Текст книги "Русское психо"

17 сентября 1773 года Пугачёв во главе отряда, состоявшего из 70-ти вооружённых казаков и калмыков, с распущенными по ветру знамёнами – они их сшили сами! – выступил с хутора братьев Толкачёвых в направлении Яицкого городка. Народная война началась.

«Мне не надлежало теперь ещё являться, да не мог я вытерпеть притеснения народного, по всей России чернь бедная терпит великие обиды и разорения, для неё-то я и хочу теперь показаться», – так говорил Пугачёв казаку Кожевникову перед восстанием.

Усмиритель Пугачева, генерал Бибиков, прежде чем отправиться на подавление восстания (Пугачёв уже успел разбить первого усмирителя генерала Кара), поинтересовался настроениями черни: крестьян, холопов, фабричных. «Теперяшнее же правление, – говорят крестьяне, а записал Бибиков, – им несносно, ибо де большие бояре награждаются деревнями и деньгами, а им никакой льготы, но только большие тяготы по причине войны (турецкой) как-то: рекрутские поборы и разные подати, кои должны платить и государю и помещикам, и что для перемены своего состояния пришло им метаться в воду. О воинских же командах, следующих для истребления злодея, говорят, что де всё это понапрасну, все де солдаты лишь только придут, то будут ему (Пугачёву) служить, вить и их житьё не лучше крестьянского». Ещё Бибиков отметил, что в Москве «холопы и фабричные, и вся многочисленная чернь московская, шатаясь по улицам, почти явно оказывала буйственное своё расположение к самозванцу, который, по словам их, несёт им желаемую свободу».

Уже в первом отряде Пугачёва были калмыки. Пугачев приглашал в свою армию «башкирцев, калмыков и мухаметанцев». Пугачев «разослал в ближайшие места указы свои, извещая о явлении своём и обольщая народ вольностию, свободою от платежа податей, также крестом и бородою и всякими выгодами… <…> приказывая набирать народ на службу в его толпу, почему народ, прельщаясь на сказанные выгоды со всех сторон стекался в нашу толпу, и в короткое время одних башкирцев пришло к нам тысячи с две, а крестьян – великое множество». Хороший пример солидарности бедняков различных национальностей.

Достали беглого солдата укреплением вертикали власти в сентябре 1773 года. Год он гулял, взял на короткое время Казань. 14 сентября 1774 года полонили его предатели, а 10 января 1775 года Пугачёва казнили на Болоте, то есть на Болотной площади в Москве, где сейчас воздвигнуты нелепые фигуры Шемякина.

То, что нынче как встарь стали опять вовсю бежать солдаты, – свидетельство крайней степени несвободы, установившейся в России. Два миллиона ментов, крысиные стаи чиновников – контролируют Россию тотально. Нет простому человеку защиты и покоя нигде. По всей России чернь бедная терпит великие обиды и разорения. И бежать солдатам некуда. Яицкий Городок, ныне Уральск – находится на территории Казахстана. А было бы куда бежать – все бы сбежали. Вся страна бы сбежала. Будет куда – убегут.

XVIII век

Вообще 18-й век был исключительно интересным веком. В этот век мир проснулся и таким образом, что не заснёт до сих пор. Это особый век в новой истории человечества, такая себе весна современности. В 18-ом веке многое началось из того, что до сих пор не закончилось. Достаточно упомянуть такие события как 1776 год – в который свою независимость провозгласили Североамериканские колонии Англии – родились Соединённые Штаты Америки. В 1976 году я жил в Соединённых Штатах и описал празднование двухсотлетия Америки в своей первой книге. Важно знать и помнить, что отцы – основатели американской рабовладельческой республики – Вашингтон, Франклин, Джефферсон, Гамильтон – подражали в своих действиях героям Римской рабовладельческой республики-империи, повелевавшей современным ей миром бесцеремонно, с помощью военной силы. Что Рим всегда был их единственным примером для подражания, недаром у них есть и Сенат и Капитолий в их столице. Запомните такую картину. Конец 18-го века – Джордж Вашингтон, огромный, в чёрном бархатном костюме (штаны под коленку, колоколом) и в жёлтых (!) перчатках, стоя задом к камину, принимает в 16 часов гостей государства. Церемония происходит в Филадельфии. Обходит всех чинно. Он самый богатый плантатор и землевладелец страны. И рабовладелец. Его новая искусственная челюсть плохо пригнана, потому у него не рот, а щель от почтового ящика (таким он изображён на самом распространённом портрете). Новую столицу республики – город Вашингтон президент решает построить напротив своего поместья в Маунт-Вернон, штат Вирджиния, – как раз через реку Потомак. Чтобы долго не добираться на службу.

