Текст книги "Муслим Магомаев. Биография"

Помню только, как закружилась голова от невозможности справиться с напряжением. И вдруг почти все забыл и начал петь, только петь… Позже вскользь успел заметить, что в зале аншлаг и что люди стоят в проходах…

Видимо, я неудачно, не теми словами пытаюсь объяснить свои ощущения, связанные с тем первым столичным сольным концертом. Слова могут быть другими, чувства – именно такие. Поймет меня тот, кому довелось пройти через подобный сладостный ад…

Уже потом Магомаев узнал, что все билеты были распроданы задолго до концерта и желающих попасть на него было столько, что они снесли входную дверь вестибюля. Но в тот день, десятого ноября, он, конечно, не мог такого даже предположить. Он стоял перед публикой и с ужасом понимал, что надо начинать петь, а голос, кажется, вот-вот задрожит…

Но концерт прошел прекрасно, и волнение Магомаеву только помогло – благодаря ему он лучше сумел наладить эмоциональный контакт со слушателями. А еще он был очень благодарен своему концертмейстеру Борису Абрамовичу – талантливому пианисту, человеку с непревзойденным музыкальным чутьем. Они потом работали вместе много лет, Абрамович ставил Магомаеву все концерты и помог ему выработать четкую музыкальную логику, позволяющую идеально выстраивать программу каждого концерта.

Ну а первый их совместный концерт в зале имени Чайковского, как уже говорилось, прошел прекрасно, хоть и не без неожиданностей. Вместо объявленных в программе шестнадцати вещей Муслим спел двадцать три: закончилось второе отделение, часть публики разошлась, но целая толпа поклонников осталась, продолжала хлопать и просила спеть на бис. Ну как мог молодой певец им отказать? Он попросил, чтобы на сцену вернули уже убранный рояль, и начал незапланированное третье отделение своего концерта. И если в первых двух он пел Баха, Генделя, Моцарта, Россини, Шуберта, Чайковского, Рахманинова и Гаджибекова – классический академический репертуар баритонов, то для своих новых поклонников он исполнил «Come prima», «Guarda che Luna», твист Челентано «Двадцать четыре тысячи поцелуев» и еще несколько итальянских и современных эстрадных песен.

Потом его, разумеется, очень за это ругали, как же так, разве можно мешать классику с эстрадой, но это было потом, а в те минуты он был совершенно счастлив! И кстати, много позже, уже будучи опытным певцом, Магомаев именно так и строил свои концерты – сначала классика, потом эстрада, чтобы каждый слушатель мог найти песни на свой вкус и не ушел разочарованным.

Не знаю, покорил ли я Москву первым сольным концертом. Но что я почувствовал тогда наверняка – это то, что какой-то рубеж сомнений преодолен: что бы ни случилось, я уже никогда не отступлю на тот свой берег юношеской робости.

Что еще вспомнить о своем первом сольном концерте? Подробности исчезли, но что было чувство удовлетворения – это я помню отчетливо.

Глава 6

Я не жилец за границей. На Западе совсем другие отношения между людьми. Только, может, Италия близка нам – они и внешне, и по темпераменту похожи на азербайджанцев. А французы, англичане, американцы: у них в жизни только бизнес, бизнес, бизнес – и больше ничего.

Но еще до этого концерта, когда Магомаев с триумфом вернулся в Баку после закрытия Декады культуры и искусства Азербайджана, ему сообщили приятную новость: его кандидатуру предложили для стажировки в самом знаменитом оперном театре мира – миланском «Ла Скала»! Это была такая международная программа – СССР и Италия в рамках международного сотрудничества и укрепления отношений договорились, что пять итальянских балерин будут стажироваться в Большом театре, а пять советских певцов соответственно в «Ла Скала».

Но конечно, быть кандидатом еще не значит поехать. Для начала надо было пройти прослушивание в Москве – так сказать, выиграть эту поездку, соревнуясь с лучшими молодыми певцами Советского Союза. Кандидатов обсуждали долго, у Магомаева были достаточно влиятельные противники, но в конце концов он попал в итоговую пятерку.

