Текст книги "Записки из Третьего рейха. Жизнь накануне войны глазами обычных туристов"

«Вчера он на английском прочитал очень увлекательную лекцию в университете, в которой сравнивал характер немцев и англичан. Это была наполовину серьезная, а наполовину шуточная лекция, и я думаю, она поставила студентов в затруднительное положение, потому что они не вполне поняли, как ко всему этому относиться. Нам же лекция показалась восхитительной. Гарольд так верно описал характерную особенность англичанина, а именно удивительную застенчивость, которую не встретишь ни у какой другой нации. Англичанин инстинктивно защищает свою чувствительность путем создания своего рода оболочки из определенных манер и особого поведения. Иногда даже может показаться, что он демонстрирует иностранцам свое превосходство, но на самом деле англичанин просто пытается скрыть собственную застенчивость. Гарольд говорит, что англичане и немцы никогда не поймут друг друга»[142]142
  Lady Rumbold to her mother, Lady Fane, 17 December 1929. Unless otherwise stated, all Rumbold papers quoted are in a private collection (p.c.).


[Закрыть].

Тем не менее, когда Гарри граф Кесслер принимал чету Никольсонов и Вулфов в своем доме в Берлине, он прекрасно понимал английских гостей: «Леонард Вулф[143]143
  Leonard Woolf (1880–1969) – английский политический теоретик, писатель, издатель и государственный служащий, муж писательницы Вирджинии Вулф. Прим. пер.


[Закрыть] – человек умный и изобретательный, комок нервов, дрожит, когда говорит… Вирджиния Вулф – типичная и лучшая представительница верхушки среднего класса, (…) а миссис Никольсон [Вита Сэквилл-Уэст] – типичная аристократка, знатная дама, стройная и элегантная, с непринужденными манерами, человек, который никогда в жизни не чувствовал себя смущенным или ограниченным социальными барьерами»[144]144
  Kessler, 22 January 1929, p. 361.


[Закрыть]. О Гарольде Никольсоне Кесслер писал следующее: «Он занимательный, но мне почему-то не нравится, сам не знаю почему»[145]145
  Ibid., 10 May 1929, p. 362.


[Закрыть]. Ни одной из гостий Кесслера не понравился Берлин. Вита, у которой, по словам леди Рамболд, были «удивительно огромные руки и ноги», проводила в городе как можно меньше времени, пока ее муж работал в британском посольстве. А Вирджиния заявила, что город «ужасный» и она никогда в него больше не приедет[146]146
  Peter Edgerly Firchow, Strange Meetings (Washington, DC: Catholic University of America Press, 2008), p. 134.


[Закрыть].

Пирс Брендон в книге «Темная долина» объяснил, почему столица Германии оказалась такой непривлекательной для интеллигенции: «Берлин с его прямыми серыми улицами, названными в честь национальных героев, и унылыми однообразными площадями со статуями забытых генералов казался в большей степени памятником прусскому духу, чем новым Вавилоном»[147]147
  Piers Brendon, The Dark Valley (London: Pimlico, 2001), p. 90.


[Закрыть]. Действительно, хотя ночная столица походила на современный Содом, при свете дня город больше напоминал простую немецкую домохозяйку.

Иностранцы могли сколько угодно высмеивать внешний вид людей старшего поколения, но при этом на них производила впечатление молодежь, которая не стеснялась своей наготы. Увидеть полураздетых людей можно было далеко не только в ночных клубах. Путешествуя пешком по сельской местности или загорая у бассейна, иностранцы сталкивались с полуобнаженными молодыми людьми, от которых веяло здоровьем и энергией. Такое раскрепощение было чем-то совершенно невиданным на родине путешественников. Вид двух молодых пар, игравших в мяч в лесу под Берлином, порадовал борца за права женщин Сисели Гамильтон, которая в последние годы Веймарской республики проводила лето в Германии: «На двух молодых мужчинах из этой компании были надеты узкие плавки. Одна из девушек была в шортах или в свободных трусах для плавания, а также в бюстгальтере, оставлявшем неприкрытой большую часть диафрагмы. Вторая девушка была только в купальных трусах, бедра и торс оставались нагими. Как мужчин, так и девушек совершенно не смущали проходившие рядом наблюдатели»[148]148
  Cicely Hamilton, Modern Germanies (London: Dent & Sons, 1931), pp. 13–14.


[Закрыть].

