Текст книги "История Билли Морган"

Глава четвертая

Я начала принимать разные средства – не антибиотики – когда мне было четырнадцать с половиной. Половина – это важно, это означало, что тебе уже скоро пятнадцать. Ну, почти. Как бы то ни было, я начала с таких больших бледно-голубых таблеток «Сандоз», которые удобно разламывать на четвертинки. Не с травки, как большинство людей, потому что я не курила. Лиз отвратила меня от курева на всю жизнь. В общем, все, кто что-то из себя представлял, все мои тогдашние приятели по выходным закидывались «кислотой», а если ты был по-настоящему крут, то и на неделе тоже. Как вы понимаете, я связалась с дурной компанией – ну, по крайней мере все так говорили.

Люди любят о таком поговорить, верно? Дурная компания: бездельники, извращенцы и худшие из них – мотоциклисты. Байкеры. Дикари. Ангелы Ада. Нелюди, неандертальцы, которые накуривались, похищали рыдающих дев, связывали и увозили на ревущих машинах к жизни во грехе и грязи, в свои мерзкие неопрятные логова. Ну, теперь вы понимаете, почему они меня привлекали.

Вообще-то сперва я просто шлялась, как любой придурочный подросток, в магазин пластинок, слонялась – тогда мне это представлялось ужасно крутым – между кабинок для прослушивания – помните их? Эти странные, пахучие, разгороженные навесы, похожие на прозрачные телефонные будки в аэропортах, только из фанеры с посеребренной панелью внутри, чтобы придать им современный вид. Там была полка для сумки, ты стоял в спертой вони, опершись на заднюю стену, а выбранная тобой виниловая пластинка (например «Ложись, леди, ложись» Боба Дилана – довольно непристойная, с рычащим припевом «Ложись поперек моей большой латунной кровати») играла из-за прилавка.

Иногда туда, хихикая и толкаясь, вместе с тобой набивались твои приятели, но мне такое не нравилось, мне это казалось детским садом. Я хорошо разбиралась в «ребячестве», потому что, понятное дело, в четырнадцать (с половиной) ребенком уже не была. Я стала музыкальным фанатом. Я покупала синглы и крутила их на своем стареньком кремово-голубом портативном проигрывателе «Дансетт» (вы не поверите, он был размером с небольшой чемодан). Я хранила свои пластинки в странной штуковине с позолоченной проволокой – решетке для тостов, которую приобрела на благотворительной распродаже за пару монет, потому что она была слегка ржавая.

Я покупала кучи синглов – интересно, куда они потом девались? Все мои карманные деньги уходили на них – на эти черные диски размером с блюдце, полные чистого эскапизма, от них тепло пахло пластмассой… Пучок странного пуха вечно собирался на иголке, пока она упорно скользила по магическим желобкам. Неоново-яркие бумажные обложки…

Несколько парней постарше присматривались к нашей маленькой девчоночьей труппе: я в бежевом, доставшемся мне по наследству, длинном пальто, с длинными волосами, разделенными пробором, остальные – Джиллиан, Мэнди, Сью, Клэр – в мини и высоких, до колена, виниловых сапогах. Все мы сильно накрашены – бледные матовые губы, мертвенно-голубые тени, подчеркнутые коричневой подводкой, белый маскирующий карандаш, тяжелые комки черной туши, сильный запах дешевых духов вроде «Aqua Manda» или «Kiku». Это были мои донаркотические друзья, мои детские школьные подружки. Невинные, несмотря на блядский прикид. Совсем еще дети.

Я помню тот день в серебристо-серой бесконечности северной зимы, я тогда заколола волосы в дикий навороченный шиньон, и Данк Петере, этот костлявый вожделенный Старик восемнадцати лет с длинными блестящими каштановыми волосами, в крутых штанах и отвратительно пахнущей афганской дубленке, втиснулся в кабинку, где я слушала «Кёрвд Эйр»[13]13
  «Кёрвд Эйр» («Curved Air») – британская прогрессив-рок-группа.


