Текст книги "Вечерня"

Детективы представились и сообщили ему, что занимаются расследованием обстоятельств убийства отца Майкла Берни. Фарнс ударился в длинную и внешне прочувствованную хвалебную речь священнику, с которым он совсем недавно повздорил в своем открытом письме, а сейчас называл человеком, преданным Господу, истинным служителем церкви, добрым и мягким пастырем церковного стада и чудесным существом, чье отсутствие будет столь тяжко перенести...

Ни один мускул на лице при этом не дрогнул.

– Мистер Фарнс, – сказал Хейз, – мы просматривали корреспонденцию отца Майкла и наткнулись на письмо, которое вы адресовали приходу...

– Да, – улыбаясь, кивнул Фарнс.

– Вам известно, о каком письме идет речь?

– Разумеется. О том, которое я написал в ответ на его проповеди о десятине.

– Да, – подтвердил Хейз.

– Да, – сказал Фарнс.

Он по-прежнему улыбался. Но сейчас он еще и кивал. «Да, – качнулась его голова. – Да, я посылал это письмо. Да, в ответ на его кары, которыми он грозил нам за нарушение долга перед церковью. Да, это я осмелился возмутиться. Да. Я!» Кивок, еще кивок.

– Ну и что вы скажете об этом письме, мистер Фарнс?

– А что о нем говорить? – спросил Фарнс.

– Я бы сказал, что это весьма злое письмо, как вы считаете?

– Только весьма злое? Я бы сказал, капитально злое!

Детективы уставились на него.

– В самом деле, мистер Фарнс, – сказал Хейз, – вы в этом письме написали такое...

– Да что скрывать, я был взбешен!

– Ага.

– Так вымогать деньги! Как будто мы уже не вносили честно свою долю! Все, что ему было нужно, это доверять нам! Но нет! Вместо этого он неделями бойко мечет громы и молнии в своих проповедях, которые были бы более уместны в каком-нибудь туземном селении, а не в нашем приходе! Он никогда не доверял нам! Извините, – пробормотал он и быстро отошел к мужчине, выбиравшему на полке пару брюк. – Чем могу служить, сэр? – спросил он.

– Да я просто смотрю, – ответил мужчина. – Все эти брюки – сорок второго размера?

– Да. Отсюда и до конца полки.

– Благодарю вас, – ответил покупатель.

– Дайте мне знать, если понадобится моя помощь, – сказал Фарнс и вернулся к детективам. Понизив голос, он сказал: – Это – магазинный вор! На Рождество он стащил у нас целый костюм, надев его под свой старый. Я это обнаружил, лишь когда он ушел. Извините меня, но я должен следить за ним, мне хотелось бы поймать этого сукиного сына.

– И нам тоже, – подтвердил Карелла.

– Вы что-то говорили о доверии, – напомнил Хейз.

– Да, – подхватил Фарнс, следя за человеком, двигавшимся вдоль полок. – Во многих отношениях церковь – это бизнес. И я не богохульствую. Поэтому-то и десятина упоминается в Библии. Не должно быть никакого недоразумения относительно бизнеса, которым церковь вынуждена заниматься. Для того, чтобы выжить, вы же прекрасно это знаете. Десять процентов, поделенные на черные и белые. Пять – каждую неделю в кружку, остальные пять – как благотворительный взнос. Улавливаете ход моих мыслей?

– Да, мы улавливаем, – ответил Карелла.

– О'кей! А как узнаешь, кладут ли тебе в кружку пять процентов? Вместо двух или трех с половиной? Ответ один: никак! Вы доверяете пастве. Доверяя им, вы, в свою очередь, внушаете доверие к себе. И тогда вместо недостачи каждую неделю вы будете получать больше доходов! Любой дурак должен...

– Простите, здесь примерочная кабина?

– Да, – сказал Фарнс, – за занавеской. Позвольте мне подвернуть вам отвороты на брюках, сэр.

– Не беспокойтесь, я могу...

– Никаких проблем, сэр, – сказал Фарнс и, взяв три пары брюк, перекинутых через руку мужчины, закатал отвороты на брюках. – Прошу вас, сэр!

– Благодарю, – сказал покупатель.

– Позовите меня, если понадобится помощь, – предложил Фарнс и возвратился к полицейским. Снова понизив голос, объяснил: – Он вошел в кабину с тремя парами брюк. Посмотрим, сколько их будет, когда он выйдет.

