Текст книги "Две жизни Лидии Бёрд"

Наяву

Вторник, 29 мая

– Я подумываю о том, чтобы вскоре вернуться на работу.

Мама тщетно пытается скрыть удивление. Мы в ее маленькой, безупречно чистой гостиной, как обычно без тапочек, из уважения к кремовому ковру. Он ведь лежит не только в прихожей: мама обожает удачные покупки, так что ковра хватило на весь первый этаж. Для гостиной, а мы именно в ней, у мамы существуют строгие правила насчет того, что здесь допустимо. Никаких красных вин, нет-нет, и никакой цветной или темной пищи. Разрешаются белое вино и рисовая каша или пудинг. Я вовсе не шучу. Мы с Элли еще в школьном возрасте привыкли оставлять все «неправильное» в кухне. И несмотря на то что ковру добрых пятнадцать лет, он выглядит почти как новый. Диван прикрывает единственное пятно, которое невозможно вывести: будучи подростком, сестра как-то приползла домой на четвереньках, наглотавшись джина и черносмородинной наливки. Было Рождество, и она утром сходила в гости к своему приятелю менее чем на час! Это произвело впечатление. Вот только потом ее вырвало на мамин ковер, и она чувствовала себя больной на рождественском ужине.

– В самом деле? – спрашивает мама.

Я вижу, она пытается сообразить, что тут можно сказать. Я представляю, как мама выбирает между «давно пора, черт побери!» и «слава богу, наконец-то!». В итоге произносит то, что само собой срывается с языка:

– Милая, ты уверена, что готова?

Я пожимаю плечами и почти отрицательно качаю головой, хотя намеревалась утвердительно кивнуть.

– Просто уже не могу сидеть дома в одиночестве. И сплю я теперь лучше с теми пилюлями.

Чего я не говорю, так это того, что мне просто необходимо чем-то заняться. Чем-то ощутимым, чтобы сосредоточиться на реальном мире. Работа менеджера по проведению мероприятий в городском общественном центре, конечно, не настолько важна, как ракетостроение, но жалованье у меня приличное. В основном я сижу за столом и общаюсь со множеством людей. Руководители были добры ко мне и дали возможность прийти в себя, погоревать сколько захочется, но это ведь не может продолжаться вечно.

Мама подходит и присаживается рядом на диван, кладет руку мне на колено:

– Ты всегда можешь прийти сюда и пожить здесь какое-то время. Если так будет легче…

Чувствую, как начинает дрожать нижняя губа, потому что мы обе знаем, что мама терпеть не может жить с кем-то и все же любит меня настолько, что все равно предлагает подобное. И это уже не в первый раз. Она повторяет приглашение по меньшей мере раз в неделю с тех пор, как умер Фредди. Но я тоже терпеть не могу коллективизм. Мне нравится есть в гостиной карри с тарелки, стоящей у меня на коленях, и не обращать внимания на ужасные пятна и летящие на пол крошки.

– Спасибо. – Я накрываю ладонью ее руку и слегка сжимаю. – Но это неправильно, ты сама знаешь. Я должна прочувствовать свое горе и не думаю, что это означает возвращение к матери.

Она легонько фыркает. В нашей семье это уже становится заменой слова «прекрати».

– Ладно, я тогда упакую для тебя ланч. На первые день-два.

Я подозреваю, что у нее до сих пор живы чистенькие розовые коробки для ланча, которые она давала нам с собой в школу.

– Хорошо, – киваю я. – Это поможет.

А про себя думаю, что это скорее поможет ей, чем мне.

– Куплю тебе мятные бисквиты в блестящей зеленой упаковке, которые ты так любишь, – быстро произносит мама.

Я проглатываю в горле ком, чувствуя себя снова пятнадцатилетней. Будто возвращаюсь в те дни, когда спала наверху, на узкой кровати, в комнате, которую мы делили с Элли.

– Значит, первый понедельник июня? – предполагает мама.

И я задумываюсь об этом, гадая, смогу ли… Сейчас последняя неделя мая. Мама дает мне всего несколько дней, чтобы собраться с силами. Наверное, она спешит поймать волну на случай, если следующая снова утащит меня на глубину и я передумаю. Поскольку не могу обещать, что такого не произойдет, медленно киваю:

– Да, первый понедельник июня.