Все это время он, конечно, не сидел без дела. Во время одного из предыдущих приездов в Москву он познакомился со знаменитым уже композитором Арно Бабаджаняном, который предложил ему несколько своих песен. Сотрудничали они потом много лет, долго и плодотворно – именно Бабаджанян написал такие хиты, как «Лучший город земли» и «Королеву красоты».

А когда стало известно, что Магомаев все-таки едет в Италию, с ним по заказу Центрального телевидения поспешно сняли музыкальный фильм «До новых встреч, Муслим». Это не было полноценное игровое кино – просто несколько неаполитанских песен, исполненных Магомаевым в красивом антураже и объединенных несложным сюжетом о молодом певце, который из Италии посылает любимой девушке музыкальные письма. Условная возлюбленная слушала песни и видела в мечтах то Муслима верхом на лошади, то море, то прекрасную итальянскую природу, снятую на самом деле все в том же Азербайджане.

Под финал сборов Магомаев успел еще дать в Баку концерт на пару с тенором Владимиром Атлантовым, вместе с которым ему предстояло стажироваться, попрощался с дядей и тетей и наконец с трепещущим сердцем отправился на поезде в Италию – сказочную страну, которая давно его манила.

Перед поездкой в Италию нас напутствовала Екатерина Алексеевна Фурцева. Что она могла нам пожелать? Все, что положено в таких случаях. Конечно, ей дали установку сверху, и она должна была довести все это до нас. Пыталась убедить, чтобы мы не слишком засматривались на витрины: «Не надо нам этого барахла»… Она хотела, чтобы мы не тратили там свои деньги, а привозили их сюда и покупали здесь…

Поместили стажеров в скромной гостинице «Сити-отель» на проспекте Буэнос-Айрес. Наши пять номеров находились на одном этаже. Душ только в номере нашего старосты Николая Кондратюка.

Стажировка по длительности была рассчитана на один театральный сезон театра «Ла Скала» – около шести месяцев. Но поскольку у итальянцев то и дело празднуют дни многочисленных святых, да еще случались какие-то забастовки, то перерывов в занятиях было достаточно.

Магомаева и других стажеров познакомили с директором «Ла Скала» Антонио Гирингелли. Звучит невероятно, но тот не получал жалованья за управление театром, а руководил им, можно сказать, «для души». Деньги ему приносила обувная фабрика, и иногда, когда у театра были трудные времена, Гирингелли еще и поддерживал его материально. Это был яркий увлеченный человек, безумно любивший музыку и талантливых певцов. Его главной любовью была несравненная Мария Каллас, чьи капризы и выходки он сносил с бесконечным терпением. К Магомаеву он тоже отнесся очень хорошо, с искренней симпатией, и даже называл его mio caro Michele (мой дорогой Микеле). Микеле его там называли многие, потому что имя Муслим по-итальянски звучит почти как «Муссолини».

Педагоги «Ла Скала» сразу заметили, что Магомаев учился петь, слушая записи великих итальянских мастеров – в его голосе они уловили знакомые интонации, знакомый стиль и напор. Они даже угадали, какого именно певца он особенно любит, потому что голос и манеру тому ставили как раз у них, в «Ла Скала». Вообще, после прослушивания они были очень довольны и Магомаевым, и Атлантовым, Гирингелли даже сказал: «Слава Богу, наконец-то прислали молодые голоса, с которыми можно поработать. А то посылают к нам «стариков», попевших как следует».

