Текст книги "Смерть Иисуса"

– Если Симон выйдет из машины, ты мне скажешь?

Мальчик не отвечает. Он, Симон, выходит из машины. Они доехали до моста, соединяющего юго-восточный квартал города с юго-западным. Опирается на парапет над рекой. Одинокая цапля, устроившаяся на камне внизу, не обращает на него, Симона, внимания. Ну и утро! Сперва эта пародия на футбольный матч, а теперь эти безрассудные, сокрушительные обвинения от ребенка. Тут незачем говорить, что ты делал. Ты сам знаешь. Что он делал? Он ни разу не коснулся этого ребенка нечистым пальцем, ни единой нечистой мысли в голове не имел.

Он стучит в машину. Инес опускает стекло.

– Давай вернемся в приют? – говорит он. – Мне надо потолковать с этим гнусным человеком.

– У нас с Давидом тут разговорчик, – отвечает Инес. – Я тебе сообщу, когда мы закончим.

Цапля улетела. Он спускается к урезу воды, склоняет колени, пьет.

Тут сверху, с моста, машет рукой и кричит Давид:

– Симон! Ты что делаешь?

– Пью воду. – Взбирается обратно. – Давид, – говорит он, – ты же наверняка понимаешь, что это неправда. Как ты вообще можешь допустить, что я способен хоть как-то тебе навредить?

– Чтобы что-то было правдой, необязательно, чтоб оно было правдой. Ты твердишь одно и то же: это правда? Это правда? Поэтому тебе и не нравится Дон Кихот. Ты считаешь, что это неправда.

– Мне нравится Дон Кихот. Он мне нравится, пусть даже он – неправда. Мне он просто нравится не в точности так же, как тебе. Но какое отношение имеет Дон Кихот ко всему этому – ко всей этой дребедени?

Мальчик не отвечает, но бросает на него веселый наглый взгляд.

Он, Симон, возвращается в машину и обращается к Инес изо всех сил спокойно:

– Прежде чем ты сделаешь что-нибудь опрометчивое, осмысли то, что услышала. Давид говорит, что, поскольку он ребенок, ему незачем следовать тем же стандартам правдивости, какие есть у других. Поэтому он волен выдумывать – обо мне, о ком угодно на свете. Подумай об этом. Подумай об этом и остерегись. Завтра он выдумает что-нибудь про тебя.

Инес смотрит прямо перед собой.

– Что ты хочешь от меня? – спрашивает она. – Я потратила целое утро на футбольном матче. У меня есть дела в магазине. Давиду нужна горячая ванна, его надо переодеть в чистое. Если хочешь, чтобы я отвезла тебя в приют и ты поквитался с доктором Фабриканте, – так и скажи. Но в этом случае домой тебе придется возвращаться самостоятельно. Ждать я не буду. Говори, чего ты хочешь.

Он осмысляет.

– Поехали домой, – говорит он. – Навещу доктора Фабриканте в понедельник.

Глава 5

В понедельник он первым делом звонит в приют и назначает встречу с директором. Поскольку машину заняла Инес, ему приходится ехать на громоздком служебном велосипеде, занимает это почти час, а затем прохлаждаться в приемной у Фабриканте под взорами устрашающей секретарши-вахтерши.

Наконец его приглашают в кабинет директора. Фабриканте жмет ему руку, предлагает стул. В солнечном свете, льющемся в окно, проступают гусиные лапки морщин у глаз Фабриканте; волосы, гладко зачесанные назад, до того беспросветно черны, что запросто могут быть крашеными. Тем не менее сам он поджар и излучает ощутимую энергию.

– Спасибо, что побывали на игре, – начинает он. – Наши дети не привыкли к зрителям. По сути, все сложилось так, что у них нет семей, которые бы за них болели. А теперь вы, несомненно, хотели бы знать, как получается, что юный Давид желает к нам присоединиться.

– На самом деле, сеньор Хулио, – отзывается он, держа себя в руках, – я здесь не только поэтому. Я здесь для того, чтобы разобраться с обвинением, выдвинутым лично мне, – обвинением, к которому вы наверняка приложили руку. Вы обязаны понимать, что́ я имею в виду.

Доктор Фабриканте откидывается, складывает руки под подбородком.

– Простите, что дошло до такого, сеньор Симон. Но Давид – не первый ребенок, прибегающий к моей защите, а вы – не первый взрослый мужчина, с которым мне приходится иметь дело в моей роли заступника. Давайте же, выкладывайте.