– Вот и умница. – Она похлопывает меня по колену и встает. – Загляну на кухню и добавлю эти бисквиты к моему списку покупок.

Я провожаю ее взглядом, пытаясь понять, знает ли мама, что она – один из стражей моего здравомыслия? Ее списки покупок ужасно смешили Фредди, и он частенько добавлял в них случайные вещи, когда она не видела, вроде поливного шланга, или кукольного домика, или машинки для стрижки волос в носу. Это воспоминание вызывает у меня улыбку, а потом боль, поскольку я уже решила сократить мои визиты к нему до одного в неделю. Перебор хорошего, все равно что есть сахар столовыми ложками, это неприемлемо. Проблема зависимости в том, что в какой-то момент вам приходится отступать от того, что вами завладело, или полностью ему отдаваться. Я не готова ни к тому ни к другому. Зато очень хочу сохранить обе мои жизни, а для этого необходимо наладить существование в реальном мире. Пора зашнуровать мои горные ботинки.

Наяву

Суббота, 2 июня

Наверное, ничего удивительного нет в том, что я нахожу кладбище самым мирным местом. Почти слышу ужасно неудачные шутки Фредди насчет его обитателей, чересчур уж необщительных. Я сижу здесь достаточно долго, чтобы, поделившись новостями и поплакав, успокоиться и, разглядывая надгробный камень Фредди, заметить белое пятно на сером граните. Голуби явно не имеют уважения к умершим. Порывшись в сумке в поисках тряпок и обнаружив, что их там нет, я раздраженно вздыхаю. Не могу же я оставить все как есть.

– Скоро вернусь, тряпка должна быть в багажнике, – сообщаю я Фредди.

Поднимаю увядшие цветы, которые убрала с могилы, и пакет для мусора, чтобы бросить все это в урну на автомобильной парковке.

Через пару минут, подойдя к машине, я убеждаюсь, что была права. Закрыв багажник, медленно плетусь обратно, обходным путем, – на кладбище все цветет, и я использую несколько минут, чтобы перевести дыхание. Это единственное место, где я могу чувствовать себя по-настоящему спокойно. Я высоко ценю шанс выйти из моего туманного и зеркального двойного существования.

Возвращаюсь к могиле Фредди и вижу, что кто-то сидит на корточках перед памятником. Джона Джонс. Он что-то говорит, прижав колени к груди. Пытаюсь сообразить, что бы ему сказать, и слышу, как он откашливается, словно намереваясь произнести речь на уроке. Джона преподает английский язык в местной средней школе.

– Постараюсь, но не обещаю, – тихо говорит он.

Я останавливаюсь, не зная, следует ли мне его прерывать, потому что глаза Джоны закрыты. Может, он поступает так же, как я: воображает, что они с Фредди сейчас где-то в другом месте… Может, в пабе или собираются смотреть футбол, забросив ноги на кофейный столик в нашей гостиной…

– Уже снова суббота, – бормочет Джона. – Тяжелая неделя на работе. Инспектор явился, учителей не хватает, обычная ерунда. Мне на прошлой неделе пришлось вести урок физкультуры, а мы ведь прекрасно знаем, какой я паршивый спортсмен. Ты бы там лопнул от смеха.

Фредди и Джона по части спорта всегда были полными противоположностями: если был шанс выиграть хоть что-то, Фредди тут же бросался в бой, протягивая руки к трофею. А Джона, наоборот, спокойно отходил в сторону, в нем не горит огонь. Ему вполне достаточно болеть за своих, попивая пиво, вместо того чтобы потеть самому. Они вообще во многих отношениях разные. Фредди – человек действия, а Джона скорее мечтатель, звездочет. На его пятнадцатилетие мы всей компанией разбили лагерь в саду за домом Фредди, надеясь увидеть не то пролетающую комету, не то дождь астероидов… В любом случае Фредди проспал все это время, а мы с Джоной сидели, закутавшись в одеяла, и не сводили глаз с неба в надежде на звездный спектакль.

