Текст книги "Бомба для дядюшки Джо"

Открытие реакции деления

19 декабря 1938 года после многочисленных опытов, длившихся несколько дней кряду, немецкие учёные Отто Ган и Фриц Штрассманн вдруг установили, что при бомбардировке урана нейтронами происходит нечто, показавшееся просто невероятным. Ядро урана, поглотив нейтрон, не выбрасывало из себя (как это происходило с другими элементами) протон или альфа-частицу, а делилось.

Да, да, ДЕЛИЛОСЬ!

Надвое!

Элемент уран при этом превращался в барий.

Отто Ган, который всего четыре года до этого убеждал Иду Ноддак в том, что ничего подобного произойти просто не может, теперь убедился в своём заблуждении. Атомное ядро, в самом деле, делилось!

Это удивительное явление вскоре было названо «реакцией деления».

Ещё оказалось, что, делясь, ядро урана выбрасывает нейтрон. Иными словами, элементарная частица, попав в ядро, не поглощается бесследно, а как бы возрождается. С тем, чтобы, проникнув затем в одно из соседних ядер, расщепить и его!

Мало этого, во время реакции деления происходил колоссальный энергетический выброс – приборы зашкаливали!

Эти невероятные новости хотелось как можно скорее сообщить всем странам и всем континентам!

Гану и Штрассманну повезло – у них был добрый приятель Пауль Розбауд, директор издательства «Шпрингер». С его помощью учёным удалось довольно быстро напечатать статью о своём необычайно удивительном открытии. Уже 22 декабря в журнале «Натурвиссеншафт» («Naturwissenschaft») появилась публикация, объявлявшая всем о способности атомного ядра делиться!

У человечества возникла редкая возможность ахнуть от восторга и гордости за своих учёных, сумевших открыть сокровеннейшую тайну природы.

Однако…

Многомиллионное население планеты на феноменальное открытие физиков не отреагировало никак. Абсолютно никого не заинтересовало, в каком направлении летят невидимые частицы материи, во что они попадают, и отчего зашкаливают измерительные приборы. Мир жил своей жизнью – люди отмечали Рождество и готовились к встрече Нового года.

Лишь сравнительно небольшая группа учёных поняла, что к чему.

Лев Ландау впоследствии написал:

«Казалось бы, что ничего особо важного не произошло. Однако именно деление явилось тем волшебным ключом, который открыл последнюю дверь, за которой скрывалась внутриядерная энергия. Тяжёлый тёмно-серый металл уран, известный уже около ста лет, оказался тем философским камнем, который так долго и бесплодно искали алхимики».

Физико-химик Лизе Мейтнер, много лет проработавшая в лаборатории с Отто Ганом, а в 1938 году из-за своего неарийского происхождения вынужденная бежать из Германии, о расщеплении атомного ядра узнала из письма, посланного ей Ганом. Мейтнер и её коллега Отто Фриш тут же засели за расчёты. Математические выкладки показали, что при реакции деления энергии должно выделяться в 50 миллионов раз больше, чем при сгорании водорода в кислороде.

Свои выводы Мейтнер и Фриш изложили в статье под названием «Деление урана с помощью нейтронов – новый тип ядерной реакции» и отослали её в английский журнал.

Вскоре за океаном в одной из аудиторий университета Джорджа Вашингтона собрались ведущие физики страны. Два нобелевских лауреата Нильс Бор и Энрико Ферми выступили с сообщением первостепенной важности. Обычно не очень красноречивый Бор на этот раз просто ошеломил собравшихся своим рассказом о сенсационном открытии Гана и Штрассманна.

Не менее взволнованный Ферми заявил, что, проводя свои опыты, он, к великому сожалению, не заметил того, что увидели немецкие учёные. Не обратил внимания на то, что бомбардируемый нейтронами уран сам испускает нейтроны. Ведь если это действительно так, то возникает возможность получения цепной атомной реакции! Впрочем, завершил свою речь Ферми, об этом по-прежнему можно только мечтать, поскольку цепная реакция может произойти, а может и не произойти.