Важнейшие державы 18-го века это, несомненно, Франция, Англия и вновь рождённые Соединённые Штаты – первая республика Нового времени. Важнее всех, безусловно, Франция. Внешне она ведёт активный абсолютистский образ жизни – то есть сплошные войны. Экспедиционные, в основном, не на своей территории. Участвует в войне за испанское наследство в 1701–1714 годах, за польское наследство в 1733–1735, за австрийское в 1730–1748 годах. Ведёт семилетнюю войну против Пруссии с 1756 по 1763 год. И поддерживает рабовладельческую республику Соединённые Штаты в её борьбе с Англией, объявляет последней войну. Драматург Бомарше, автор «Женитьбы Фигаро» и «Севильского цирюльника», на свои средства закупает оружие и боеприпасы для североамериканских повстанцев. Участие в войне на стороне республики не спасает последних Людовиков от революции. 1789 год. 14 июля. Свершается архетипическая Великая Французская Революция. Толпа штурмует крепость для государственных преступников – Бастилию, в которой в тот момент содержится всего семь узников. Штурмует вяло, однако коменданта де Лунэй всё же убивают, и некоторое время бегают с его головой на пике. За день до этого маркиз де Сад криками из крепости подстрекает толпу к нападению: «Нас здесь убивают!» – кричал маркиз, перебегая от бойницы к бойнице во время прогулки. Крикливого узника перевозят в другую крепость, в тот же вечер. Впопыхах он прячет в щелях своей камеры рукопись книги «Сто дней Содома», да так хорошо, что её находят только в 20-ом веке, несмотря на то, что стены и башни Бастилии были разрушены ещё тогда, а камни частично использованы при постройке других зданий, отчасти пошли на изготовление сувениров. Я жил там рядом с улицей Сент-Антуан и бульваром Бомарше в 1990–1994 годах. Контуры крепости выложены тёмными камнями на мостовой площади Бастилии и прилегающих улиц. Судя по контурам, крепость была невелика, что-то вроде тюрьмы Лефортово, в стенах которой я пишу эти строки.

Пока французское государство вело подобающий абсолютистскому государству образ жизни – воевало во всю, в его обществе происходили всяческие невидимые, но, как оказалось, чрезвычайно чреватые процессы. Прежде всего, люди думали, и в первую очередь на социальные темы. Во Франции того времени насчитывалось 200 тысяч дворян и 24 миллиона граждан третьего сословия: то есть крестьян, ремесленников, торговцев и прочего недворянского люда. К середине 18 века стали появляться важнейшие книги человечества.

Какие это книги и кто их авторы? Ну, в то время на французском языке уже творят несколько десятков блестящих людей своего времени. Прежде всего это Вольтер, в миру Франсуа Мари Аруэ (1694–1778 г.), это Монтескье, это Жан Жак Руссо, сын часовщика. Это энциклопедисты Дидро, Д’Аламбер, Гольбах, Гельвеций. Это книги Сада, правда Сад будет признан позднее.

Вот лишь некоторые выдающиеся книги 18 века во Франции:

«Эдип» Вольтера вышел в 1718 году,

«Персидские письма» Монтескье, социальная сатира, в 1721,

«Очерк об истории человеческого познания» Кондильяка, опубликован в 1746 году,

«О духе законов» Монтескье, в 1748 году,

«Публичное право в Европе» Мабли в том же 1748,

«Естественная история», I том, Бюффона в 1749 году. Важнейшая книга 18 века «Естественная история, всеобщая и частная» натуралиста Бюффона, в которой даётся описание минералов, животных и человека. Впервые человек приписан к природе,

«Письмо о слепых и назидание зрячим» Дидро, 1749 год,

«Рассуждение о науках и искусствах» Руссо в 1750 году.