Начались занятия – Муслим разучивал партию Фигаро из «Севильского цирюльника» Россини. Вообще-то он ее предусмотрительно выучил еще дома, но оказалось, что на советской сцене эта опера обычно ставится с купюрами, а в полной версии партия Фигаро длиннее почти на полчаса. Так что работы хватало. К тому же ему то и дело звонили из Москвы, он ведь успел прославиться прямо перед тем, как уехал. У него брали по телефону интервью, задавали вопросы, просили сказать несколько слов для радио, телевидения, каких-то газет. Однажды рано утром даже позвонили и попросили в прямом эфире поздравить советских женщин с Восьмым марта. Он поздравил, но поскольку был спросонья, сам потом не мог даже вспомнить, что говорил. А потом ему дядя Джамал со смехом рассказал, что было сразу ясно, что он еще не проснулся – голос звучал сонно и недовольно.

Кто знает, не эта ли стажировка уберегла Магомаева от звездной болезни. Те отголоски славы, которые долетали до него в Милане, были слишком слабыми, чтобы заставить возгордиться. Да и работы хватало, приходилось много заниматься, да еще при этом налаживать контакт с множеством незнакомых людей, которым его известность была либо безразлична, либо даже раздражала. Неизвестно, удалось ли бы ему сохранить такую же ясность ума и чистоту сердца, останься он в Москве, купаться в лучах славы. К счастью, проверять это не пришлось – из Италии он вернулся, когда первая волна восторгов уже схлынула, да и сам он приехал уже не тем одаренным юнцом-провинциалом, которым уезжал, а крепким профессионалом своего дела, набравшимся знаний и опыта в лучшем оперном театре мира.

Мало кто знал, но первые месяцы стажировки в Милане прошли для него не слишком гладко. Дошло до того, что он всерьез подумывал о том, чтобы уехать. Что же произошло? Увы, чуть ли не первый раз в жизни он не поладил с теми людьми, вместе с которыми ему приходилось учиться и работать. Причиной тому была, конечно, банальная зависть остальных стажеров, их сильно раздражало, что этот новичок – столичная звезда, которой то и дело звонят журналисты. Учитывая гордость и темперамент Муслима, все шло к тому, что он вспылит, рассорится со всеми и уедет. Но он хорошо помнил, что в роду Магомаевых никто не бегал от трудностей. Что скажет его дядя? Что скажут друзья? И главное – как он сможет сам уважать себя после бегства?!

Он остался. Сумел наладить отношения с остальными стажерами, а со своим земляком Атлантовым даже подружился. В дальнейшем жили они вполне дружно, устраивали совместные посиделки под красное кьянти, вместе ходили в театр (им полагался бесплатный проход), слушали там крупнейших мировых звезд – Франко Корелли, Джузеппе Ди Стефано, Николая Гяурова, Миреллу Френи[2]2
  Франко Корелли – итальянский оперный певец (тенор), Джузеппе Ди Стефано – итальянский оперный певец (тенор), Николай Гяуров – болгарский оперный певец (бас), Мирелла Френи – итальянская оперная певица (сопрано).


[Закрыть]. Кстати, Магомаева очень впечатлила итальянская публика – было такое ощущение, что в Милане у каждого абсолютный слух – зрители прекрасно разбирались в музыке, замечали как удачи, так и промахи любого артиста, и даже самую большую звезду могли освистать за плохое исполнение, не делая скидок на славу и регалии.

С некоторыми великими певцами Муслим и остальные стажеры познакомились даже лично, например Гяуров сам к ним заходил, он в свое время стажировался в Большом театре и сохранил о Советском Союзе самые лучшие воспоминания. Но и другие мировые знаменитости с большим интересом знакомились со стажерами из-за «железного занавеса».

В Милане состоялось и наше знакомство с Робертино Лоретти. Он тогда только-только прославился после фестиваля в Сан-Ремо, а до этого, когда Робертино был сладкоголосым бамбино, его в Италии мало знали. «Раскрутили» его в Европе, в Швеции, но особенно популярен он был у нас. В начале 60-х чуть ли не во всех наших домах были его пластинки, из всех окон слышалась его «Джамайка». Когда мы приехали в Италию, то очень удивились, что прежде, до Сан-Ремо, его почти не знали на родине.

Робертино оказался симпатичным парнем, чуть моложе нас. Его первым вопросом, с которым он обратился почему-то ко мне, было:

– У вас в Союзе выпускается много моих пластинок, а почему мне не платят?