– Когда вы появились в парке на днях, вы сделали вид, будто смотрите игру. По правде же вы искали новобранцев в этот ваш приют. Вы искали впечатлительных детей вроде Давида, кого легко втянуть в романтику сиротства.

– Это вздор. И нет в сиротстве никакой романтики. Вовсе никакой. Но продолжайте.

– Под романтикой я подразумеваю то – и некоторых детей это зачаровывает, – что их родители ненастоящие родители им, что их истинные родители цари и царицы, или цыгане, или цирковые акробаты. Вы выискиваете уязвимых детей и скармливаете им подобные истории. Вы говорите им, что, если они отрекутся от своих родителей и сбегут из дома, вы их примете. Зачем? Зачем распространять подобные ранящие враки? Давида никогда не обижали. Он и слова-то такого не знал, пока не появились вы.

– Чтобы пострадать от увечья, слово знать не обязательно, – говорит доктор Фабриканте. – Можно умереть, не зная имени того, что вас убило. Грудная жаба. Белладонна.

Он, Симон, встает.

– Я пришел сюда не дискуссии ради. Я пришел сказать вам, что Давида вы у нас не заберете. Я буду бороться с вами на каждом шагу – и мать мальчика тоже.

Доктор Фабриканте тоже встает.

– Сеньор Симон, вы не первый человек, кто приходит сюда и угрожает мне, – и не последний. Но есть определенные обязательства, возложенные на меня обществом, и первое из них – предоставлять прибежище детям, обиженным и заброшенным. Вы говорите, что станете бороться, чтобы удержать Давида. Но – поправьте меня, если я неправ, – вы не природный отец Давида, а ваша жена – не природная мать ему. В таком случае ваше положение в глазах закона шатко. Засим умолкаю.

После гибели три года назад Аны Магдалены, второй жены сеньора Арройо, и последовавшего скандала Академия претерпела тяжелые времена. Половину учеников забрали родители, персоналу стало не из чего платить. Он, Симон, оказался среди той горстки благорасположенных, кто поддержал сеньора Арройо, пока тот сражался за спасение своего корабля.

Если верить сплетням, какие доходят до него через Инес и ее сотрудниц в «Модас Модернас», Академия сумела пережить бурю и в новом формате школы музыки даже начала процветать. Ученическое ядро, в основном из провинциальных городов, живет на территории школы и обучается там. Но в основном ученики Академии – из государственных школ Эстреллы, они посещают только занятия музыкой. Музыкальную теорию и композицию преподает сам Арройо, на уроки вокала и различных инструментов приглашает профильных учителей. Занятия танцами есть по-прежнему, однако танец теперь уже – не ключевая миссия Академии.

К музыкальному дару Арройо у него, Симона, глубочайшее уважение. Если Арройо мало ценят в Эстрелле, это потому, что Эстрелла – сонный провинциальный город со скудной культурной жизнью. Арройоскую же философию музыки с опорой на возвышенную математику и отношением к музыке, созданной человеческими руками, как – в лучшем случае – к призрачному отзвуку музыки сфер, он, Симон, так и не смог постичь. Но это по крайней мере связная философия, и Давид от нее никак не пострадал.

От доктора Фабриканте и его приюта он отправляется прямиком в Академию, в покои Арройо. Арройо принимает его с привычной учтивостью, предлагает кофе.

– Хуан Себастьян, буду краток, – говорит он. – Давид уведомляет нас, что желает покинуть дом. Он решил, что ему место среди сирот мира сего – слово huérfano ему всегда нравилось. В этой романтической чепухе его поддерживает некий доктор Хулио Фабриканте, именующий себя просветителем и содержащий приют на восточном краю города. Вы, случайно, не знакомы с ним?

– Я о нем наслышан. Он поборник практического образования, враг книжного обучения, он его открыто осуждает. У него в приюте есть школа, детей там учат начаткам чтения, письма и арифметики, после чего растят из них плотников, слесарей или булочников – в таком вот духе. Что еще? Он силен в дисциплине, воспитании характера, в командных видах спорта. В приюте есть хор, занимающий призовые места на конкурсах. У самого Фабриканте имеются приверженцы в городском совете. Они считают его человеком перспективным, человеком будущего. Но сам я с ним не знаком.

– В общем, доктор Фабриканте залучил Давида, пообещав ему место в приютской футбольной команде. Перехожу к сути дела. Если Давид уйдет из дома и поселится в приюте у Фабриканте, ему придется оставить занятия в Академии. Слишком далеко ездить туда-обратно каждый день, и вряд ли Фабриканте ему позволит.