Заинтригованные физики стремглав бросились в свои лаборатории, чтобы повторить опыт немецких коллег. И…

Были вынуждены признать, что Ган и Штрассманн абсолютно правы!

На следующий день все американские газеты с увлечением рассказывали о том, как небольшая заметка, пришедшая из Европы, взбудоражила обычно спокойный и чопорный мир учёных.

В это время во Франции в парижском Институте радия тоже проводили опыты с ураном, повторяя германский эксперимент. Вскоре в одном из английских журналов было опубликовано сообщение из Парижа, подписанное Фредериком Жолио-Кюри: «Высвобождение нейтронов в ядерном взрыве урана».

Лео Сцилард сделал аналогичное сообщение, но уже в прессе Соединённых Штатов. Цепная ядерная реакция, о возможности которой так предположительно высказывался Энрико Ферми, становилась вполне достижимой.

Открытие немецких учёных кружило головы!

Немало физиков готово было кусать локти от зависти. Ведь и у них во время опытов с ураном зашкаливали приборы, а на осциллографах появлялись кривые, запечатлевавшие невероятные всплески. Но на это не обращали внимания, считая, что всему виной – досадные посторонние помехи, и ворча, что «этот проклятый аппарат искрит как всегда!».

И никого в тот момент почему-то не удивила та поистине молниеносная оперативность, с которой Гану и Штрассманну удалось опубликовать свою работу.

Необычная скорость публикации

В одной из статей Юлия Харитона и Юрия Смирнова, напечатанной в конце минувшего века, есть любопытный абзац, который проливает свет на обстоятельства, которые сопутствовали опубликованию статьи о делении урана:

«На Западе рассекречивание в связи с истечением срока давности документов преподносит свои сюрпризы. К примеру, ставший хрестоматийным рассказ о сверхбыстрой публикации в „Натурвиссеншафте“ статьи О. Гана и Ф. Штрассманна об открытии деления урана благодаря якобы бескорыстному дружескому участию директора издательства „Шпрингер“ Пауля Розбауда в действительности имел совсем другую подоплёку.

Оказывается, Пауль Розбауд был одним из самых выдающихся, глубоко законспирированных разведчиков Великобритании, который работал под кодовым именем «Гриффин».

Непримиримый враг нацизма, Розбауд первым сообщил Уинстону Черчиллю о гитлеровском плане блицкрига против Англии с помощью подлодок, о создании немцами ракет для разрушения Лондона и об их попытках создать атомную бомбу.

Сверхсрочная публикация статьи Гана и Штрассманна была сознательной акцией Розбауда, который сумел увидеть в их открытии огромные и опасные перспективы. Таким образом, он постарался без промедления ознакомить научную общественность с результатами исключительного значения, опасаясь, быть может, что их засекретят фашистские службы».

Иными словами, не будь разведчика Гриффина, статья Гана и Штрассманна пролежала бы в редакционной папке месяц-другой, а потом на неё и вовсе наложили бы запрет. И кто знает, стали бы американцы тратить силы и средства на создание оружия из урана? И бомбардировать Хиросиму и Нагасаки тогда, глядишь, не имело бы смысла!

Как бы там ни было, но скорость опубликования атомной статьи кажется просто необыкновенной. Уже 6 января 1939 года журнал с сообщением Гана и Штрассманна получили подписчики Москвы и Ленинграда. Советские физики тоже узнали о том, что цепная ядерная реакция возможна.

«Впрочем, – вспоминал Исай Гуревич, – в те дни слово «цепная» у нас ещё не было в ходу. Мы говорили «незатухающая»».

Георгий Флёров добавлял:

«Конечно, Игорь Васильевич тотчас решил, что мы просто обязаны воспроизвести опыты Гана и Штрассманна. Поручил он эту задачу Косте Петржаку, то есть Константину Антоновичу Петржаку, и мне. К этому времени, хоть мы с ним и работали в разных институтах (Петржак – в Радиевом, а я – в Физтехе), мы уже хорошо сработались, вместе делали приборы, и у нас была ионизационная ка. мера, был усилитель.