Я стал плести ему что-то про политику, про авторские права: дескать, вы не платите нам, а мы – вам. Зато популярность у тебя, Роберто, в нашей стране бешеная. Ты, говорю, лучше подпиши нам пару своих снимков, а то не поверят, что мы с тобой знакомы.

Он не поленился, вытащил целую пачку фотографий – штук пятьдесят. И начал штамповать автографы: «Отдай поклонникам моим, кого знаешь, и привет от меня передавай».

Конечно, слишком много общаться с итальянцами, а уж тем более дружить с ними, очень не поощрялось, и стажеров чуть что вызывали на ковер и делали им строгое внушение. Но все же были люди, с которыми водить знакомство позволялось – например, бывшие итальянские партизаны, ветераны Второй мировой войны и итальянские коммунисты. Как-то раз Магомаева даже пригласили принять участие в партизанском празднике, и он там произвел настоящий фурор своим чистейшим исполнением неаполитанских песен. Хотя вот местные коммунисты его несколько поразили – они не были ни подпольщиками, ни бессребренниками, прекрасно уживались с капиталистической властью, а иногда и сами были очень богатыми людьми.

А вот стажерам платили не слишком много, едва хватало, а подрабатывать было строго запрещено. Но Магомаеву все же один раз удалось заработать немного денег – общество итальянских партизан попросило его озвучить рекламный ролик какого-то станка, который предназначался для продажи в СССР. Заплатили ему за это в два раза больше его месячной стипендии, и он вместе с остальными стажерами эти деньги тут же радостно истратил на небольшой кутеж и покупку новых пластинок. А на следующий день его уже вызвали на ковер. Отговориться удалось лишь тем, что нельзя было отказать друзьям Советского Союза, братским партизанам. Увы, идеология, кругом идеология, а также крайняя скупость московского руководства и их вечные страхи насчет того, что стоит дать стажерам за границей хоть одну лишнюю копейку, и они сразу рухнут в бездну капитализма.

Мы получали стипендию от «Ла Скала» – сто десять тысяч лир (тогдашние рублей сто пятьдесят). Соответственно платили в Москве и итальянским танцовщицам, приехавшим стажироваться в Большом. Деньги были для нас небольшие. На одной из встреч с Гирингелли (а встречались мы обычно в траттории «Верди») мы попросили прибавить нам стипендию. Гирингелли сочувствовал нашей бедности:

– Ragazzi (ребята), я готов хоть сейчас… Но мы связаны с Большим театром, как в зеркале со своим отражением. Если мы прибавим, должна прибавить и Москва.

Он понимал, что Москва прибавлять не будет, и потому незаметно переводил щепетильный разговор на тему своих кумиров…

На скромность содержания жаловались не только мы, но и итальянские балерины в Москве. Правда, им у нас нечего было покупать, да и ели они немного. А в те годы на сто пятьдесят рублей можно было вполне прилично питаться. У нас же в Милане было столько соблазнов, одни пластинки чего стоили. Да и есть здоровым молодым мужчинам полагалось больше, чем хрупким танцовщицам.

К счастью, директор «Ла Скала» излишней скупостью не страдал, поэтому стажеров за счет театра отправили в поездку по городам Италии, чтобы они отдохнули и лучше познакомились со страной. В Венеции во время прогулки на гондоле они порадовали итальянцев пением в пять оперных голосов «Из-за острова на стрежень», в Вероне полюбовались на балкончик Джульетты (правда, нисколько не поверили, что он настоящий), в Риме дали концерт в посольстве, а все остальное время пропадали по музеям. А еще Муслим неожиданно встретил там родственника, о котором и слыхом не слыхивал – своего троюродного брата Кемала, иранца по происхождению, чьи родители еще до начала войны уехали из СССР в Швейцарию. Сделали они это совершенно легально, но все равно о них в семье Магомаевых с тех пор даже говорить было запрещено.