Арройо вскидывает руку, останавливая его.

– Прежде чем вы продолжите, Симон, разрешите признаться. Я хорошо осведомлен о тяге вашего сына к сиротству. Более того, он, хоть и не впрямую, попросил меня поговорить с вами об этом. Он утверждает, что вы не способны или не желаете понимать.

– Я добровольно признаю́сь в проступке непонимания. Помимо тяги к сиротству многое из того, что связано с Давидом, мне невнятно. Для начала невнятно мне, почему ребенка, столь трудного для понимания, доверили опекуну со столь слабыми способностями к пониманию. Я говорю о себе, но позвольте сразу же добавить, что Инес сбита с толку не меньше моего. Давиду было бы лучше, останься он со своими природными родителями. Но у него нет природных родителей. У него есть только мы, уж какие есть ущербные: назначенные родители.

– Вы считаете, что его природные родители поняли бы его лучше?

– По крайней мере, они были б из той же материи, что и он, одной с ним крови. Мы с Инес – обычные люди, из самой своей глубины мы полагаемся на узы любви, тогда как одной любви, очевидно, недостаточно.

– То есть, будь вы с Давидом одной крови, вам бы оказалось проще понять, почему он хочет уйти из дома и жить среди сирот на восточном краю города, – вы это хотите сказать?

Арройо потешается над ним, что ли?

– Я полностью осознаю, – сухо отвечает он, Симон, – что требовать от ребенка взаимной любви к родителю несправедливо. Осознаю я и то, что для ребенка по мере его взросления лоно семьи может со временем показаться удушающим. Но Давиду десять лет. Для десятилетки желание покинуть дом необычно. Возраст и юный, и уязвимый. Мне не нравится доктор Фабриканте. Я ему не доверяю. Он нашептал Давиду на меня нечто такое, что я не могу заставить себя повторить. Я не считаю, что для нравственного развития ребенка это подходящий человек. Не считаю я, и что приютские дети станут Давиду хорошими товарищами. Я видел, как они играют в футбол. Они забияки. Они выигрывают, запугивая противника. Те, что помладше, обезьянничают со старших, и доктор Фабриканте никак их не одергивает.

– То есть вы не доверяете доктору Фабриканте и опасаетесь, что его сироты превратят Давида в забияку и дикаря. Но задумайтесь: а что, если произойдет обратное? Что, если Давид укротит дикарей Фабриканте, превратит их в образцовых граждан – обходительных, учтивых, послушных?

– Не смейтесь надо мной, Хуан Себастьян. Там пятнадцати– и шестнадцатилетние дети, мальчики и девочки, а может, и постарше. Не будут они слушаться десятилетку. Они будут им помыкать. Испортят его.

– Ну, вы знаете этот приют лучше, чем я, – сам-то я там ни разу не был. Похоже, тут мой предел полезности вам, Симон. Посоветовать могу только одно: сядьте с Давидом, обсудите обстоятельства, в которых оказались, не исключая и собственного положения – покинутого отца, преисполненного печали, растерянности, а возможно, и гнева.

Он встает, но Арройо останавливает его.

– Симон, позвольте мне сказать еще одно, последнее слово. У вашего сына есть чувство долга, обязательства, что для десятилетки необычно. Отчасти и это делает его исключительным. Его резон, почему он хочет жить в приюте, – не из романтического представления о сиротстве. В этом смысле вы заблуждаетесь. По некой причине – а возможно, без всякой причины – он чувствует себя в долгу перед сиротами Фабриканте, перед сиротами вообще, сиротами этого мира. Ну или во всяком случае он так говорит мне, и я ему верю.

– Он вам это говорит. Почему же он не говорит этого мне?

– Потому что, справедливо или нет, он считает, что вы не поймете. Не посочувствуете.

Глава 6

Приходит время ужина, а от Давида ни слуху ни духу. Он, Симон, собирается идти искать заблудшую овечку, но та вдруг появляется. Ботинки облеплены грязью, грязь на одежде, рубашка порвана.

– Что случилось? – спрашивает Инес. – Мы все изволновались.

– У меня велосипед сломался, – говорит мальчик. – Пришлось идти пешком.

– Прими ванну и надень пижаму, а я пока разогрею тебе ужин в духовке.

За ужином они пытаются вытянуть из него еще что-нибудь. Но мальчик жадно ест, отказывается говорить, а затем уходит к себе в комнату и захлопывает дверь.

– Что ему так испортило настроение? – вполголоса спрашивает он, Симон, у Инес.