В 1751 Дидро и Д’Аламбер публикуют проект Энциклопедии – этой монументальной издательско-просветительской работы, важнейшей для всей образованной и стремящейся быть образованной Европы. Именно это и есть приход Просвещения. Просветители – это коллектив энциклопедистов. С 1751 по 1765 выходят 17 основных томов энциклопедии. Принцип её построения такой же как в рубрике «Как надо понимать» газеты «Лимонка». Каждый феномен объясняется с точки зрения просветителей, сообщается, как его надо понимать человеку просвещённому и современному. С 1751 по 1765, как уже было сказано, выходят 17 томов, основные. До 1771 ещё 11 дополнительных томов. Ещё пять томов в 1776–1777 годах. Два тома указателей в 1780 году. Существует исторически обоснованное мнение, что энциклопедисты подготовили революцию во Франции. Во всяком случае, они способствовали уничтожению невежества именно в те 30 лет, предшествующие Революции.

«Об уме» Гельвеция в 1758 году.

«Разоблачённое христианство» Гольбаха выходит в 1761 году.

Непрестанно появляются новые труды Вольтера и Руссо.

Но остановимся и установим связь Франции с остальным миром. В 1776 году в Лондоне выходит книга «Исследование природы и существа богатства народов» шотландца, профессора Адама Смита.

Третье важнейшее событие помимо провозглашения независимости Соединённых Штатов и Французской Революции современники заметили как экзотическую новость, и в дальнейшем оно затерялось в исторических хрониках колониальных войн, ведомых Великой Британией. Сейчас о нем не упоминают из чувства стыда. Речь идет о взятии делийской цитадели, форта в городе Дели, Индия, в 1753 году. Британцам достаются огромные богатства сокровищницы индийской короны, золото, драгоценные камни Великих Моголов. Одновременно Британия наложила руку на индийский хлопок, на сырье. Именно этот год можно считать годом рождения капитализма. Громадные инвестиции, поступившие в Англию из разграбленной Индии, и сырье оттуда же сделали возможным Первую индустриальную революцию в мире – английскую.

Современники с восторгом отмечают, что после 1750 года с улиц английских городов исчезают нищие, и даже малолетние дети были заняты работой. Это потому, что Англия ограбила Индию.

Индустриальная революция прежде всего случилась в области ткачества. Технический прогресс давно позволял революции произойти. В 1733 году Джон Кей изобрел ткацкий челнок, через два года, как пишет Карл Маркс, «Джон Уайетт возвестил о своей прядильной машине, а вместе с этим о промышленной революции 18 века». Маркс торопится тут. Не была ещё обворована Индия, и хотя шерстьсырьё присутствовала на Британских островах, хлопок ещё оставался в Индии вместе с сокровищами. (Ну и не хватало ещё универсального двигателя для крупной промышленности. Его изобрёл в 80-х годах Джеймс Уатт.)

