Текст книги "Школьные дни Иисуса"

Глава 5

Фасад музея искусств, расположенного на северной стороне главной площади Эстреллы, украшают высокие колонны из песчаника. Он, Инес и мальчик попадают в здание, как и было велено, минуя главный вход, через узкую дверь, выходящую в переулок, над которой яркими золотыми буквами значится «Academia de la Danza», и далее следуют по стрелке, указывающей на лестницу. Поднимаются на второй этаж, проходят через распашные двери и оказываются в просторной ярко освещенной студии, пустой, если не считать пианино в углу.

Входит женщина – высокая, стройная, облаченная с головы до пят в черное.

– Чем могу помочь? – спрашивает она.

– Мы бы хотели поговорить с кем-нибудь о записи моего сына, – говорит Инес.

– Записи вашего сына – куда?..

– Записи его в вашу Академию. Насколько я понимаю, сеньора Валентина разговаривала об этом с вашим директором. Моего сына зовут Давид. Она уверила нас, что дети, записанные к вам в Академию, получают и общее образование. В смысле, не только танцуют. – Она произносит слово «танцуют» с некоторым презрением. – Нас в первую очередь интересует общее образование, а танцы – не очень.

– Сеньора Валентина говорила нам о вашем сыне, все верно. Но я недвусмысленно дала ей понять и так же откровенно скажу вам, сеньора: это не обычная школа и не замена ей. Эта Академия занимается воспитанием души через музыку и танец. Если вашему сыну требуется обычное обучение, вам лучше воспользоваться услугами государственного образования.

«Воспитание души». Он касается руки Инес.

– Если позволите… – говорит он, обращаясь к бледной молодой женщине – столь бледной, что она кажется обескровленной, – alabastra приходит ему на ум, – но тем не менее красивой, поразительно красивой, и, возможно, это вызвало в Инес враждебность – красота, словно у статуи, ожившей и пробравшейся сюда из музея. – Если позволите… Мы в Эстрелле приезжие, новенькие. Мы работали на ферме у сеньоры Валентины и ее сестер временно, пока здесь не обосновались. Сестры любезно заинтересовались судьбой Давида и предложили финансовую помощь, чтобы он мог посещать вашу Академию. Академию они очень хвалят. Говорят, что вы знамениты образованием в целом, что ваш директор, сеньор Арройо, – почтенный работник образования. Можно ли нам добиться встречи с сеньором Арройо?

– Сеньор Арройо, мой муж, сейчас не может вас принять. На этой неделе нет занятий. Они возобновятся в понедельник, после каникул. Но если хотите обсудить практические вопросы – можете обсудить их со мной. Во-первых, ваш сын будет у нас пансионером?

– На пятидневке? Нам не сказали, что ученики могут в Академии жить.

– У нас мало мест для проживающих учеников.

– Нет, Давид будет жить дома, правда, Инес?

Инес кивает.

– Хорошо. Во-вторых, обувь. У вашего сына есть бальные туфли? Нет? Бальные туфли ему понадобятся. Я напишу вам адрес магазина, где вы сможете их приобрести. А также одежду полегче и поудобнее. Важно, чтобы тело было свободно.

– Бальные туфли. Учтем. Вы только что говорили о душе, о воспитании души. В каком направлении вы воспитываете душу?

– В направлении добра. Повиновения добру. А почему вы спрашиваете?

– Просто так. А каково остальное расписание, помимо танцев? Нужно ли купить какие-нибудь книги?

Во внешности этой женщины есть нечто настораживающее, чего он не может толком определить. А теперь понимает, в чем дело. У нее нет бровей. Брови у нее либо выщипаны, либо сбриты – а может, они никогда и не росли. Ниже ее светлых, довольно редких волос, туго стянутых на затылке, простирается нагой лоб, широкий, как его ладонь. Глаза – сине́е небесного – спокойно, уверенно встречаются взглядом с его. «Она видит меня насквозь, – думает он, – что бы я ни говорил». Не такая уж и молодая, как сначала показалось. Тридцать? Тридцать пять?

– Книги? – Она небрежно отмахивается. – С книгами позже. Всему свое время.

– А классы? – говорит Инес. – Можно нам посмотреть классы?

