Текст книги "Билли Батгейт"

Она была проворной черноволосой девчушкой, кареглазой. Ее верхняя губка была деликатно тронута намечаемыми лет через двадцать усиками.

Все сироты были в здании, ярко горели все окна. Я стоял внизу и слышал неумолчный гвалт, с мальчукового крыла он был на порядок громче. Затем зазвенел колокол, я спустился по аллее в маленький двор и сел ждать на угол поломанного забора, окружавшего площадку для игр. Где-то через час почти во всех окнах верхнего этажа свет погас и я подошел к пожарной лестнице. Подпрыгнул, зацепился за перекладину, подтянулся и полез наверх. Перегнувшись в окно моей любви, в окно комнаты, где спали старшие девочки от 11 до 14 лет, я нашел глазами кровать моей маленькой шалуньи. Ее глаза широко раскрылись, но ни капли не удивились. Все подружки тоже не нашли что сказать. Я провел ее через ряды их немигающих глаз к двери, что вела к лестнице на чердак и крышу. На крыше, покрытой разномастной черепицей, еле блестевшей в лунном свете, в закутке между двумя башенками я стал жадно целовать ее, снимая ночную рубашку, трогать ее груди и соски. Затем я медленно опустил руки, обхватил ее ягодицы и почувствовал, что она поддается. И вот тут, пока я сам еще не зашел очень далеко, когда ее позиция была наисильнейшая, я выторговал честную цену и вытащил из остатков один доллар. Она схватила бумажку, смяла в кулачке и тут же, без церемоний, села на крышу и стала ждать, пока я, прыгая то на одной, то на другой ноге, стащу с себя штаны и все остальное. Стаскивая одежду, одной половинкой мозга, необремененной страстью и похотью, прокручивал совершенно другой сюжет: странно, люди типа мистера Шульца и меня, складывали наши деньги аккуратно и нежно, вне зависимости от количества купюр, женщины же, моя мама и маленькая Ребекка, тут же сминали их в комок и прятали в кулак, забывая о все прочем. Или сидя в печали перед пляшущими огоньками с шалью на плечах, или – лежа на крыше, раздвинув ноги – два раза за один доллар!