Мы нанесли на пластину камеры окись урана, поставили счётчик рядом с источником нейтронов, и сразу на осциллографе – всплески! Все приходили смотреть, впечатление – потрясающее: экран, на нём – мелкий частокол от альфа-частиц, и среди них возникает мощный импульс, взрыв! Один, другой, третий – мы даже почти ощущали эти взрывы, этот распад».

К этому времени уже вовсю шли работы на циклотроне, отлаженном группой энтузиастов под руководством Игоря Курчатова.

Первое исследование на заработавшем ускорителе было выполнено сотрудниками Радиевого института А.П. Ждановым и Л.В. Мысовским. Затем группа работников РИАНа во главе с его директором академиком В.Г Хлопиным впервые в СССР исследовала химический состав радиоактивных осколков, возникавших при облучении нейтронами ядер урана.

Впрочем, особое впечатление производили тогда даже не сами работы, а тот факт, что циклотрон Радиевого института наконец-то заработал! И 8 мая 1939 года Президиум Академии наук постановил:

«За освоение циклотрона и успешное проведение на нём работ премировать группу сотрудников РИАНа СССР: профессора И.В. Курчатова – 2500 руб...…».

Деньги по тем временам немалые! Таким образом, справедливость восторжествовала, и «укротитель ускорителя», как стали называть Курчатова коллеги, всё-таки получил заслуженную награду.

Итак, циклотрон РИАНа был «освоен». А ускоритель ЛФТИ всё ещё продолжали сооружать. Работы по-прежнему шли не слишком торопливо. В конце сентября 1939 года приступили к возведению здания, где предстояло установить ускоритель. Дом этот будут строить долго – около полутора лет.

И всё же настроение у советских атомщиков было приподнятое. Что с того, что цепную ядерную реакцию открыли за рубежом? Физика в ту пору была наукой интернациональной, ведущие учёные из разных стран мира хорошо знали друг друга. Конечно, в глубине душе физтеховцы завидовали успеху немецких первооткрывателей, но при этом…

Георгий Флёров однажды высказался так:

«Не мы сделали это открытие, а радовались так, будто сделали его сами. Потому что оно было венцом всей предыдущей эры нейтронной физики. Мы этого ждали. И наш курчатовский семинар, пожалуй, три четверти своих дел, мыслей, дискуссий переключил на физику деления – на обсуждение будущих работ: что делать, как делать, с чего начать».

С Флёровым соглашался и Гуревич:

«На всех нас в этом открытии самое сильное впечатление произвели данные о том огромном количестве энергии, которая высвобождается при каждом акте деления ядра урана… Все мы, начиная с самого Курчатова, принялись тогда мечтать и считать, какие запасы этой энергии рассеяны в земной коре, сколько сотен и тысяч Днепрогэсов эта энергия заменит, какие она богатства принесёт государству».

Но одно дело – мечтать, а совсем другое – воплощать свои мечтания в действительность. Флёров говорил:

«Мы… изучали деление урана. А уран-то – вернее, азотнокислый уранил – мы покупали в магазинах фотопринадлежностей. Ведь практически было всего две сферы его применения: в медицине что-то лечили „урановым вином,“, и ещё азотнокислый уранил входил тогда в состав вираж-фиксажа, которым усиливали и подкрашивали изображения на фотокарточках.

О тоннах урана, нужных для опыта, мы и думать тогда не могли… И принялись за «добычу» урана – накупили в фотомагазине вираж-фиксаж, стали его прокаливать в печке, получалась окись. Её надо было толочь в ступке и смешивать с шеллаком, чтобы вышла клейкая суспензия. Шеллак растворялся спиртом. Мы к тому же боялись надышаться радиоактивной пыли и поэтому ещё до прибавления шеллака всё время, пока толкли уран, подливали спирт в ступку, чтобы уран не пылил. Делали мы всё это в маленькой фотокомнате. Вентиляции никакой там не было. Жарко. Душно…».