– Это наш единственный класс. – Она обводит взглядом студию. – Здесь дети танцуют. – Приблизившись, она берет Инес за руку. – Сеньора, вам необходимо понять: это Академия Танца. Танец – в первую очередь. Все остальное – вторично. Все остальное – потом.

От ее прикосновения Инес зримо деревенеет. Ему хорошо известно, как Инес противится человеческому прикосновению – и уж точно его сторонится.

Сеньора Арройо поворачивается к мальчику.

– Давид – так тебя зовут?

Он ожидает от мальчика привычной дерзости, привычного отрицания («Это ненастоящее мое имя»). Но нет: мальчик обращает к ней лицо, словно раскрытый цветок.

– Добро пожаловать в нашу Академию, Давид. Я уверена, тебе здесь понравится. Меня зовут сеньора Арройо, и я буду за тобой присматривать. Ты слышал, что я сказала твоим родителям о бальных туфлях и о том, что нужно носить свободную одежду?

– Да.

– Хорошо. Тогда жду тебя в понедельник утром, ровно в восемь. Начнется новая четверть. Иди сюда. Потрогай пол. Славный, да? Его положили специально для танцев, это доски из кедра, растущего высоко в горах, их сделали плотники, настоящие искусники, и пол у них получился настолько гладкий, насколько это вообще возможно. Мы вощим его каждую неделю, до блеска, и каждый день его полируют ногами ученики. Видишь, какой он гладкий и теплый! Чувствуешь тепло?

Мальчик кивает. Никогда прежде не был он таким отзывчивым – отзывчивым, доверчивым, подобным ребенку.

– Тогда до свиданья, Давид. Увидимся в понедельник, приходи в новых туфлях. До свиданья, сеньора. До свиданья, сеньор. – Распашные двери закрываются за ней.

– Она высокая, да? Сеньора Арройо, – говорит он мальчику. – Высокая и изящная, как настоящая танцорша. Она тебе нравится?

– Да.

– Значит, решено? Будешь ходить к ней в школу?

– Да.

– И можно сообщить Роберте и трем сестрам, что наш поход состоялся?

– Да.

– Что скажешь, Инес? Состоялся наш поход?

– Я тебе скажу, что думаю, когда увижу, что тут за образование.

Перегораживая им выход на улицу, к ним спиной стоит мужчина. На нем мятый серый мундир, фуражка сдвинута назад, он курит сигарету.

– Позвольте пройти, – говорит он, Симон.

Мужчина – очевидно, погруженный в мечтания, – вздрагивает, затем широким жестом приглашает их к выходу:

– Сеньора, сеньоры…

Они минуют его, и их обволакивает табачным дымом и запахом нестираной одежды.

На улице они медлят, оглядываются по сторонам, и мужчина в сером спрашивает:

– Сеньор, вы ищете музей?

Он оборачивается.

– Нет, у нас были дела в Академии Танца.

– А, Академия Аны Магдалены! – Голос у него глубокий – настоящий бас. Он отбрасывает сигарету, подходит ближе. – Сдается мне, ты собираешься поступить в Академию, юноша, и сделаться знаменитым танцором, угадал? Надеюсь, ты найдешь когда-нибудь время и станцуешь для меня. – Он оголяет пожелтевшие зубы в широкой радушной улыбке. – Добро пожаловать! Если станешь посещать Академию, мы будем часто видеться, так что позволь представиться. Меня зовут Дмитрий. Я работаю в музее старшим смотрителем – такая у меня должность, громкая! Чем занят старший смотритель? Ну, задача старшего смотрителя – сторожить музейные картины и скульптуры, беречь их от пыли и естественных врагов, надежно запирать по вечерам и выпускать на свободу по утрам. Как старший смотритель я здесь каждый день, кроме суббот, и потому, само собой, вижусь со всей детворой в Академии и с их родителями. – Тут он обращается к нему, Симону: – Как вам достопочтенная Ана Магдалена? Произвела впечатление?

Он, Симон, переглядывается с Инес.

– Мы потолковали с сеньорой Арройо, но пока ничего не решили, – говорит он. – Нужно все взвесить.

Освободитель статуй и картин Дмитрий хмурится.