– Вы говорили о доверии, – напомнил ему Хейз.

– Да, – сказал Фарнс. – Я говорил, что любой дурак должен знать: вы никогда не преуспеете в бизнесе – даже когда этот бизнес связан со спасением душ во имя Иисуса Христа, – если не будете доверять людям, с которыми ведете дела. Это я и пытался объяснить отцу Майклу, да упокоит Господь его душу, в своем письме.

– Непохоже, чтобы ваше письмо было о доверии, – возразил Хейз.

– Разве? А я думаю, оно как раз об этом!

– Вот, например, мистер Фарнс, – сказал Хейз, испытавший это уже на Карелле и считавший себя экспертом. – Неужели вы полагаете, что эти слова – о доверии? Вот этот отрывок, – он развернул письмо, отыскивая нужное место, – вот, мистер Фарнс! «...И деньги у менял рассыпал, а столы их опрокинул». Это тоже о доверии, мистер Фарнс?

– Это о том, что нельзя превращать место богослужения в коммерческую лавку.

– А что вы скажете на это? – вопрошал Хейз, еле сдерживая раздражение. – Ага, вот здесь, мистер Фарнс! «Пусть отец Майкл еще и еще раз пересчитает пожертвования, а потом сосчитает и свои молитвы»?

– Надо было дать ему понять, что он осчастливлен Господом, вручившим ему такую добрую и щедрую паству.

– А это? Что это означает? «Гордыня предшествует разрушению, а высокомерный дух – падению»? Это опять про доверие?

– Это о том, что нужно положиться на Господа, указующего путь, уводящий от гордыни и высокомерия.

– Ну и ну! У вас весьма своеобразный способ истолковывать собственные слова! – сказал Хейз. – И все это вы лично обсуждали с отцом Майклом?

– Да! И мы весело посмеялись над этим.

– Весело что?

– Весело посмеялись. Я с отцом Майклом.

– Смеялись над этим вашим письмом?

– О да! Потому что я погорячился, понимаете ли.

– И он нашел это смешным? Так, что ли? Что вы несколько переусердствовали...

– Да.

– ...под действием его проповедей...

– Верно.

– ...и написали письмо, которое вы только что сами охарактеризовали как «капитально злое»? И он нашел это...

– Да, мы оба.

– ...забавным?

– Ну...

– Смешным до чертиков?

– Нет, мы его нашли не лишенным юмора. Я очень разозлился. Зачем я писал это праведное возмущенное обращение к пастве, когда мне всего-то и надо было сделать, что пойти к самому отцу Майклу, – как я в конце концов и поступил – и в приятной беседе с ним уладить эту проблему.

– Итак, вы все уладили?

– Конечно!

– Когда?

– В воскресенье на Пасху. Я приехал после обеда, зашел к нему домой. И у нас была хорошая, долгая беседа.

– И к чему вы в конце концов пришли?

– Отец Майкл сказал, что обратится ко всем прихожанам с просьбой полностью довериться ему и сообщить, кто сколько сможет безболезненно для себя вносить каждое воскресенье, а он доверит им честно делать свой взнос: главное, понимаете ли, доверие! Вот это я смог объяснить ему во время нашей беседы. Что ему следовало бы питать хоть немного доверия к своей пастве!

Он взглянул на занавеску. Мужчина, который зашел туда с тремя парами брюк, уже выходил. Но на этот раз на руке у него висело лишь две пары.

– Минутку, сэр! – окликнул его Фарнс.

– А, вот вы где! – отозвался посетитель. – Я покупаю те, что на мне. Могу ли я подогнать их под мой размер?

– Как... как, да, сэр, конечно, сэр! – выговорил наконец Фарнс. – Прошу вас, пройдите сюда, портной сидит в том конце магазина.

– Свои брюки я оставил в примерочной, – сказал мужчина. – Надеюсь, они не пропадут?

– Имейте немного доверия, сэр! – произнес Хейз.

* * *

Карелла заказал телефонный разговор с архиепископом на четыре с четвертью пополудни. К телефону подошел человек, представившийся секретарем архиепископа Квентина и сообщивший, что Его Преосвященство в данный момент отсутствует, но, возможно, он сам мог бы чем-нибудь помочь. Карелла сказал ему, что этот звонок связан с убийством, расследованием которого он занят...