– Я вчера вечером зашел выпить пива, как обычно, – между тем продолжает Джона. – Дети меня изматывают, и вся эта школьная политика. Да еще и Гарольд выругал меня за то, что я пришел на собрание без галстука. – Джона смеется, не открывая глаз. – Можешь в такое поверить? Двадцать лет прошло с тех пор, как мы окончили школу, а старина Гарольд по-прежнему постоянно меня ругает. – Джона замолкает, словно ожидая от Фредди ответа. – Ох, но я выиграл в дартс. Даффи просто взбесился. Он проиграл пари. Пришлось ему покупать всем выпивку, а ты же знаешь, какой он жадный. И все заказали виски, только чтобы позлить его сильнее.

Я невольно улыбаюсь. Слушать о проделках в «Принце» немножко странно, но согревает. Если бы Фредди был здесь, он бы сам мне обо всем рассказывал.

Джона молчит, рассеянно поглаживая свои вылинявшие серые джинсы, хмурясь и, видимо, подбирая слова. Потом открывает глаза и вздыхает, наклоняется вперед, чтобы на несколько секунд прижать ладонь к имени Фредди на холодном граните.

– До следующей недели, приятель.

Это похоже на то, как если бы он положил руку на плечо Фредди. Я его понимаю, потому что иногда сама обнимала этот чертов камень и прижималась щекой к золоченым словам, вырезанным на нем. Не слишком часто, впрочем. Мы же, в конце концов, британцы, у нас существует некий кладбищенский этикет, который следует соблюдать, а он не подразумевает рыданий каждый раз, когда мы в отчаянии.

Точно так же, как недавно Джона, я откашливаюсь. Он смотрит на меня и пару раз удивленно моргает.

– Лидия… – произносит он, потом хмурится. – Ты давно здесь?

Неудобно признаваться в том, что я подслушала его разговор с Фредди, поэтому я вру:

– Секунду-другую. – На миг замолкаю. – Могу вернуться позже, если тебе нужно еще время.

Он поднимается на ноги, отряхивает с джинсов травинки.

– Нет, все в порядке. Пойду.

Я не видела Джону и не разговаривала с ним после того дня в пабе, пару недель назад, и знаю, что должна исправить ситуацию. Джона был не только самым близким другом Фредди. Честно говоря, он был моим другом еще до того, как мы с Фредди стали встречаться. Мягкий сарказм Джоны мне всегда нравился. Когда нам было по двенадцать лет, мы вместе выполняли задание по химии: думаю, учитель питал тщетную надежду, что логика Джоны каким-то образом воздействует на меня. Ничего не вышло. Мы быстро оставили любые мечты о том, что я выучу хотя бы периодическую таблицу, зато стали вместе проводить обеденный перерыв: сидели у старого дуба и наблюдали за школьным двором, за тем, как завязываются краткие романы, за случайными подростковыми взрывами и стычками между старшими школьниками. Наша дружба началась тогда, когда я особенно в этом нуждалась: в тот год большинство девочек в классе решили, что я недостаточно крута, чтобы тусоваться с ними. И, к счастью, мама иногда укладывала в коробку лишний бисквит для Джоны. Он всегда пытался из вежливости отказаться, но я знала, как он любит эти бисквиты и что это приятное дополнение к сэндвичам с сыром, которые ему каждый день давала его мать. Это не история романтических отношений, нет. Мы стали настоящими друзьями, типа «Ой, мы с тобой так похожи», а не «При виде тебя у меня внутри все переворачивается». А потом в нашу школу пришел Фредди и стал новым соседом Джоны по парте, поскольку их имена стояли рядом в классном журнале[5]5
  Речь идет об английском алфавите, где буквы «H» (Hunter Freddie) и «J» (Jones Jonah) стоят рядом.


[Закрыть]. Уже через неделю-другую пара превратилась в тройку, обедающую под дубом. Фредди Хантер ворвался в мою жизнь и увлек в карнавал красок, смеха и шума. И с ним повысилась моя самооценка, мне уже не была так необходима наша с Джоной болтовня во время обеда. И это на самом деле хорошо, потому что тройка – всегда смешное число, и становится еще смешнее, когда двое завязывают роман. Наверное, Фредди порой чувствовал, что врезался между нами. Мы с Джоной оба искали его внимания и сердились друг на друга, не получая его. Теперь нас снова двое, и я не знаю, что делать. Я всегда буду беспокоиться о Джоне, он ведь так много лет был частью моей жизни, но между нами глухой стеной встала катастрофа.