Страсть к раздеванию разделяли немцы всех социальных слоев. Иностранцы удивлялись тому, что строители железных дорог и крестьяне работали с голым и загорелым торсом. Один турист писал: «Вы никогда не увидите в Германии подстригающего траву садовника в толстом жилете, штанах из плотной ткани и котелке, как я увидел уже на второй день после возвращения в Англию, при том что стояла жаркая погода»[149]149
  ‘Europe Revisited 1’, The Spectator, 20 September 1929.


[Закрыть].

Оден, Ишервуд и Спендер любили отдыхать (в обществе самых разных мальчиков) на острове Рюген в Балтийском море. Здесь на песчаных пляжах лежали сотни нагих купальщиков. Спендер писал, что мальчики «с кожей цвета самых темных оттенков красного дерева ходили среди людей с белой кожей, как короли среди своих придворных. Солнце излечило их тела от долгих лет войны и помогло осознать, что тело, в котором бурлила кровь и играли мускулы, было лишь оболочкой их истощенного духа, словно шкура у животных»[150]150
  Stephen Spender, World within World: The Autobiography of Stephen Spender (London: Readers Union, 1953), p. 92.


[Закрыть].

Даже французский скульптор Аристид Майоль, привыкший к виду обнаженного тела, был поражен наготой купальщиков, которые собрались вокруг бассейна на открытом воздухе во Франкфурте. Принимавший скульптора Гарри Кесслер объяснил ему, что такое новое отношение к жизни появилось после войны: «Люди хотят жить, наслаждаться светом, солнцем, счастьем и своим здоровым телом… это массовое движение, охватившее всю немецкую молодежь».

Стремление наслаждаться солнцем и светом нашло проявление в архитектуре того периода. Аристида Майоля удивил во Франкфурте жилой квартал Ремерштадт: «Впервые в жизни я увидел идеальную современную архитектуру. Да, все идеально, нет ни единого изъяна»[151]151
  Kessler, 4 June 1930, p. 390.


[Закрыть]. В соответствии с запросами нового поколения архитектор Эрнст Мэй построил дома таким образом, чтобы все жильцы получили одинаковый доступ к солнечному свету и свежему воздуху. Сисели Гамильтон также оценила современную немецкую архитектуру. Будучи в городе Дессау, она восхищалась стеклянными стенами школы Баухаус архитектора Вальтера Гропиуса. Гамильтон писала, что в Гамбурге туристам теперь чаще показывают десятиэтажный «Чилихаус» в стиле «кирпичного экспрессионизма», чем средневековый район города[152]152
  Hamilton, p. 188.


[Закрыть].

Молодой новозеландец Джеффри Кокс остановился в Германии по пути в Оксфорд, на обучение в котором он получил стипендию. Кокс также высоко оценил подход немцев к жизни. После посещения берлинской выставки «Солнце, воздух и дом для всех» он написал своей матери из Гейдельберга: «Здорово, что сейчас в Германии появляется новый тип человека. Эти люди встречаются повсюду – загорелые, практично одетые и в прекрасной физической форме. Здесь огромное количество клубов физической культуры, купальных сообществ и так далее. Делается все возможное, чтобы люди больше времени проводили на открытом воздухе».

Коксу нравилось, как немцы одеваются: «Гораздо более разумно, чем в Новой Зеландии. Мужчины носят мягкие рубашки и часто без галстука, иногда надевают шорты. Многие девушки не носят чулки, а только носки. В Берлине можно быть одетым по моде в мягкой рубашке с незастегнутой верхней пуговицей и серых фланелевых штанах. Кроме того, немцы часто носят яркие вещи – даже мужчины надевают желтые и синие рубашки. Я хожу сейчас в одной такой удобной и красивой рубашке. А цена всего 4/6!»[153]153
  Geoffrey Cox to his mother, 3 August 1932, p.c.


[Закрыть]

Свободу обрели не только мужчины, но и женщины. По словам журналистки Лилиан Моурэр, жены берлинского корреспондента американской газеты «Chicago Daily News» Эдгара Моурэра, во времена Веймарской республики представительницы прекрасного пола могли делать все, что им нравилось. Германия занимала первое место в мире по количеству женщин в парламенте (36 женщин были депутатами Рейхстага). По крайней мере в теории дамы имели право получить любую профессию. Моурэр писала, что женщины работали инженерами-электриками, машиностроителями и даже на скотобойне: «Маргарет Кон одним ударом кувалды могла убить молодого быка»[154]154
  Mowrer, p. 169.


[Закрыть].

