Текст книги "Дети железной дороги"

Бобби вернулась домой абсолютно вовремя, и, когда к пятичасовому чаю уселась вместе со всеми за стол, голова ее просто лопалась от немыслимого количества нового, которое почерпнула она с тех пор, как рассталась утром с мамой, Филлис и Питером. Да благословен будет гвоздь, разорвавший ей платье!

– Где ты была? – накинулись на нее после чая с расспросами брат и сестра.

– Конечно, на станции, – отвечала им Бобби, ни словом пока не обмолвившись о своих приключениях.

И она стойко молчала до того самого дня и часа, когда с таинственным видом привела их на станцию прямо к прибытию транзитного поезда в три девятнадцать и гордо представила своим новым друзьям, Биллу и Джиму. Брат жены двоюродного кузена, полностью оправдав оказанное ему доверие, починил игрушечный паровозик, и он стал совершенно как новенький.

– До свидания, Билл! До свидания, Джим! – успела выкрикнуть Бобби еще до того, как крикнул свое оглушительное «до свидания» паровоз. – Я всегда буду вас любить! И брата жены двоюродного кузена, конечно, тоже!

И пока все трое шагали в гору домой, а Питер крепко прижимал к груди воскрешенный паровозик, Бобби с радостно прыгающим в груди сердцем рассказывала, как побывала зайцем на паровозе.

Глава пятая. Всем заключенным и узникам

Однажды мама уехала в Мейдбридж одна, но попросила детей встретить ее потом на станции. А так как они ужасно любили станцию, то и явились туда никак не менее чем за час до прибытия нужного поезда, даже если бы он подошел к перрону без опоздания, а это происходило с ним очень редко. Самый погожий денек со всеми его манящими прелестями вроде подсвеченных ласковым солнышком лесов, полей, рек и камней не заставил бы их хоть минутою дольше отсрочить поход на станцию. А день, заметим, выдался для июня необычайно холодный и скверный. Пронзительный ветер гонял по небу стада фиолетово-серых туч. «Они как слоны из ночных кошмаров», – сказала Филлис. Струи дождя, ледяные и острые, жалили лица. Большую часть пути к станции дети одолели бегом, а когда наконец достигли ее, дождь, припустившись с удвоенной силой, принялся косо стучаться в окна кассы и промозглого помещения с надписью «Зал ожидания».

– Прямо как в осажденном врагами замке, – заметила Филлис. – Поглядите, как стрелы врага в укрепления наши стучатся, – вспомнила она из «Робин Гуда».

– По-моему, больше напоминает гигантский садовый разбрызгиватель, – прибег к другому сравнению Питер.

Платформа, возле которой должен был остановиться мамин поезд, оказалась с подветренной стороны, и дождь заливал здесь даже под узенький козырек крыши, специально созданной как раз для защиты от дождя. Поэтому дети перебрались подальше от непогоды на другую платформу и стали ждать там.

Этот час им сулил интересные и значительные события, потому что до маминого приезда здесь должны были появиться еще целых два других поезда, которые прибывали с разных сторон.

– Может, конечно, дождик и прекратится, – сказала Бобби. – Но все равно я рада, что догадалась для мамы взять ее зонтик и плащ.

Они перешли в пустынную комнату под названием «Зал ожидания» и затеяли там игру в рекламу. Если она незнакома вам, то спешу сообщить: это практически то же самое, что шарады, только изображать и угадывать в ней надо не просто какую-нибудь любую вещь, а исключительно рекламные картинки.

Бобби, раскрыв мамин зонтик, уселась под ним с такой хитренькой рожицей, что Питер и Филлис тут же узнали Лисичку с известного рекламного плаката. Филлис хотела при помощи маминого плаща изобразить ковер-самолет из другой рекламной картинки, но плащ оказался чересчур мягким, чтобы повиснуть в воздухе твердым прямоугольником, как это свойственно настоящим коврам-самолетам, и никто ее замысла не распознал. Питер и вовсе, по общему мнению, сильно перестарался, когда, вымазав угольной пылью лицо, пауком заелозил по полу, заявив, что он – клякса с рекламы необычайно насыщенных сине-черных чернил.