Третья глава

Когда катер вернулся к причалу, нас ожидали две автомашины с работающими двигателями. Мне бы хотелось получить дальнейшие инструкции, но мистер Шульц грубо засунул девушку, чье имя было не Лола, на заднее сиденье первой машины, сел рядом и захлопнул дверь. Не зная, что делать, я последовал за Ирвингом во вторую… Там было откидное сиденье, на него я и уселся, мне в этом повезло – машина была заполнена до отказа. С другой стороны – не совсем. Я сидел спиной к движению, лицезрея троих членов банды, впритирку умостившихся прямо передо мной. Ирвинг и еще двое, все в одинаковых плащах и шляпах, смотрели прямо перед собой, через ветровое стекло на идущую впереди машину. Чувство было неприятным – как в плотном бутерброде, со всех сторон гангстерская серьезность, давящая атмосфера и оружие в карманах. Мне было бы лучше или в машине мистера Шульца, или вообще где-нибудь на 3-ей авеню, в надземке – сидел бы себе в грохочущем вагоне по пути в неблизкий Бронкс, да читал рекламу в сполохах промелькивающих где-то внизу столбов. Иногда босс совершал непредсказуемые и глупые поступки, мне казалось, что мое приближение к нему в банде – самый необъяснимый из них. Моя персона без околичностей воспринималась высшим звеном, ее простые же члены думали не знаю что; я тщился мыслью о том, что может быть мое положение и расплывчато, но ведь я был скорее где-то подмастерьем, учеником, сочувствующим, а не нормальным бандитом. И если я не прав, то я был такой один-единственный, будто мою должность, или как назвать то, чем я занимался, придумали специально под меня, и это должно было сказать хоть что-то сидящим передо мной тупоголовым, но, увы, боюсь, ничего не говорило. Наверно, все дело в возрасте. Мистеру Шульцу было за тридцать, мистеру Берману – за сорок, все остальные, за исключением, пожалуй, Ирвинга, едва перешагнули за двадцать. Поэтому я, для молодого двадцатилетнего парня, имеющего хорошую работу и главное – перспективу профессионального роста – был просто недоразумением. Мое, подростка, присутствие в разных ситуациях бизнеса было неподходящим. Если не сказать хуже. И уж совсем оскорбительным для их чувства собственного достоинства. Одним из тех, кто забирал Бо из ресторана, был Джимми Джойо, он жил на Уик-авеню, за углом моего дома и его младший брат учился вместе со мной, посещая пятый класс третий год подряд, пару раз я замечал, как Джимми неодобрительно поглядывал на меня, как бы не замечая и не воспринимая меня как человека, но он ведь знал, кто я есть на самом деле. С ними, боевиками организации, я иногда представал в свете какого-то непонятно-нахального каприза босса, даже не как мальчик, а скорее как лилипут, некий шут при дворе короля, способный удрать от больших королевских волкодавов с псарни. Своя псарня мистеру Шульцу нравилась, и жить в таком окружении нравилось, а мне требовалось хоть как-то упрочить свое положение среди них всех, хотя, где и когда мне мог представиться такой случай, я не имел понятия. Ситуация, когда я сидел на откидном сиденье, упираясь ногами в их коленки, была, разумеется, не та, на которую я рассчитывал. Никто не комментировал мое присутствие на катере, но здравый смысл подсказал мне, что я был свидетелем убийства – одного из самых главных, одного из капитально подготовленных и что это значило для меня, полное доверие как члену банды или доверие такого секрета тому, кто и так скоро будет очередной жертвой – я не мог понять. Опасность жгла мне уши, я понимал, что мог бы в жизни обойтись и без такого секрета, что я – законченный идиот – сам, сам запрыгнул на катер! Пойманный мимолетным капризом мистера Шульца в его сети! Боже мой! Меня охватила слабость и тошнота, будто я снова оказался в море. Я подумал о Бо и представил, что он все еще опускается на дно – открытые глаза, тазик с цементом на ногах… Несмотря на испуг, мелькнула мысль и о Лоле, она ведь тоже все видела, а общая сентенция такова – убийцы не любят оставлять в живых посторонних свидетелей. Но по ее поводу я почему-то не очень волновался, сам не знаю почему, во всем этом деле что-то было скрыто от меня. Я захотел ее увидеть, да и с какой стати паниковать? Она ведь еще жива.

Все эти мысли отрезвили мой рассудок, я обратил свой взгляд в окно – структура города, упорядоченная многолетней мыслью и заботой, мощь зданий и сияние фонарей в черноте улиц, приглушили страх. Город успокаивал меня. Я попытался снова поразмышлять о своих далеко идущих планах и имперских амбициях. Если мои предчувствия изменяют мне, то класс и уровень восприятия мира мистером Шульцем мне недостижим. Он ведет себя без излишней обдуманности – так же должен делать и я. Нас вела общая судьба-злодейка, и, если я верю себе, то должен верить и ему. Я оказался в восхитительном и возбуждающем мире опасности, не вымышленном, а самом натуральном, в трех измерениях, я стал опасен самому себе, опасен моему наставнику, опасен всем опасностям, которые окружают его самого, т.е. его бизнесу, его жизни, полной убийств; вне этого мира были полицейские. Четвертое измерение. Я распахнул окошко, вдохнул немного свежего воздуха и расслабился.