– О!

– Да, с убийством местного священника.

– Ах да!

– Отца Майкла Берни.

– Это ужасно.

– Я звоню вам, так как пытаюсь отыскать его сестру, а ее телефон не отвечает...

– Его Преосвященство уже об этом позаботился, – ответил секретарь.

– О чем позаботился?

– Известил сестру отца Майкла.

– В Японии?

– В наших документах есть номер телефона ее мужа. Его Преосвященству удалось выяснить у секретаря мистера Брогана название отеля, где они остановились, и он позвонил мистеру Брогану. Она будет здесь на похоронах в воскресенье.

– Хорошо, – сказал Карелла. – А вы случайно не знаете, есть ли у него другие родственники? Я хотел бы...

– Полагаю, у него никого, кроме сестры, не было.

– И вы говорите, она будет здесь в воскресенье?

– Она уже в пути, сэр.

– Хорошо. Большое вам спасибо!

– Не за что.

Карелла повесил трубку на рычаг.

«Уже в пути», – подумал он.

Это означало, что при любых обстоятельствах добрый священник будет дожидаться воскресенья.

Напротив Мэрилин сидел белый мужчина, которому было немногим за пятьдесят. Его звали Шед Рассел. Он знал, зачем она пришла сюда, но темнил, так как догадывался, что никогда не мешает воспользоваться лишним шансом. Шед промышлял в Лас-Вегасе азартными играми, пока не перебрался на Восток и не устроился в нескольких небольших заведениях. Еще в раннем детстве оспа оставила на его лице свои отметины; его пышные усы наводили на мысль, что он пользуется каким-то удобрением. Он был худым и высоким, как Авраам Линкольн, к тому же был уверен в обворожительности своей улыбки.

– Так, значит, старый Джо дал тебе мой номер? – спросил он.

– Да, – ответила Мэрилин.

– Старый Джо Сьюард, – задумчиво сказал он и покачал головой.

Они сидели в его комнате на втором этаже старого «Рэлей-отедя» на Сент-Себастьян-авеню, неподалеку от театра «Уоррингер». Мэрилин приехала сюда на такси. На ней были джинсы и кожаная куртка поверх желтовато-коричневого свитера. Волосы заколоты под шерстяной шапочкой. Белой женщине надо было еще набраться мужества для такого поступка: отправиться одной в исключительно негритянский район, чтобы встретиться с каким-то типом, рекомендованным ей техасским сутенером! Покрасоваться здесь своими длинными белокурыми волосами!

– Ну и как он поживает? – спросил Шед.

– Я его не видела уже несколько лет, – ответила она.

– Как ты с ним познакомилась?

– Он сказал, что ты мог бы мне помочь достать пистолет.

– Ты не ответила на мой вопрос, – возразил он и улыбнулся крокодильей улыбкой. Мэрилин вдруг почувствовала, что все оказывается гораздо сложнее, чем она предполагала...

– Если ты считаешь, что я – коп или что-то в этом роде... – начала она.

– Да нет. Я...

– ...ты можешь позвонить Джо по моей кредитной карточке и спросить его...

– Я уже позвонил.

Крокодилья улыбка.

– Хоть и не по твоей кредитной карточке.

Улыбка становится шире.

– На мой собственный никель. Сразу после твоего звонка. Чтобы спросить его, кто такая Мэри Энн Холлис, которой так нужен пистолет.

– И что он тебе сказал?

– Он рассказал мне, что ты работала на него восемь-девять лет назад. Когда была еще в пеленках. Он сказал, что у тебя в Хьюстоне был сутенер, похожий на рояль, но он покончил с собой в баре. И тогда Джо вошел в твою жизнь. Еще он мне рассказал, что тебя как-то арестовали в твои зрелые семнадцать лет и что он заплатил за тебя штраф в пять долларов и отпустил тебя со своей конюшни, потому что ты хорошо попросила его, а он оказался джентльменом. Так что нет, я не волнуюсь, что ты – из полиции.

– Тогда зачем спрашиваешь о том, что уже знаешь?

– Хотел проверить, может, ты лжешь.

– Стала бы я!

– Догадываюсь, ладно. Зачем тебе нужна эта штука?

– Кое-кто пристает ко мне.

– Ты хочешь их убить?