А вот выступить на сцене «Ла Скала» стажерам так и не пришлось, хотя они выучили свои партии и педагоги считали, что они готовы к «экзамену». Но в Москве итальянским балеринам почему-то запретили выступать на сцене Большого театра, и Италия предприняла ответный демарш. Правда, в конце второго срока стажировки (она состояла из двух частей – двух театральных сезонов), в 1965 году, они все же дали концерт, правда не на главной сцене, а в «Ла Пикколо Скала» – так называлась малая сцена «Ла Скала». Концерт прошел успешно, итальянская публика принимала их прекрасно, и на этой приятной ноте стажировка Муслима Магомаева в Италии завершилась.

Вспоминал он ее всегда очень тепло, несмотря на первоначальные сложности, нехватку денег и постоянный контроль со стороны посольства. Со своими товарищами-стажерами он потом иногда встречался на сценах советских оперных театров, а на оперы, в которых пел Атлантов, не раз ходил целенаправленно, потому что искренне им восхищался.

После возвращения из Италии Магомаева снова – уже второй раз – пригласили в Большой театр. Но он снова отказался, мотивировав это тем, что он бакинец и хочет жить в родном городе. Хотя причины в общем-то были те же, что и в прошлый раз: и нежелание петь в советских операх, которые там часто ставили, и, что важнее всего, нежелание грызться за место под солнцем, ждать своей очереди на пение, вариться в котле интриг и постоянно выслушивать, что он всего лишь провинциал, который должен быть счастлив, что хоть иногда выходит на самую знаменитую сцену страны.

Он уехал в Баку и вновь стал там солистом Азербайджанского театра оперы и балета. Вот уж где ему давали и свободу самовыражения, и возможность выбирать репертуар, и позволяли совмещать работу в театре с сольными эстрадными концертами, и даже не мешали немного похулиганить на сцене, как он всегда любил.

Обожал я по лестницам падать. В «Тоске» я все время с лестницы летал двадцать ступенек вниз. Специально заказывал такие декорации, чтобы кататься. На публику огромное впечатление производил. Вот эта шалость детская во мне всегда была. Один раз катился, катился. Глаза закрыл и закатился за кулисы. Причем полтуловища у меня за кулисой, где лицо, а ноги торчат на публике. Тогда Мария Биешу пела со мной, и в этой сцене она должна была свечи зажечь и мне поставить, крест бросить и так далее. Тут она меня и спрашивает: «Ну и где теперь ставить свечки?» Я отвечаю: «Иди сюда, за кулисы, тут ведь основная часть меня». «Так публика же не видит!» – «А зачем ей это надо?» А публика и не смеялась вовсе, решив, что это режиссерская задумка такая.

Партия Скарпиа, помню, вообще по сравнению с Фигаро была для меня скучна. Просто играть негодяя, злодея, подонка, хоть и красивого, неинтересно. Поэтому я любил немного похулиганить на сцене. Ведь вот когда я занимался бритьем в «Севильском цирюльнике», народ с хохоту умирал в зале. Надо было чем-то занять себя и публику и в «Тоске». Я там чернила придумал. Когда в меня ножом швыряют, я сжимаю в руке шарик с красной акварельной краской, и она, будто кровь, фонтанчиком брызжет на платье партнерши. Акварель смывается. Зрители в шоке. У меня кайф. Правда, пресса, похвалив звучание голоса, эту мою находку обозвала натурализмом. Но это мне еще и тридцати не было. Потом уж я без краски и падений с лестниц обходился.

Но конечно, Магомаев эту свободу отрабатывал – он умел быть благодарным. Он был занят в театре не так много, как остальные артисты, ездил с эстрадными концертами, зарабатывал деньги и славу. Но когда театру было трудно, например летом в несезон сборы были маленькие, и коллективу даже задерживали зарплату, Магомаев приезжал в город, где они гастролировали, и давал на стадионе концерт, сборы с которого шли театру. Такое было даже в Москве, когда летом 1964 года Азербайджанский театр оперы и балета гастролировал на сцене Зеркального театра сада «Эрмитаж». Дела шли неважно, зал мало подходил для оперных и балетных постановок, публике там не нравилось, а выбор в столице был всегда большой. Когда стало ясно, что гастроли принесут одни убытки, из Баку вызвали Магомаева, и вместо опер в Зеркальном театре стали давать его концерты.