– Незачем. Незачем что-либо взвешивать. Откажетесь от Академии – сделаете глупость. Жалеть будете до конца своих дней. Сеньор Арройо – мастер, настоящий мастер. Другого слова нету. Для нас честь жить с ним в одном городе – а Эстрелла великим городом никогда не была – и отдавать наших детей ему в обучение искусству танца. Будь я на месте вашего сына, я бы бился день и ночь, чтобы меня приняли в Академию. Выбросьте из головы любые другие варианты, какие б ни были.

Он не уверен, что Дмитрий ему нравится, – в скверно пахнущей одежде, с сальными волосами. И ему уж точно не нравится, когда его поучают на людях (разгар утра, на улице полно народу).

– Ну, – говорит он, – решать нам, верно, Инес? А теперь нам пора. До свиданья. – С этими словами он берет мальчика за руку, и они уходят.

В машине мальчик заговаривает впервые.

– Почему он тебе не понравился?

– Музейный смотритель? Дело не в том, понравился он или нет. Он – чужой человек. Он нас не знает, не знает наших обстоятельств. Ему не следует совать свой нос в наши дела.

– Он тебе не нравится, потому что у него борода.

– Чепуха.

– Нет у него бороды, – говорит Инес. – Есть разница между красивой опрятной бородой и пренебрежением к собственной внешности. Этот человек не бреется, не моется, не носит чистую одежду. Плохой пример детям.

– А кто хороший пример детям? Симон – хороший пример?

Молчание.

– Ты хороший пример, Симон? – настаивает мальчик.

Инес за него не вступается, и ему приходится защищаться самому.

– Я стараюсь, – говорит он. – Я стараюсь быть хорошим примером. И если мне не удается, это не потому что я стараюсь мало. Надеюсь, в целом я до сих пор был хорошим примером. Но об этом судить тебе.

– Ты не отец мне.

– Нет, не отец. Но это не отменяет моего права – верно? – быть примером.

Мальчик не отвечает. Он вообще теряет всякий интерес, отключается, рассеянно смотрит в окно (они едут мимо унылейшего района, квартал за кварталом маленьких домиков, похожих на коробки). Повисает долгое молчание.

– Дмитрий – он как ятаган, – вдруг говорит мальчик. – Голову рубить. – Пауза. – Он мне нравится, пусть тебе и нет. Я хочу в Академию.

– Дмитрий никакого отношения к Академии не имеет, – говорит Инес. – Он просто привратник. Если хочешь в Академию, если ты решился – пойдешь. Но как только они начнут жаловаться, что ты слишком для них умный, и захотят послать тебя к психологам и психиатрам, я тебя сразу заберу.

– Чтобы танцевать, ума не надо, – говорит мальчик. – Когда мы купим мне бальные туфли?

– Купим сейчас. Симон отвезет нас в обувной магазин, по адресу, который дала та дама.

– Ты и ее тоже ненавидишь? – спрашивает мальчик.

Теперь черед Инес уставиться в окно.

– Она мне нравится, – говорит мальчик. – Она пригожая. Пригожее тебя.

– Пора тебе научиться судить людей по их внутренним свойствам, – говорит он, Симон. – А не по тому, пригожие они или нет. И есть ли у них борода.

– А какие бывают внутренние свойства?

– Внутренние свойства – это доброта, честность и чувство справедливости. Ты про них наверняка читал в «Дон Кихоте». Внутренних свойств очень много, больше, чем я могу с ходу назвать: чтобы знать весь список целиком, нужно быть философом, но пригожесть – не внутреннее свойство. Твоя мама – такая же пригожая, как и сеньора Арройо, только по-другому.

– Сеньора Арройо – добрая.

– Да, согласен, похоже, добрая. И ты ей, кажется, понравился.

– Значит, у нее есть внутренние свойства.

– Да, Давид, она добрая – вдобавок к пригожести. Но пригожесть и доброта не связаны друг с другом. Пригожесть – случайное свойство, вопрос удачи. Можно родиться пригожим или невзрачным, мы этого сами не решаем. А вот быть добрым – не случайность. Мы не рождаемся добрыми. Добрыми мы быть учимся. Мы становимся добрыми. Вот в чем разница.

– У Дмитрия тоже есть внутренние свойства.

– У Дмитрия запросто могут быть внутренние свойства, я, вероятно, поспешил его судить, соглашусь. Я просто пока их не заметил, эти его внутренние свойства. Их сегодня не было видно.