1759 год. Город Глазго. Уже промышленный центр. Основоположник либерализма, первый святой капитализма, первый учёный экономист – Адам Смит, принимает у себя в Глазго Чарлза Таунсэнда, видного политика, будущего министра финансов. Таунсэнд приехал к Смиту познакомиться, поскольку хочет сделать его воспитателем своего пасынка, юного герцога Бакли. Смит, певец капитализма и прогресса, всех своих гостей водил на образцово-показательную местную кожевенную фабрику. Потащил он туда и Таунсэнда. Подведя гостя к огромному дубильному чану, он стал объяснять ему процесс дубления кожи. Через чан была перекинута неширокая доска. Желая получше ознакомить гостя с процессом, Смит встал на доску. Таунсэнд предусмотрительно воздержался последовать за ним. Нога профессора Смита в щегольской туфле поскользнулась, и Смит с плеском упал в вонючую жижу, а был он в парадном, расшитом позументом кафтане, дорогом парике из Лондона и с тростью. Какой-то расторопный рабочий протянул профессору шест и спас его, вытащил из чана. Человечество могло бы и не получить «Богатства народов». Надо к этому эпизоду добавить, что Джеймс Уатт, молодой мрачный парень, механик, был приглашён в Университет города Глазго в 1756 году, для ремонта астрономических инструментов Университетской Обсерватории. Однажды профессор «натуральной философии» (слова эти ласкают мой слух, всегда мечтал быть профессором натуральной философии!) Андерсен поручил Джеймсу Уатту починить модель fire engine – изобретения некоего Ньюкомена, которая находилась в Университете Глазго, Уатт усовершенствовал fire engine и, добавив к этому элементы, изобретённые французом Дени Папеном, создал универсальный двигатель крупной промышленности.

Уатт, и Смит, и Андерсен – все дружили и вместе еженедельно бухали в одной таверне.

Сказав всё это, следует охладить горячие головы, уже посчитавшие 18 век веком разума и сплошного прогресса. Как и сейчас, человечество в 18 веке жило с различной скоростью и руководствуясь различными эстетиками. Если энциклопедисты во главе с Дени Дидро, Руссо, Вольтер, Гольбах, Гельвеций, Адам Смит, Бюффон, Ламарк, Гегель в Германии, Шиллер (кстати, весьма неглупый философ) – все эти ребята жили в новом времени, то деспотизм преобладал не только в России, но и на большей части территории Европы. Заслугой Америки было то, что она стала первой республикой, пусть и рабовладельческой, в мире монархий. В то время как просвещение, образование, наука, труд, наконец, разъедали изнутри тела крупнейших монархий Англии и Франции, общеевропейский, так сказать, среднеевропейский 18 век начался со вполне средневекового столкновения короля-рыцаря шведского Карла XII с Россией абсолютного монарха Петра. (Оба, чуть позже, привлекли внимание Вольтера. И Карлу, и Петру он посвятил историческую хронику, причём для себя он предпочёл нашего Петра). 1700-й год – год первого поражения России, – под Нарвой. Карл XII только что победил датского короля тогда; посадив своё войско на корабли, он внезапно для противника высадился у Копенгагена и блистательной атакой взял город. В случае с Петром, Карл – король-морпех, повторил манёвр, он высадился с кораблей в Прибалтике и проследовал к Нарве, где нанёс сокрушительный удар русским, осаждавшим Нарву. Шёл густейший мокрый снег и русские не видели врага. Он захватил в плен 93-х русских генералов, все пушки. Тысячи русских погибли при отступлении. Пётр заберёт у него Нарву впоследствии, а через восемь лет отплатит ему за всё под Полтавой. Однако, видим, что 18 век начался вполне средневековыми событиями. Карл и Пётр ещё носили латы. И закончился 18 век через, разумеется, сто лет, совершенно идентичным образом! Вполне по-средневековому. Через 11 лет после Великой Французской Революции генерал Бонапарт, с темпераментом итальянского средневекового кондотьера, становится императором французов. И подобно Карлу XII, но уже в куда больших масштабах, будет шататься по всей Европе с армией. Так что современность, родившись, может вдруг замедлить рост, долго сидеть в одном классе, быть в одном возрасте. Достаточно сказать, что Французская Республика окончательно установилась лишь через 81 год после Французской Великой Революции, но это уже конец 19 века.

Такой вот 18-й век. Даже Карл XII – уже регрессивный персонаж в его время. В Главной Европе таких королей-рыцарей к тому времени не осталось, швед прибыл из Швеции. Кстати, Карл – персонаж необычайной силы, несмотря на то, что наш исторический противник. То, что он учинил в Бендерах, да-да, в тех самых, что в Приднестровье (я побывал в Бендерах на войне, летом 1992 года); то, что Карл учинил в Бендерах в 1709 году, находясь в почётном полу-плену у Султана – своего союзника, достойно восхищения. Султан, желая его выжить, отказал ему и его небольшому отряду в продовольствии. Тогда Карл приказал зарезать часть лошадей и засолить их. И в первую очередь сам зарезал жеребца – подарок султана. А затем с горсткой приближённых храбро оборонялся от тысяч турок, уничтожил 200 янычар, за что всё же был прощён Султаном. Во тип! Сейчас вышел безумный украинский фильм о Мазепе, где присутствует и Карл, но вряд ли его изобразили достоверно, этого рыцаря удачи.