В таких вот (далеко не самых комфортных) условиях изучали тогда уран ленинградские физики. Никакого «плана исследований» у них не было. Читали в научных журналах о том, что делается в этом направлении за рубежом, обсуждали прочитанное на семинарах и ломали головы над тем, как (по словам Флёрова) «исследовать цепные реакции деления дальше». И ещё анализировали «все возможные способы и тупики, в которые заходили».

И вдруг все урановые проблемы неожиданно отодвинулись в сторону, и все вокруг заговорили о событии, которое сильно взволновало значительную часть научной общественности страны Советов.

Выбор главных приоритетов

В начале 1939-ого удивительная новость пришла из Германии. В книге Вальтера Кривицкого «Я был агентом Сталина» о ней сказано так:

«12 января 1939 года на глазах всего дипломатического корпуса состоялся демонстративный дружеский разговор между Гитлером и новым советским послом. Неделей позже в лондонской „Ньюс кроникл“ появилась заметка о готовящемся сближении между нацистской Германией и Советской Россией. Эта заметка была немедленно помещена на видном месте в „Правде“…

В первых числах февраля выяснилось, что Москва договорилась о продаже нефти только Италии, Германии и странам, дружественным оси Рим – Берлин. Впервые за всю свою историю Россия прекратила продажу нефти частным иностранным компаниям. Эта новая политика означала поставку жизненно необходимых материалов Италии и Германии в случае войны с Великобританией и Францией».

Беседы германского рейхсканцлера с дипломатами научную общественность страны Советов не очень интересовали. А вот сообщение о том, что на начало 1939 года назначены выборы новых членов Академии наук, вызвало среди учёных большое оживление.

На финише 1938-го началось выдвижение кандидатов в академики и члены-корреспонденты. В числе претендентов были и два профессора из ЛФТИ – Алиханов и Курчатов.

В результате тайного голосования в Академию прошёл Абрам Алиханов – он стал членом-корреспондентом. Кандидатуру Игоря Курчатова забаллотировали – седовласые академики не нашли в нём тех необходимых качеств, которые дают право быть допущенным в узкий круг избранных.

Как отнёсся отвергнутый кандидат к такому повороту событий?

Конечно же, ему было обидно. Ведь его не просто «не избрали»! Предпочтение было отдано его коллеге – человеку, который занимался теми же атомными делами, то есть его постоянному сопернику!

Однако жизнь продолжалась. Очень скоро многочисленные сбои, то и дело возникшие при сооружении циклотрона, заставили забыть прошлые обиды. 24 января 1939 года Алиханов и Курчатов написали письмо главе советского правительства Молотову.

Письмо содержало жалобы. На «Президиум Академии наук». На «наркомат машиностроения (НКМ)», в ведении которого всё ещё находился Ленинградский физтех. И даже на «Госплан СССР». Все перечисленные учреждения дружно препятствовали скорейшему завершению строительства циклотрона ЛФТИ, о чём авторы послания и сообщали председателю Совнаркома:

«Совершенно неожиданно Президиум… постановил перевести ядерную группу ЛФТИ в Москву, прекратить строительство циклотрона в Ленинграде и осуществить его в Москве нашими же силами и по нашему же проекту… Постановление было вынесено в момент, когда работы по стройке циклотрона в Ленинграде начали разворачиваться, когда уже были заключены договора с некоторыми заводами и строительными организациями. Очевидно, что оно дезорганизовало НКМ и всех работников циклотрона. В результате НКМ и Госплан сняли с 1939 г. строительство циклотрона с финансирования и, таким образом, дело повисло в воздухе…».

Иными словами, как сооружение самого ускорителя, так и здания для него угрожающе затягивалось. И уже никто не решался сказать, когда же, наконец, циклотрон заработает.

А изучение тайн атомного ядра тем временем продолжалось. Исай Гуревич вспоминал:

«… весь 1939 год… был годом великолепных физических публикаций. Идей в воздухе носилось множество.»

Идеи рождались одна за другой, и каждое новое своё озарение физики спешили как можно скорее «застолбить» за собой. Так, во всяком случае, утверждал Георгий Флёров:

«Тогда, до войны, в нас очень были сильны приоритетные страсти. Все дрались за первенство, страшно переживали, если кто-то кого-то опережал».