Машины двигались в центр. Мы проехали по 4-ой авеню, затем через тоннель, по пандусу, который окружал Центральный вокзал, потом поехали по Парк-авеню, по настоящему, а не бронксовской подделке, мимо новых башен Уолдорф-Астории с его знаменитой аллеей Пикока и не менее знаменитым хозяином, неугомонным Оскаром. Все это я черпал из газет, из этой бездонной бочки информации. Мы свернули на 59-ую улицу и последовали за трамваем, чей звонок напоминал гонг на боксерских матчах, наконец, развернулись к обочине Централ-парка и встали в тень статуи генералу Шерману, сидящему на усталом коне. Дождь лил как из ведра, вода лилась не только с неба – безостановочно работал многоярусный фонтан – вода стекала в большую емкость, окружающую еще несколько фигур. Если бы Шерману захотелось отпробовать каменных фруктов у женщины с корзиной, которая стояла на ярус ниже чем он, ему пришлось бы перепрыгивать через весь бассейн. Мне никогда не были по душе монументальные скульптуры. Для Нью-Йорка они – как неуместные изыски, привнесенные чужой культурой, абсолютно не гармонирующие с духом города. Более того, они выглядят аляписто и лживо; можно сказать много, но представить в Бронксе каменных генералов на конях, или дам с корзинами фруктов, или солдат, стоящих в патетическом окружении умирающих товарищей, поднимающих руки и ружья к небу – невозможно! К моему изумлению мистер Шульц вышел из машины, подошел к нашей и, открыв дверь, сказал: «Эй, малыш!», взял меня за руку и вытащил под дождь. Я стоял, мгновенно мокрый, и думал, что, вот, стою здесь в море воды и скоро я – жонглер, занесенный черт знает за чем в мир бандитов, буду найден лицом вниз в грязной луже под каким-нибудь кустом парка и что, если глубина лужи может служить мерилом моей ценности или того, что я мог достигнуть, то, по всей видимости, лужа будет глубиной в дюйм – вполне достаточно для бродячей собаки, которая решит вытащить меня за штанину из грязи и слизать грязь с моих мертвых глаз. Но босс, подводя меня к первой машине, сказал:

– Сопроводи леди в ее номер. Она не должна никому звонить, что бы там ни случилось. Хотя она и не будет пытаться. Она сложит вещи. Ты сиди с ней, а когда снизу позвонит кто-нибудь из моих людей, спускайся с ней вниз. Понятно?

Я кивнул. Мы подошли к его машине и, хотя вода уже стекала с полей его шляпы, он только сейчас достал черный зонт с заднего сиденья и открыл его. Затем он дал девушке руку и помог ей выйти, вручив мне и ее, и зонтик; это был приятный момент, мы трое – под одной шелковой полусферой, она загадочно смотрела на него, полу-улыбаясь, он гладил ей щеку и тоже улыбался. Затем он резко нырнул в машину и дверь еще не успела захлопнуться, как авто взяло с места, взвизгнуло шинами и рвануло вперед. За ней умчалась и вторая машина.

Мы стояли в эпицентре бури. Тут до меня дошло, а где, собственно, мисс Лола проживает? Я как-то продолжал думать, что раз уж мне дадены полномочия по ее поводу, то она должна подчиниться мне и сейчас ждать. Но она сама взяла мою руку двумя своими и, тесно прижавшись ко мне под зонтом, его натянутая ткань звенела барабанной дробью, повела меня торопливо через 5-ое авеню. Улица была просто затоплена дождем; стекающая с зонта вода поместила нас в цилиндр с тонкой пленкой – краем. Мисс Лола, кажется, вела меня к отелю «Савой-Плаза»… да, так и есть, швейцар выскочил из вращающихся дверей, в руках зонтик, ринулся к нам, выказывая заботу; через несколько секунд мы уже были в ковровом царстве – ярко освещенном, но уютном лобби. Какой-то слуга в смокинге и полосатых брюках разъединил нас. Лицо у мисс Лолы покраснело от возбуждения, она рассмеялась, глядя на промокший низ своего платья, рукой взъерошила волосы, обрызгивая все вокруг, одновременно глянула на клерка за стойкой – Добрый вечер, мисс Дрю, Добрый вечер, Чарльз