– Ладно, не буду тебе мешать. – Он достает из кармана джинсов ключи от машины. – Увидимся.

Он молча кивает надгробному камню Фредди, а потом быстро исчезает между могилами. Но только я собираюсь сесть, как Джона возвращается:

– Завтра в школе будет, ну, это… Ты могла бы, ну, понимаешь, прийти, если хочешь.

Я озадаченно смотрю на него:

– Что – это?

Он пожимает плечами:

– Ну, знаешь, вроде секции йоги.

– Не слишком заманчиво ты объясняешь. – Я почти улыбаюсь, потому как не знаю, что еще сказать.

– Это занятия для горюющих, понимаешь? – Он выпаливает это быстро, словно слова обжигают ему рот. – Работа с воспоминаниями, ну, всякое такое.

– Занятия для горюющих?!

Я говорю это таким же тоном, каким могла бы ответить, если бы он позвал меня прыгнуть с тарзанкой или с парашютом. Джона, вообще-то, не из тех, кто сосредоточивается на своих внутренних чакрах, или что там еще делают на таких занятиях. Я бы скорее ждала такого предложения от Элли. Неожиданно.

– Все соберутся в школе. – Джона не мог бы выглядеть более смущенным, даже если бы постарался. – Ди, наша новенькая, имеет опыт в йоге и очень внимательный учитель. Она предложила провести несколько занятий, если кому-то будет интересно.

Я тут же вспоминаю светловолосую и гибкую Ди. У нее всегда наготове улыбка, что слегка неестественно. Думаю, я несправедлива к ней без причин, и гадаю, почему стала такой – горькой, как слишком крепкий кофе.

– Не уверена, что такие вещи для меня. – Я смягчаю отказ виноватой улыбкой.

– Я тоже не уверен, что это для меня. – Джона надевает солнцезащитные очки. – Просто идея…

Я киваю, и он кивает, и после непродолжительного неловкого молчания Джона снова поворачивается, чтобы уйти, но сразу останавливается:

– Я думаю, это может помочь.

– Помочь в чем? – медленно спрашиваю я, хотя и догадываюсь, что он подразумевает.

Лучше бы он ушел, поскольку разговор заводит нас на опасную почву.

Джона смотрит в небо, размышляет, прежде чем ответить.

– Вот в этом, – наконец говорит он, кивая в сторону могилы Фредди. – Поможет справиться со всем этим.

– Я сама справляюсь, по-своему, спасибо.

Последнее, чего мне хочется, так это оказаться в комнате, набитой незнакомыми людьми, и говорить о Фредди, в особенности если учесть, что и Джонс тоже там будет.

Джона кивает, нервно сглатывает.

– Я же предупреждал, – бормочет он, глядя на надгробный камень Фредди, а не на меня. – Я же тебе говорил, что она откажется.

Ох, погоди-ка минутку…

– Ты говорил Фредди, что я откажусь?

На щеках Джоны выступают розовые пятна.

– Я был не прав?

Он не из тех, кто часто повышает тон; наш друг – прирожденный миротворец в любом споре.

– Я сообщил ему, что собираюсь туда, потому что считаю, что это может пойти на пользу, и предложу тебе присоединиться. Но предупредил, что ты откажешься.

– Отлично! Теперь ты можешь идти. Ты исполнил свой долг, и нет причин чувствовать себя виноватым.

Я тут же сожалею о сказанных словах.

– «Нет причин чувствовать себя виноватым», – повторяет он. – Спасибо, Лидия. Чертовски тебе благодарен!

– А чего ты ждал, плетя заговор против меня с моим умершим женихом?

– Я не плел заговор против тебя, – возражает Джона весьма сдержанно. – Просто думал, это может помочь. Но я тебя понял. Ты занята, или тебе неинтересно, или ты боишься, или еще что-то.

Я фыркаю и трясу головой, глядя вдоль ряда серых могильных камней.

– Боюсь? – бормочу я, а он смотрит на меня и пожимает плечами:

– Не так?

Я снова фыркаю и шумно выдыхаю. Понимаю, куда он меня заманивает, но не могу удержаться и несусь прямиком в ловушку.