[Закрыть] и пробормотал в мое пылающее ухо: «Тебе нужно носить распущенные волосы, чувиха, не напрягайся ты так…» Я покраснела, странный электрический гул пробежал по всему телу от его мускусной близости, он вытащил из моих волос все шпильки, одну за другой, – все вокруг старательно делали вид, что не смотрят на нас, – и провел грязными прокуренными пальцами по моим распущенным волосам; его браслеты позвякивали; я подняла взгляд и посмотрела в его затуманенные травой зеленые глаза, когда его лицо приблизилось к моему.

– Э-э, да, – прокаркала я, в горле у меня пересохло. Он что – нет, это невозможно, боже, он собирается меня поцеловать? То есть такую, как я? Этот хиппи? Нет, он должен это делать с длинноногой фигуристой Джилли, чья скороспелая грудь была настоящим чудом природы. Я не, мальчики никогда не… Не со мной, такие вещи никогда не случались со мной… О боже мой! Что мне делать?

– Гм, ты неплохо выглядишь, симпатичная. Может, хочешь пойти в «Конкорд»?

Его пухлые сексуальные губы замерли в миллиметрах от моей щеки; его теплое дыхание не благоухало зубной пастой, но под никотиново-травяным душком запах был сладкий, почти ароматный. Это был чистый секс. Сердце у меня колотилось так громко – я была уверена, что Данк слышит его стук. Воздух стал клейким от пачули и подростковых страхов.

Хочу ли я на глазах у всех отправиться в кафе «Конкорд», самую хипповую, самую крутую, жуткую и грязную, провонявшую травой, кофейню в городе вместе с Данком, настоящим крутейшим хипповским идолом, сердцеедом чистой воды? Мои дрожащие губы уже начали было произносить «о да, пожалуйста», но тут я замолчала.

Джилли, Сью и компании родители запретили переступать порог «Конкорда» под страхом ужасных наказаний – таких, например, как домашний арест на месяц или лишение карманных денег. Мне не запрещали – ну, точнее, ничего не говорили, но, надо полагать, если меня увидят на пороге этого притона из притонов, на меня обрушится весь ад. Но вообще-то я могла бы… Победила верность. Я знала толк в верности. Только в те дни я была не слишком разборчива в том, кому следует хранить верность; так что честь моя была спасена девчонками. Я ощутила прилив благородства, прямо как сестра Люк; я знала, что поступила порядочно. Я заставила себя повернуться к Данку.

– H-не могу. Мои подружки. Я не могу…

Его уже не было. За один краткий миг он проскользнул через подставки с пластинками и погрузился в разговор с Майклом Олтоном и Барри Феррисом – музыкантами, которые играли по пятницам на вечерних танцах со своей группой «Дженезис». Не настоящей, знаменитой «Дженезис», разумеется, а брэдфордской, с Эйдом Солтером из Кейли в качестве вокалиста: одной из тех групп, что играли песни «Фри» и «Лед Зеппелин». Ах, как же мы, девчонки, двигались на танцах, которые устраивались в церковном холле, – круто и сексуально! Так нам казалось, хотя на деле мы походили на умирающих каракатиц.

Я была уничтожена. Руки у меня тряслись. Все пропало. Я отвергла Данка. Данка. Это был дурной сон. У меня никогда в жизни не было свидания. Ни один парень никогда не приглашал меня прогуляться. Моя жизнь кончена.

– Что он сказал? Билли, Бил-лиии, что он сказал?

Девочки сгрудились вокруг меня, девственной мученицы: глаза вытаращены, лица порозовели от любопытства.

Я ответила им с болезненной гримасой сломленной женщины:

– Он пригласил меня в «Конкорд».

Коллективный вздох походил на шипение стада гусей.

– Нет! Нет! Он никогда! Он не мог пригласить тебя… А твои волосы? Погляди, что он сделал с твоими волосами! А что ты сказала, что?

Пухленькая маленькая Сью, чьи формы распирали пуговицы на белой шелковой блузке, пышные бедра туго натягивали мохеровую мини-юбку, глаза как блюдца, она тяжело дышала, почти астматическое.

