Текст книги "Священные монстры"

Гумилев: мистический фашист

Я долго обходил его как поэта и открыл для себя где-то в начале сербских войн или перед ними. Моя жена Наталья Медведева съездила в Россию и привезла из Питера «Избранное» Гумилева.

Как личность он меня всегда интриговал. Путешественник по Африке, дважды Георгиевский кавалер, расстрелянный за контрреволюционный заговор, написавший пророческое стихотворение «Рабочий»:

 
Был он занят отливаньем пули,
Той, которая меня убьет…
Это сделал в блузе светло-серой
Невысокий старый человек.
 

Исподволь я стал читать Гумилева. Интересно, что уже давно, еще в 70-е годы, живя в России, я забраковал поэзию его жены Анны Ахматовой. Я был согласен со Ждановым, охарактеризовавшим ее стихи как стихи буржуазной дамочки, мечущейся между алтарем и будуаром. Позднее я познакомился с идеями и книгами его сына Льва Гумилева. И вот последними пришли ко мне стихи отца. То есть, разумеется, я не раз держал в руках стихи Николая Гумилева, но доселе не мог преодолеть их кажущуюся странной детскую простоту.

К 1991 году я был готов. Мне было 47 лет, я пережил несколько озарений – одно из них в 1976 году, еще одно как раз в 1991-м, на фронте вблизи Вуковара. Я понял, что стихи Гумилева – двойные, сверху текст, мелодия, а за мелодией – мистическое содержание. Потому мне в этот раз все открылось. Заблудившийся трамвай, когда «Через Неву, через Нил и Сену мы прогремели по трем мостам». «Мне улыбнулся старик тот самый, что умер в Бейруте год назад» – в это я уже верил крепко. В мистический мир рядом.

Для меня одно стихотворение «Жираф» стоит больше, чем роман Достоевского. Или «Принцесса»:

 
В темных покрывалах летней ночи
Заблудилась юная принцесса.
Плачущей нашел ее рабочий,
Что работал в мрачной чаще леса.
 
 
Он отвел ее в свою избушку,
Угостил лепешкой с горьким салом,
Подложил под голову подушку
И закутал ноги одеялом, —
 

читал я крошечной 16-летней Насте, познакомившись с нею в 98 году. «Принцесса» – это вечный роман о любви, но это также и о мистическом сродстве душ мужчины и женщины. Редком сродстве душ. «Неужели я и вправду дома?»

Великолепно гордое стихотворение «Мои читатели».

«Капитанов» я запомнил еще по моей харьковской юности:

 
На полярных морях и на южных,
По изгибам зеленых зыбей,
Меж базальтовых скал и жемчужных
Шелестят паруса кораблей.
 
 
Быстрокрылых ведут капитаны,
Открыватели новых земель,
Для кого не страшны ураганы,
Кто изведал мальстремы и мель,
 
 
Чья не пылью прокуренных хартий —
Солью моря пропитана грудь,
Кто иглой на разорванной карте
Отмечает свой дерзостный путь.
 
 
И, взойдя на трепещущий мостик,
Вспоминает покинутый порт,
Отряхая ударами трости
Клочья пены с высоких ботфорт.
 
 
Или, бунт на борту обнаружив,
Из-за пояса рвет пистолет,
Так что сыплется золото с кружев,
С розоватых брабантских манжет…
 

Гумилев разительно отличается от других русских поэтов вообще и от других акмеистов. Может быть, он и есть единственный акмеист – в конце концов, это он создал это направление в поэзии. Поэзия агрессивной жизни. Стоицизма.

 
Углубясь в неведомые горы,
Заблудился старый конквистадор…
…Там он жил в тени сухих смоковниц,
Песни пел о солнечной Кастилье,
 
 
Вспоминал сраженья и любовниц,
Видел то питали, то мантильи.
…Смерть пришла, и предложил ей воин
Поиграть в изломанные кости.
 

Такого нет у русских поэтов. У них слезы и сопли.

Он воспел Африку.

 
Оглушенная громом и топотом,
Погруженная в грохот и дымы,
О тебе, моя Африка, шепотом
В небесах говорят серафимы.
 

Он воспел войну.

 
Мы четвертый день наступаем,
Мы не ели четыре дня.
О, как сладко рядить победу,
Словно девушку, в жемчуга.
Проходя по дымному следу
Отступающего врага…
 

Гумилев – это наш Киплинг, это наш Пьер Лоти, но, помимо этого, он один отдувается в нашей поэзии за Леконта де Лиля, за Хосе Мария Эредиа и всю парнасскую школу.

Мистическая мужественность присутствует в биографии поэта Гумилева – мореплавателя и стрелка.

А такие стихи, как «Ода Д’Аннунцио», «Ольга», там, «где ломали друг другу крестцы с голубыми, свирепыми глазами и жилистыми руками молодцы», стихи из римского быта, «Царица», могут служить поэтическими иллюстрациями к книге Юлиуса Эволы «Языческий империализм» или Конану-варвару.

Элемент протофашизма присутствует в лошадиных дозах в стихах Гумилева. (Наряду с элементами футуристического фашизма в стихах Маяковского.) Гумилев – экзотический в России поэт-протофашист. Ну и, разумеется, он весь пропитан Мировой Историей. Это высококультурный поэт.