– Боюсь?! Ты думаешь, я боюсь какой-то нелепой встречи в школе? Джона Джонс, я тебе скажу, как выглядит страх. Он выглядит как синяя вспышка за окном твоей гостиной, он выглядит так, словно ты хоронишь любимого человека, вместо того чтобы выйти за него замуж. Страх вот на что похож: ты стоишь в аптеке самообслуживания и думаешь о том, чтобы проглотить все эти чертовы таблетки на полках, потому что ты минуту назад вспомнила тот глупый спор насчет бисквитов и прочего! Бисквитов! И это убивает тебя. Физически убивает, прямо вот тут! – Я стучу себя по груди с такой силой, что вполне может остаться синяк. – Страх выглядит как знание того, какой бесконечно долгой кажется жизнь без человека, с которым ты собиралась ее провести, и еще понимание того, какой эта жизнь может оказаться короткой, потрясающе, неожиданно короткой! Это вроде фокуса со скатертью и чайными чашками, только разбивается чертова человеческая жизнь, а не чашки, и… – Я замолкаю и глотаю воздух, потому что потеряла нить и просто рыдаю от бешенства.

Джона побледнел и выглядит испуганным.

– Лидс… – бормочет он, протягивая руку, чтобы коснуться моего плеча.

Я отталкиваю его:

– Не надо!

– Прости, ты в порядке?

– Нет! Не в порядке! Ничего здесь… – Я резко показываю на могилу. – Ничего уже не будет в порядке!

– Знаю. Я не хотел тебя расстраивать.

Не понимаю, откуда сорвалась эта лавина гнева. Будто Джона сдвинул какой-то камень и вызвал ее, теперь она выплескивается из меня, неуправляемая, как вулканическая лава.

– Ох, ну конечно же, ты не хотел меня расстраивать! – выплевываю я, и даже в собственных ушах это звучит отвратительно. – Джона, в чем дело? Или тебе необходима дуэнья, чтобы сопровождать тебя и сообщить временной учительнице, что она тебе нравится? Моему другу нравится ваша подруга! – (Джона выглядел откровенно смущенным.) – Да ты просто напиши это на вашей гребаной классной доске! Или спроси у нее напрямую! То или другое сработает, но я не собираюсь вести тебя за ручку к этой йогине! Я тебе не второй пилот! Я не Фредди!

Какое-то мгновение мы таращимся друг на друга, а потом я разворачиваюсь и уношусь, разъяренная до предела.

Не могу сказать Джоне, что происходит на самом деле. Не могу вывалить ему, что мое тело разваливается, а голова гудит, затягивая меня в двойную жизнь, с Фредди и без Фредди. Всю прошлую ночь я пролежала без сна, пытаясь размышлять, придумать рациональный способ объяснить кому-нибудь, что происходит, но это невозможно… Разве кто-то поймет, как время от времени я, засыпая, оказываюсь в мире живого Фредди? Я не страдаю галлюцинациями и не притворяюсь в обычной жизни, что Фредди жив. Но есть и… есть некое другое место, где мы с ним по-прежнему вместе, и меня преследует ощущение, будто я вынуждена непрерывно бороться, сопротивляясь зову сирены. А что произойдет, когда закончатся выписанные таблетки? Я отгоняю эту мысль. Она невыносима.

Наяву

Воскресенье, 3 июня

Не знаю, что я здесь делаю. Я не слишком любила школу и впервые подхожу к ней с тех пор, как закончился выпускной. А может, все же знаю, что здесь делаю? Я пришла, поскольку почувствовала себя дрянью, налетев вчера на Джону. А потом послала ему дурацкое сообщение с извинениями. Наверное, мне следовало лучше себя контролировать… Он ответил, что это так, или я могу превратиться в Халка. Я написала, что попытаюсь лучше справляться с гневом и избежать такой перспективы.

И вот я здесь, волочу ноги по бетонной дорожке, как будто мне снова четырнадцать и я не сделала домашнее задание. Я опоздала, определенно опоздала. Джона говорил, занятия с десяти до двенадцати, а уже почти одиннадцать. Намереваюсь проскользнуть внутрь и спрятаться где-нибудь позади всех, а потом придумать безобидную ложь для Джоны. Скажу, что была там почти все время, он меня просто не заметил и можно забыть вчерашний разговор. В любом случае мы ведь не намерены встречаться каждый день, просто я не хочу чувствовать, что мы разошлись плохо. Думаю, это своего рода предательство по отношению к Фредди – враждовать с его лучшим другом.