Я думала, он собирается тебя поцеловать прямо там. Ты пойдешь с ним, Билли? С… Данком…

– Ты сопли-то не распускай. Такие парни, как Данк, не целуют таких девчонок, как Билли, она же еще ребенок, – разъяренно оборвала ее Джилли.

Вот язва. «Ребенок», ну надо же.

– Вообще-то, Джиллиан, я его послала, он не в моем вкусе. Он такой… такой простой. И в любом случае, как я могу пойти, если вы не сможете? Это было бы нечестно. – Я пылала праведностью.

Джилли посмотрела на меня, сузив глаза:

– Если так, то ты сглупила. Я бы со всех ног побежала, любая из нас пошла бы, верно, девочки? Честно говоря, ты такая чудная, Билли. Все время витаешь в облаках, сущий младенец.

И развернулась на здоровенных каблуках, и потопала прочь, покачивая сумочкой.

– Да, честно говоря, Билли, иногда…

Остальные последовали за Джил, а я изо всех сил старалась не разрыдаться из-за их предательства.

Сью положила мне на плечо толстенькую, похожую на морскую звезду, лапку с обкусанными до мяса ногтями.

– Она вовсе не это имела в виду, Билли, она просто ревнует, потому что он не ее выбрал; пошли, заглянем в «Уимпи», а? Возьмем молочный коктейль, шоколадный, твой любимый. Пошли, не хватает еще, чтобы она поняла, как тебя расстроила. Но тебе надо было с ним пойти, в самом деле, когда он вытащил шпильки из твоих волос, это было так романтично, по правде сказать…

Через полгода я вошла в бар отеля «Корона» с пятью сотнями доз ЛСД и пистолетом в греческой дорожной плетеной сумке, ухмыляясь во весь рот и паря над землей, как воздушный змей.

Глава пятая

Раздумья в итоге ввергли меня во грех. Раздумья, как говорит Лекки, до добра не доводят. Сводят с ума. Праздные – легкая добыча для дьявола. Ну, праздные мозги или что-то в этом роде, я полагаю. Лекки, когда сталкивается с чем-то негативным, «очищает свое сознание», «концентрируется» и «думает о прекрасном». Если бы я могла освоить эту технику, когда мне было четырнадцать, а?

Но тогда я ничего не знала о позитивном мышлении; на самом деле, я и сейчас не специалист, несмотря на раздраженные наставления Лекки. Нет, я думала о Данке, о том, что девочки – ив первую очередь Джилли – сказали; о том, что, как мне казалось, они не оценили моей жертвы. Я размышляла о жестокости мира, о том, что никто-никто никогда в целом свете не страдал, как я, это просто невозможно. Я была уникальна в своих страданиях. Я смотрела на себя в зеркало, пытаясь вылепить на лице интересную меланхолию, но добивалась лишь того, что выглядела еще мрачнее и насупленнее, чем обычно.

Вот тогда-то я и начала вести дневник – не жеманный крохотный дневничок с сантиметровыми страничками, введенными на каждый день, – они годятся лишь для того, чтобы отмечать месячные. У меня была тетрадь формата A4 в твердой мраморно-голубой обложке, с тонкими отрывными страницами; я купила ее на распродаже в магазине канцтоваров. Иногда я не писала ничего по три дня, а иногда писала по пять часов кряду, снова и снова слушая «Целую куча любви».[14]14
  «Целая куча любви» («Whole Lotta Love») – песня группы «Лед Зеппелин» с альбома «Лед Зеппелин 2» («Led Zeppelin 2», 1969)


[Закрыть] Я исписала все страницы своим острым наклонным почерком (о'кей, да, у меня «крупный почерк», как говорили в школе, но тем не менее). Затем я купила еще одну тетрадь. Никто и ничто не ускользнуло от моих убийственных насмешек. Разумеется, перепрятывание дневников от мамы, твердо верившей в неотъемлемое право родителей совать нос во все дела своих детей, превращалось в операцию, достойную Джеймса Бонда: в ход шли и отстающие паркетины, и щели за шкафом.