– Дмитрий – добрый. А что такое «достопочтенная»? Почему он сказал «достопочтенная Ана Магдалена»?

– Достопочтенная. Это слово ты тоже наверняка видел в «Дон Кихоте». Почитать кого-нибудь – значит, уважать его или ее и отдавать ему или ей должное. Однако Дмитрий это слово использовал иронически. Он, что ли, шутил. «Достопочтенный» – слово, которое обычно применяют к людям постарше, а не к кому-то в возрасте сеньоры Арройо. К примеру, если б я звал тебя «достопочтенным юным Давидом», это бы звучало потешно.

– Достопочтенный старый Симон. Тоже потешно.

– Как скажешь.

Бальные туфли, как выясняется, бывают лишь двух видов – золотые и серебряные. Мальчик отвергает и те и другие.

– Это для Академии сеньора Арройо? – спрашивает продавец в обувном магазине.

– Да.

– Все дети в Академии носят наши туфли, – говорит продавец. – Либо золотые, либо серебряные, без исключения. Если появитесь на занятиях в черных или белых, молодой человек, смотреть на вас будут косо.

Продавец – высокий сутулый человек с усами такими тоненькими, будто они нарисованы у него над верхней губой углем.

– Слышишь, что говорит этот господин, Давид? – говорит он, Симон. – Либо золотые, либо серебряные, либо танцуй в носках. Что решим?

– Золотые, – говорит мальчик.

– Значит, золотые, – сообщает он продавцу. – Сколько они стоят?

– Сорок девять реалов, – говорит продавец. – Пусть примерит эту пару, чтобы размер был его.

Он, Симон, взглядывает на Инес. Инес качает головой.

– Сорок девять реалов за детские туфли, – говорит она. – Как можно драть такую цену?

– Они сделаны из лайки. Это не обычные туфли. Они созданы для танцоров. У них встроенная поддержка стопы.

– Сорок реалов, – говорит Инес.

Человек качает головой.

– Хорошо, сорок девять, – говорит он, Симон.

Человек усаживает мальчика, снимает с него обувь, натягивает ему бальные туфли. Точно по ноге. Он, Симон, платит человеку сорок девять реалов. Человек упаковывает туфли в коробку и отдает ее Инес. Они молча уходят из магазина.

– Можно я сам понесу? – говорит мальчик. – Они уйму денег стоили?

– За пару туфель – уйму, – говорит Инес.

– Но это уйма денег?

Он ждет, что ответит Инес, но та молчит.

– Нет такого понятия, как просто уйма денег, – говорит он терпеливо. – Сорок девять реалов – уйма денег за пару туфель. Вообще же сорок девять реалов могут быть и не уймой денег – за машину или дом. Вода стоит в Эстрелле самую малость, а вот если ты окажешься в пустыне и начнешь умирать от жажды – будешь готов отдать все, что у тебя есть, за один лишь глоток воды.

– Почему? – говорит мальчик.

– Почему? Потому что жить – важнее всего на свете.

– Почему жить – важнее всего на свете?

Он собирается ответить, собирается поделиться точными, терпеливыми, вдумчивыми словами, но в нем вдруг вскипает нечто иное. Гнев? Нет. Раздражение? Нет – нечто куда сильнее. Отчаяние? Вероятно – отчаяние, малая его ипостась. Почему? Потому что он хотел бы верить, что, отвечая на все прибывающие «Почему?» точно, терпеливо и вдумчиво, ведет мальчика по лабиринту смертной жизни. Но есть ли хоть какое-то доказательство тому, что этот ребенок впитывает предложенные наставления – или хотя бы слышит, что ему говорят?

Он останавливается посреди людного тротуара. Инес с мальчиком тоже замирают и глядят на него растерянно.

– Допустим, так, – говорит он. – Бредем мы по пустыне, ты, Инес и я. Ты говоришь мне, что тебя мучает жажда, и я предлагаю тебе стакан воды. Ты ее при этом не пьешь, а выливаешь на песок. Ты говоришь, что тебя мучает жажда ответов: почему так? почему это? Я терпеливый, и я люблю тебя – и потому всякий раз даю тебе ответы, которые ты выливаешь на песок. Сегодня я наконец устал давать тебе воду. «Почему жить – важнее всего на свете?» Если жизнь не представляется тебе важной – пусть так.