Когда открываю дверь в зал, ностальгические запахи натертых полов, меловой пыли и застоявшегося воздуха переносят меня прямиком к утреннему собранию. Я почти ощущаю, как болят коленки оттого, что сижу на полу, скрестив ноги, пока директриса читает нам лекцию о достойном поведении. С одной стороны от меня Фредди ослабляет свой галстук, а с другой Джона крутит колесико своих часов.

Этим утром в зале недостаточно много людей, чтобы скрыть мое появление; человек двадцать или около того сидят за столиками, за чаем с печеньем. Большинство из них смотрят на меня, когда я вхожу, и я замираю в растерянности, но тут встает Джона и направляется между столиками ко мне.

– Я решил, ты передумала, – шепчет он. – Все в порядке, если не хочешь оставаться, не надо, мне вчера не следовало на тебя давить.

– Нормально…

Я с опаской оглядываю собравшихся. Здесь больше женщин, чем мужчин, и на первый взгляд есть люди моего возраста, но в основном постарше. Внезапно поражает ужасная мысль: что, если здесь тетя Джун и дядя Боб? Они обожают разные семинары… Я ищу их взглядом и испускаю вздох облегчения, когда не нахожу.

– И как тут?

– Ну, все хорошо. Милые люди. Лидс, честно, ты не обязана оставаться, может, это вовсе и не твое.

Он вытягивает шею – я уже много лет не замечала за ним этого. Джона явно обеспокоен: он так делал перед экзаменами в этом самом зале.

– Могу забрать телефон и уйти с тобой.

Я растерянно смотрю на него:

– Ты же сам просил меня прийти.

Джона открывает рот, чтобы что-то сказать, но тут к нам подходит какая-то женщина и протягивает руку:

– Привет! Я Ди. А ты, должно быть, Лидия.

Ох… Значит, я принципиально неверно представляла Ди. Брюнетка, немного ниже меня ростом, связанные в хвостик волосы качаются, когда она пожимает мне руку. Ди вовсе не отличается особой стройностью или изгибами тела, но я сразу понимаю, почему она могла понравиться Джоне. Сочувственный взгляд ее карих глаз не отрывается от меня. Похоже, ей уже известна моя печальная история. Она сжимает мою ладонь обеими руками. Как по мне, так уж слишком тепло.

– Добро пожаловать.

– Привет, – отвечаю я, наверное, холодновато и напряженно, высвобождая руку.

Понятия не имею, что на меня нашло. Просто мне неприятна мысль о том, что абсолютно чужой человек полагает, будто знает обо мне все.

– Боюсь, ты пропустила занятие по концентрации, – сообщает она. – Но успела к главному, на мой взгляд, – к пирогу.

Я подавляю грубые мысли насчет возможностей пирога вернуть меня к самой себе.

– Может быть, Джона сумеет повторить для меня урок концентрации, – говорю я вместо того.

– Или я могу позаниматься с тобой лично, если ты сочтешь это полезным, – предлагает Ди.

И хотя я вижу, что она просто добрый человек, все равно снова злюсь. Неужели от меня исходит молчаливый сигнал SOS?

Кажется, я заставляю сплотиться людей в этом зале, будто все до единого готовы наброситься на меня со своей помощью, раздавить ею… Осознаю, что я довольно замкнутая личность; предпочитаю спрятаться за потрепанной перегородкой и уж там предаваться отчаянию, пока никто меня не видит.

– Буду иметь в виду, – уклончиво отвечаю я. – Спасибо.

На несколько секунд Ди встречается взглядом с Джоной, достаточно для того, чтобы мысленно сказать: «С твоей подругой нелегко поладить, да?»

А может, я ошибаюсь, она куда более современна и склонна к философии типа: «Твоя подруга определенно способна пойти по пути исцеления».

Или это просто откровенный намек: «Выпьем потом?» А я им мешаю. Я уже сожалею, что пришла, но теперь слишком поздно – рука Ди подхватывает меня под локоть и ведет к той группе, с которой сидел до этого момента Джона.