Я все еще храню их, эти тетради, как я уже сказала, в запертом ящике под кроватью: засаленные, тонкая бумага стала хрупкой, почти прозрачной, словно крылышки мертвого насекомого. Иногда я достаю и перечитываю их, удивляясь тому, насколько я изменилась и вместе с тем осталась прежней.

Я снова и снова предавалась размышлениям. Я размышляла, точно Хитклиф[15]15
  Хитклиф – персонаж романа Эмили Бронте (1818–1848) «Грозовой перевал» (1847)


[Закрыть] в юбке, по дороге в школу, ветер завывал вокруг моей сгорбленной фигуры, взбивая волосы в сальные колтуны и зажигая румянец на щеках; я задумывалась даже во время церковной службы, когда пели гимн «Вперед, воины Христа», который мне нравился и все еще очень нравится, не из-за религиозных чувств, а потому что можно было расправить легкие и хорошенько покричать. Я размышляла и во время перемены в ту пятницу, уныло слоняясь вокруг обледенелой игровой площадки, стараясь не замечать болтающихся без дела ребятишек, бушевавших вокруг меня как зимнее море. Сью подлетела ко мне, как всегда, задыхаясь.

– Билли, Бил-лии, угадай, угадай, что я тебе скажу? Угадай-угадай!

– Что?

– Угадай!

– Не знаю. Что? Что, что, что. Что?

– Угад…

– Ой, Сью-ууу, ради бога, в чем цело?

Тяжелый астматический вздох и округленные, густо накрашенные глаза.

– Мы завтра пойдем в «Конкорд»! Мы туда пойдем. Джилли говорит, ей все равно. Говорит, она теперь взрослая и может делать, что хочет. Ее родители разводятся. Им теперь плевать, что она делает, они ничего не замечают, все время нападают друг на друга, потому что у ее папы роман с парикмахершей ее мамы, отчего, как ты понимаешь, все только хуже. Джилли говорит, раз мама и парикмахерша знают друг друга, а женщины должны держаться вместе и… Так что она говорит, что пойдет в «Конкорд», и мы все тоже, и ты можешь пойти. Может, там будет Данк…

– Данк? Данк? В самом деле, Сью, да кто такой Данк? Боже, кого это волнует?

– Тебя, Билли. Все это знают.

– Ах, Сью. Ах, нет, я не…

– До завтра, в одиннадцать на автобусной остановке, как обычно. Ты наденешь свое макси? Я хочу надеть красное рождественское платье с пуговицами, но сейчас холодно, даже не знаю, мне ж придется джемпер надеть, а я в нем ужасно выгляжу, так что… Ох, если мама увидит меня там, влетит же мне!

– Сью…

– До завтра!

Судьба настигла меня, с хлопаньем мокрых крыльев и соленой музыкой спортивной площадки, под пронзительные вопли малышей, которых бездумно избивали мальчишки постарше. Я тяжело вздохнула. Прозвенел звонок, я потащилась на математику, придав лицу соответствующее выражение, которое заставило старую засохшую суку мисс Картер сказать мне – «пошевели мозгами».

Я так и сделала, но не в том смысле, в котором она подразумевала. Вместо этих непостижимых сложных цифр я думала только об одном, о том, что занимает девяносто процентов мозгов обычной девочки-подростка, – об одежде. Я решила, что, раз это будет «Конкорд» и к тому же дорожка в Ад освещается возможностью увидеть Данка – разумеется, он меня вовсе не интересует, – тогда, чего бы это ни стоило, я найду возможность приодеться. Никто не будет выглядеть моднее и круче меня.

И уж конечно не Джиллиан.

Вот так все и началось; я хотела быть моднее, чем несчастная старушка Джилли, чьи родители развелись; после короткого всплеска отчаянного бунтарства она забеременела двойней и в семнадцать вышла замуж за абсолютного уебка из Шипли. Интересно, что она сейчас поделывает?