– ответила на приветствие полицейского, стоящего неподалеку в окружении приятелей из обслуги. Так хорошо ему было стоять в сухости лобби, когда на улице жуткое ненастье, а я, опустив глаза долу, ждал, с пересохшим горлом, как она объяснит ему мое пребывание в таком отеле. Ведь я, с его точки зрения, был обыкновенный голоштанник с улицы. Я пытался не оборачиваться назад к вертушке-двери – моей спасительнице в случае бегства. Впереди, за кривыми изгибами дверцы лифта, угадывался проход, который, как я думал, тоже ведет на улицу. Я молился, что мистер Шульц знал, что делал, послав меня сюда, молился, чтобы мисс Лола проявила понимание и даже помощь мне, неуклюжему в окружении роскоши, мисс Лола, мисс Дрю, кто бы она ни была и что бы она ни пережила этой ночью в связи со смертью близкого ей человека, с которым ей, возможно, было очень приятно ходить в рестораны и ложиться в постель. Но никаких объяснений с ее стороны на последовало, будто она только и делала, что каждую ночь заходила сюда с очередным пацаном в дешевой куртке, старых синих брюках и чисто бронксовской стрижкой; взяв меня за руку, она проследовала в лифт вместе со мной. Я будто превратился в ее компаньона, а лифтер, даже не спрашивая, нажал кнопку и я сразу вырос в своем понимании того, что объяснений можно ждать от кого угодно, кроме людей с самой вершины и кошмарная тень откровения, блещущая в жутко-зеленых глазах мисс Дрю стала в моих снах одним большим адом. Вместе с той поездкой на катере.

Отель был из серии сногсшибательных! Когда двери лифта открылись, мы оказались прямо в номере. Полы блестели лаком, на противоположной стене висели коврик и гобелен, изображающий рыцарей, закованных в латы, с пиками, верхом на лошадях, каждая на задних ногах, ряды рыцарей и лошадей выстроены как по линеечке – а мебели здесь не было потому, что это было фойе, прихожая с лифтом, и стояли по углам лишь две огромные урны с изображенными на них древнегреческими философами со свитками в руках. Или саванами, я так и не разобрал, потому что настроение мое больше предполагало все, что связано со смертью. Но я предпочел не заострять внимание на убранстве фойе, а двинулся следом за девушкой через распахнутые двери, двойные, до потолка, в маленькую зальцу, сплошь увешанную картинами в темных тонах, каждая потрескавшаяся от времени. Слева виднелась еще одна дверь, из-за нее мужской голос на шум наших шагов вопросил:

– Дрю?

– Мне надо по маленькому, – ответила она. Буднично. Не останавливаясь, прошла дальше, где обнаружилась еще одна дверь, за углом, и скрылась в ней. Я остановился и оглядел апартаменты: за той дверью, откуда донесся мужской голос, виднелась маленькая библиотека, с книгами в шкафах за стеклами, высокая лестница на колесиках, громадный глобус из дерева, отполированного до блеска, две бронзовых настольных лампы с зелеными абажурами с обеих концов маленькой софы. На ней сидели двое мужчин, один старше другого почти вдвое. Старший держал, вздутый от возбуждения, половой член молодого в своей руке.

Боюсь, я загляделся на них.

– Я думал тебя до утра не будет! – прокричал старший, глядя на меня, но прислушиваясь к шагам мисс Дрю.

Он отпустил то, что держал, встал с софы и поправил галстук-бабочку. Это был Харви, высокий, стройный мужчина, выхоленный, в твидовой тройке. Он засунул палец в карман жилетки и подошел ко мне. Он выглядел здоровым и ухоженным, внушая всем своим видом только уважение. Я, даже не успев оценить его облик, просто отступил назад. Проходя мимо меня, он спросил:

– Ты в порядке?

Получилось очень громко, потому что он был так близко, что я заметил как тщательно вычесаны его волосы, волосок к волоску. Вот такой он был, Харви.

Жить гораздо проще на планете, где никому ничего не надо объяснять. Воздух там прорежен, немного свободнее, чем тот, к которому я привык, но никакого напряжения. Парень, сидящий на софе, двумя пальцами взял косметичку и начал снимать тушь с глаз. Он взглянул на меня и засмеялся, будто мы – сообщники, и я понял, что он тоже не принадлежит этому дому, он – пришедший, как и я. Сразу об этом догадаться было трудно. Пока он занимался гигиеной, я разглядел его – черные волосы прилизаны, маслянистые глаза, нахальные и живые, смотрят весело, костлявые плечи скрывались под обыкновенным студенческим свитером грубой вязки бордово-серого рисунка.