– Если придется...

– И что потом?

– А что «потом»?

– Как будешь объяснять, где взяла пушку?

– Не у своего же духовника! – усмехнулась Мэрилин.

– Да, бьюсь об заклад, что у тебя есть духовник, – сказал Шед, и вновь по его лицу скользнула крокодилья улыбка. – У тебя та же работа?

– Нет.

– Очень жаль. Потому что для такой, как ты, я мог пойти на крупные уступки.

– Благодарю, но я не нуждаюсь ни в каких крупных...

– Действительно крупные...

– ...ни даже в мелких. Мне нужен пистолет. Ты можешь мне его продать? Если нет – adios[15]15
  Прощай (исп.).


[Закрыть].

– Ну подумай минутку.

– И секунды не буду.

– Подумай! – сказал он и улыбнулся. – Что в этом плохого?

– Нет, не буду!

– Кого ты собираешься убить из этого пистолета?

– Это не твое дело!

– Если пистолет вернется ко мне, тогда это станет моим делом!

– Не волнуйся, к тебе он не вернется!

– Это сутенеры? Это связано с проституцией?

– Нет! Я уже говорила тебе, я не...

– Потому что я не хочу, чтоб ко мне нагрянул какой-нибудь бешеный сутенер и вопил, что одна из его подстилок пыталась...

– До свиданья, мистер Рассел! – сказала Мэрилин, встала, перекинула сумочку через плечо и направилась к двери.

– А что я такого сделал? – воскликнул Шед. – Оскорбил тебя? Чертовски хреново! Мне нужно уберечь свою собственную задницу. И мне совсем ни к чему, чтоб один из моих пистолетов оказался замешанным в семейную ссору. Ты поссорилась со своим парнем, так уладь все тихо-мирно, и совсем не надо оружия!

– Что ж, спасибо! Я тебя понимаю. Приятно было познакомиться!

– Вы посмотрите на нее! Вся из себя оскорбленная и сразу на дыбы, как трахнутая лошадь! Я попал в точку, да? Ты хочешь прикончить своего сутенера?

– Да, в точку! До свидания, мистер Рассел! Обязательно расскажу Джо, как ты мне помог!

– Сядь! Что за долбаная спешка? Если это не сводник, то кто же, в конце концов? Наркотики?

– Нет.

– Ты сказала, что кто-то пристает к тебе? А почему? Ты забыла заплатить им за кокаин?

– У тебя есть для меня пистолет или нет? Не нужно мне твое дерьмо, уверяю тебя!

– Пистолет будет тебе стоить хороших денег, – сказал он.

– Сколько?

– Обидно, что ты бросила свою профессию, – снова улыбнулся он улыбкой крокодила. – Потому что на эти выходные приезжает важный торговец из Колумбии, и, уверен, мы смогли бы устроить нечто вроде бартерной сделки...

Вдруг он увидел выражение глаз Мэрилин.

– Хорошо, хорошо, хорошо! – воскликнул он. – Забудем об этом, ладно?

И так же неожиданно приступил к делу.

– Какой пистолет тебе нужен? – спросил он.

Глава 4

Троица, появившаяся в дежурной комнате в субботнее утро в самом начале смены, – часы показывали без трех минут восемь – смахивала то ли на бродячую шайку менестрелей двенадцатого века, то ли на цыганскую труппу из «Кармен», в зависимости от того, под каким углом смотреть. Коттону Хейзу, стол которого был расположен напротив окна, приходилось смотреть на солнце, и перспектива была размытой; свет косо падал в открытые окна, создавая почти призматический эффект в золотистом воздухе, наполненном плавающими пылинками. Из этой преломляющей среды вдруг возникло, как в космическом эксперименте, какое-то трио. Хейз даже поморгал глазами, желая убедиться, не мираж ли это или какое-нибудь религиозное чудо.

Вошли две женщины и мужчина.

Мужчина шел между ними и чуть впереди, так сказать, на острие летящего клина. По крайней мере, так казалось, когда они, миновав решетчатую дверь, направились к ближайшему столу, за которым волей случая сидел Хейз. Может, его рыжая голова сыграла роль маяка. А может, от него исходили флюиды власти, что, естественно, привлекает каждого нуждающегося в помощи. Или, наконец, их потянуло к нему по той простой причине, что он оказался единственным человеком в дежурной комнате в этот собачий утренний час.