Бобби уже собиралась изобразить сфинкса с рекламы какого-то деятеля, жаждавшего обогатиться организацией индивидуальных туров по реке Нил, когда резкий звонок возвестил о приходе поезда, и все трое ринулись на платформу, потому что он останавливался совсем ненадолго. В кабине паровоза сидели входящие в круг их лучших друзей Билл и Джим, с которыми они немедленно обменялись радостными приветствиями. Джим поинтересовался здоровьем игрушечного паровозика. А Бобби, не допуская с их стороны никаких возражений, вручила им промасленный сверток с большой ириской, сваренной ею совершенно самостоятельно.

Польщенный таким вниманием, Билл в ответ на ее просьбу покатать как-нибудь в скором времени Питера на паровозе благосклонно проговорил, что как следует это обдумает.

Они еще немного поговорили, а потом он вдруг крикнул:

– Два шага назад, приятели! Мы сейчас тронемся!

И поезд понесся дальше. Дети провожали взглядами его хвостовые огни до той самой поры, пока они не исчезли за поворотом, а потом, развернувшись, направились снова в пыльный зал ожидания навстречу радостям рекламной игры.

По их расчетам, от пассажиров, сошедших с отбывшего поезда, на станции к этому времени могли остаться лишь несколько человек, замешкавшихся при сдаче билетов на выходе. Платформа, однако, чернела густым пятном, являвшим собою толпу, которая упиралась в зал ожидания.

– Ой! – с воодушевлением выкрикнул Питер. – Там, наверное, что-то случилось! Бежим скорее!

Ринувшись со всех ног вперед по платформе, они уже вскоре были у цели, но ничего не смогли разглядеть, кроме плотно сгруппировавшихся по краю густой толпы отсыревших спин и локтей. Собравшиеся возбужденно что-то бубнили, из чего было ясно, что Питер прав.

– Да говорю ж, натурально сдвинутый, – произнес, как раз когда подоспели дети, массивный мужчина, похожий на фермера, чье красное, гладко выбритое лицо Питер сумел разглядеть в толпе.

– А если вы спросите мое мнение, то это клиент для полиции, – возразил молодой человек с черным портфелем.

– Скорей для больницы, – сказал еще кто-то в толпе.

Тут послышался голос начальника станции, уверенный и официальный:

– Попрошу разойтись. А этим делом позвольте уж мне заняться.

Толпа не послушалась и продолжала стоять на месте. Вдруг откуда-то спереди донеслась непонятная речь. Невидимый им человек говорил на каком-то совершенно им непонятном иностранном языке. Это был не французский, который они изучали в школе. И не немецкий (тетя Эмма знала его и время от времени с чувством затягивала песню на слова «Лорелеи» Гейне, где было что-то такое про «времена», «грехи» и «сожаления»). И это была не латынь, которой Питера в школе мучили целых четыре семестра.

Несколько утешало их то, что и остальные присутствующие не понимали ни слова.

– И чего это он там бормочет? – тяжело пробасил краснолицый фермер.

– Вроде звучит как французский, – не слишком уверенно отозвался начальник станции. – Я однажды провел целый день в Болонье, – добавил он, явно не видя разницы между французами и итальянцами, которые, собственно, и живут в этом городе, изъясняясь на итальянском.

– Нет, это не французский, – вмешался Питер.

– А какой же тогда? – осведомились сразу несколько человек из толпы.

Люди чуть расступились, а Питер, наоборот, поднажал, и ему удалось протиснуться в авангард.

– Не знаю уж, что это за язык, но точно знаю, что не французский. Уж можете мне поверить, – уверенней прежнего констатировал он.

Пробившись еще немного вперед, он смог наконец увидеть происходящее в центре толпы. Там стоял мужчина, и Питер не сомневался, что это и есть носитель неведомого языка. У него были длинные волосы, безумный взгляд и потрепанная одежда такого фасона, которого Питер ни разу в жизни и ни на ком не видел. Руки и губы у незнакомца дрожали. Увидав Питера, он снова заговорил.

– Нет, это не французский, – с еще большей уверенностью повторил Питер.

– А ты б сказанул ему все же что-нибудь по-французскому. Вдруг да поможет, – посоветовал краснолицый фермер.

– Парле ву франсэ? – послушно осведомился у незнакомца Питер.

И толпе тут же пришлось податься назад, потому что, услышав вопрос, незнакомец, сверкая безумным взором, отделился от стены, прижавшись к которой стоял все это время, кинулся к Питеру и, схватив его за руки, исторг поток слов. И, хоть Питер из них ничего не понял, звуки ему на сей раз показались знакомыми.