За все нахлынувшее на меня разнообразие жизни в тот день и ночь нес ответственность мистер Шульц и я предпочел делать то, что он велел. Я походил по залу, заглядывая в разные двери, их обнаружилось несколько, и нашел Харви в необъятной, по размерам втрое превышающей нашу квартиру в Бронксе, спальне серо-белых тонов. Дверь в ванную была открыта, виднелись плитки, тоже белые, Дрю мылась там под душем, а сам Харви сидел со скрещенными ногами на краю безбрежной кровати и курил. Говорил он очень громко, заглушая шум льющейся воды:

– Дорогая! Скажи мне, что ты делала и почему вернулась? Угробила мужичка?

– Нет, дорогой. Но больше в моей жизни его не будет.

– Что же он такого сделал? Ты же просто стелилась перед ним? – спросил Харви грустно, улыбаясь самому себе.

– Ну… если хочешь… он умер.

Спина Харви выпрямилась, он поднял голову, будто проверяя, правильно ли расслышал. Затем взглянул на меня, сидящего в дальнем углу на стуле с мягкой серой обивкой. Я был так же не к месту здесь, как и в библиотеке, с той разницей, что сейчас предстал перед хозяином в полном своем обличье. Я тоже распрямился и постарался ответить на его взгляд таким же строгим взором.

Харви резко встал, прошел в ванную и закрыл за собой дверь. Я взял трубку телефонного аппарата, стоящего на столике рядом и прослушал вежливую фразу оператора отеля, мол, он внимательно слушает и весь готов к услугам, затем положил ее обратно. Телефон был белый. Я никогда в жизни не видел белого телефона. Даже шнур был белый. Огромная кровать была белой, обивка, пушистые подушки, около дюжины, с кружевной тесьмой, все было белым. Все остальное в комнате было серым: ковер, мебель. Свет струился из-за карнизов, на потолок и стены, лампы были спрятаны от глаз. В этой комнате жило двое человек, потому что было два столика по обе стороны кровати, две двери в туалет, и два одинаковых платяных шкафа. Если до сих пор я мог узнать про богатство из газет, и думал, что могу представить каково это, быть богатым, то действительность перечеркивала все прежние представления; то, что было нужно богатым для жизни, потрясало: длинные ложки для обуви, инкрустированные костью и резьбой, свитера всех цветов радуги, десятки пар обуви всех моделей и стилей, набор расчесок и щеток, коробочки и шкатулки с украшениями, кольцами, браслетами, золотые настольные часы с маятником.

Дверь ванной открылась, вышел Харви с одеждой мисс Дрю: платьем, трусиками, чулками и туфлями. Он брезгливо бросил все в корзину для мусора. Бросил и потер руки. Затем прошел в дальний конец спальни, где было что-то вроде кладовой и вынес оттуда саквояж. Тут же бросил его на кровать. Затем сел рядом и принял прежнюю позу, перекрестив ноги, и стал ждать.

Я тоже ждал. Появилась Дрю – одно полотенце облегало ее фигуру, второе было навернуто на голове как тюрбан.