И вот однажды (это случилось в самом начале 1939-го) физики Русинов и Флёров, повторяя эксперимент Гана и Штрассманна, установили, что при делении урана…

О том, что именно удалось установить молодым исследователям, – в рассказе Исая Гуревича:

«При делении урана счётчик зарегистрировал возрастание числа нейтронов. И это доказывало, что нейтроны деления существуют в действительности, что при каждом делении возникает от двух до четырёх новых нейтронов (такова была точность опытов) против одного, вызвавшего деление, а значит, цепная реакция принципиально возможна».

Экспериментаторы возликовали! Ещё бы, такое открытие! Надо срочно писать статью и посылать её в журнал. Чтоб весь мир узнал об открытии Русинова и Флёрова! Узнал о том, что в результате цепной ядерной реакции нейтронов возникает гораздо больше, чем их пошло на инициирование этой реакции! А это означает, что.

И вдруг…

Курчатов мгновенно охладил восторг исследователей, предложив им повторить свой эксперимент. И тщательно сопоставить полученные результаты с прежними. Затем вновь повторить. И вновь сопоставить. И так поступить несколько раз.

Флёров впоследствии с сожалением сетовал на то, что…

«… о самом главном в этой работе – доказательстве существования вторичных нейтронов – мы не успели сообщить первыми. Курчатов заставил нас, как всегда, всё проверить и перепроверить, считать и пересчитывать. И когда мы со Львом Ильичом Русиновым собрались, наконец, докладывать свои результаты на семинаре, вышла в свет статья Жолио-Кюри и его сотрудников. И датирована она была одиннадцатью днями раньше нашего доклада..

Мы с Русиновым расстроились. А Курчатов нас утешал, что ничего в этом страшного нет. Это слишком важный результат, чтобы страдать из-за приоритета».

Курчатов хорошо запомнил «прокол» десятилетней давности с тонкослойной изоляцией и теперь заставлял всех своих сотрудников не только «считать и пересчитывать», но и «проверять и перепроверять». И лишь тогда, когда ни у кого не оставалось уже никаких сомнений, статью, перепроверенную, что называется, до дыр, он разрешал отправлять в печать.

Между тем в статье Жолио-Кюри, опубликованной в английском журнале, сообщалось о необыкновенном явлении: французы установили, что при делении урана выделяется не один, а два или три нейтрона! Это означало, что реакция будет не только самоподдерживающейся, но и нарастающей, как лавина!

Годы спустя Лев Ландау напишет об этом открытии:

«Дело даже не в том, что деление даёт энергии в десять раз больше, чем обычная ядерная реакция. Оказалось, что в процессе деления из ядра выбрасываются от двух до трёх новых нейтронов. Нейтроны, таким образом, не погибают, а возрождаются в удвоенном числе, опять проникают в соседние ядра, делят их, и так самопроизвольно, быстро нарастая, процесс может развиваться дальше. Это произвело на физиков ошеломляющее впечатление. Открылась клетка, в которой сидел зверь, страшную силу которого мы очень хорошо себе представляем».

Но подобное понимание ядерных процессов придёт к советским физикам не скоро. Тогда, в 1939-ом, в адрес учеников Курчатова посылалось множество довольно едких замечаний. Георгий Флёров рассказывал:

«Я вспоминаю, как после открытия деления урана к нам приехал Сергей Иванович Вавилов с одной из комиссий, которая знакомилась с работой института. Посмотрев, что мы делаем, посмотрев на нас, он по-отечески начал нам объяснять:

– То, над чем вы работаете, если это так важно, этим могут заниматься лучшие физики и химики за границей, располагающие специальными установками, большим количеством урана. А вы от них отстанете. А если так, то зачем вам заниматься всем этим?

На нас его слова подействовали очень тяжело. Однако Игорь Васильевич решил нас подбодрить. И не просто так, на словах. Он устроил несколько необычный семинар.