– Слышали? – повернулся Питер к толпе, в то время как незнакомец по-прежнему держал его за руки. – Вот это сейчас был французский, – с торжествующим видом добавил он.

– А что он сказал? – полюбопытствовали в толпе.

– Не знаю, – вынужден был признаться он.

– Ладно, – опять вмешался начальник станции. – Настоятельно прошу всех разойтись. Вы мне мешаете вникнуть в суть дела.

Несколько пассажиров, более робких или менее любопытных, чем остальные, с видимой неохотой направились восвояси. Филлис и Бобби, наоборот, сумели пробиться наконец к Питеру. Все трое проходили в школе французский. Как же им стало жалко сейчас, что они не удосужились его выучить! Питер, за неимением слов, дружески тряс головой, одновременно с огромной дружественностью потряхивая руки незнакомца и глядя на него исполненным дружелюбия взглядом. Кто-то в толпе, мешая родной английский с французским, с чудовищным произношением выкрикнул:

– Ноу компрене! (Не понимаю!) – И, застеснявшись своих бесполезных усилий, с зардевшимся от стыда лицом спешно покинул место событий.

– Отведите его, пожалуйста, в свою комнату, – прошептала начальнику станции Бобби. – На следующем поезде из Мейдбриджа приедет мама, и она может говорить по-французски.

Согласно кивнув ей, он совершенно по-доброму схватил незнакомца за руку, но тот, испугавшись резкости его жеста, вырвался и опять отступил к стене, прижавшись к которой начал, трясясь всем телом и кашляя, отпихивать от себя начальника станции.

– Не надо! – остановила его попытки вновь ухватиться за незнакомца Бобби. – Посмотрите, как он напуган. Ему, наверное, кажется, что вы собираетесь его арестовать. Я знаю, он именно это и думает. Посмотрите, какие у него глаза!

– Ровно как у лисы, коль в капкан угодила, – подал реплику краснолицый фермер.

– Ой, дайте-ка я попробую, – предложила Бобби. – Я знаю несколько слов по-французски. Вот только бы их сейчас вспомнить.

В мгновения крайней необходимости мы иногда оказываемся способны на многое из такого, чего обычно за нами не водится. Бобби отнюдь не принадлежала к числу лучших учеников французского класса, однако, видимо, все же, сама не подозревая об этом, что-то запомнила. Иначе не объяснишь, каким образом ей сейчас удалось, поглядев в безумные и затравленные глаза незнакомца, вспомнить и даже произнести несколько относительно связных французских слов. Если точно перевести ее речь, то она прозвучала так:

– Мы ждать. Моя мама говорите по-французски. Мы… Как по-французски «добрый»? – спросила она у присутствующих.

Никто не зал, кроме Филлис, которая подсказала:

– Бонг, – добавив к действительно существующему французскому слову никогда не существовавшую в нем букву «г».

– Мы быть добрыйг для вас, – радостно сообщила Бобби.

Трудно сказать, разобрался ли совершенно смятенный мужчина в этой абракадабре. Больше похоже на правду, что он почувствовал доброту рук Бобби, одна из которых касалась его ладони, а другая – потертого рукава. И вот таким образом она осторожно его потянула в сторону внутреннего убежища начальника станции. Едва они там оказались, начальник захлопнул дверь, преградив путь толпе, которая было ринулась следом за ними. Люди еще потоптались какое-то время возле билетной кассы, с надеждой косясь на закрытую дверь, и мало-помалу стали с ворчанием расходиться.

Бобби и в комнате начальника станции продолжала одной рукой сжимать ладонь незнакомца, а другой – поглаживать его по рукаву.

– Ну и субъект, – устало выдохнул начальник станции. – И билета в наличии у него не имеется, и куда ему надо, не знает. Предпочтительнее, конечно, было бы обойтись без полиции, но, боюсь, мой долг мне велит за ней и послать.

– Ой, не надо! – хором взмолились дети.

И Бобби вдруг самым решительным образом загородила собой незнакомца от остальных, потому что заметила, что он плачет.

По совершенно невероятному стечению обстоятельств у нее оказался в кармане платок. А по еще более невероятной случайности он был даже весьма-таки чистым. Она вытащила его из кармана и украдкой от остальных передала незнакомцу.

– Подождите до маминого приезда, – тем временем убеждала начальника станции Филлис. – Она замечательно говорит по-французски. Вот вы услышите, и вам самому понравится.