Глава 7

За рубежом легче петь. Там тебя принимают, какой ты есть. Если даже споешь хуже, чем прежде, никто не заметит. А дома стоит спеть знакомую всем телезрителям песню или арию чуть иначе, сразу строгое письмо: почему вы во Дворце съездов пели лучше?

Но не все было так радужно – чем известнее он становился, тем пристальнее за ним следили в руководстве Азербайджана. Буквально подсчитывали, сколько времени он проводит за пределами республики, словно ревновали к другим республикам и городам, особенно к Москве, откуда постоянно звонили, приглашая выступать и на радио, и на телевидении, и в концертах, в том числе и правительственных. При этом совершенно не принималось во внимание, что Магомаев и не думает отказываться от своей родины – на всех афишах он значился как азербайджанский певец, к вящей славе своей республики.

Это наблюдение доставляло все больше и больше проблем и наконец в 1966 году вылилось в серьезное столкновение между руководством Азербайджана и «железной леди» советского министерства культуры Екатериной Фурцевой. Дело в том, что Магомаев должен был участвовать в большом концерте, который советские артисты давали в Париже, на сцене знаменитого театра «Олимпия». Но азербайджанские власти решили наказать его за то, что он, дескать, слишком редко бывает в родной республике. А без их разрешения он за границу поехать не имел права.

Время шло, сроки поджимали, но Магомаев тоже не собирался сдаваться. Он знал, что никакой его вины перед родным Азербайджаном нет, все эти обиды существуют только в воображении руководства, возомнившего о себе невесть что, и когда других способов не осталось, обратился лично к министру культуры СССР, то есть к Фурцевой. Та тянуть не стала и сразу же позвонила в Баку. Сообщила, что кандидатура Магомаева утверждена министерством, что в Париже уже афиши с его именем висят и что их упрямство грозит опозорить весь Советский Союз. Она настаивала и делала это так, как умела одна она – спокойно, но с таким металлом в голосе, что было совершенно ясно – отказать невозможно.

Конечно, азербайджанские власти сдались, и прямо в день концерта Магомаев наконец вылетел в Париж. Выступать пришлось без репетиции, но ему было не впервой преодолевать трудности, поэтому спел он как всегда блестяще. Настолько блестяще, что его хорошо запомнил директор театра «Олимпия» Бруно Кокатрикс, да и не только он – Магомаеву начали поступать предложения о гастролях в Европе. Но советские певцы не имели права вести такие переговоры, за них с западными импресарио общались представители Госконцерта. А они… то ли специально так сделали, то ли от жадности совсем потеряли голову, но запросили такую огромную сумму, что переговоры так и окончились ничем.

Через три года Бруно Кокатрикс все же организовал гастроли Магомаева в Париж. За это время он стал в СССР еще более знаменитым, да и за рубеж его не раз приглашали. Правда, не по всем приглашениям удавалось ездить, потому что выпускали его редко и очень неохотно. Например, на гастроли в финский оперный театр не отпустили и даже в известность не поставили. Поскольку Магомаев получил копию приглашения, он обратился в Госконцерт уже сам. Но там ему ответили, что им эти гастроли невыгодны, поэтому они их не интересуют. Интересы же и выгода артистов во внимание не принимались, их в Госконцерте рассматривали только с одной стороны – как способ добывания валюты. Собственно говоря, почему его и отпустили на вторые гастроли во Францию (на этот раз с Эдитой Пьехой и Ленинградским мюзик-холлом) – там предложили очень хорошие деньги.