Кроме иностранцев, приезжавших в Германию за сексом, солнцем и новой смелой жизнью, было много других, которые отправлялись в эту страну полюбоваться причудливыми домами, мощеными улицами, послушать духовые оркестры и попить пива. В дневниках Эмили Поллард нет упоминаний о таких авангардных изысках, как переодевание в одежду противоположного пола, джаз или танец Жозефины Бейкер в костюме из бананов. Поллард, скорее всего, никогда не слышала о Максе Рейнхардте, Бертольте Брехте и Бахаусе. Ее записки о путешествиях по Германии свидетельствуют о том, что большая часть страны осталась совершенно не затронутой либеральным модернизмом, который стал символом Веймарской республики.

В городе Хильдесхайм местные жители рассматривали Эмили и ее подругу Мардж с большим любопытством, потому что не привыкли к американским туристам. Эмили пишет, что женщины носили дирндль, деревянные башмаки и синие фартуки, и рассказывает, как они с Мардж влюбились в городок с узкими улочками и «семьюстами средневековыми зданиями»: «Часто мне казалось, что я не могу больше сделать и шага, но вид этих средневековых домов заставлял меня забывать об усталости».

Подруги останавливались в городе Гослар у подножия гор Гарц, где встретили большую группу пеших туристов: «Школьники младших классов с рюкзаками на плечах и посохами в руках точно так же, как и старшеклассники, похоже, обожают это занятие на свежем воздухе. Они не привыкли к автомобилям. Их посохи украшены серебряными значками. У каждого города есть свой герб, каждый раз, когда дети приходят в новое место, они приобретают значок с гербом и прикрепляют его на посох. Сразу видно, кто уже давно ходит в походы, а кто – совсем недавно»[155]155
  Pollard, Diary, 25 July 1930.


[Закрыть].

Практически все иностранцы, путешествовавшие по сельской местности в последние годы существования Веймарской республики, неизбежно сталкивались с участниками молодежного движения. Немецкая молодежь производила на иностранцев хорошее впечатление. Они считали, что туристические походы – это прекрасный способ вырастить поколение патриотов, укрепить командный дух и привить любовь к природе. На ночь пешие туристы останавливались в дешевых отелях, которые были аккуратными, чистыми и простыми, то есть именно такими, какими и должны были быть у «хороших» немцев.

Впрочем, при более близком рассмотрении молодежное движение оказывалось не таким безобидным, каким казалось. Сисели Гамильтон писала: «Молодежное движение таит в себе опасность, которую можно описать одним словом – «политика». Гамильтон обратила внимание на то, что большая часть юношеских объединений на самом деле представляла собой отделения церковных организаций или политических партий, которые воспитывали молодежь в том или ином духе: «Некоторые из этих молодых людей с малых лет очень серьезно начинают относиться к политике». Во время своих прогулок Гамильтон часто встречала «группки маленьких проказников, которые по возрасту еще ничего не должны были знать о политике, но тем не менее в начале колонны детей, выстроенных по парам, развевалось красное знамя, и вслед за ним ребята и брели в лес».

Гамильтон беспокоили не только коммунисты. «Коричнерубашечники – это самый показательный пример того, как молодежь обучают партизанскому мышлению, – писала она. – Не буду утверждать, что это плохой пример. Их идеология может быть опасной, а методы – провокационными, но ребята сами по себе, насколько я могу судить, чистые душой и хорошо физически сложенные». Гамильтон отметила, что «юные коричнерубашечники входят в молодежную организацию Национал-социалистической немецкой рабочей партии». Название партии казалось женщине слишком длинным для повседневного использования, его стало проще произносить, когда его сократили до слова «нацисты»[156]156
  Hamilton, pp. 140, 145.


[Закрыть].

4. «Бурлящий котел»

Эмили Поллард нравились немцы. Ей импонировали их хорошие манеры и усердие, нравилась немецкая еда. Она даже постепенно привыкла к стеганым пуховым одеялам («немцы, судя по всему, не знают, что такое обычные одеяла, может, у них их не было в Средневековье»). Несмотря на то, что Эмили посетила больше магазинов, чем художественных выставок экспрессионистов, она тоже ощутила веяния нового времени и писала, что «Германия эффективно развивала свою экономику и наращивала могущество». Посещение берлинского аэропорта Темпельхоф еще больше убедило американку в правильности ее наблюдений. Этот бывший прусский плац к началу 1930-х гг. стал крупнейшим аэропортом в мире: ежедневно он принимал около 50 самолетов со всех концов Европы.