Та пожимает плечами.

Наутро он заглядывает в сарай – осмотреть поломанный велосипед, но велосипеда там нет. Он стучит в дверь к Инес.

– Давидов велосипед пропал, – говорит он.

– Его одежда пахнет сигаретным дымом, – говорит Инес. – Ему десять лет, а он курит. Мне это все нисколько не нравится. Сейчас мне пора. Когда он проснется, я хочу, чтоб ты с ним побеседовал.

Он осторожно открывает дверь в комнату мальчика. Распластавшись на кровати, мальчик спит мертвым сном. В волосах запеклась глина, под ногтями грязь. Он, Симон, берет мальчика за плечи, легонько трясет его.

– Пора вставать, – шепчет он. Мальчик бормочет сквозь сон, отворачивается.

Он, Симон, обнюхивает брошенную в ванной одежду. Инес права: одежда смердит дымом.

Переваливает за десять, когда мальчик появляется из комнаты, трет глаза.

– Ты можешь объяснить, что вчера произошло? – спрашивает он, Симон. – Начни с того, где твой велосипед.

– Колесо погнулось, я не смог на нем ехать.

– Где велосипед?

– В приюте.

Так, шаг за шагом, история обретает очертания. Давид поехал в приют поиграть в футбол. В приюте кто-то из старших мальчиков конфисковал велосипед и, заехав в канаву, сломал переднее колесо. Давид бросил велосипед и впотьмах пошел домой пешком.

– Ты поехал играть в футбол, кто-то сломал тебе велосипед, и ты возвращался домой пешком. Это всё? Давид, ты никогда нам не врал. Прошу тебя, и не начинай. Ты курил. Мы с Инес уловили запах от твоей одежды.

Возникают новые подробности. После футбола дети из приюта развели костер и жарили на нем выловленных в реке лягушек и рыбу. Старшие – и мальчики и девочки – курили сигареты и пили вино. Он, Давид, не курил и не пил. Вино ему не понравилось.

– Ты считаешь, это хорошо, если десятилетний ребенок общается с мальчиками и девочками гораздо старше себя, которые курят, пьют и невесть чем еще занимаются?

– Чем это невесть чем они занимаются?

– Не важно. Твои здешние друзья, соседские, тебя не устраивают? Зачем тебе в приют?

До этого вопроса Давид отвечает вполне послушно. Но тут взбрыкивает.

– Ты ненавидишь сирот! Ты считаешь, что они плохие! Ты хочешь, чтобы я был таким, какой я по-твоему, ты не хочешь, чтобы я был таким, какой я есть по-моему.

– И кто же ты есть по-твоему?

– Я тот, кто я есть!

– Ты тот, кто ты есть, пока мальчик постарше не забирает у тебя велосипед. И тогда ты просто беззащитный десятилетка. Я никогда не говорил, что дети из приюта плохие. Нет такого понятия, как плохой ребенок. Дети все равны – более-менее. Во всем, кроме возраста. Десятилетний мальчик не равен шестнадцатилетнему из приюта, где правила настолько вольные, что дети невозбранно курят и пьют.

– Невозбранно – это как?

– Им никто не запрещает. Им не запрещает доктор Хулио.

– Ты ненавидишь доктора Хулио.

– Я не ненавижу доктора Хулио, однако он мне и не нравится. Мне он кажется высокомерным и чванным. И я не считаю его хорошим просветителем. По-моему, у него есть свои причины, почему он хочет втянуть тебя к себе в приют, – причины, которые тебе не видны, потому что у тебя в этом мире слишком мало опыта.

– Тебе не нравился Дмитрий, и ты не любишь доктора Хулио! Тебе не нравится никто, у кого большое сердце!

Дмитрий! Он думал, что мальчик забыл Дмитрия, это чудовище, – Дмитрий задушил сеньору Арройо, был объявлен сумасшедшим и с тех пор сидит под замком.

– Не было у Дмитрия большого сердца, Давид, – нисколько. Дмитрий был насквозь скверный человек с чернейшим сердцем. Что же касается доктора Хулио, то для меня совершеннейшая загадка, по какой причине ты к нему тянешься.

– У меня нет причин, и я не тянусь к доктору Хулио. У меня ни для чего нет причин. Это ты человек с причинами.

Он встает из-за стола. Ох уж до чего нередко происходит у них этот спор – у них с мальчиком. Его, Симона, воротит от этого.

– Мы с твоей матерью решили, что ты больше не будешь посещать приют доктора Фабриканте. Вот тебе и весь сказ.