Бруно Кокатрикс платил за наши выступления в «Олимпии» весьма приличные гонорары – но не нам. Их получал Госконцерт, а нам выдавали весьма скромные суточные, «шуточные», как тогда говорили. О том, что наши ставки в действительности были очень приличными, я узнал совершенно случайно. Бруно Кокатрикс устроил для нашей группы банкет, на который были приглашены и другие гости. Всего собралось человек пятьдесят. Оказавшись рядом с секретаршей Бруно, Жозет, я сказал ей, показывая на роскошный стол: «Ну и ну! Сколько же он выложил за этот прием?!» Она ответила мне совершенно спокойно: «И вы могли бы это устроить – одного вашего выступления хватило бы, чтобы покрыть расходы на такой банкет…»

По причине несуразной политики Госконцерта очень многие наши исполнители не смогли в те годы стать известными и в других странах. У нас почему-то не хотели понимать, что эти артисты – такое же достояние нашей культуры, как ансамбль «Березка», моисеевцы, цирк, два-три самых именитых инструменталиста… Если бы в зарубежные гастроли почаще ездило как можно больше наших замечательных исполнителей, то нашу культуру знали бы за рубежом гораздо лучше.

Звездой тех гастролей в «Олимпии» была Эдита Пьеха – очаровательная, уже известная в Париже, свободно владеющая французским – конечно, публика ее обожала. Но Магомаев нисколько не терялся на ее фоне, и с каждым выступлением приобретал все больше поклонников. Постепенно в кассах театра, при покупке билетов, все чаще стали уточнять, будет ли сегодня петь Магомаев, а секретарша Бруно Кокатрикса встречала его репликами: «О, Муслим! Сегодня специально на тебя уже пришли сто человек!» Вскоре сотрудники «Олимпии» начали уже открыто говорить ему: «Муслим, оставайся в Париже, здесь ты быстро станешь миллионером».

Обычно журналисты спрашивают: а как вы относитесь к нашему городу, нашей республике. Я никому не говорю комплиментов. Просто отвечаю: «Извините, я видел Париж».

Бруно Кокатрикс не пытался уговорить его навсегда покинуть СССР, но вот годовой контракт предложил вполне официально. Рекламу он брал на себя, обещал выпустить пластинки, устроить приглашения на телевидение, а потом повезти в тур по всей Европе. Он уверял Магомаева, что через год тот под его руководством станет мировой звездой. И конечно, Муслим был не против – как бы он ни был независим и самостоятелен, но мысль стать первой со времен Шаляпина русской мировой знаменитостью ему, естественно, льстила. К тому же какие горизонты! Покорять новую публику, находить путь к сердцам людей из разных стран – это была непростая, но очень интересная задача, как раз для Магомаева. Но одного его согласия было мало, надо было получить согласие советского руководства.

Кокатрикс был уверен, что ему не откажут. В Европе плохо знали и не слишком жаловали советских эстрадников, и такие гастроли стали бы настоящим прорывом, которым можно было бы гордиться. У СССР был реальный шанс прорекламировать свою эстраду на весь мир, привлечь к советским певцам всеобщее внимание, но…

Но Фурцева наотрез отказала. Причину, которую она привела, иначе чем дурацкой не назвать – дескать, Магомаева постоянно приглашают на правительственные концерты, поэтому он нужен в СССР. Ясно было, что это отговорка и что его просто не хотят надолго выпускать за границу – а вдруг сбежит. Тем более у него ведь были состоятельные родственники в Швейцарии, которые могли помочь на первых порах, пожелай и он там остаться. Его и раньше не слишком любили отпускать на зарубежные гастроли, а после этого приглашения и вовсе стали все перекрывать, ему с большим трудом удавалось изредка вырываться за рубеж. Было бы глупо винить в этом одну Фурцеву – собственно лично на нее Магомаев никогда зла и не держал. Она просто была тем человеком, который озвучивал решение, принятое на самом верху.