Темпельхоф превратился в популярную туристическую достопримечательность: за небольшую плату можно было войти в здание аэропорта и оставаться там сколько угодно. «За маленькими столиками собираются целые толпы, чтобы есть и пить под рев моторов»[157]157
  Pollard, Diary, 26, 28 July 1930.


[Закрыть], – писала Эмили. Сисели Гамильтон тоже очень понравился Темпельхоф: «Здесь постоянно что-то происходит или вот-вот произойдет: взлетает в небеса или прилетает бог знает откуда новый прекрасный крылатый монстр»[158]158
  Hamilton, pp. 160–161.


[Закрыть].

Двумя годами ранее на аэродроме приземлился моноплан Джона Мирса и Чарльза Коллайера. Оба пилота хотели совершить кругосветное путешествие и побить мировой рекорд (в итоге им это удалось). Приближаясь к Берлину, Мирс и Коллайер потерялись: к западу от города располагались бескрайние просторы сельскохозяйственных угодий. Напарники решили, что единственный выход из этого положения – приземлиться и спросить дорогу:

«Мы услышали крики и увидели, что к нам, размахивая руками, бежит краснолицый крестьянин. За ним пытались поспеть трое маленьких, толстых, белобрысых мальчиков, которые тоже кричали. За мальчиками неслись две маленькие девочки в передниках. Их светлые хвостики развевались на ветру, и они кричали высокими от волнения – пронзительными детскими голосами. Какофония из немецких слов сливалась с хриплым гоготанием гусей, которые с важным видом торопливо шагали со стороны скотного двора»[159]159
  John Henry Mears, Racing the Moon (New York: Rae D. Henkle Co., 1928), p. 99.


[Закрыть].

Поскольку пилоты хотели побить рекорд, в Берлине они пробыли всего несколько часов. Тем не менее этого времени хватило, чтобы получить впечатление от города. Мирс обратил внимание на широкие бульвары, «чистые, как кухни немецких домохозяек», и полицейских – «полных достоинства и аккуратно одетых». В отеле «Адлон» напарники позавтракали яичницей с ветчиной и выпили темного, холодного, как лед, пенящегося пива. Затем пилоты вылетели из Темпельхофа, отставая от графика на двенадцать часов, приветственно помахали в воздухе крыльями и направились в сторону России. Они прибыли в Нью-Йорк 22 июля 1928 г., обогнув земной шар за 23 дня, 15 часов, 21 минуту и 3 секунды[160]160
  Ibid.


[Закрыть] и тем самым установив новый рекорд.

* * *

Многие сотрудники и гости британского посольства в Берлине прилетали в аэропорт Темпельхоф. После того, как сэр Хорас Рамболд в сентябре 1928 г. стал послом в Германии, англичан, прилетавших на самолетах, становилось все больше. В этом не было ничего удивительного, ведь таким образом путешественники быстрее всего добирались до Берлина, откуда затем отправлялись в другие города Германии в соответствии со своими планами.

Этель Рамболд впечатлила их новая резиденция – «пять гостиных, бальная зала и просто колоссальная спальня». Однако ей не пришлась по вкусу «ужасная лестница, освещенная высокими медными лампами со стеклянными шарами». Жену британского посла приятно удивили немцы, которые показались ей тихими и непритязательными людьми, лишенными «прежнего высокомерия». Немцы «оказались даже более приятными, чем французы, бельгийцы и испанцы»[161]161
  Lady Rumbold to her mother, 11 September 1928.


[Закрыть].

Сэр Рамболд занимал пост посла в течение пяти лет. Хотя политическая обстановка все больше накалялась, он оставался для многих путешественников примером того, как должен вести себя настоящий британец. Один из гостей посольства описал Рамболда, как человека «с круглым, красным и детским лицом, смешными очками и исключительно глупым выражением лица, за которым с чисто британским коварством скрывался острый, как бритва, ум»[162]162
  Loelia, Duchess of Westminster, Grace and Favour (London: Weidenfeld & Nicolson, 1962), p. 135.


[Закрыть]. После встречи с семьей посла на железнодорожном вокзале Гарольд Никольсон написал своей жене: «Рамби, миссис Рамби, мисс Рамби и главный Рамби вышли друг за другом на перрон. Каждый сжимал в руках роман Джона Голсуорси. Никогда в жизни не видел ничего более английского, серьезного и солидного»[163]163
  Martin Gilbert, Sir Horace Rumbold (London: Heinemann, 1973), p. 325.