Так вот, такой же безумец Бонапарт обнаруживается через сто лет – выходит к закрытию 18-го века на историческую сцену. Он появляется, как и Карл из провинции, но не с Севера, а с Юга – из Корсики.

А между этими двумя рыцарями регресса расположились и успели случиться, невозмутимые, и рождение капитализма, и американская независимость, и важнейшие книги новой истории, и революция «черни» с Пугачёвым во главе.

Это был век медных раздвижных подзорных труб, учёных телескопов, вперившихся в средневековые ещё небеса в поисках неведомых планет. Век скрипучих кораблей, век ветра, открытий, век знаний и веры в разум. Основывались в европейских столицах ботанические сады, высаживались диковинные деревья.

Я бы хотел по выходу из тюрьмы занять кафедру натуральной философии в каком-нибудь немецком старом университете. Жить в университетской квартире рядом с университетским Ботаническим садом, топить дровами. За мутными старыми стёклами теплицы (рамы свинцовые) – гниют в пару теплицы красивейшие ядовитые цветы и хмельные пальмы. Туда бы я водил раз в неделю студенток со средневековыми лицами. I want it badly. Я бы ходил на прогулки по холодному саду, и по мне можно было бы проверять часы. Я бы мало говорил, совсем ничтожное количество слов. Ну конечно, я бы мало говорил. Вставал бы рано утром затемно (засветло, досветла?). Сидел бы у окна и смотрел на звёзды. И пил бы кофе. Как персонаж Саши Чёрного – Трубочист. «Рано утром на рассвете / Он встаёт и кофе пьёт / Чистит пятна на жилете / Курит трубку и поёт». Я бы только не пел. Я бы молчал как Steppen wolf – персонаж Германа Гессе. Пожалуй, меня хватило бы ещё на два-три любовных романа с Hermine’s (Эрминами) – с юными шлюшками.

Четыре фильма

Я не раз высказывался в том смысле, что художественные фильмы не люблю, считаю сам жанр художественного фильма ублюдком. То, что кинематограф сто лет назад не поехал по колее, указанной ему первым, или одним из первых документальных фильмов («Паровоз» назывался этот короткий отрывок братьев Люмьер, нет, он назывался «Прибытие поезда на вокзал Ла Сьота»), а стал штамповать фильмы-спектакли, я считаю трагическим абортом. Будущее кинематографа все целиком находилось в документализме, а вместо этого мы имеем целые хранилища выцветших целлюлоидных мотков лент с погаными буржуазными посиделками а ля Немирович-Данченко. Нужно было бешено снимать революцию в Мексике в 13 году, революцию в Китае в 1911 году, отрубленные головы с косичками, пули, застрявшие в телах, снимать взятие Зимнего в 1917 (там не было ни одного кинооператора, позорище какое!), сдавшихся министров, об…ся юнкеров со сломанными погонами. А их потом спустя двадцатник лет пришлось фальшиво (ну да, революционно, но все равно фальшиво) играть, искажая историческую действительность. А если бы тогда снимали поход Унгерна в Монголию, в Ургу, его Азиатскую дивизию, мы бы сейчас имели такие свирепые лица, такие морщины, такие улыбочки… Стоящие сотен Сталлонов и Шварценнегеров с их силиконовыми мышцами. Технически все это было тогда прекрасно возможно, но вот эстетически просто не догадались. Зато целое столетие истратили, снимая на целлюлоид: малеванные декорации и распитие чаев и спиртных напитков в гостиных, и тупые разговоры буржуазии. Время от времени пытались снимать батальные сцены, переодевали статистов в мундиры, но все это воняло погаными восточноевропейскими пошляками буржуа Станиславским и Немировичем-Данченко, их пошлым актерским потом.