Инес ошарашенно вскидывает руку ко рту. А мальчик хмурится.

– Ты говоришь, что любишь меня, а ты меня не любишь, – говорит он. – Ты притворяешься.

– Я предлагаю тебе ответы, лучше которых у меня нет, а ты отбрасываешь их, как ребенок. Не удивляйся, что у меня на тебя иногда не хватает терпения.

– Ты всегда так говоришь. Ты всегда говоришь, что я ребенок.

– Потому что ты ребенок – и глупый к тому же иногда.

Женщина средних лет с корзиной для продуктов в руке останавливается послушать. Она шепчет что-то на ухо Инес – ему не слышно. Инес поспешно мотает головой.

– Пошли отсюда, – говорит Инес, – а не то приедет полиция и заберет нас.

– Почему полиция нас заберет? – спрашивает мальчик.

– Потому что Симон ведет себя как безумец, а мы стоим и слушаем его чепуху. Потому что он нарушает общественный порядок.

Глава 6

Наступает понедельник, и везти мальчика в новую школу выпадает ему, Симону. Они приезжают туда задолго до восьми утра. Дверь в студию отперта, но там пусто. Он садится на табурет у пианино. Они ждут.

Отворяется задняя дверь, входит сеньора Арройо, облаченная, как и прежде, в черное. Не обращая на него внимания, она стремительно приближается к мальчику, берет его за руки.

– Добро пожаловать, Давид, – говорит она. – Я вижу, ты пришел с книгой. Покажешь?

Мальчик протягивает ей «Дон Кихота». Она осматривает книгу, нахмурившись, листает, возвращает ему.

– А бальные туфли у тебя с собой?

Мальчик извлекает туфли из тряпичного мешка.

– Хорошо. Знаешь, как мы называем золото и серебро? Мы называем их благородными металлами. Железо, медь и свинец мы зовем рабскими металлами. Благородные металлы – высшие, а рабские – низшие. Так же, как и металлы, есть благородные числа и рабские. Ты научишься танцевать благородные числа.

– Они не из настоящего золота, – говорит мальчик. – Это просто цвет.

– Это просто цвет, но у цвета есть смысл.

– Я пойду, – говорит он, Симон. – Вернусь забрать тебя после обеда. – Он целует мальчика в макушку. – До свиданья, мой мальчик. До свиданья, сеньора.

Чтобы как-то убить время, он забредает в музей. Стены завешаны довольно негусто. «Теснина Зафиро на закате». «Композиция I». «Композиция II». «Выпивоха». Имя художника ему ничего не говорит.

– Доброе утро, сеньор, – произносит знакомый голос. – Какие у вас впечатления?

Это Дмитрий, sans фуражки, растрепанный так, словно только что из постели.

– Интересные, – отвечает он. – Я не специалист. А есть в Эстрелле школа живописи – стиль Эстреллы?

Дмитрий не обращает на этот вопрос внимания.

– Я видел, как вы привезли сына. Большой для него день – первый день с сеньорами Арройо.

– Да.

– Вы улучите возможность поговорить с сеньорой Арройо, Аной Магдаленой. Какая танцорша! До чего грациозная! Но, увы, бездетная. Она хочет своих детей, но не может. Ее это терзает, мучает. Так и не скажешь – если поглядеть на нее, правда? Мучает? С виду – безмятежный ангел, что питается нектаром. Тут чуть-чуть, там чуть-чуть, большего и не надо. Но есть дети сеньора Арройо, от первого брака, она им мать. А еще дети-пансионеры. Столько нужно раздать любви. Вы знакомы с сеньором Арройо? Нет? Пока нет? Великий человек, настоящий идеалист, живет исключительно своей музыкой. Сами увидите. К сожалению, не все время крепко стоит на земле, если вы понимаете, к чему я клоню. Витает в облаках. Вот Ане Магдалене и приходится делать всю тяжкую работу – ставить малышам танцы, кормить пансионеров, хозяйством заниматься, следить за делами Академии. И все она делает! Великолепно! Ни слова жалоб! Сама невозмутимость! Таких женщин – одна на тысячу. Ею все восхищаются.