Мужчина был одет в рубашку для регби с белым воротником и красными и синими полосками разной ширины, на нем были ярко-синие брюки из полиэстера. Это был заросший гигант с длинными рыжеватыми локонами и крепкой, мускулистой фигурой. По одну сторону от него была высокая чернокожая женщина, а по другую – среднего роста блондинка. Одежда обеих женщин выглядела удачным дополнением к синтетическому блеску этого косматого великана.

На блондинке была широкая яркая юбка и свитер с высоким воротом (без лифчика, заметил Хейз) того же цвета, что и брюки у мужчины. Хотя еще и не лето, на ногах у нее были сандалии. На черной женщине также была широкая яркая юбка (зеленого цвета) и свитер (и эта без лифчика, отметил Хейз) цвета волос блондинки. А на ногах – такие же сандалии.

– Там есть табличка, – сказал Хейз.

Они огляделись.

Хейз показал им, куда надо обратить внимание.

Табличка в виде руки справа от входа предупреждала:

«Перед тем, как войти в дежурную комнату, четко сформулируйте причину прихода»

– О, простите, – сказал мужчина, – мы не заметили.

Мягкий испанский акцент.

– Дежурный сержант на первом этаже сказал, что нам сюда, – тонким, слабым голоском пискнула блондинка. Почти шепотом. Но это привлекало внимание. Глаза голубые, как небо за окнами. Голос ровный, как равнины Канзаса. Хейз даже разглядел кукурузные поля.

– Меня зовут Корал Андерсон, – сказала она.

Хейз кивнул.

– Я – Стенли Гарсия, – представился мужчина.

– Ларами Форбс, – назвала себя негритянка.

– Ничего, что мы пришли? – спросила Корал.

– Но вы уже здесь, – развел руками Хейз. – Прошу вас, садитесь.

Стенли присел на стул возле стола. «Настоящий джентльмен», – подумал Хейз. Женщины притащили стулья для себя. Усевшись, они положили ногу на ногу под своими пышными юбками. Это движение напомнило Хейзу дни, когда по земле бродили толпы хиппи.

– Чем могу служить? – спросил он.

– Я – первый дьякон церкви Безродного, – заявил Стенли.

Ага, церковь Безродного. Поклонение дьяволу, – как сказала Кристин Лунд. Хейз подумал, а не являются ли Корал и Ларами вторым и третьим дьяконами. А еще было любопытно, как же их зовут на самом деле.

– Мы – ученицы, – Ларами кивком показала на блондинку.

У нее был сильный голос. Интересно, поет ли она в церковном хоре? И вообще, есть ли хоры в церквах обожателей дьявола?

– Мы пришли по поводу убитого священника, – сказал Стенли.

Хейз положил перед собой блокнот.

– Нет, нет, – сразу же встрепенулся Стенли, – вовсе не это!

– Что «не это»? – удивился Хейз. Его карандаш застыл над блокнотом, как гильотина перед ударом.

– Мы не имеем никакого отношения к его убийству, – пояснил Стенли.

– Поэтому мы здесь, – добавила Корал.

– Давайте-ка вначале выполним некоторые формальности, – предложил Хейз.

Они озадаченно посмотрели на него.

– Ваши настоящие имена?.. – спросил полицейский.

– Корал – мое настоящее имя, – произнесла оскорбленная блондинка.

Хейз догадался, что она лжет: ни у кого не может быть настоящего имени «Корал». Или «Ларами», по той же причине.

– Ну, а что скажете вы? – спросил он другую женщину.

– Я родилась здесь, – сказала она.

– Где «здесь»?

– Ларами, Техас, – объяснила она с ноткой вызова в своем сильном голосе. Темные глаза вспыхнули.

– И поэтому «Ларами» – ваше настоящее имя?

– А как бы вам понравилось всю жизнь быть Генриеттой?

Хейзу самому казалось, что «Коттон» – жуткое имя. Наследство отца, который считал Коттона Матера величайшим священником-пуританином. Хейз пожал плечами, написал в блокноте: «Генриетта Форбс», проверил запись, согласно кивнул и тут же спросил блондинку:

– Как пишется «Андерсон»?

– Через "о", – ответила она.

– Откуда вы родом, Корал?

– Из Индианы.

– Готов спорить, там много Корал.