В ту субботу я гордилась собой. Я надела свое макси-пальто, а под него новый прикид – длинный черный кафтан с капюшоном, вышитый яркими цветами на подоле, вороте и рукавах. Я потратила на него большую часть рождественских денег, а к нему – замшевые туфли с круглыми носами и завязками на щиколотках, прошлым летом они были пепельно-розовыми, но теперь их перекрасили в черный, они стали блестящими, прямо как лакированные. На запястьях звенели многочисленные индийские браслеты, шея обмотана бисерными ожерельями и кулонами, нанизанными на кожаный шнурок; на каждом пальце по кольцу, даже на большом. Волосы, свежевымытые шампунем «Хербал Бутс», завивались блестящими волнами, обрамляя бледное от «Клерасила» лицо. Брови я выщипала, насколько посмела, а глаза стали липкими от карандаша. Губы вызывающе, по моде, не накрашенные. Я благоухала иланг-илангом. Я была крута, понимаете? О да.

Мне было четырнадцать, а выглядела я на все двадцать – что, с учетом моей грядущей жизни во грехе и пороке, было весьма полезно.

Глава шестая

Нам удалось незамеченными побывать в «Конкорде» примерно трижды, но затем вмешалась судьба в лице тетушки Сью по имени Бетти. Она увидела нас, потому что мы, как дуры, уселись у окна, хотя я сидела сзади и меня почти не было видно. В то воскресенье воздух оглашался плачем и протестами девочек-подростков, стенающих, что это нечестно, и закладывающих друг друга.

Джилли заперли на месяц; по слухам, ее мама орала на папу – вот что разрушенная семья сотворила с ее дочерью, ах ты, ублюдок – брань была слышна даже на улице. Сью тоже посадили под замок, как и всех остальных. Я ждала самого ужасного наказания, которое только могла представить, размазывая по щекам пудру и засохшие остатки черной подводки вокруг глаз, так что они стали походить на дыры. Но все закончилось тем, что Джен выбранила меня за ужасный макияж, сказав, что это приведет к расширенным порам, черным точкам, увядшей коже и в итоге я останусь старой девой, а Лиз пробормотала что-то об истощении. Мне оставалось лишь воображать, как я мистическим образом от этого погибну.

А затем мама нанесла удар. В воскресенье вечером, после чая, когда я вяло собирала ранец на завтра в школу – бац! Она начала без предупреждения.

– Я слышала, – многозначительный взгляд в сторону Лиз и Джен, – я слышала, что ты и твои подружки были замечены в этом месте в городе, в кафе «Конкорд», и что вы на это скажете, мисс?

– Не знаю, – мрачно пробормотала я, отчаянно пытаясь не думать об этом кошмаре. Мысль о том, что меня запрут дома на месяц, лишив всех «привилегий» – моих пластинок или телевизора, – приводила меня в ужас. Это же целая вечность, пожизненное заключение. Пот заструился у меня по спине, я почувствовала, что отчаянно краснею.

– Ты не знаешь. ТЫ НЕ ЗНАЕШЬ. В самом деле? Думаю, ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю, – так ведь, Дженнифер? Так это правда? Ты ходила в это… место? Я и думать боюсь, что скажут люди – миссис Леттс чуть не рыдала по телефону, и я не могу ее осуждать. А что подумают соседи, я и представить не могу, какой стыд. Ты – позор…

– Я не…

– Что?

– Я не ходила в… это место, мам. Остальные ходили, а я нет. Я ходила в библиотеку, за новыми художественными альбомами – вот этими, видишь? Я никогда не была в «Кон…», в этом месте, честно. Я ходила в библиотеку, но Джилли… Они ходили, а я нет.

Впервые в жизни я сказала маме, своей семье откровенную, абсолютную, отъявленную ложь. Огромную, колоссальную, взрослую ложь. Она сорвалась у меня с языка, точно жирная квакающая жаба. Разумеется, я взяла книги – одну о Ван Гоге и вторую по ар нуво, – я забегала в библиотеку и взяла их перед тем, как мы пошли в «Конкорд». Книги лежали на столе: мои увесистые, в пластиковых обложках, алиби, а я стояла в дверях кухни, выпятив челюсть. Мама разинула рот; впервые в жизни она лишилась дара речи. Джен глупо посмотрела, а Лиз сузила никотиновые глазки. Даже старушка Крошка нервно запыхтела в корзинке, ее блестящий черничный нос тревожно задрожал.