– И все это – в одном доме, в Академии Танца? И пансион для учеников, и дом Арройо?

– Ой, здесь прорва места. Академия занимает весь верхний этаж. Вы сами откуда, сеньор, и семья ваша?

– Из Новиллы. Мы жили в Новилле до недавнего времени, пока не двинулись на север.

– Новилла. Никогда раньше не слышал. Я сам из Эстреллы и всегда жил здесь.

– И все это время работаете в музее?

– Нет-нет-нет, я всех своих работ уже и не упомню. Такая у меня натура – беспокойная. Начинал грузчиком на базаре. Потом чуть-чуть – дорожным рабочим, но мне не понравилось. Затем долго работал в больнице. Ужасно. Ужасный график. Но зато трогательно! А потом пришел день, и вся моя жизнь переменилась. Не преувеличиваю. Переменилась к лучшему. Болтался я по площади, по своим делам, и тут она прошла мимо. Я глазам своим не поверил. Думал – виденье. Такая красивая. Неземная. Подскочил я и побрел за ней – как собака. Неделями ошивался я возле Академии – чтоб хоть одним глазком еще ее повидать. Она, само собой, на меня ноль внимания. С чего бы? На такого урода, как я. И тогда я увидел объявление, что в музее есть работа – уборщиком, нижняя ступенька лестницы, ну и, короче говоря, начал я тут работать и остался. Сначала сделали смотрителем, а в прошлом году – старшим смотрителем. За прилежание и пунктуальность.

– Не уверен, что понимаю вас. Вы о сеньоре Арройо говорите?

– Об Ане Магдалене. Перед которой я преклоняюсь. И мне не стыдно в этом признаваться. Вы бы тоже, небось, если б преклонялись перед женщиной, пошли бы за ней на край света, а?

– Музей – это не край света, прямо скажем. А как сеньор Арройо относится к вашему преклонению перед его женой?

– Сеньор Арройо – идеалист, я вам сказал уже. У него голова невесть где, в небесных сферах, где витают числа.

Ему, Симону, этот разговор приелся. Он не приглашал этого мужчину откровенничать.

– Мне пора, есть одно дело, – говорит он.

– Я думал, вы хотели посмотреть живопись эстрелльской школы.

– В другой раз.

До конца школьного дня еще не один час. Он покупает газету, садится в кафе на площади, заказывает чашку кофе. На первой странице фотография пожилой пары с исполинской тыквой из их огорода. Она весит четырнадцать килограммов, сообщает заметка, и побивает предыдущий рекорд почти на килограмм. На второй странице криминальная хроника описывает похищение газонокосилки из сарая (незапертого) и вандализм в общественном туалете (разбили рукомойник). Развернуто приводятся материалы заседаний муниципального совета и его многочисленных подкомитетов: подкомитета по бытовому обслуживанию, подкомитета по дорогам и мостам, подкомитета по финансам, подкомитета, занятого организацией грядущего театрального фестиваля. Далее – спортивные страницы, с предвкушением апогея футбольного сезона – скорой схватки команд Арагонсы и Северной Долины.

Он просматривает колонки вакансий. Укладчик кирпича. Каменщик. Электрик. Бухгалтер. Чего он ищет? Легкой работы, возможно. Садоводство. Портовые грузчики, разумеется, не требуются.

Расплачивается за кофе.

– Есть ли в городе Центр переселения? – спрашивает он у официантки.

– Само собой, – отвечает она и объясняет, где это.

Центр переселения в Эстрелле – совсем не такой громадный, как в Новилле: всего-то тесное бюро в переулке. За столом – бледноликий, довольно скорбного вида молодой человек в клочковатой бороде.

– Добрый день, – говорит он, Симон. – Я недавно прибыл в Эстреллу. Последний месяц с небольшим трудился в долине, разнорабочим – в основном собирал фрукты. Сейчас ищу что-нибудь более постоянное, желательно – в городе.

Конторщик извлекает каталожный ящик и ставит его на стол.

– Кажется, что много, а на самом деле большинство карточек недействительно, – сообщает он доверительно. – Беда в том, что люди не сообщают нам, когда вакансия уходит. Может, вот это: химчистка «Оптима». Знаете что-нибудь о химической чистке?

– Ничего, но дайте записать адрес. А нет ли у вас чего-нибудь более физического – на свежем воздухе?