[Закрыть].

Леди Рамболд – дочь дипломата и племянница лорда Лонсдейла – была прирожденной женой посла. Теплая в общении и веселая, она могла очаровать любого человека. Когда Рамболды прибыли в Берлин, их дочери Констанции было двадцать два года, а сын Энтони (тоже ставший со временем дипломатом) собирался поступать в Оксфорд.

Первым мероприятием, организованным новым послом, стал «тихий небольшой ужин на 30 человек» в честь председателя Лейбористской партии Джеймса Рамсея Макдональда. Прислуга была одета в черные и серебряные ливреи («не такие броские, как красные и желтые»), стол был роскошно украшен золотой посудой и розовыми гвоздиками. В список гостей вошли Альберт Эйнштейн и Освальд Мосли с супругой[164]164
  Женой Мосли была Синтия, вторая дочь лорда Керзона. Она умерла в 1933 г. от перитонита.


[Закрыть] («она прекрасно выглядела, не скажешь, что лейбористка!»[165]165
  Будущий лидер британских фашистов Освальд Мосли тоже был лейбористом тогда.


[Закрыть]). На ужине присутствовали «модница» леди Дроэда и лорд Керзон. Однако больше всех привлек внимание леди Рамболд канцлер Герман Мюллер. «Это самый типичный немец, которого я когда-либо видела, – рассказывала она в письме своей матери, – огромный, толстый, тяжелый, с массивной, квадратной головой и складкой жира на затылке, просто образцово-показательный! Но в разговоре простой, естественный и очаровательный»[166]166
  Lady Rumbold to her mother, 16 October 1928.


[Закрыть].

Двумя днями ранее Рамсей Макдональд («необыкновенно привлекательный человек, красивый и элегантный») выступал перед депутатами Рейхстага. Он был первым иностранцем, который произнес речь в немецком парламенте. «Председатель Рейхстага представил Макдональда как человека, который в начале войны выступал за нейтралитет Великобритании, что меня сильно возмутило, – писала леди Рамболд. – Но за исключением этого все прошло спокойно. Говорил он больше о будущем. Странным было то, что прямо за нами сидели большевики, а я как раз носила траур по российской императрице!»[167]167
  Ibid.


[Закрыть]

Некоторые из гостей британского посольства злоупотребляли радушием Рамболдов. «Парламентарий все еще никак не уедет, – жаловалась леди Рамболд спустя несколько месяцев. – Приехал на пару ночей, а по факту проведет целых восемь! Он приятный человек, но нельзя же быть таким навязчивым»[168]168
  Ibid., 11 January 1929.


[Закрыть]. Она писала о тридцатидвухлетнем консерваторе Викторе Казалете, который не подозревал, что вызвал недовольство «очаровательной» хозяйки посольства, и провел невероятно приятную неделю. Непосредственно перед приездом в Берлин 5 января 1929 г. Казалет гостил у Бисмарков:

«Очень удобный (и некрасивый) дом, достаточно горячей воды. Расположен почти в двадцати милях от Гамбурга в лесу. Нас в общей сложности 18 человек: австрийцы, немцы и шведы. Шведы просто очаровательны. Веселые и простые. Они мне все очень понравились… Все говорят по-английски. Мы питались дичью, которую настреляли поблизости. Холодный карп, зайцы и т. д. не очень аппетитны. Большая часть территории поместья – это леса, которыми владеть в Германии очень прибыльно. В четверг едем стрелять фазанов и зайцев».

На следующий день компания охотилась на оленей и кабанов: «После обеда наши сумки осмотрели с типичной прусской методичностью. Всех убитых животных разложили перед домом и осветили сигнальными ракетами. Когда мы вышли посмотреть на добычу, горнисты сыграли несколько мелодий, было очень холодно. Ритм отбивал один из горнистов. Главный лесничий – огромный, как гора. У него были с собой две пары очков [бинокль]. Расставляя каждого из нас перед охотой на места, он отдавал честь».

Обязательная экскурсия по музею и покоям «железного канцлера» не произвела на Казалета большого впечатления: «Очень, очень некрасиво, просто невероятно и потому незабываемо». Прусская охота стала для молодого энтузиаста-парламентария необычным опытом. Он со вздохом облегчения отправился на отбывавшем в 1:33 поезде в Берлин, где с удобством разместился в британском посольстве. Попав в столицу, Казалет сразу же был поражен дружелюбным отношением немцев к англичанам: «Никакой враждебности. Практически все рады тебя видеть и с удовольствием говорят про войну»[169]169
  Victor Cazalet, Diary, 1–12 January 1929, Eton College Archives, MS 917/2/4.


