенных пунктов: Сантена, Кьери, Камбьяно, Вилластеллоне, Марентино, Пойрино, Пино, Трофарелло, Печетто, Рива ди Кьери, Андезено (все в: ASCC, Регистрация). Кроме того, Черезоле и Карманьола (AST, объединенный раздел, Регистрация, разряд Карманьолы); Монкальери (Ibid, разряд Монкальери). Применительно к Турину рассматривались только имена, связанные с Сантеной, на основании использования указателей (Ibid, разряд Турина). Другие, более спорадические проверки относились к определенным лицам и периодам с использованием документальных данных и отсылок в нотариальных актах – в частности, для Сантены и Черезоле за период 1610–1671 гг. Таким образом, на каждого сантенца была заведена персональная карточка с указанием всех найденных упоминаний его имени в качестве как активного, так и второстепенного участника сделок (свидетеля). В дальнейшем в карточки заносились все ссылки, извлеченные из других документальных источников. Именно эта основа позволила реконструировать личные и семейные истории, приведенные в тексте. Наличие пробелов в приходских демографических источниках помешало полному восстановлению истории биологических семей. Однако воспроизведение истории семейных групп, основанное на изучении социологически наиболее значительных конгломератов и совокупностей лиц, живущих в одном доме в силу не только родственных связей, но и выбора и предпочтений, относящихся к подлинным социальным сетям, не лишено преимуществ. Привести ссылки на использованные нами отдельные нотариальные акты невозможно, поэтому в тексте мы предпочли упоминать те документы, из которых приводятся выдержки. Другие источники, привлекавшиеся для просопографической реконструкции, будут названы по мере необходимости.


[Закрыть] Разумеется, распределение очень неоднородно, оно зависит от публичности каждого лица, потому что сохранившиеся документы отражают институционально подтвержденные поступки, например запись в нотариальных, приходских, имущественных и судебных актах в качестве свидетеля или участника. Необъективность этой документации имеет ярко выраженный социальный характер: женщины, бедняки, дети представлены слабо, хотя они часто упоминаются в сообщениях, где играют пассивную роль. Во всяком случае, документальные источники выводят на сцену мириады самых разных персонажей, и этого достаточно для описания данного общества и принятых в нем правил. Впрочем, любое просопографическое исследование малоимущей и малозаметной прослойки не имеет шансов на полноту и не может уследить за судьбой своих героев за пределами наиболее плотных и доступных скоплений документов. Географическая мобильность в особенности способствует соединению двух видов селекции – собственно дифференциального и более стабильного типа, присущего юридической правоспособности.

Если бы наше исследование касалось сегодняшних событий, мы могли бы, очевидно, придать собранной информации большую органичность, опрашивая действующих лиц. Тем не менее чтение великого множества разнообразных и повседневных свидетельств чем-то напоминает полевое исследование: как будто на протяжении двадцати пяти лет стоишь на сантенской площади и слушаешь сплетни о семейных делах, и, благодаря накоплению знаний, лица и летопись событий постепенно становятся более четкими: рождения, смерти, браки, приобретения, удачи, провалы, взаимоотношения с местными феодалами, ненастья, урожаи, убийства и членовредительства, передвижения войск. Стечение обстоятельств порождает выбор, стратегию, эмоции, чувство неуверенности. Трудно полностью контролировать выборку документов, которые по воле случая скапливались с течением времени, документов, которые сами по себе изначально появляются в результате более систематической социальной селекции.

Таким образом, то, что нам известно об этих нескольких сотнях людей, живших в конце XVII в., есть итог случайности и особой стратификации реальности, в которой они жили: здесь много лакун, неясностей, тумана, пробелов. Как следствие, реконструкция событий и биографий часто оказывается импрессионистической, аллюзивной, основанной на воображении. Я вынужден описывать небольшую группу людей не столько с помощью однородных и сопоставимых рядов данных, сколько базируясь на богатых смыслами, но разрозненных источниках, редко совпадающих между собой. Вытекающие отсюда затруднения требуют от читателя напряжения его фантазии.