– Я уверен: он не сделал ничего такого, за что его надо посылать в тюрьму! – с жаром воскликнул Питер.

– Видок у него, вообще, соответственный, – покачал головой начальник станции. – Будто совсем не имеет средств к существованию. Но я совершенно не против рассматривать ваши сомнения в его пользу, пока ваша матушка не прибудет. Вот интересно только, какой он хоть нации обязан своим появлением на свет?

Тут Питера осенила идея. Он извлек из кармана конверт, наполовину заполненный иностранными марками, и объявил остальным:

– Сейчас мы ему их покажем.

К этому времени незнакомец как раз успел осушить слезы с глаз, а Бобби, радуясь, что ее платок оказался кстати, сказала:

– Совсем неплохая идея.

Дети продемонстрировали ему итальянскую марку, указав пальцем сперва на него, потом на нее, а потом в обратном порядке, после чего при помощи высоко поднятых бровей изобразили вопрос. Мужчина, похоже, их понял и отрицательно покачал головой. Вторым номером в ход пошла ординарная синяя марка Норвегии, и он вновь покачал головой. И увидав испанскую марку – тоже, после чего потянулся сам за конвертом. Питер ему передал его, и какое-то время он рылся с сосредоточенным видом в его содержимом, а после протянул им ответ. Марка, которую он держал, была русской.

– Он русский! – проорал на всю комнату Питер. – Как тот у Киплинга в «Человеке, который был»!

Звонок возвестил о прибытии поезда из Мейдбриджа.

– Я с ним побуду, пока вы пойдете за мамой, – решительно заявила Бобби.

– А ты не боишься, юная мисс? – внимательно посмотрел на нее начальник станции.

– О, нет, – заверила Бобби, глядя одновременно на незнакомца с таким выражением, какое у нас появляется при виде собаки, в нраве которой мы еще не уверены, а потому как бы спрашиваем, не причинит ли она нам вреда.

Она улыбнулась ему. Он ей ответил вымученной улыбкой и тут же зашелся от сильного кашля. Поезд с шумом и лязгом проехал мимо окна. Начальник станции, Питер и Филлис вышли встречать его на платформу. А Бобби так и держала за руки незнакомца, пока они не вернулись с мамой.

Увидев ее, он поднялся со стула и отвесил ей церемонный поклон.

Мама заговорила с ним по-французски. Русский начал ей отвечать. Сперва неуверенно и с запинками, но вскоре речь его полилась достаточно гладко, а ответы делались с каждым разом длинней.

Детям по выражению его и маминого лица было ясно: он говорит ей о чем-то таком, что заставляет ее одновременно сердиться, сочувствовать, возмущаться и сожалеть.

– Ну, мэм, в чем тут дело-то? – весь извелся уже от неведения начальник станции.

– О-о, не волнуйтесь, – протянула мама. – Все в порядке. Это действительно русский. Он потерял билет и к тому же, боюсь, не на шутку болен. Если не возражаете, я сейчас возьму его к нам домой. Он совершенно вымотан, так что нам лучше сейчас поскорее заняться им, а я зайду к вам завтра и тогда расскажу все подробности.

– Надеюсь, вам не придется потом обнаружить, что привели домой замороженного вампира, – с опаской оглядывал иностранца начальник станции.

– О, нет, – жизнерадостно возразила мама и улыбнулась. – Совершенно убеждена, что мы берем с собой не вампира. Он очень известен в своей стране. Он пишет книги. Прекрасные книги. Некоторые из них я читала. Но мне действительно лучше вам рассказать подробности завтра.

Она вновь перешла на французский, и на лице русского вмиг отразились сперва изумление, а затем радость и благодарность. Поднявшись, он вежливо поклонился начальнику станции и крайне галантным жестом предложил маме опереться на его руку. Она так и сделала. Впрочем, всем было ясно, что это скорее не он поддерживает ее, а она его.

– Девочки, бегите домой и разведите огонь в гостиной, – распорядилась мама. – А ты, Питер, пожалуйста, поспеши-ка за доктором.

Но за доктором поспешила Бобби.

Доктор нашелся в саду, где, бросив пиджак на газон и оставшись в рубашке, полол сорняки на цветочной клумбе.