Она поколебалась, уже готовая вспыхнуть, но вместо этого улыбнулась, обнажив маленькую щель между верхними передними зубами.

– Хорошо, я Кора Люсиль, – сказала она, все еще улыбаясь, очень похожая в эту минуту на Кору Люсиль. Хейз представил себе косичку, завязанную ленточкой в горошек. Кивнул, записал в блокноте: «Кора Люсиль Андерсон», а затем спросил:

– А вы, Стенли?

– Стенли, – сказал Стенли. – Но по-испански.

– Как это?

– Эстанислао.

– Благодарю. Ну, и наконец, что вы хотели сообщить о священнике?

– Мы, вообще-то, по поводу ворот, – сказала Корал, убрав ногу с ноги и для убедительности наклонившись вперед. Юбка колоколом, руки сцеплены, локти на бедрах, как будто вернулись шестидесятые годы... Хейзу даже пришлось стряхнуть с себя налетевшую вдруг тоску по прошлому.

– Какие ворота? – спросил он.

– Которые ведут в церковный двор.

– Ну и о чем речь?

– О том, что на них нарисовано, – сказала Корал. – О пентаграмме.

– О звезде, – уточнил Стенли.

– Перевернутой, – добавила Ларами.

– Ага, – хмыкнул Хейз.

«Пусть раскручиваются сами», – решил он.

– Мы знаем, о чем вы наверняка думаете, – сказал Стенли. Сейчас его акцент звучал отчетливее. Хейза заинтересовало, не нервничает ли он. Но ничего говорить он не стал.

– Из-за звезды, – сказала Ларами.

– И ее связь с сатанизмом, – дополнила Корал.

– Ага, – отозвался Хейз.

– А это многие не так понимают, – Корал улыбнулась своей щербинкой.

– В каком смысле? – спросил Хейз.

– Не так понимают пентаграмму.

– Да?

– Потому что она перевернутая, – сказал Стенли.

– Обратная, – уточнила Ларами.

– Позвольте ваш карандаш?! – попросила Корал.

– Прошу... – Хейз протянул ей карандаш.

– И еще лист бумаги.

Он оторвал лист в конце блокнота и подал ей.

– Благодарю.

Он заметил, что она держит карандаш левой рукой. Интересно, не связано ли это каким-то образом с сатанизмом? Хотелось бы знать, неужели они все левши?

– Вот как выглядит звезда, – сказала она и начала рисовать. – Звезды на американском флаге, шерифская звезда, все они выглядят вот так.

Хейз смотрел, как возникают очертания звезды.

– Примерно так, – протянула она листок.

– Ага, – согласился Коттон.

– А вот как выглядит звезда, если ее изобразить вверх ногами, – продолжала Корал.

– Когда вы ее переворачиваете, – добавила Ларами.

– Да, – сказала Корал, склонив голову над листом бумаги и рисуя левой рукой. – Вот, – протянула она Хейзу свой рисунок. Две звезды, помещенные рядом, походили на пару акробатов, кувыркающихся «колесом».

– Так, – произнес Хейз.

– Вы видите разницу?

– Да, конечно.

– В чем? – спросила Корал.

– Разница в том, что звезда слева...

– Да, так называемая простая пентаграмма...

– У нее вверху только одна точка, тогда как у другой – две.

– Правильно, – сказала Корал. – И если чистая пентаграмма опирается на две точки, то символ Бафомета...

– Обратная звезда...

– ...опирается лишь на одну точку.

– Указывая направление в ад, – пояснила Ларами.

– Понятно!.. – почесал затылок Хейз: на самом деле он ничего не понял.

– Если взглянуть на чистую пентаграмму... – сказала Корал.

– На ту, что слева, – добавил Стенли.

– Можно себе представить, не так ли, – затараторила Корал, – человека, стоящего на широко расставленных ногах... то есть на двух нижних концах звезды... с распростертыми руками... то есть двумя средними концами звезды. А голова его – это верхний конец.

– Понятно, – снова сказал Хейз, с трудом пытаясь представить себе человека внутри звезды.

– В древние времена... – продолжала Корал.

– О, сотни лет назад, – перебил ее Стенли.

– Белые маги...

– Это не связано с цветом кожи, – уточнила Ларами.

– Нет, так называется вид магии, которой они занимались, – продолжала Корал. – Белая магия.