Когда Инес возвращается домой, он отчитывается перед ней.

– Я побеседовал с Давидом. Он говорит, что был со старшими детьми и курили как раз дети. Сам он не курил. Я ему верю. Но сказал ему, что больше никаких посещений приюта.

Инес рассеянно качает головой.

– Ему надо было с самого начала идти в нормальную школу. Тогда никаких дел с приютом и не возникло бы.

Нормальная школа, в которую надо было отдать Давида: еще один спор, в котором он, Симон, участвовал столько раз, что сбился со счета. Они с Инес пятый год вместе – достаточно долго, уже успеешь надоесть друг дружке. Будь у него выбор, Инес не стала бы его женщиной, и сам он – не из тех, кого бы выбрала Инес, если б интересовалась мужчинами. Но она в некотором смысле мальчику мать, в таком же некотором смысле он мальчику отец, а значит, они с Инес в некотором смысле не могут расстаться.

Мальчик же юн и непоседлив. Немудрено, что в обыденности квартала ему неймется, вряд ли удивительно, что он готов покинуть дом, покинуть родителей и погрузиться с головой в экзотическую новую жизнь сироты.

Как им с Инес вести себя: запретить всякие связи с приютом или отпустить мальчика на все четыре стороны – пусть вылетает из гнезда, ищет приключений – в надежде, что он рано или поздно вернется разочарованный? Он, Симон, склонен ко второму варианту, но удастся ли уговорить Инес отпустить сына?

Его будит настойчивый стук в дверь. Время половина седьмого, солнце еще не встало.

Это мужчина в синем комбинезоне, водитель из приюта.

– Доброе утро, я приехал забрать паренька.

– Давида? Вы приехали забрать Давида?

С лестницы доносится грохот, и появляется сам Давид, за спиной рюкзак, волочет за собой здоровенную сумку Инес, с которой она ходит за продуктами.

– Что происходит? – спрашивает он, Симон.

– Я уезжаю в приют.

Появляется Инес в ночной сорочке, волосы растрепаны.

– Зачем здесь этот человек? – спрашивает она.

– Я уезжаю в приют, – повторяет мальчик.

– Ничего подобного!

Она пытается отнять у него сумку, он тянет на себя.

– Отстань от меня, не трогай меня! – кричит он. – Ты мне не мать!

Он, Симон, обращается к водителю:

– Вам лучше уехать. Тут какое-то недоразумение. Давид в приют не поедет.

– Поеду! – орет мальчик. – Ты мне не отец! Ты не можешь мне приказывать!

– Уезжайте! – повторяет он, Симон, водителю. – Мы разберемся с этим сами.

Водитель пожимает плечами и уходит.

– А теперь пойдем наверх и спокойно все обсудим, – говорит он, Симон.

Мальчик с каменным лицом отдает сумку. Они втроем поднимаются по лестнице в квартиру Инес, где мальчик удаляется к себе в комнату и захлопывает за собой дверь.

Инес вытряхивает содержимое сумки на пол: одежда, обувь, «Дон Кихот», две пачки печенья, банка персиков и консервный нож.

– Что будем делать? – спрашивает он. – Мы не можем держать его в плену.

– Ты на чьей стороне? – спрашивает Инес.

– Я на твоей стороне. Мы с тобой заодно.

– Тогда ищи решение.

Мы не можем держать его в плену. Тем не менее Инес отправляется на работу, а он усаживается на диван, стережет.

Закрывает глаза. Когда открывает их, дверь в комнату мальчика открыта, а мальчика нет.

Он звонит Инес.

– Я заснул, и Давид сбежал, – говорит он. – Как ни жаль.

– Ты дал ему сбежать и тебе жаль? Ты вечно сожалеешь. Жалкий ты человек. Сожалеть недостаточно, Симон. Верни его.

– Не собираюсь я этого делать, Инес. Без толку. Он все решил. Пусть попробует, каково это – жить в приюте. Когда усвоит урок, сам вернется.

Долгое молчание.

– Сам виноват, от начала и до конца, – говорит наконец Инес. – Ты привадил этого человека, Фабриканте. Сам оказался слишком слаб и не отстоял ребенка, сам вечно потакаешь ему и балуешь его. Если откажешься его вернуть и заниматься этим придется мне, между нами все кончено. Ты меня понял?

– Я понимаю, что ты говоришь. Понимаю, что ты расстроена. Но я не согласен с тобой насчет Давида. Думаю, в этом случае нам следует его отпустить.

– Тогда это на твоей совести.