– Мне совершенно не хочется вас расстраивать, – тяжело дыша после быстрого бега, начала Бобби, – но мама привела к нам домой очень потертого русского, и, боюсь, ему тоже придется стать членом вашего клуба. А нашли мы его на станции.

– Нашли? – потянулся за пиджаком доктор. – Он что, потерялся?

– Ну да, – радостно подтвердила Бобби. – Именно это с ним и произошло. Он рассказал по-французски маме очень печальную историю своей жизни, и она просила вам передать, не окажетесь ли вы так добры, что сразу пойдете к нам, если, конечно, окажетесь дома. У него ужасный кашель. И еще он плакал.

Доктор ухмыльнулся.

– Не надо! – взмолилась Бобби. – Пожалуйста, не надо! Вы бы не улыбались, если бы сами там были. Я еще никогда не видела, чтобы мужчина плакал. Вы просто не знаете.

И доктор Форрест очень теперь сожалел о своей улыбке.

К тому времени как они добрались до Дома-с-тремя-трубами, русский уже был усажен в папино кресло и, вытянув ноги к камину, где жарко пылали дрова, прихлебывал заваренный мамой чай.

– Похоже, его организм и душа до предела измождены, – поставил диагноз доктор. – Кашель его мне не нравится, однако не нахожу ничего такого, что нельзя вылечить. Сейчас ему надо немедленно отправляться в постель, и пусть в его комнате всю ночь не гаснет камин.

– Тогда устрою его у себя, – приняла решение мама. – Это у нас единственная спальня с камином.

Там немедленно был разведен огонь, и доктор помог незнакомцу дойти до постели.

В маминой комнате стоял большой черный сундук, который никто из детей ни разу еще не видел открытым. И вот теперь, едва как следует разгорелись дрова, мама, подняв тяжелую черную крышку, достала оттуда одежду – мужскую одежду, которую развесила проветриваться возле огня. Бобби как раз принесла новую порцию дров, и ей бросилась в глаза метка на ночной рубашке. Она заглянула в сундук. Все вещи, лежавшие там, оказались тоже мужскими, и на каждой имелась та же самая метка, что на ночной рубашке. Метка с папиным именем. Значит, одежду папа с собой не взял. И эта ночная рубашка ведь совсем новая. Бобби прекрасно помнила: ее сшили как раз перед днем рождения Питера. Как же папа обходится где-то там без нее и других вещей? Бобби выскользнула из комнаты. За спиной ее щелкнул замок сундука. Ей стало ясно, что мама снова его заперла. Сердце у Бобби бешено колотилось. Почему папа не взял ничего из своих вещей? Когда мама вышла из комнаты, она крепко ее обняла за талию и прошептала:

– Мама, а папа… он не умер?

– Милая, нет. Откуда такие кошмарные мысли?

– Сама не знаю, – пролепетала Бобби, очень сердясь на себя. Она ведь сейчас едва не нарушила твердо принятое решение не замечать ничего из того, что мама не хочет, чтобы они замечали.

Мама торопливо ее обняла.

– Папа вполне был здоров, когда я последний раз получила от него весточку, – сообщила она. – И он обязательно к нам вернется. Так что не надо себе напридумывать всяких ужасов.

Позже, когда русский гость уже был устроен со всеми удобствами на ночь, мама направилась в комнату к девочкам.

Она собиралась там ночевать на кровати Филлис, для Филлис же расстелили матрас на полу, а она еще никогда не спала на матрасе, расстеленном на полу, и считала это замечательным приключением.

Едва мама вошла, две белые фигуры выскочили из своих постелей навстречу ей с возгласами:

– Ну, мама, теперь расскажи нам про русского джентльмена!

В комнату моментально впрыгнула еще одна белая фигура, и это был, разумеется, Питер, волокший вслед за собой, как павлиний хвост, одеяло.

– Мы терпеливо и долго ждали, – заявил он. – Я даже кусал себя за язык, чтобы вдруг не заснуть. Но все равно я чуть не заснул, и тогда мне пришлось так сильно себя укусить, что язык мой теперь болит. Расскажи нам скорее, и пусть это будет хорошая длинная история.

– Длинную я сегодня рассказывать не могу, потому что слишком устала, – ответила мама.

Бобби по ее голосу сразу же поняла: она только что плакала, но Филлис и Питер об этом не догадались.

– Ну, тогда пусть она будет настолько длинной, насколько получится, – сказала Фил.

А Бобби обвила руки вокруг маминой талии и крепко прижалась к ней.