С Екатериной Алексеевной Фурцевой мне довелось общаться много. Я узнал ее достаточно хорошо, поэтому могу сказать, что была она человеком незаурядным и на своем месте. Она любила свое дело, любила артистов. Многим она помогла стать тем, кем они стали… Да, она была частью той системы, но в отличие от многих работала в ней со знанием порученного ей дела…

Ткачиха в молодости, она обнаружила к культуре природное чутье. Могла, конечно, и на ковер вызвать – но в основном по указке ЦК… Была свойской: на гастроли Большого послала вагон водки, чтобы они могли там встретить Новый год…

Гастроли в Париже еще не закончились, как вдруг Магомаеву позвонил из Москвы один его друг и по секрету рассказал, что дома его ждут очень большие неприятности. Дело было вот в чем – некий Павел Леонидов, занимавшийся организацией концертов, предложил ему выступить в Ростове-на-Дону, причем не в зале, а на стадионе.

Точнее даже, не то что предложил, а скорее попросил – у Ростовской филармонии были большие финансовые затруднения, сборы у них в последнее время были слишком маленькими, не хватало денег даже на костюмы для московских гастролей их ансамбля донских казаков. Вот Муслима и попросили дать концерт у них на стадионе на сорок пять тысяч человек. Сборы с такого концерта должны были с лихвой покрыть все убытки филармонии за последние месяцы. Ну а самому Магомаеву пообещали тройную ставку, причем уверили его, что это абсолютно законно и даже есть официальное разрешение министерства. Он поверил, потому что, во-первых, у него не было повода сомневаться в Леонидове, который много кому из его знакомых организовывал концерты, а во-вторых, потому что певцам, участвующим в концертах, которые проводились на стадионах, действительно платили тройную ставку.

Но все оказалось не так просто. Эту тройную ставку платили только тогда, когда певец был одним из многочисленных участников сборного концерта. А заплатить втрое за сольное выступление? Шестьсот рублей вместо двухсот? Да Госконцерт и министерство культуры скорее удавились бы, чем позволили кому-нибудь столько зарабатывать! Ставки для исполнителей, выступавших перед многотысячными аудиториями, оставались такими же, как при выступлениях в обычных залах. Некоторые знаменитые певцы пытались обращаться к Фурцевой с просьбой сделать что-нибудь с такой несправедливой ситуацией, но та, разумеется, ответила отказом. Поэтому государство зарабатывало на таких концертах огромные деньги, а исполнители получали одинаково, выступали ли они перед несколькими сотнями или перед сорока тысячами зрителей.

Но ничего этого Магомаев в то время еще не знал, поэтому Леонидову поверил, обрадовался возможности хорошо заработать и поехал в Ростов-на-Дону. И сказать по правде, даже без скандала с деньгами он бы этот концерт вовек не забыл…

Нет, его честно заработанные шесть сотен ему отдали, и он даже расписался за них в бухгалтерской ведомости с учетом всех положенных вычетов (почему и продолжал верить, что все законно). Но это был тот самый концерт, на котором организаторы придумали красивый, однако совсем не продуманный ход: после окончания концерта Муслим должен был прокатиться вдоль трибун в открытой машине – совершить, так сказать, «круг почета». Он поехал, но это едва не стоило ему жизни – поклонники ринулись с трибун, чтобы прикоснуться к своему кумиру, и лишь благодаря решительности водителя ему удалось вырваться со стадиона живым и не покалеченным.

А теперь вот, этот и без того памятный концерт снова «всплыл» и грозил большими неприятностями. Магомаеву собирались инкриминировать «нетрудовые доходы» (это уже само по себе было уголовно наказуемо), да к тому же еще и обман родного государства, за что в то время могли по-настоящему посадить. Тем более дело уже нельзя было замять – пока выясняли, что к чему, заинтересовались деятельностью конкретных организаторов концертов, начали раскручивать, вышли на серые выплаты и нелегальные концерты других исполнителей… Скандал разразился огромный. А уж то, что в нем оказался замешан такой знаменитый певец, как Магомаев, конечно, лишь подогревало интерес и населения, и чиновников.