– Понятно, – зевнул Хейз.

– Как антитеза черной магии, – пояснил Стенли.

– Да.

– Белые маги, – сказала Корал, – использовали этот пятиугольник как символ доброты человека...

– ...потому что она изображает его стоящим вертикально, – закончила Ларами.

– Но в церкви противоположности... – вновь вступила Корал.

– Где добро есть зло, а зло есть добро...

– В церкви же противоположного...

– Где похоть – предмет вожделения...

– А достижение есть удовлетворение всех плотских страстей...

– Пентаграмму перевернули вверх ногами... – сказала Корал.

– Перевернули, – повторила Ларами.

– Так, чтобы козлиные рога...

– ...сатанинский символ похоти...

– ...точно совпадали с двумя верхними концами...

– ...являющими собой добро и зло...

– ...всеобъемлющую двойственность в извечном столкновении...

– А три другие точки, – продолжала Корал, – перевернутой звезды символизируют отрицание Троицы...

– Отца, Сына и Святого Духа, – вклинился Стенли.

– ...осужденной вечно гореть в пламени ада... – пояснила Ларами.

– ...на что указывает единственный конец, направленный вертикально вниз, – уточнил Стенли.

– Перевернутая звезда, – резюмировала Корал.

– Перевернутая, – эхом отозвалась Ларами, и все трое замолкли.

– Ну и что дальше? – спросил Хейз.

– Детектив Хейз, – сказала Корал, – мы знаем...

Он удивился про себя, откуда ей известно его имя.

– ...что звезду, нарисованную на воротах Святой Екатерины, полицейские умы могут каким-то образом связать...

«Наверное, ей сказал внизу сержант Мерчисон».

– ...с убийством священника.

– Но... – воскликнула Ларами.

– Но, – сказала Корал, – мы хотим, чтоб вы знали: мы собираемся опросить нашу паству сегодня же вечером и выяснить, рисовал ли кто эту звезду на воротах.

– И если они признаются... – подхватил Стенли.

– ...мы обещаем, что эта особа придет прямо к вам и все расскажет сама. Вы ее допросите и убедитесь, что мы не имеем к этому никакого отношения. К убийству. Даже если кто-то и виновен в раскраске ворот.

– Виновность есть невиновность, – объявила Ларами.

– Мы вам сообщим, – сказал Стенли.

И все трое поднялись в многоцветном сиянии и исчезли в солнечных лучах за дверью, у которой они поначалу материализовались.

Хейз подумал о том, как сейчас идут дела у Кареллы на улице.

В такое яркое весеннее утро трудно воспринимать эту улицу как часть трущоб. Казалось, здесь нет видимых признаков бедности. Лениво прохаживающиеся люди одеты не в лохмотья. На пожарных лестницах и подоконниках стоят горшки с цветами. Оконные занавески колышутся под ранним утренним ветерком и кажутся чистыми и свежими, как выстиранное белье во дворе на веревках. Мусоросборочные машины уже проехали, и пустые мусорные баки выстроились в металлических каркасах по бокам от недавно подметенных ступенек. Когда Карелла появился на этой улице, поливальная машина обрызгивала своим дождем дорожки, придавая черному асфальту свежий блеск, какой бывает после только что прошедшего дождя. Здесь не могло быть трущоб.

Но они здесь были.

Нескончаемая тяжесть зимы осталась позади, и на ее место заступили робкие надежды на приход весны. Но люди, жившие в этих многоквартирных домах, – правда, красный кирпич казался ярче при солнечном свете, чем под серым, свинцовым небом, – знали, что надежда – это жар-птица, такая же неуловимая и такая же редкая, как счастье. Эта часть территории 87-го участка была почти полностью заселена чернокожими. И здесь, несмотря на иллюзию весны, царила та же угнетающая бедность, безграмотность, разгул наркомании и безнадежность. Черный человек в Америке и не знает, где она есть, эта весна. А если где-то она и была, так, конечно, не здесь, не на этих улицах. Весна приходила в пригород, тот далекий пригород, где черный человек никогда и не бывал, который даже мысленно не мог представить, только знал, что пригород – это такой сияющий город где-то высоко на холме, настоящая земля обетованная, где каждый ездит в Чоут и Йель, и тысячи сверкающих огней отражаются в каждой чашке с кашей.