Между тем, существуют и фильмы-шедевры. Их немного за всю историю кинематографа. Шедевры получились случайно, так как сам жанр художественного фильма-спектакля в эпизодах – ущербен. Шедевры получились вопреки жанру.

В семидесятые годы режиссер Бертолуччи, – культовая фигура мирового кино, снял фильм «Последнее танго в Париже». Уже само название успешно. Мимо него не пройдешь, и просто так не оставишь. Тут и «Париж» – слово-понятие, слово-история, само по себе представляющее рекламный ролик. Слова «Последнее танго» также полны обещаний. Последнее танго в Париже обещает таинственную и интересную историю. И дает ее без обмана. История короткой любви пожилого (скорее «пожившего») американца-неудачника и юной девки-француженки. Девка, юная, чуть-чуть провинциальная, наполненная вспухшей созревшей плотью как фаршем. С большой ж…, с капризным характером, типа: «дам или не дам, не знаю, может быть дам, если придавишь…» Его играет до отказа тогда знаменитый Марлон Брандо, ее – юная Мария Шнайдер, это чуть ли не первая ее роль. Они знакомятся, пытаясь снять одну и ту же квартиру. Знакомятся, не в буржуазном, но в библейском смысле – познают друг друга – совокупляются. Вся эта механика знакомства держится на мелких нюансах: на интонациях, на взглядах и полувзглядах. Это такой сеанс обоюдного гипнотизма двух животных: пожившего самца с седой грудью и головой и юной самки, тянущейся к такому вот, от которого мама остерегала, к тому же герой Брандо еще и алкоголик. А дома у него лежит труп жены. Дома, собственно, нет, он – муж француженки – хозяйки дешевого отеля, и вот она умерла – покончила с собой. Время от времени камера показывает пьяного Брандо, сидящего у тела покойной жены. Он разговаривает с покойной, укоряя ее за всякие вещи, а та лежит себе, бесстрастная и величественная. У мужчины Брандо в фильме есть только не слишком захватывающее прошлое неудачника да труп. Будущего – никакого. У девчонки Марии есть жених – влюбленный в нее молодой режиссер, болтун и чертополох, дурень, очевидно талантливый, но поверхностный тип. Он делает, или делает вид, что он делает, из девчонки – звезду. Но в смысле плоти пацан этот Марию никак не волнует, ведь он не запрещенный, обычный. У него нет седой шерсти на груди, его дыхание – не зловонный перегар, он не осмелится, смазав анал Марии сливочным маслом, вздуть ее в задний проход (знаменитая сцена в фильме, в пустой той самой квартире). Короче Брандо ее вовсю возбуждает, она вся течет, как возбуждает, но будущее ее не с ним. Фильм достигает высочайшего и безошибочного (или почти безошибочного) гипнотизма благодаря Брандо и Шнайдер, с любыми другими актерами у Бертолуччи вышел бы пшик. У американца, которого играет Брандо, благодаря актеру присутствует такая мощная харизма, каковой в реальности просто не может быть у неудачника-обывателя. Это харизма самого Брандо – высокомерного и таинственного киноактера – сверхчеловека, борца за права индейцев, отца безумных детей и вообще Идола. Произошло замещение благодаря ошибке.

Знаменитое танго ближе к концу фильма – пьяная пляска любви, – когда Брандо в алкогольном маниакальном припадке таскает девчонку как большую куклу – гротескная, неприятная сцена. Хотя я бы лично сделал бы ее еще более неприятной, противной совсем, с блеванием, может быть, с испражняющейся Марией. Сцена танго, – пляска любви – это кульминация фильма. В финальной сцене он преследует ее через весь город, желая склонить к соитию, к пребыванию вместе, не важно. Она, защищаясь, зачем-то (на самом деле понятно зачем; он переводит ее на животный уровень существования, на котором ей – сладко, но он ее всецело хозяин, в то время как пацан-режиссер ей нестрашен, это она его контролирует всецело) бежит, защищаясь, влетает в квартиру родителей и убивает его из револьвера покойного отца-офицера. Фильм «Последнее танго в Париже» – о том, кто кого контролирует. Что если бы люди жили натурально природной жизнью, то они бы жили не так, как живут. Неудивительно, что после «Танго» Мария Шнайдер долго лечилась в психиатрической клинике. Дальнейшая ее карьера как актрисы не очень удалась.