В то время как раз вышла книга под редакцией Резерфорда, содержащая сборник статей его сотрудников».

Школа Резерфорда и Курчатова

Книга Резерфорда дала Курчатову возможность воспользоваться золотым правилом «папы Иоффе», который, как мы помним, направлял способную молодёжь в зарубежные лаборатории – набираться там ума-разума. У Курчатова на это не было ни прав, ни возможностей, и он стал устраивать «зарубеж» в Ленинграде – на своих семинарах. Слово – Георгию Флёрову:

«Сейчас мы понимаем, что самое главное, сделанное в то время Курчатовым, было в том, что для нашего обучения, а может быть, и для себя, он всех нас, по существу, провёл через главные школы тогдашней ядерной физики, – например, через школу Резерфорда…

В книге Резерфорда были все их экспериментальные работы – по методике, естественно, уже несколько устаревшие. У них всё и считалось то с помощью глаз. Экран из сульфида цинка (многие читатели это знают) при соударении с ним альфа-частиц давал вспышки.

И все эти резерфордовские работы были Курчатовым превращены для нас как бы в шахматные игры. Каждому давалась глава из книги или отдельная статья, и мы должны были разобраться во всём. Объяснить, почему для такого-то эксперимента взята установка такого-то размера – был ли в этом умысел или она просто осталась от предыдущего опыта. Почему использован такой-то источник излучения, а не другой».

Так и хочется воскликнуть, смотрите: мудрый Курчатов уже тогда, в 1939-ом, начал готовить команду для будущего Атомного проекта!

На самом же деле у него и в мыслях, конечно же, не было ничего подобного.

Какой «Атомный проект»? Какая «команда»?

Он просто стремился поярче расцветить свой нейтронный семинар, наполнив его увлекательным делом. Хотел сделать так, чтобы молодые исследователи учились критически воспринимать приходящую со стороны информацию. Учились плодотворно работать в условиях нехватки, если не всего, то многого. Чтобы были готовы делать невозможное, совершать невероятное.

Пример лаборатории Резерфорда, через которую (каждый в своё время) прошли многие советские физики, был чрезвычайно поучительным. Ведь у англичан не было ни сложной техники, ни сверхточных приборов, а результаты получались выдающиеся.

Об этом, как утверждал Исай Гуревич, в ЛФТИ никогда не забывали:

«Резерфорд с учениками строил ядерную физику на голом месте. И Курчатов начал со своими учениками строить на голом месте новый у нас её раздел – физику нейтронную. И сталкивался с трудностями, характерными для всех «голых мест», и с необходимостью преодолевать их по принципу «голь на выдумки хитра».

Но Курчатов был по-другому хитрым на выдумки, чем физики школы Резерфорда. Ведь он пришёл в ядерную физику со своим стилем, уже сложившимся, хоть и в работе над другим предметом».

Георгий Флёров:

«Курчатов заставлял нас влезать внутрь каждой из тех давно уже выполненных работ. Становиться на место её автора… Решать, можно ли построить тот иной опыт иначе, используя прежнюю технику, но как-то «сфокусничав» и что-то сообразив. И можно ли поставить его иначе с техникой современной – 37-го или 38-го года – более точно. Мы также прошли, конечно, и через Римскую школу и через другие, и это помогло выработать у нас чутьё опыта».

В 1939-ом на курчатовский нейтронный семинар стали заглядывать сотрудники Института химической физики Яков Зельдович и Юлий Харитон. Последний впоследствии рассказывал:

«Я помню, что получал большое удовольствие от посещения этого семинара. Но, к сожалению, ничего конкретного в памяти не осталось, кроме того, что семинары проходили очень активно».

О том, чем занимался на тех семинарах сам Юлий Харитон, в памяти Анатолия Александрова сохранилось намного больше подробностей:

«Он сидел немножко подальше, чем мы. Немножко в отрыве. По-видимому, чтобы мы особенно не мешали ему слушать. Хотя мы и сами слушали, естественно. Он сидел всегда с закрытыми глазами. И постоянно было такое впечатление, что Харитон спит.