Все это сразу бросается в глаза, как только мы задаем себе вопрос: кем были те 27 жителей Сантены, которые обратились к Джован Баттисте Кьезе за изгнанием бесов? 12 мужчин и 15 женщин, из которых только двое имеют дополнительные квалификации помимо имени: некий синьор аптекарь и мессер, живущий в Вилластеллоне. 19 просто «подверглись порче», две женщины и один мужчина страдают от водянки (один описан как «пораженный водянкой и порчей»), один «чахоточный и подвергшийся порче», один «с больной от порчи селезенкой» (аптекарь), один «с пострадавшей от порчи рукой уже два года» (мессер), одна женщина «с поврежденной порчей ногой», один (житель Кьери) «одержим бесом четыре года». В конце истории мы узнаем об обстоятельствах, приведших их к экзорцисту, однако лишь применительно к биографиям некоторых из них. Впрочем, я постараюсь прояснить общий культурный и социальный контекст, иерархию ценностей и пережитые ими события. Последние проливают свет на выбор и мотивы людей, заставившие их обратиться за помощью к Джован Баттисте Кьезе.

2. Сантена, местечко, в котором разворачивались основные действия нашей истории, не располагала автономией: в XVII в. ее юридический статус был неоднозначным, что вело к целому ряду правовых конфликтов. Как мы увидим, это обстоятельство имеет важное значение для понимания политических и социальных стратегий ее жителей.

Сантена лежала к юго-востоку от Турина, менее чем в двадцати километрах от столицы и менее чем в восьми от Кьери, в чьи административные границы она формально была вписана. Она обладала сельскохозяйственными землями не лучшего качества и на всем своем протяжении располагалась на слегка наклонной равнине. Собственно поселение ограничивалось Банной, небольшим притоком По, и речкой Тепиче, в пределах которых находилась центральная часть жилой зоны; здесь помещалась приходская церковь и высились друг напротив друга замки Тана и Бенсо, главных местных феодальных семей в XVI в. Вдоль поселка веером был разбросан ряд хуторов и замков: Понтичелли со стороны Камбьяно, Сан-Сальвá и Тетти-Агостини со стороны Пойрино, Тетти-Буссо, Брольетта и Тетти-Джирó со стороны Вилластеллоне.

Трудно сказать, сколько там было жителей: в реестрах прихода не сохранились акты гражданского состояния, а фискальные и военные данные отрывочны. Так, у нас имеются только два отчета за все столетие.

20 августа 1629 г. подеста Филиппо Вернони по приказу судьи из Кьери собрал подворные сведения о количестве ртов на жернов, т. е. о тех, с кого собирали налог на помол зерна[26]26
  ASCC, Art. 22 par. I, 37, Consegna delle Boche delli Particolare di Santena… fatta per me sottoscritto Filippo Vemoni nodaro de Poyrino et Podestà d’esso luogo… li 26 d’Agosto 1629 in virtú d’ordine del signor Giudice di Chieri dellegato, delli 19 di detto Agosto.


[Закрыть]: вероятно, из общего количества были исключены дети до семи лет. Всего в Сантене насчитывалось 60 семей, из которых 6 возглавляли женщины; только одно домохозяйство было отмечено как нуждающееся; возможно, исключались те, кто прибыл извне, и семьи дворян и духовных лиц, постоянно проживающих в местечке. Ниже, в таблице 1 приведено распределение численности по семьям.

Эти данные очень приблизительны, причем не только в силу неопределенности границ населенного пункта, не имевшего четкого административного самоуправления, и невозможности установить, какие именно семьи и отдельные лица были включены в подсчет. Кроме того, эти сведения лишь на несколько месяцев предшествуют эпидемии чумы, и, хотя в Сантене она не слишком свирепствовала, смертность и перемещения жителей должны были сильно повлиять на состав населения ввиду близости Монкальери и Кьери, где умерло много людей.