«Последнее танго» – культовый фильм, потому что он глубже того, что изображено. Уже первые кадры, первое появление героев: он, – в горчичном пальто бизнесмена, она – в модном кафтанчике с мехом, спешащие раздельно под эстакадой парижского метро, – волнуют, и неотразимы. Фильм о гипнозе и о контроле в любви.

Фильм «Ночной портье» режиссера Лилианы Кавани – также трагедия двоих. И он появился в блестящие 70-е годы, в «Я-эпоху», как называли семидесятые американские критики. Я посмотрел фильм в 1977-ом, в одном из кинотеатров в центре Манхэттена, пройдя сквозь строй манифестантов, его, помню, пикетировали еврейские организации. И не зря они это делали, о, не зря, поскольку все, во что эти организации верят и что проповедуют, разрушено в фильме «Ночной портье». Какой там «конгресс еврейских общин» или «Сохнут» или «Хиас», или что там, никакой иешивы, короче говоря, все ермолки раскиданы могучим ураганом страсти.

Трагедия двоих. История плоти и соитий, как и в «Последнем танго». Послевоенный немецкий город. Бывший офицер-эсэсовец работает в дорогом эксклюзивном отеле ночным портье. Ну не тем, кто открывает двери, но тем, кто стоит за конторкой, кто принимает посетителей, по-американски он Receptionist. Параллельно зритель узнает, что хотя война закончилась, бывший офицер видится со своими коллегами, такими же бывшими офицерами эсэсовцами: у них это происходит тайно, ибо что за жизнь у эсэсовца в послевоенной Германии. Там у них свои волнения, в их среде, кто-то кого-то предал, американская оккупационная контрразведка разнюхала о существовании эсэсовской организации, короче у этих серьезных германских джентльменов свои проблемы. И главный герой с зачесанными назад гладко волосами разделяет всю эту тусовку и настроения ее.

Внезапно в отель приезжает из Америки известный музыкант-еврей с молодой тощей женой. Жена, – ее играет Шарлотт Рамплинг – бывшая узница концлагеря. А офицер, – ныне ночной портье, – «работал» в том концлагере. Его эсэсовское подразделение охраняло тот концлагерь. И он использовал эту девочку для своих мужских целей. С помощью черно-белых Slash-backs перед зрителем проходит ряд сцен концлагерной жизни. Офицер приходит к Шарлотт Рамплинг в барак, где она бритоголовая, скорчившись, привязана к кровати. И насилует ее на виду у других узников; почему-то на заднем плане прижались друг к другу старики: мужчина и женщина. В пижамах, не то узники, не то родители Рамплинг. Бродят там и другие узники. В другом Slash-back полуголая, в эсэсовской фуражке, героиня, расхаживает между столиков, за которыми пьют эсэсовцы и поет. Место действия – нечто вроде лагерного кабаре для эсэсовцев. Девочка ведет себя свободно – снимает у одного из офицеров фуражку (кажется у будущего портье) и далее распевает в этой фуражке. Имеется второстепенный персонаж – развратный танцор и гимнаст-гомосексуалист, спящий с эсэсовцами. Эти Slash-backs в основном и вызвали, конечно, недовольство еврейских организаций. И как раз они-то, хотя и самая скандальная, но не самая удачная часть фильма, этакая фашистская экзотика. Только с ними шедевра бы не было.