– Ну, в общем-то, это такая история, что на целую книгу хватит, – начала мама. – Сам он тоже пишет чудесные книги. Но в России, на его родине, цари запрещали рассказывать о пороках богатых или о том, что следует обеспечить бедным право на лучшую жизнь и счастье. Тех, кто решался к этому призывать, сажали в тюрьму.

– Но так же нельзя! – охватило негодование Питера. – Тюрьма существует только для тех, кто действительно сделал что-нибудь очень плохое.

– Или когда судьям кажется, что чей-то плохой поступок доказан, – уточнила мама. – Да, у нас, в Англии, именно так и заведено. В России же можно попасть в тюрьму просто за книгу, если она властям не понравилась. А он как раз написал прекрасную книгу про бедных людей, которым необходимо помочь. Я читала ее. Она полна доброты и любви к людям. И за это его посадили в тюрьму. Три года он просидел в ужасающей одиночной камере – сырой, холодной, почти без света. Представьте себе, целых три года.

Голос у мамы дрогнул. Она умолкла.

– Мама, но ведь такое не может происходить в наши дни, – произнес потрясенный Питер. – Прямо какой-то учебник истории про времена инквизиции.

– Но, к сожалению, это правда, – снова заговорила мама. – Сплошная и очень страшная правда. После трех лет тюрьмы он был отправлен в Сибирь на пожизненную каторгу, и его гнали туда, заковав в кандалы, вместе с теми, кто совершил действительно страшные преступления. Гремя кандалами, они шли и шли по этапу. Это длилось много недель, и ему в результате стало казаться, что скорбный путь его никогда не кончится. Охранники беспощадно их гнали вперед и вперед, готовые при малейшем поводе обрушить кнуты им на спины и плечи. Некоторые уже едва держались на ногах. Иные и вовсе падали, и если не могли встать, охранники их избивали, бросив затем на верную гибель. Да, мои милые, это ужасно! Наконец, он добрался до рудников, на которых должен был находиться до конца своих дней. Только за то, что осмелился написать великолепную книгу!

– Как же тогда он оттуда выбрался? – полюбопытствовал Питер.

– Когда началась война, в России позволили некоторым заключенным пойти добровольно в солдаты. Вот он и пошел. Но при первой возможности дезертировал и…

– Но дезертирство – это же трусость, – перебил Питер. – Особенно если идет война.

– А по-твоему, он был чем-то обязан стране и властям, которые так ужасно с ним обошлись? – внимательно посмотрела на него мама. – Вот что действительно волновало его, так это судьба жены и ребенка. Он совершенно не знал, какая судьба их постигла.

– Бедный! – воскликнула Бобби. – Выходит, что он не только сидел в тюрьме, но еще и за них волновался.

– Да, он очень за них волновался, – кивнула мама. – Их ведь тоже могли отправить в тюрьму. Такое в его стране случалось. Но, когда он уже работал на рудниках, друзья сумели ему сообщить, что жена с ребенком покинула Россию и живет в Англии. Он и из армии убежал только ради того, чтобы их найти. Поэтому оказался здесь.

– Он адрес-то их хоть знает? – практично подошел к вопросу Питер.

– Нет. Ему просто известно, что они в Англии, – пояснила мама. – Он собирался доехать до Лондона и посчитал, что ему надо сделать на нашей станции пересадку, но, сойдя со своего поезда, обнаружил, что потерял и билет, и бумажник с деньгами.

– И как ты считаешь, он их найдет? – спросил Питер. – Я имею в виду не билет и деньги, а жену и ребенка.

– Надеюсь. И молю Бога помочь ему их найти.

Теперь даже Филлис заметила, как дрожит ее голос, и, конечно, не преминула спросить:

– Тебе его что, так жалко, а, мама?

Мама какое-то время молчала, а потом коротко бросила:

– Да.

И в комнате вновь повисло молчание. Мама сидела, словно о чем-то задумавшись. Дети, набравшись терпения, ждали.

– Знаете, дорогие, – наконец сказала она. – Мне кажется, что, когда вы начнете молиться, вам надо попросить Господа о Милости ко всем заключенным и узникам.

– Чтобы Он явил Милость Свою ко всем заключенным и узникам, правильно, мама? – решила уточнить Бобби.

– Да, явил Милость Свою ко всем заключенным и узникам. Всем заключенным и узникам, – подчеркнула она.