[Закрыть].

Без сомнения, герцог Йоркский (будущий король Георг VI) не столкнулся с какой-либо враждебностью во время своего визита в Германию в марте 1929 г. Он стал первым британским принцем, посетившим Берлин после войны. Вместе со своей женой герцог ненадолго остановился в посольстве, после чего продолжил путь в Норвегию на свадьбу наследного принца Улафа. «Все мы влюбились в маленькую герцогиню, – писала леди Рамболд о супруге герцога Йоркского. – Она поистине драгоценная жемчужина. Красавица, мягкая, с чудесной улыбкой, без напускной важности, но с достоинством»[170]170
  Lady Rumbold to her mother, 16 March 1929.


[Закрыть].

Из-за задержки поезда члены королевской семьи пробыли в Берлине на день больше, чем планировали. Леди Рамболд восприняла это спокойно. «Они не захотели осматривать достопримечательности или сходить в церковь, поэтому после безмятежного утра мы вместе с Гарольдом Никольсоном отвезли их в гольф-клуб в Ванзее. К счастью, наследник престола не захотел там обедать»[171]171
  Lady Rumbold to a friend, 27 March 1929.


[Закрыть], – писала она подруге. Если бы герцог Йоркский случайно встретил во время обеда кого-нибудь из своих родственников – членов семьи бывшего кайзера, – мог бы случиться небольшой дипломатический конфуз.

За день до этого принцу с супругой организовали посещение бывшего кайзеровского дворца: «Им показали даже крохотную спальню кайзера, выглядевшую довольно уныло из-за наваленных в ней вещей и ветхих обоев. Окна этой маленькой и темной комнаты выходят во двор, в соседнем помещении размещается крошечная гардеробная. В кабинете стоит знаменитый стол, за которым кайзер подписал 1 августа 1914 г. приказ о мобилизации. Стол сделан из дерева корабля «Виктория», на нем стоит огромная чернильница в виде этого корабля, на мачтах вывешены сигнальные флажки «Англия ждет…»[172]172
  «Англия ждет, что каждый выполнит свой долг» – флажной сигнал, поднятый на флагманском корабле адмирала Нельсона «Виктория» перед началом Трафальгарского сражения 21 октября 1805 г. Прим. пер.


[Закрыть] ну и так далее. Занятно, не правда ли?»[173]173
  Lady Rumbold to her mother, 16 March 1929.


[Закрыть]

Герцог Йоркский, размышляя о недолговечности империи, загрустил от всего увиденного. «Он сказал, что это ужасно печально, – писала леди Рамболд, – и заметил, что все изменилось в одночасье, но никого это, кажется, не волнует. И это действительно так. Жизнь жестока. Гогенцоллерны стали просто историей!»[174]174
  Ibid.


[Закрыть]

* * *

Несмотря на то, что Берлин привлекал иностранцев, в первую очередь, своей современностью, многие туристы интересовались судьбой Гогенцоллернов.

Казалет написал в своем дневнике: «Берлин – интересный город. Отличные виды, в городе много жизни. Занятные люди. Каждый день в трех операх что-то поют, всегда аншлаг. Отличный театр, кино хорошее. Посмотрел два большевистских фильма, первоклассная операторская работа, плохая пропаганда. Ну и времена!»[175]175
  Victor Cazalet, Diary, first week September 1928.


[Закрыть]

Как и многих других иностранцев, Казалета приятно удивила разнообразная и насыщенная культурная жизнь Веймарской республики. В 1927 г. Эдди Сэквилл-Уэст решил поселиться в Дрездене, потому что знал, что каждый вечер сможет ходить на «прекрасный» концерт или в оперу. В Дрезденской опере, которая тогда считалась лучшей в Европе, поставили премьеры пяти опер Рихарда Штрауса. 12 апреля 1929 г. программа была изменена, поскольку в концертном зале выступал двенадцатилетний скрипач Иегуди Менухин. В тот вечер он играл для восторженной публики музыку Баха, Бетховена и Брамса. «Все здание, в котором не было ни одного свободного места, вибрировало от энергии зала», – писали в газете «Volkstaat».