Изредка он, значит, открывал глаза и вдруг задавал вопрос. Причем, когда он задавал вопрос, это было совершенно поразительно, потому что этот вопрос показывал, что он необыкновенно глубоко и ясно понимает всё, что говорилось, пока он сидел с закрытыми глазами, а мы думали, что он спал. Вероятно, он старался таким образом как-то отвлечься от всяких отвлекающих вещей».

Эти семинары их, видимо, и сдружили. Отрешённого от всего, что мешало думать, Юлия Харитона и руководившего дискуссиями весёлого и озорного Игоря Курчатова. Казалось бы, что могло быть у них общего? Однако много лет спустя физик Константин Константинович Крупников тоже указывал на нечто такое, что их объединяло:

«Они были неуловимо похожи: человек-громада Курчатов и щуплый невысокий Харитон».

На одном из семинаров возникла мысль провести расчёты, связанные с возможностью возникновения цепной реакции в уране.

Может она возникнуть или нет?

Этот вопрос волновал тогда всех физиков земного шара.

Расчёты поручили сделать Якову Зельдовичу и Юлию Харитону. Свои выводы молодые теоретики опубликовали в «Журнале экспериментальной и теоретической физики».

Мы уже говорили о том, что эта работа Зельдовича и Харитона с большим интересом обсуждалась на Всесоюзном семинаре по физике атомного ядра. Жаль только, что никому не пришла тогда в голову мысль пожалеть расчётчиков за то, что они не являются сотрудниками Курчатова. Ведь будь они в курчатовской команде, Игорь Васильевич заставил бы их самым тщательнейшим образом «пересчитать» и «перепроверить» свои расчёты, прежде чем опубликовывать статью. Дабы избежать ошибок.

Ведь расчётчики ошиблись!

Их выводы во многом оказались неверными.

К примеру, Зельдович и Харитон пришли к выводу, что обычная вода в качестве замедлителя нейтронов (в реакциях с природным ураном) не годится. И поэтому промышленное разделение изотопов с помощью центрифуг невозможно…

Зельдович и Харитон заявляли, что, для получения какого-то количества внутриатомной энергии, требуется затратить энергии несравненно больше. Стало быть, заключали они, браться за подобное дело бессмысленно.

Всех промахов, допущенных физиками-теоретиками, перечислять не имеет смысла. Важнее другое – к их выводам прислушивались. Их непроверенные утверждения воспринимали как бесспорную истину. «Овчинка выделки не стоит!» – эта фраза (с подачи профессоров-расчётчиков) часто звучала на ядерных семинарах и симпозиумах тех лет.

Юлий Борисович Харитон, вспоминая ту далёкую пору, пытался как-то оправдаться и объяснить свои давние промахи:

«Отмечу, что это не мы „проврались“ в расчётах. Очень ещё мало было известно о входящих в расчёт константах. Вспоминались и собственные слова из статьи в „Журнале Экспериментальной Теоретической Физики“ 1937 года о том, что центрифугальное деление изотопов не пригодно для массового производства…».

Впрочем, тогда, в 1939-ом, ни о каких ошибках в расчётах ядерных теоретиков речи ещё не шло. А вот призыв мудрых профессоров не обольщаться возможностью скорого проникновения в кладовые природы на многих действовал весьма отрезвляюще. «Проблема урана», ещё недавно сулившая столько самых радужных надежд, становилась всё запутанней, а грядущее растворялось в густом тумане. Анатолий Александров вспоминал:

«… тогда, конечно, перспектива всего этого дела была очень зыбкая, потому что оценки были такие, что то ли выйдет, то ли нет. Средств нужно было вкладывать много, потому что было ясно, что нужно начинать с добычи урана, его выделения, его обогащения или необогащения. Что необходимо получение тяжёлой воды очень хорошей. И ясно было видно, что это всё очень сложная задача».

Так обстояли дела в физических лабораториях страны Советов. А за рубежом, где к разгадыванию урановых загадок подключились лучшие умы человечества, кое-какие результаты уже появились. И были они весьма обнадёживающими.