Конторщик пренебрегает этим вопросом.

– Кладовщик на складе запчастей. Интересует? Никакого опыта не требуется, главное – управляться с цифрами. Вы умеете управляться с цифрами?

– Я не математик, но считать умею.

– Как я уже сказал, обещать, что вакансия все еще открыта, не могу. Видите, как чернила поблекли? – Он подносит карточку к свету. – Это значит, что карточка старая. Или вот это? Машинистка в юридическую контору. Печатать умеете? Нет? Тогда вот еще: уборщик в художественном музее.

– Эта вакансия ушла. Я знаю человека, который ее занял.

– А переобучение не рассматриваете? Возможно, это для вас лучший вариант: записаться на курсы и переучиться на новое ремесло. Пока обучаетесь, пособие по безработице будете получать.

– Я подумаю, – говорит он. О том, что о своей незанятости куда надо не сообщал, он не упоминает.

Приближается три часа пополудни. Он возвращается к Академии. В дверях – Дмитрий.

– За сыном явились? – говорит Дмитрий. – Я непременно тут, когда малыши выходят с занятий. Наконец-то свободны! Такие они оживленные, столько в них радости! Ощутить бы опять эту радость – хоть на минуту. Я из своего детства не помню ничего – ни минуты. Полная пустота. Скорблю об этой утрате. Детство – оно заземляет. Дает корни в мире. А я как дерево, которое выкорчевало бурей жизни. Понимаете, о чем я? Вашему мальчику повезло – у него есть детство. А у вас? Было у вас детство?

Он, Симон, качает головой.

– Нет, я прибыл полностью взрослым. Увидели меня – и сразу записали в пожилые. Ни детства, ни юности, ни воспоминаний. Смыло начисто.

– Ну, что проку тосковать. У нас по крайней мере есть счастливая возможность быть рядом с молодыми. Может, толика их ангельской пыли и в нас вотрется. Чу! Конец танцам на сегодня. Сейчас будут возносить благодарение. День всегда заканчивается благодарственной молитвой.

Они вместе прислушиваются. В молчание просачивается тихое гудение. А затем двери Академии распахиваются, и дети несутся вниз по лестнице, мальчики и девочки, светленькие и темненькие.

– Дмитрий! Дмитрий! – кричат они, и через мгновение Дмитрий окружен со всех сторон. Он сует руки в карманы и извлекает горсти конфет, которые швыряет в воздух. Дети бросаются на сладкое. – Дмитрий!

Последними рука об руку появляются сеньора Арройо и, глаза долу, смирен необычайно, Давид – в золотых туфлях.

– До свиданья, Давид! – говорит сеньора Арройо. – Завтра утром увидимся.

Мальчик не отвечает. Когда они садятся в машину, он забирается на заднее сиденье. Через минуту он уже спит – и не просыпается вплоть до самой фермы.

Инес ждет их с сэндвичами и какао. Мальчик ест и пьет.

– Как прошел день? – наконец спрашивает она. Нет ответа. – Ты танцевал? – Он рассеянно кивает. – Покажешь нам потом, как ты танцевал?

Не ответив, мальчик забирается на верхнюю койку и сворачивается клубком.

– Что такое? – шепчет Инес ему, Симону. – Что-то случилось?

Он пытается ее успокоить.

– Просто ошалел немножко, вот и все. Он целый день провел среди незнакомых людей.

После ужина мальчик более разговорчив.

– Ана Магдалена учила нас числам, – говорит он им. – Показала нам Два и Три, и ты, Симон, ошибался, и сеньор Роблес тоже ошибался, вы оба ошибались – числа в небе есть. Они там живут, вместе со звездами. Их нужно позвать, и тогда они спустятся.

– Это вам сеньора Арройо сказала?

– Да. Она показала нам, как позвать Два и Три. Один позвать нельзя. Один спускается сам.

– Ты нам покажешь, как позвать эти числа? – говорит Инес.

Мальчик качает головой.

– Нужно танцевать. И нужна музыка.

– А если я включу радио? – спрашивает он, Симон. – Может, там будет музыка, под которую танцевать.

– Нет. Это должна быть особая музыка.

– А что еще сегодня происходило?

– Ана Магдалена дала нам печенье и молоко. И изюм.