Все подвигаются немного, освобождая мне место рядом с Джоной, стараются не таращиться на меня и изо всех сил изображают приветливость. Женщина напротив наливает мне чай.

– Камилла, – представляется она и ставит передо мной чашку.

К счастью, Камилла несуетлива, просто сдержанно улыбается и дружески кивает.

– А это Лидия, – сообщает Джона с мрачным видом.

Все кивают.

– Я Мод, – представляется немолодая женщина с другой стороны от Джоны. Она наклоняется и почти кричит, поправляя слуховой аппарат. Если бы меня спросили о ее возрасте, я бы решила: не меньше девяноста. – Мой муж Питер упал с крыши, пытаясь установить спутниковую антенну, уже двадцать два года назад.

– Ох! – Я ошеломлена. – Мне очень жаль…

Судя по лицам остальных за столом, я могу понять: они уже не в первый раз сегодня слышат о несчастной судьбе Питера.

– Не стоит, я-то не сожалела. Он вел себя как твой отец с той женщиной из мясной лавки.

Вау! Такого я уж никак не ожидала.

– Кусочек пирога?

Я поворачиваюсь к леди по другую сторону от меня, благодарная ей за вмешательство.

– Он с яблоками и финиками. Испекла его сегодня утром. – Она протягивает мне тарелку. – Я Нелл.

– Спасибо. – Я принимаю угощение.

Не знаю, за что я благодарю ее – за пирог или за то, что она спасла от необходимости подыскивать подходящий ответ. Меня успокаивает ее тихое присутствие. Она немного напоминает мне маму, и возрастом, и сложением, и даже обручальным кольцом – она замужем или была замужем.

– Ты не сердись на Мод, – советует она тихо, кладя на мою тарелку ломтик пирога. – Можешь представить, как она была полезна на занятии по концентрации.

Она ловит мой взгляд, и мне становится легче от ее юмора.

– Тут есть кое-какие книги, – сообщает Камилла; на ее щеках красные пятна, как будто ей стоит немалых усилий разговаривать. – Вот эта мне показалась особенно полезной. – Она касается обложки одной из книг, разбросанных по столу. – Во всяком случае, для тех, кто моложе.

– Мне в последнее время трудно читать, – признаюсь я. – Вообще-то, я всегда любила книги, в основном романы, но сейчас мой ум, похоже, просто не способен удерживать сюжет.

Я совершенно не понимаю, почему вдруг случился этот порыв откровенности, но он случился.

– Это пройдет. Какое-то время я только это и могла читать, но мне становится легче. – Пальцы Камиллы пробегают по нити жемчуга на ее шее. – Да.

Я с благодарностью тянусь к рекомендованной книге.

– Джона, а ты как? – спрашивает Нелл. – Ты читаешь?

– Я же учитель английского, так что это моя вотчина. – Он нервно сглатывает. – А вот с музыкой проблема.

Для меня это новость. Музыка ведь действительно близка Джоне; он играет, слушает, сочиняет…

– Я не могла смотреть телевизор после смерти Питера, – кричит Мод. – Этот болван сломал антенну!

– Это вполне понятно, – говорит Камилла, глядя на Джону. – Вы, наверное, до сих пор связываете телевизор с несчастным случаем.

Я не понимаю, какая тут связь.

Интересно, сколько все остальные за столом слышали от Джоны о Фредди до того, как я сюда пришла? Молча ем пирог, позволяя разговору течь вокруг меня.

– Ох… – Джона потирает лицо ладонью. – А я не могу больше слушать радио.

– Ничего, дай только время…

Нелл, должно быть, заметила, что у Джоны подрагивают руки, потому что придвигает к нему поближе кусок пирога.

– Но почему ты связываешь музыку с несчастным случаем? – спрашиваю я, глядя на Джону.

– Его друг искал какую-то радиостанцию в машине, – брякает Мод слишком уж громко. – И не смотрел, куда едет.

Вот и еще одна новость. Я пытаюсь найти слова, чтобы спросить Джону, правда ли это.

– Но на следствии…

Внезапно я умолкаю, потому что до меня доходит: здесь происходит нечто большее, чем я осознаю.