Так или иначе, у нас нет никаких других данных. Прошло более тридцати лет до того момента, когда 31 декабря 1661 г., а затем 24 июля 1662 г. двумя герцогскими указами было предписано подсчитать рты во всех общинах провинции Кьери, чтобы провести ревизию помола муки: в число 77 населенных пунктов вошла и Сантена. По-видимому, трудностей перепись не вызвала, поскольку по всем местечкам имеются цифры по количеству ртов и поголовью скота. Впрочем, как раз в Сантене выполнить приказ герцога не удалось: «отдельные лица, проживающие и имеющие место жительства в поселке Сантена, – записано в соответствующей тетради, – получив вызовы и уведомления, не пожелали явиться»[27]27
  AST, объединенные разделы, sec. III, art. 531, Consegna bocche umane, связка C/3, Consegna prov. di Chieri, 1662–1663.


[Закрыть]. Это один из эпизодов открытого конфликта между местечком и городом Кьери, между феодалами и государством – и к этому я еще вернусь. Здесь же достаточно упомянуть, что ревностные чиновники, собиравшие сведения, встретились, вероятно, с ожесточенным сопротивлением и были вынуждены прибегнуть к косвенным способам оценки численности местного населения. В конце концов в 1663 г. они представили отчет, «извлекая данные о части из них из кадастров и описей соседних поселков Камбьяно и Вилластеллоне». Произведя сравнение с предыдущими переписями (возможно, именно с переписью 1629 г.), они пришли к выводу, что ртов старше семи лет насчитывалось 338, и они были распределены по 82 семьям. Однако не исключено, что негодование побудило переписчиков к мести – искажению данных, которые показали прирост ртов и семей более чем на 35 % по сравнению с цифрами тридцатилетней давности и увеличение среднего состава семьи за период, в целом очень тяжелый для всего Пьемонта, с 3,4 до 4,2 человека. Во всяком случае, подсчитать количество сантенцев оказалось делом нелегким: туринский архиепископ Микеле Беджамо в том же 1663 г. совершил пастырский визит в этот приход, но ему не удалось зарегистрировать сведения о числе причастившихся душ, хотя это было сделано во многих соседних приходах[28]28
  AAT, 7. 1. 10, с. 390, Visitatio Parochialis Santinae, 10 сентября 1663 г. То же самое произошло во время посещения Беджамо в 1671 г. (Ibid, 7. 1. 18, с. 112 и след., 12 октября 1671 г.).


[Закрыть].

Таблица 1. Население Сантены по переписи 1629 г.

Немногим более полезны данные о демографии населения: сохранившиеся приходские книги[29]29
  Они хранятся в: APSSPP.


[Закрыть] велись неаккуратно и с довольно позднего времени. С 1660 по 1671 г. регистрировалось в среднем 6 браков в год и (после пробела в записях с 1672 по 1692 г.) очень малое количество между 1693 и 1701 гг. Смерти Джован Баттиста Кьеза регистрировал в ужасном беспорядке, и нет никакой уверенности, что эти сведения полны: с 1689 по 1700 г., в период очень высокой смертности, насчитывается в среднем 34,1 смерти в год. Реестры рождений не сохранились. Итак, по всей видимости, соответствия между административными границами Сантены и территорией прихода не существует, поскольку в конце столетия прихожан было, вероятно, около тысячи, судя по количеству браков и смертей, рассчитанному на основании данных по другим частям Пьемонта.

В 1728 г. во время пастырского посещения архиепископ Франческо Арборио ди Гаттинара подтвердит обширность прихода, оценив его в 1600 душ, из которых 1000 допускались к причастию[30]30
  AAT, 7. 1. 23, сс. 500–513, 2 октября 1728 г.