– Дмитрий сказал мне, вы молитесь в конце дня. Кому вы молились?

– Это не молитва. Ана Магдалена дает звук арки, и нам нужно с ним сонастроиться.

– Что такое «арка»?

– Я не знаю, Ана Магдалена нам не дала посмотреть, говорит, это тайна.

– Очень загадочно. Я у нее спрошу, когда в следующий раз увижу. Но, судя по всему, день у тебя получился хороший. И все благодаря доброте сердец сеньоры Альмы, сеньоры Консуэло и сеньоры Валентины, что они приняли в тебе участие. Академия Танца, где ты учишься призывать числа со звезд! И где ты получаешь печенье и молоко из рук пригожей дамы! Как же нам повезло, что мы оказались в Эстрелле! Согласен? Представляешь, какой ты везучий? Вот так благодать, чувствуешь?

Мальчик кивает.

– Я-то вот точно чувствую. Думаю, мы, должно быть, самая везучая семья на свете. А теперь пора почистить зубы, лечь спать и хорошенько выспаться, чтобы утром у тебя снова были силы танцевать.

День приобретает новый распорядок. В шесть тридцать он будит мальчика и кормит его завтраком. В семь они уже в машине. На дорогах транспорта немного, и у Академии он высаживает мальчика задолго до восьми. Затем оставляет машину на площади и следующие семь часов безнадежно скитается в поисках работы, или осматривает квартиры, или – чаще всего – просто сидит в кафе и читает газету, пока не приходит время забрать мальчика домой.

На их с Инес расспросы о том, как проходят его школьные дни, мальчик отвечает кратко и неохотно. Да, ему нравится сеньор Арройо. Да, они разучивают песни. Нет, уроков чтения у них не было. Нет, они не учатся сложению. О таинственной арке, чей звук сеньора Арройо дает в конце дня, он так ничего и не скажет.

– Почему вы каждый раз спрашиваете, что я сегодня делал? – говорит мальчик. – Я же не спрашиваю, что делали вы. Да вы и не понимаете.

– Чего мы не понимаем? – спрашивает Инес.

– Вы ничего не понимаете.

После этого они перестают его допрашивать. Пусть сам расскажет, когда захочет, говорят они себе.

Однажды вечером он, Симон, нечаянно забредает в женское общежитие. Инес, стоя на коленях на полу, взглядывает на него с неудовольствием. Мальчик, в одних трусах и золотых бальных туфлях, замирает в движении.

– Уходи, Симон! – кричит мальчик. – Тебе нельзя смотреть!

– Почему? На что мне нельзя смотреть?

– Он разучивает нечто сложное, – говорит Инес. – Ему нужно сосредоточиться. Уходи. Закрой дверь.

Удивленный, растерянный, он отступает, но остается послушать за дверью. Ничего не слышно.

Позже, когда мальчик уже засыпает, он спрашивает Инес:

– Что происходит такого личного, чего мне нельзя видеть?

– Он разучивает новые движения.

– Но что в этом секретного?

– Он считает, что ты не поймешь. Он думает, ты над ним посмеешься.

– Если учесть, что мы его отправили в Академию Танца, чего это мне смеяться над тем, что он танцует?

– Он говорит, ты не понимаешь числа. Говорит, ты злой. Злой к числам.

Она показывает ему схему, которую мальчик привез домой: пересекающиеся треугольники, в вершинах – числа. Смысла схемы он не понимает.

– Он говорит, так они учат числа, – говорит Инес. – Через танец.

На следующее утро по дороге в Академию он заводит об этом разговор.

– Инес показала мне твою танцевальную схему, – говорит он. – Что обозначают числа? Это положения твоих ног?

– Это звезды, – говорит мальчик. – Это астрология. Закрываешь глаза, когда танцуешь, и видишь в голове звезды.

– А как же счет? Разве вы с сеньором Арройо не под счет танцуете?

– Нет. Просто танцуем. Танец – то же самое, что счет.

– То есть сеньор Арройо просто играет, а вы просто танцуете. Что-то не попадались мне раньше такие танцевальные уроки. Спрошу у сеньора Арройо, нельзя ли мне побывать у вас на занятиях.

– Нельзя. Тебя не пустят. Сеньор Арройо говорит, что никому нельзя.