За столом повисает неловкое молчание, Джона поднимает голову и изучает облупившуюся краску на потолке.

– Я ведь не думал, что ты придешь, – наконец говорит он. – Ты опоздала, и я решил, что идея тебе не понравилась. – А потом он поворачивается, заглядывает мне в глаза и произносит тихо, только для меня: – Он искал что-нибудь такое, чему можно было бы подпевать. Ты ведь знаешь, каким он был. Этакий пятничный гуляка…

Я хмурюсь, услышав это выражение, хотя и понимаю, что оно значит. Пятничный гуляка… Думаю, Фредди мог и сам его придумать; он определенно жил в таком стиле. Вечер пятницы означал, что пиво льется рекой, а музыка оглушает. И несчастный случай произошел именно вечером в пятницу.

– Но на следствии ты сказал, что он ничего такого не делал. Я же там сидела и слышала, как ты говорил, что он ничего такого не делал…

Слышу, как мой голос от хрипа переходит к визгу.

– Я не хотел… – произносит Джона так тихо, что я напрягаюсь, прислушиваясь. – Не хотел, чтобы люди потом говорили, что он погиб из-за собственной беспечности.

– Это не более беспечно, чем падение с крыши, – фыркает Мод, протягивая руку к чаю.

Я бросаю на нее взгляд, готовая огрызнуться, но сдерживаюсь. Не она виновата в том, что мое сердце бешено колотится. Мы с Джоной смотрим друг на друга. И я гадаю, чего еще он мне не сказал.

– Ты просил меня прийти сюда сегодня, – бормочу я, потирая лоб. – Ты заставил прийти, а теперь швыряешь это… эту бомбу, прекрасно зная, что она сделает со мной.

Джона начинает качать головой, пока я еще говорю.

– Лидия, я ждал, но ты все не шла, а все вокруг говорили о людях, которых потеряли, и я, сам не понимаю почему, тоже рассказал. Наверное, я здесь чувствовал себя в безопасности.

Я пристально смотрю на него, пока он произносит эти слова.

– Ты не упомянул о радио на следствии…

Резко встряхиваю головой, потому что с самого дня трагедии я думала о кратких показаниях Джоны и пыталась представить последние моменты Фредди. Официально установили, что это смерть от несчастного случая, просто одно из тех происшествий, предусмотреть которые невозможно. Упоминали о плохой погоде, о скользкой дороге, обледенении… Я слушала, и в моем уме складывалось представление о некоем безликом вселенском произволе вроде погоды. Теперь же эта картина разлеталась вдребезги.

– Ты солгал! – обвиняю я. – Ты солгал перед толпой. – Я смотрю на Нелл. – Он не сказал им о радио. Не сказал.

– Люди иногда совершают странные поступки из благих намерений, – отвечает она. – Может быть, если бы Джона смог рассказать тебе немножко больше…

Нелл виновато смотрит на Джону, и тот судорожно сглатывает.

– Я не лгал. Нет. На дороге вполне мог оказаться лед, а дождь уж точно шел. – Он смотрит на меня. – Ты знаешь, что это правда!

– Но ты не упомянул о радио…

Все за нашим столом затихли, даже Мод. Нелл рядом со мной вздыхает, на секунду накрывает ладонью мою руку и легонько сжимает мои пальцы. Я не уверена, выражает ли она сочувствие или пытается успокоить.

Джона как-то глухо, разочарованно стонет, его рука на столе стискивается в кулак.

– Зачем мне это было говорить? Что от этого изменилось бы? Мы с Фредди были тем вечером одни, никто больше не пострадал. И какого черта мне давать повод всем потом говорить, что он сам виноват, проявив подобную беспечность… – Джона окидывает взглядом всех сидящих за столом и качает головой. – Извините, – выдыхает он, – за то, что выругался. – Его глаза блестят слишком ярко, когда он опять смотрит на меня. Я вижу, что его нервы натянуты до предела. – Я не хотел, чтобы в газетах печатали, будто его смерть была бессмысленной и глупой и может послужить назиданием всем остальным.

Что-то происходит внутри меня. Как будто кровь закипает.

– Но ты мог рассказать мне, – медленно произношу я. – Ты должен был рассказать мне!