[Закрыть]. Впрочем, и эта цифра представляется очень грубым приближением, исходящим от тогдашнего приходского священника. Маловероятно, что лиц, еще не достигших возраста причастия, было так мало (37,5 %). Однако текучесть сантенских реалий, неопределенность их подлинных параметров, скудость и приблизительность данных хорошо согласуются с политическими и правовыми характеристиками городка, которые выходят на первый план в рассказываемой здесь истории. Пока что мы можем заключить, что на этой части сельской территории Кьери наблюдалась устойчивая тенденция роста, соседствовавшая с глубоким упадком городской демографии на протяжении всего XVI и значительной части XVII в. Упадок стал следствием кризиса хлопчатобумажной промышленности, начавшего распространяться и на деревню, преодолевая корпоративные рамки, ограничивавшие его городской чертой до середины XVII в.[31]31
  Ср.: Giordano L. L’Università dell’arte del fustagno in Chieri. Torino, 1895; Nada Patrone A. M. Studio introduttivo a Statuti dell’arte del fustagno di Chieri / A cura di V. Balbiano di Aramengo. Torino, 1966. Однако работы об упадке мануфактурного производства в Кьери XVII в. отсутствуют. Наиболее полное собрание документов см.: Valori A., Gagliardi A. L’industria del cotone a Chieri tra ’600 e ’700. Tesi di laurea, Facoltà di Lettere e Filosofia di Torino, 1982–1983.


[Закрыть]

3. Сантенские почвы не отличались большим плодородием: будучи равнинными, в ходе предварительной оценки для кадастра 1701 г. они были отнесены в основном к пахотным землям четвертого уровня[32]32
  AST, объединенные разделы, Кадастр, приложение I, связка I, Вилластеллоне, связка 2, Кьери и Камбьяно, июль 1701 г.


[Закрыть]. Лучшие земли принадлежали феодалам или входили в состав церковных владений, и только к этому виду собственности относились обширные поликультурные участки, обрабатываемые на условиях издольной аренды. Немногие луга, которые имели сантенцы, находились преимущественно на территориях коммуны Камбьяно и со стороны Вилластеллоне. Относительно крупные пастбища были в распоряжении только двух ферм в Бролье и Брольетте; они ежегодно сдавались в аренду овцеводам из Энтракве, которые делали там долгие привалы во время зимних перегонов скота. Виноградники располагались на территории Кьери, на склонах холма, но ряды виноградных лоз чередовались на равнине с посевными участками в виде альтен[33]33
  Альтена – участок, на котором виноград растет вперемежку с деревьями и опирается на их стволы. – Прим. перев.


[Закрыть] [с подвесной лозой], которые являлись характерной чертой аграрного пейзажа Пьемонта при Старом режиме[34]34
  Под термином «альтено» понимается смешанный посев, при котором на одном и том же участке полосами выращиваются злаки, а в промежутках находятся ряды виноградных кустов с подпорками.


[Закрыть]. Масличные орехи, яблони, тутовые деревья для уже очень распространившегося разведения шелкопряда, дубы, древесина которых использовалась чаще для обработки, чем для отопления, обозначали границы владений и участков. Огороды и конопляники перемежались с жилой застройкой, поделенной на мелкие и весьма желанные парцеллы. Многие сантенцы имели небольшие участки леса на территории Вилластеллоне, обычно в совместном владении нескольких семей общего происхождения. Этот лес использовался для изготовления подпорок виноградной лозы, в качестве дров и в строительстве.

Нелегко установить, что принадлежало каждому индивиду, по многочисленным и разнородным кадастрам отдельных общин, составлявшимся независимо друг от друга на протяжении XVII в. Так или иначе, результат должен был бы показать поляризацию между несколькими крупными хозяйствами и распыленными, часто очень фрагментированными элементами мелкой собственности. Между предприятиями знати и нотаблей и наделами, кормившими крестьян, не существовало средней по размерам или качеству прослойки собственности – настолько, что, как мы увидим, можно констатировать своего рода разрыв в торговых связях между этими двумя секторами, делавший их земли предметом разных подходов к обмену, как будто речь идет о совершенно разных типах имущества. В 1682 г. на территории Сантены семейство Бенсо владело 337 джорнатами[35]35
  Джорната – историческая мера обрабатываемой площади в Пьемонте, равная территории, которую можно вспахать упряжкой быков за один день. В Сантене она составляла 3810 м². – Прим. перев.