Неделей ранее Менухин давал концерт с оркестром Берлинской филармонии под управлением Бруно Вальтера. Один критик так отозвался об этом выступлении: «На сцену вышел толстый маленький белокурый мальчик и покорил сердца всех тем, что, как пингвин, нелепо переступал с ноги на ногу. Но подождите, вы перестанете смеяться, когда он поднимет смычок и начнет играть Концерт для двух скрипок с оркестром ре минор»[176]176
  Berliner Zeitung, 12 April 1929.


[Закрыть].

Американский банкир Генри Голдман, подаривший Менухину скрипку Страдивари «Принц Кевенхюллер», специально приехал из Нью-Йорка, чтобы послушать концерт. Газета «Berliner Morgenpost» сообщала, что зрители, среди которых были «Эйнштейн, Макс Рейнахардт, все поэты и музыканты Берлина, наградили талантливого Иегуди бурными аплодисментами». После концерта Эйнштейн, как утверждают, со слезами на глазах встретил американского вундеркинда за кулисами и сказал: «Мой дорогой, вот уже много лет я не получал такой урок, который ты преподал мне сегодня»[177]177
  Observer, 28 April 1929.


[Закрыть].

Восторг от гениальной игры еврейского мальчика, охвативший немецкую публику, лишь ненадолго мог подавить антисемитские настроения. Хотя в конце 1920-х гг. Гитлер еще не был достаточно популярен, он регулярно выступал против евреев-музыкантов. То, что Бруно Вальтер дирижировал для молодого Менухина, не осталось незамеченным.

Билеты в оперу и на концерты не были дешевыми. Лилиан Моурэр считала их «чудовищно» дорогими, поэтому она решила стать театральным критиком одного лондонского журнала: так она могла посмотреть столько спектаклей, сколько хотела. Лилиан пришла к выводу, что немцы существенно продвинулись по уровню образования среди жителей Европы, хотя и выглядели буржуазно по сравнению с утонченной публикой Лондона и Парижа. Моурэр насчитала в Германии более ста городов с собственной театральной труппой и тридцать городов, в которых была своя опера. Это объяснялось тем, что до объединения «Германия» состояла из тридцати восьми независимых государств и четырех свободных городов. Моурэр восхищалась немецким сценическим искусством: «Поразительны механизмы смены декораций: одни декорации растворяются в темноте и исчезают из виду, другие поднимаются на лифте или спускаются сверху уже с актерами»[178]178
  Mowrer, p. 181.


[Закрыть].

Зрители могли увидеть постановки по пьесам Гауптмана, Ведекинда, Броннена (а также «похожего на дегенерата»[179]179
  Kessler, p. 353.


[Закрыть]) Брехта; услышать музыкальные произведения Шенберга, Хиндемита и Штрауса. Архитектурный стиль Баухаус, экспрессионизм, движение дадаистов, карикатуры Георга Гросса – все это будоражило умы интеллигенции. Моурэр так охарактеризовала страну: «В Германии ты чувствуешь, что живешь»[180]180
  Mowrer, p. 221.


[Закрыть].

В тот период активно развивался немецкий кинематограф. Туристы стремились посетить киностудию УФА (UFA «Universum Film AG»), на которой в 1929 г. сняли картину «Голубой ангел». Сэр Хорас и леди Рамболд, оторвавшись от дипломатической работы, однажды побывали на съемочной площадке, где сфотографировались с Марлен Дитрих. Они также наблюдали за съемками фильма, в котором сто казаков «мчались в сторону Петрограда». «Для того чтобы сцена была максимально реалистичной, в массовку набрали русских, – писала леди Рамболд своей матери. – Войсками руководил настоящий русский генерал, который зарабатывал 25 марок в день и был за это крайне признателен». Впрочем, добавляла англичанка, в качестве снега использовали соль, что «разрушало всю иллюзию»[181]181
  Lady Rumbold to her mother, 13 January 1929.


[Закрыть].

Англичанка Бренда Дин Пол приехала в Германию в надежде построить актерскую карьеру на студии UFA. Ей не удалось добиться успеха, но она оставила подробные воспоминания о своем пребывании в Берлине. Молодой атташе британского посольства показал Бренде ночную жизнь немецкой столицы. В течение нескольких дней она познакомилась с князем Плеса Лекси Хохбергом, Максом Рейнхардтом и Конрадом Фейдтом, самым популярным актером Германии. Вот как представительница лондонской золотой молодежи описывала свой «обычный» день:

«Вставала приблизительно в час дня, обед у немцев довольно поздний (так у них принято)… отправлялась к Робертсам на Курфюрстендамм, но сначала обычно заезжала к Фигаро, самому известному парикмахеру, заведение которого находится на той же улице. У Робертсов можно заказать все, что угодно: от мятного джулепа до сложного блюда с устрицами. В баре обязательно увидишь кого-нибудь из знаменитостей. Заканчивала обед к трем или четырем часам дня и ехала в отель «Эден» или «Адлон» на танцы. Невозможно представить, чтобы в каком-нибудь лондонском отеле вместо вечернего чая танцевали. Это выглядело бы дико, а в Берлине такие танцы часть обычной жизни, и это просто великолепно. Потом коктейли в жокей-клубе до семи или восьми вечера: в это время все берлинцы расходятся по домам отдохнуть перед ужином, который обычно начинается около десяти часов. Если я была очень голодная, то тогда, как правило, ужинала в ресторане «Хоршер». Это просто рай для гурманов. Ресторан расположен в шикарном особняке, в котором сохранилась атмосфера роскошной эдвардианской эпохи. Стены залы, устроенной в бывшей библиотеке, выкрашены в темно-красный цвет, посетители сидят в кабинках. Смех или громкие разговоры вызывают здесь осуждающие взгляды. Сюда не стоит приходить с компанией для общения, но к еде в этом ресторане относятся с религиозным трепетом. Если я не ужинала в «Хоршере», то тогда отправлялась в известный русский ресторан «Нева»… Потом, часов в одиннадцать или двенадцать, опять шла на танцы, тогда-то настоящий вечер и начинался»[182]182
  Brenda Dean Paul, My First Life (London: John Long, 1935), pp. 78, 80–81.


[Закрыть].

Ночная жизнь начиналась после полуночи в дорогих клубах, совсем не похожих на те, которые посещали Ишервуд, Оден и Спенсер. Лоэлия Понсонби (позже герцогиня Вестминстерская) «изумленно смотрела» в заведении «Эльдорадо» на «красавицу блондинку с ямочками на щеках», которая «в реальности оказалась уланским сержантом из Польши». После посещения клуба, рекламировавшего себя как заведение, в котором танцуют мужчины, Понсонби отметила: «Мужчины средних лет в свободной одежде торжественно танцуют танго, прижавшись щекой к щеке. Они выглядят, как карикатуры на милых немцев-отцов, поэтому серьезно воспринимать их просто невозможно»[183]183
  Loelia, Duchess of Westminster, p. 115.


[Закрыть]. Ее подруга, двадцатипятилетняя Констанция Рамболд, много писала о ночной жизни Берлина, рассказывая о различных популярных заведениях, среди которых было место под названием «Бегуэн» – первый в городе бар, где пели чернокожие исполнители:

«Тусклый коридор, освещенный красными лампами. Пахнет как в метро. В конце полуоткрытая дверь. За дверью приглушенный стук барабана, саксофон, какофония звуков. Тонкое облако голубого дыма, столики стоят плотно друг к другу. Здесь бездельничающие студенты, миллионеры, бизнесмены, художники со своими моделями и женщины. С полузакрытыми глазами, одурманенные музыкой, они ритмично и безмолвно покачиваются на танцполе. Одна толстая негритянка в атласном платье с глубоким вырезом поет… И без того тусклый свет практически гаснет. Негритянка поет тихо и проникновенно, отбивая ритм ногой. Ее голос становится все громче и громче, все пронзительнее и пронзительнее, мелодия ускоряется. Негритянку захлестывают эмоции. Ее толстое тело извивается, она в исступлении взмахивает руками и надрывно кричит: «Everybody noo wot was trubblin’ her, crying fo de Carolinas». После выступления раздается гром аплодисментов. Потом негритянка поет еще и еще, раскаты ее богатого, фруктового, тягучего голоса разносятся по залу. Она ни на секунду не перестает двигаться. Но на этом вечер не заканчивается. «Утомленные отдыхающие» идут подкрепиться куриным супом и горячими сосисками в заведение «Художник», расположенное на тихой улице. Они нажимают на звонок, и тяжелая массивная дверь приоткрывается. Посетители проходят через тихий внутренний дворик и спускаются в небольшую подвальную комнату, в которой стоят простые столы и скамейки. В углу тихо играет на пианино слепой музыкант. Суп здесь горячий и изумительный на вкус, пиво – золотое или темное. Вокруг столов из сосновых досок собираются актеры, художники, писатели и псевдоинтеллектуалы»[184]184
  Constantia Rumbold, ‘Changing Night Haunts of Berlin’, n.d., c. 1930.


[Закрыть].