Спор был относительно ее поведения. Харви настаивал, что она стала сумасбродкой и что ни к чему хорошему это не приведет. Она возразила, мол, приглашение на ужин они приняли вместе. Уж не говоря о регате на выходные. Ей что, терять всех друзей? Харви звучал убедительно, но я перестал его слышать и тому были причины: мисс Дрю стала одеваться. Она встала у гардероба и отпустила большое полотенце, которое упало на пол. Я смотрел ее тело: худенькая, стройная девочка с попкой мягкой и немного плоской, с четким позвоночником, по-девичьи хрупким и нежным, все как у моей маленькой грязной Ребекки. Все части ее тела были как у Ребекки и все вместе составляли знакомое тело женщины. Уж не знаю чего я ожидал, но она была обыкновенной смертной с кожей, порозовевшей от душа. Она надела пояс и медленно накатала на ноги чулки, следя чтобы шов был строго сбоку, затем пристегнула их к поясу, надела трусики и нижнюю юбку. Проделывала она процедуру одевания проворно, ловко и по-женски мягко. Так себя одевают настоящие женщины – их одежда это их оружие в этом мире, их белье – защита от войн, засух, восстаний, пожаров, наводнений и холодов. Я смотрел, как нижняя половина ее тела все больше и больше скрывалась за вещами: юбка, туфельки на высоком каблучке. Она сбросила тюрбан-полотенце с головы и начала паковать саквояж, переходя от шкафа к кровати решительными шажками и не переставая говорить, что ей, собственно, наплевать на мнение друзей, и какое они отношение имеют к ней, она собирается в гости к кому хочет, черт всех возьми, он прекрасно знает и чего зря об этом толковать, сплошное занудство с его стороны начинает раздражать ее. Затем она захлопнула саквояж и, как бы подводя итог, защелкнула его на два бронзовых замка. Я-то думал, что слышал все, что было сказано на катере, но теперь понял, что это не так. У нее и мистера Шульца была еще какая-то своя договоренность, которую она решила выполнять.

– Я говорю о порядке, хоть каком-то, – сказал Харви, в его голосе сквозила неубежденность, – Ты хочешь все разрушить? – промямлил он, – Я имею в виду скандал – это еще не все? Ты очень умная, но озорная и непослушная хулиганка. Но всему есть пределы, дорогая. Тебе открутят голову и что потом? Будешь ждать от меня спасения?

– Ха-ха и еще пол-столько!

Она присела, обнаженная по пояс, у трюмо, посмотрела на себя в зеркало, причесалась резкими движениями, покрасила губы. Затем надела бюстгальтер, блузку и куртку, застегнулась, звякнула парой браслетов, защелкнула их на запястьях, одела ожерелье. Новая мисс Дрю обернулась и посмотрела на меня в первый раз – в глазах упрямая решимость. Ну когда, скажите, и где, я мог бы увидеть женщину, которая оделась передо мной, готовая убежать черт те куда с убийцей ее возлюбленного?

И вот мы едем. Три часа утра, разрываем 22-ую дорогу носом автомобиля, вон из города, через холмы, среди которых я никогда не бывал. Я сижу рядом с Микки, а мистер Шульц и его леди сзади, с бокалами шампанского в руках. Он рассказывает ей про свою жизнь. Сзади, на расстоянии, едет еще одна машина – в ней – Ирвинг, Лулу и мистер Берман.

Ночь моего самого емкого обучения подходит к концу, впереди меня еще ждут лекции и практические занятия, я еду среди холмов, мистер Шульц показывает мне мир. Приложение к «Нэшнл Джиогрэфик», с той лишь разницей, что груди были белыми и я видел контуры океана и видел белые контуры мисс белой Дрю, а теперь вижу черные контуры холмов. В первый раз в жизни я понял место города в мире. Можно было и так это понять, но мне как-то и в голову не приходило задумываться об этом. Никогда из города я не выезжал, не знал, что такое расстояние – а ведь «далеко» значило и морскую прогулку на амфибии, и причал, и то, где мы очищались от ила и слизи, то, где мы загорали и вкушали блюда, то, где мы пролагали тропки, где танцевали, где оставались завитки наших экскрементов, все это там, далеко и потом, а здесь и сейчас – черные холмы, ветер. Я слышал мягкий свист ветра, врывающегося в полуоткрытое окно, будто какой-то незнакомец за окном насвистывает что-то, глаза мои закрываются, я слышу гудение восьмицилиндрового мотора, басовитое и ровное, хрусткий голос мистера Шульца, рассказывающий, как в бытность свою совсем молодым, грабил он кого ни попадя, слышу шелест шин на мокром шоссе.

Глаза закрываются окончательно, голова падает на грудь, я еще слышу отрывки смеха сзади, но уже не понимаю, о чем там речь, уже три часа, уже подступает утро, прошла самая кошмарная ночь моей жизни, а я еще не вздремнул ни минуты.