[Закрыть] земли, отдельные ответвления семьи Тана 285, Бролья 240, Симеоне 90, Бираго ди Роаскья 114, Роббио 127, Фонтанелла 80, сантенский настоятель и приход – более чем 100, в то время как только у трех незнатных собственников было больше 30 джорнат (но не более 50), и менее десяти имели больше 12 джорнат, то есть более 4 гектаров[36]36
  ASCC, 143/1, № 86–93, Переписи 1682 (8 томов). Речь идет не о прямом сборе данных, а о записях, сделанных самими собственниками.


[Закрыть].

В плане социальной стратификации приведенная картина распределения земельной собственности не выглядит убедительной, поскольку самая многочисленная группа высшего (с точки зрения богатства) слоя людей среди тех, кто занимался сельским хозяйством, состояла не из собственников, а из держателей манса, живших в Сантене и соседних селах и обрабатывавших участки в 20–30 джорнат на семью, полученных в аренду от знати. Рядом с ними в качестве общинной верхушки действовали агенты и управляющие, которые занимались непосредственным ведением дел в феодальных имениях, где сами хозяева обычно не жили.

Уровнем ниже богатых собственников и издольщиков находилась масса бедных крестьян, выживавшая только благодаря сочетанию самых различных видов деятельности, начиная с поденного труда во время сельской страды и заканчивая участием в цикле текстильного производства (шелководство, шелкопрядение и хлопкопрядение), а также ловлей рыбы на реке По, реке Банне и в садках, широко распространенных в этой местности.

4. Таким образом, разговор о социальной стратификации не может ограничиться обсуждением вопроса о размерах собственности. Его предметом должны стать сложные семейные стратегии, на которых основывались неумолимые механизмы, предопределявшие успех или неуспех, выживание и гибель. Как и во всяком другом обществе, неопределенность в организации институтов заставляет обратиться к анализу их реального функционирования и к рассмотрению конкретных поступков людей. Против формальной сети кровных связей или союзов действовала замысловатая стратегия выбора, исключения, объединения, которая придавала гибкость семейному организму. Именно этой стратегией руководствовались бедные крестьяне XVII в. в повседневных расчетах, которые им приходилось строить на ближайшее и отдаленное будущее в условиях постоянной угрозы голода и непосильного труда. Мы только смутно можем представить себе значение, сегодня от нас ускользающее, тех общественных механизмов, которые определяли вопросы жизни и смерти: как выживать старику, уже неспособному трудиться, или бедному крестьянину в неурожайный год? Структуры семьи, защитные механизмы благотворительности и клиентелы, неосязаемая сеть дружеских связей и уз, протекции должны были дополнить картину, которую чисто экономические расчеты представляют в искаженном и пристрастном виде. Как следствие, трудно избавиться от ощущения, что многие нюансы в диапазоне социальной стратификации не формализуемы и что чувство личной идентичности в психологии нищего крестьянина основывается на представлениях о безопасности, очень слабо отраженных в дошедших до нас документах, на идее солидарности и покровительства, на всеобщих взаимосвязях, на вертикальных цепочках зависимости.