«Читают по моим губам», – подумал Карелла.

Натан Хупер жил в многоквартирном доме в двух кварталах к югу от Стем-авеню.

Этим субботним утром в восемь тридцать Карелла нашел его спящим в задней спальне, которую тот делил со своим старшим братом и тринадцатилетней сестрой. Хуперу было шестнадцать. Восемнадцатилетний брат уже ушел из дому. Сестра ходила по квартире в белой хлопковой комбинации. На Хупере были белые трусы «жокей» и белая майка. Он был раздражен тем, что мать впустила полицейского, когда он еще спал. Посоветовал сестре прикрыться: «Не видишь, что ли, в доме посторонний!» Сестра накинула халатик и перешла на кухню, где мать Хупера пила утренний кофе. Она уже успела сообщить Карелле, что ей на работу к девяти; по субботам и воскресеньям она убирает офисы в деловой части города. В остальные дни она работает в домах белых людей в пригороде.

Хупер натянул джинсы и вышел босиком в узкий коридорчик, Карелла последовал за ним. В прямоугольной шесть на восемь футов ванной комнате размещались раковина, старая, пожелтевшая, поцарапанная ванна со встроенным над ней душем и беспрерывно журчащий туалетный бачок. Пластиковая штора наполовину закрывала ванну. На остальной части стержня висели трусики-бикини. Хупер вошел в ванную и закрыл за собой дверь. Стоя в коридоре, Карелла слышал, как он вначале мочился, а потом умывался над раковиной. Когда дверь отворилась, Хупер вытирал руки полотенцем персикового цвета. Хмурый, не произнеся ни слова, он вернулся в спальню. Карелла – тоже. Хупер выдвинул средний ящик единственного в комнате туалетного столика, вытащил черную тенниску и натянул ее через голову. Он сел на край кровати, надел белые носки и зашнуровал черные кроссовки. Прическа у него была из тех, что называется «высокое затухание» – нынешнее повальное увлечение негритянских парней этого города. Она похожа на феску, сдвинутую на макушку; при этом нижняя часть черепа выбривается почти начисто; такая прическа, надо сказать, требует минимального ухода. Не то что сад с фигурно подстриженными деревьями! Хупер прошелся по волосам расческой и направился на кухню, по-прежнему хмурясь и не проронив ни слова. Сестра Хупера сидела за столом, держа обеими руками чашку с кофе. Она смотрела сквозь раскрытое окно на белье, развевавшееся на ветерке, смотрела на него как зачарованная, будто это были необычайно яркие птицы! Мать Хупера собиралась уходить. Как прикинул Карелла, ей было уже хорошо за пятьдесят. Фактически же он завысил ее возраст на десяток лет.

– Предложи человеку кофе, – сказала она уходя.

– Хотите кофе? – нехотя спросил Хупер.

– Не откажусь, – сказал Карелла.

– Вы всегда приходите к людям посреди ночи? – спросила Серония.

– Прошу прощения за ранний визит, – Карелла улыбнулся. Девушка на улыбку не ответила. Хупер копался в подставке для сушки посуды в поисках чистых чашек. Он был просто взбешен. Наконец с громким стуком поставил их на стол, чудом не разбив, и налил кофе на три четверти. Тут же на столе стоял молочник. Налив себе молока, он подтолкнул молочник к Карелле, который сидел рядом с девушкой.

– Сахар? – спросила она, подавая Карелле сахарницу.

– Благодарю, – ответил Карелла и в свою очередь спросил: – Как тебя зовут?

– Зачем вам?

– Просто так, – улыбнулся он.

– Серония.

– Рад познакомиться.

– Когда ты собираешься посадить в тюрьму этих подонков, которые избили Нейта? – спросила она.

– Об этом я и хотел поговорить.

– В первый раз с тех пор, как это произошло, – сказала Серония и пожала плечами.

– Не совсем так, – возразил Карелла. – Ведь я узнал об этом происшествии из рапорта в полицейском участке. Значит, кто-то должен был...

– Да, полицейские приходили, – подтвердил Хупер. – Но никто из детективов после этого не появлялся, вот что она имела в виду.

– Теперь и детектив здесь!

– Ты не похож ни на кого из детективов, каких я когда-либо видела, – заявила Серония. – Мама говорит, ты показал ей жетон, но, парень, по мне ты вовсе не похож на детектива!