И в этот миг, когда засвистел чайник и перестала трястись посудомоечная машина, в теплой, украшенной оборочками кухне, с радио, бубнящим старые хиты, все изменилось. Я почувствовала это нутром, точно сквозняк прокрался в комнату, подняв волоски на моих руках и заставив меня моргать. Точно дьявол взболтал мне кровь сверкающим когтем, и меня унесло в будущее, куда-то далеко-далеко. Я не могла описать свои ощущения, но знала, что все изменилось, и ждала, затаив дыхание, пока мама усвоит информацию.

– Ну, я… Понимаю. В библиотеке. Но…

– Другие, мама. Не я. Извини, я…

Мама сглотнула, точно питон, подавившийся козленком, с трудом сдерживая ярость.

– Нет, нет, если это правда – да, да, видимо, так оно и есть, ты не должна извиняться – в этот раз, во всяком случае. Ох уж эти старые сплетницы, Лиз… вечно невесть что наболтают, это старое зеленоглазое чудовище, в самом деле… Нет, я с вами еще не закончила, мадам…

Она прочитала мне лекцию о послушании, приличиях и тому подобном: Джен никогда так не мучила ее, как я, вслед за моим отцом, я ее загоню в гроб, я одеваюсь как бродяжка и уродую себя, я позорю всю семью.

Лиз не улыбалась губами, но я знала, что в душе она скалится, как крокодил. Цветущее личико Джен выражало участие и грусть.

Но мне было все равно – я победила; они были правильными, они были консервативными обывателями, что они понимали? С высоты своей неимоверной крутости я смотрела на их печальные маленькие жизни, слегка их жалея (но не Лиз). Я была художником, я собиралась поступать в художественную школу, я должна быть свободной, жить безумной полноценной жизнью, быть, понимаете, познавать мир. Иначе как я смогу стать великим художником, таким, как Винсент? Он-то не позволял своей мамочке диктовать, куда ему ходить и во сколько возвращаться, – он жил своей жизнью на всю катушку, делал, что хотел. В любом случае, они не знали публику, которая собиралась в «Конкорде», как знала я, – откуда им? Они так боялись тех, кто отличается от них, кто думает иначе, они даже никогда не слушали, если мы пытались им что-то объяснить. Мама и Джен и Лиз. Как это жалко, в самом деле.

Больше я никогда не говорила матери правду. Я считала и по сей день считаю, если честно, что спасала их от того, что лишь расстроило бы их, что могло их напугать и смутить.

Была ли я права, огораживая их от правды, я никогда не узнаю. Возможно, я ужасно ошибалась, и моя ложь открыла ящик Пандоры и все мимолетные проступки, зудящие комариные грешки, тяжелые, как ночные бабочки, ошибки затрепетали вокруг моей головы в пыльном вихре, просочились в легкие, отложили яички в крови, их черви и личинки ползли по венам, наполняя меня неутолимым зудом.

Дурная кровь; вот что я такое, мелодраматично думала я, втайне самодовольно усмехаясь. Дурное семя. Дурная кость, дурная плоть: я стремилась ко всему дурному, безумному, крутому. Я хотела участвовать в хипповейших сборищах, хэппенингах, рок-шоу и звездных вечеринках. Мне хотелось быть единственной и неповторимой, странной, безумной, соблазнительной крошкой Венерой, сверкающей в атласе и в лохмотьях. Свингующие хиппи будут целовать мои украшенные кольцами руки, с благоговением бормоча мое имя. Я хотела быть лучшей из лучших, цыпочкой, которую хотят трахнуть все мужчины и которой хотят быть все женщины. О, я мечтала обо всем самом гадком и самом завораживающем, я хотела этого здесь и сейчас.