Впрочем, верно и то, что историки почти инстинктивно тяготеют к поискам надежных доказательств в виде количественных данных, типологий, упрощенных формальных моделей, в которых сопоставляются далекие друг от друга ситуации на основании сходства или различия, причины которых остаются неисследованными. Повседневная жизнь прошлого, поведение выходцев из бедноты или маргиналов в упорядоченном обществе оставили нам следы, уводящие в сторону от истины. Документальные свидетельства фиксировались сторонними чиновниками, просчитывались в целях контроля, оценивались в денежном выражении и с точки зрения выплаты налогов в рамках потребностей того мира, в котором рыночные отношения занимали далеко не главное место, регламентировались в плане сексуального и эмоционального поведения церковными властями, навязывавшими модель исправления нравов, заклейменных как языческие и непристойные. Подобные материалы оставили за собой след изначально этноцентрического прочтения, которое направило современных историков на проторенный путь поиска нехитрых объяснений и единственных причин. Неоспоримый факт, что краеугольным камнем в исторических дискуссиях последних лет часто становилось схематическое упрощение, и прежде всего это относится к дискуссии об истории семьи. С одной стороны, была выдвинута гипотеза, что семья постепенно теряет функции, передаваемые внешним институтам, и все более сосредотачивается на эмоциональных привязанностях с последующим структурным переходом от большой патриархальной семьи к нуклеарной семье эпохи индустриализации; с другой – тезис, что нуклеарная семья всегда имела неоспоримый перевес в Европе, хотя и в разных формах. На протяжении более десяти лет в ходе дебатов об истории семьи выстраивались географические схемы, довольствующиеся функциональными и структурными определениями вместо поиска не столь механических объяснений, по-своему характеризующих каждый тип семьи и его трансформации[37]37
  Я имею в виду обширную историографию, относящуюся к постановке вопроса, предложенной в книге: Parsons T., Bales R. F. Family, Socialization and Interaction Process. New York, 1955 (итал. пер.: Milano, 1974), но восходящей еще к социологии XIX в., в частности к Ле Пле. Критические замечания Ласлетта вызвали резкие возражения, но в целом они продемонстрировали фактическую некорректность эволюционистского подхода, утверждающего, что нуклеарная семья была господствующей моделью в европейском обществе начиная уже со Средних веков (ср.: Household and Family in Past Time / Ed. by P. Laslett, R. Wall. Cambridge, 1972). Однако в дальнейшем изыскания по истории семьи как бы замкнулись между этими двумя полюсами, обратившись преимущественно к анализу культурных, психологических и экономических условий, региональных различий, жизненных циклов. С 1972 г. проводилось огромное множество исследований, подытоженных, например, в книгах: Anderson M. Approaches to the History of the Western Family, 1500–1914. London, 1980 (итал. пер.: Torino, 1982); Goody J. The Development of the Family and Marriage in Europe. Cambridge, 1983 (итал. пер.: Milano, 1984). Впрочем, дискуссии все время велись вокруг внутренней типологии семьи. Цепь внешних взаимоотношений, в которую семья погружена, которая на нее влияет и в которой она играет важную роль, остается вне сферы внимания. Ее изучение никак не предусмотрено в работе: Wall R., Robi J. P., Laslett P. Family Forms in Historic Europe. Cambridge, 1983 (частичный итал. пер.: Bologna, 1984), где, правда, уточняется географическая характеристика типологии, предложенной за десять лет до этого.


[Закрыть].

Здесь я должен буду отойти от этих моделей, которые, безусловно, дают много полезных ориентиров, но выглядят некоторым анахронизмом с точки зрения расстановки приоритетов. В самом деле, разговор в них строится на упрощении, на определении семьи как места проживания, как группы, сконцентрированной вокруг домашнего очага. Конечно, такое определение пригодно, если использовать его в качестве точки отсчета для налогообложения и учета гражданского состояния: государственный и церковный контроль осуществляются строго по линии физических показателей, поддающихся проверке, и никак не затрагивают тщательно продуманных способов защиты, позволяющих уклониться от контроля. Но смогут ли извлекаемые отсюда сведения, при всей их убедительности, типологические распределения по географическим зонам, история трансформаций и диффузий дать удовлетворительный ответ на все наши вопросы?