Шедевр начинается там, когда ночной портье приходит в номер к жене музыканта, приносит какие-то бутылки с водой. Муж уехал исполнять, а она, кажется, простужена. Пробужденный, оживает внезапно зов плоти. Эта сцена верна вся безусловно: психологически, химически, органически, фонетически, логически. Обоим любовникам только и нужен этот партнер. Ему, сейчас униженному, нужна она, жена знаменитого американского музыканта, женщина победителей, та, чью бледную плоть он насильно разрывал в лагере, и над ним тогда витала угрозой её возможная смерть. А ей после светлой, несерьезной жизни с вежливым цивилизованным мямлей-мужем нужен эсэсовец, насильник, тот, кто уже брал и берет ее по праву, кому она и принадлежит. У обоих бешено работает мозг, воображение, а именно там, это доказано, и находится она – любовь. Эти двое контролируют друг друга и потому конец у них иной, чем у героев «Последнего танго в Париже». В финале фильма, вынужденные скрываться от бывших сослуживцев эсэсовца у него в квартире, любовники голодают. Они обложены, и будут убиты, если попытаются покинуть квартиру. Они все равно мрачно совокупляются, причавкивая и причмокивая. Следует сцена с вареньем, когда она ранит его банкой из-под варенья и затем жадно вылизывает кровь. Сцена, как ни странно, не проваливается, но благородно держится. В «Ночном портье», как ни в одном фильме со времен «Сало или 120 дней Содома» Пазолини, царят садизм, мазохизм плюс нездоровые интеррасовые отношения. Он ведь фашист-эсэсовец, она – еврейка, присутствует, мягко говоря, «нестандартное» изображение «нестандартных» сексуальных сцен в концлагере, короче, растоптаны всевозможные табу европейской цивилизации. И за это, конечно, нужно поблагодарить эту итальянскую тетку Лилиану Кавани, храбрую тетку.

В самой-самой финальной сцене портье надевает свою эсэсовскую черную форму (не забыта и нарукавная красная повязка со свастикой), она надевает простое светлое платьице, в котором он насиловал ее в концлагере (он сохранил) и они выходят. Раннее-раннее утро, еще только светает. Они идут, взяв друг друга под руку по железнодорожному мосту. Гулко стучат шаги. Где-то на середине моста их убивают аккуратными профессиональными выстрелами. Они падают друг на друга. Это, конечно, мелодрама. У зрителя слезы застилают глаза. Но мистика соития очень удалась. Понятно, что такая любовь сильнее смерти. Ну, по меньшей мере, они бросили вызов. Пренебрегли.

Здесь, как и в фильме «Последнее танго в Париже», удача фильма – это его два заглавных актера. Они несут на себе всю тяжесть фильма, на них держится мистика пола. Все их лицевые гримасы верны (может быть, те, что были неточны и неверны, срезала Лилиана Кавани, но это ее работа и ее гений в этом, в искусстве срезания). Философски задумавшись над фильмом и его темой, констатирую, что и в моей жизни были временные периоды, когда вся она сводилась к слизистой щели между ног у любимой. Для того, чтобы это наваждение произошло, нужен хотя бы один компонент иррационального, что-то от безжалостной Воли Богов, которые прижали и не оставляют выбора.

У Бертолуччи и у Кавани в фильмах действуют ярко выраженные персонифицированные протагонисты (не скажешь же «герои»). Поскольку, как я уже замечал, фильмы созданы в «я-эпоху», еще в 70-е годы. И только тогда такие киногерои и могли существовать.

Есть смысл взять два шедевра последующего десятилетия – 80-х годов. Дабы понять, что это шедевры разных эпох.

«Pulp Fiction» – история банальных криминальных кровопролитий и убийств, но необыкновенно сочных, даже смешных, с оттенком черного юмора убийств. Режиссер давно уже стал культовым, однако ничего лучше «Pulp Fiction» не создал, мельчает от фильма к фильму. Он тоже (третий у нас среди создателей шедевров!) итальянец. Это Тарантино! Его фамилия звучит как знаменитый брэнд, не хуже какого-нибудь «МакДональдса» или «Жилетт». И Тарантино действительно успел стать брэндом. Он и сам снимается в своих фильмах – худощавый, высокий, похожий на дегенерата человек с косым лицом.