Его мысли высоки. Есенин, конечно, народный любимец, но он оперирует тремя цветами (зеленый, белый и черный), у Гумилева – целая палитра, тканная из истории, географии, естественных наук, путешествий, экзотики, и, конечно, все это закутано в мистику.

Бритая лошадиная голова, худой, погон, два Георгия на гимнастерке. Вот он, Николай Степанович Гумилев. Каждый становится тем, кого у него хватает дерзости вообразить. Вот и Гумилев. Однако вообразить себя героем опасно, ибо все вокруг героя превращается в трагедию. Большевики его расстреляли, тем самым добавив к его судьбе и стихам крепости трагедии. Еще, как и все великие мужчины, он боролся с женщиной:

 
Я пробрался в глубь неизвестных стран,
Восемьдесят дней шел мой караван;
И в стране озер пять больших племен
Слушались меня, чтили мой закон…
 
 
Древний я отрыл храм из-под песка,
Именем моим названа река…
И, тая в глазах злое торжество,
Женщина в углу слушала его.
 

Женщина распространила свое злое торжество так далеко, что спустя сорок лет молодой Бродский и поэты питерской школы поклонялись вульгарной советской старухе Ахматовой, а не ее высокородному мужу. Элегантный Николай Степанович сдержанно мерцает в вечности. Его исторические стихи – шедевры, которых нет ни в базарном Эрмитаже, ни в убогом по сравнению с европейскими музеями Музее имени Пушкина в Москве.

Близок к Гумилеву у нас только террорист-эсер Борис Савинков.

Ницше: отверженный

Родился он в 1844 году в семье протестантских пасторов. В 1870-м молодой Ницше стоял как-то в мундире санитара, и мимо него прошел целый полк солдат. В ночи, в дожде, обвешанные оружием, при блеске молний. Солдаты произвели на него величайшее впечатление. Состоялась «иллюминация», или озарение. Открылись механизмы мира.

Был младшим другом композитора Рихарда Вагнера. «Кольцо нибелунга» было признано им высшим достижением и музыки, и героизма, и немецкого патриотизма. Позднее он поссорился с Вагнером. Он был влюблен в интеллектуалку Лу Саломе, эта хитрая девочка-динамистка довела его до такого состояния, что он согласился войти с нею и своим молодым приятелем в некий триумвират. Триумвират позднее рассыпался. Известна от лучших дней фотография, на которой в повозку запряжены великий философ и его ничтожный друг, а Лу Саломе в повозке взмахнула над ними хлыстом. Позднее ловкая женщина прилипла к поэту Рильке и прилипла к Зигмунду Фрейду.

Ходили слухи, что Ницше заболел сифилисом, заразившись от своей сестры, с которой якобы состоял в преступной связи. И якобы сошел с ума от воздействия на его организм ртути, употребляемой при лечении сифилиса. Доказательств слухам или нет вовсе, или они сфальсифицированы, хотя сифилис был в свое время для Европы как сегодня СПИД.

Жесточайший противник христианства. Сторонник кастовой системы общества. Отождествлял христиан с низшей кастой – «шудра».

Певец Сверхчеловека: в написанной в библейском, евангелиевском стиле поэме «Заратустра» воспел Сверхчеловека. Стиль выбран неудачно, текст выглядит анахронизмом, бородатой древностью, что снижает эффект книги.

Ницше лучше читать в цитатах. Как Мао Тзэдонга. В общем виде все его книги, пусть они в отличие от «Заратустры» стилистически современны, – афористичны, плохо читабельны. Несмотря на то, что его считают одним из лучших стилистов немецкого языка. В 1889 году бернский профессор Фридрих Ницше сошел с ума. В последней его книге есть такие главы: «Почему я самый умный из людей?», «Почему мне ведом божественный разум?» В психиатрической лечебнице Ницше время от времени приходил в себя, но ненадолго. Его многострадальная жизнь закончилась в 1901 году.

Самое сильное в Ницше – его нигилизм, парадоксализм, его перевернутый мир: «Стройте свой дом у подножья вулкана!», тогда как дом полагается строить в безопасном месте. «Падающего – подтолкни!» – хотя полагается вытащить. Самое сильное в Ницше – это один Ницше против всех и всего. Самое сильное в Ницше – это понятие Сверхчеловека, переступившего через человеческое. Собственно, это была попытка потягаться с Христом за души человеков. Недаром так много критики Христа и христианства исходило от Ницше. Как Хлебников снял курчавое чело Пушкина с могучих мяс и кости, так Ницше захотел снять Распятого в его терновом венце. Бунт удался отчасти. У Ницше верующих в него неизмеримо меньше, чем у Христа, но это отборные люди.

В такой экстремистской от природы нации, как русские, Ницше имел и имеет немало поклонников. Писатель г-н Горький взял свои знаменитые усы у Ницше. Да он и был похож на великого философа, некоторые монологи пьесы «На дне» вибрируют интонациями Фридриха Ницше. Не перестают приходить в мир новые люди, которых магически притягивает к себе безумный творец Заратустры. Эти люди высокомерны, трагичны, они плохо кончают обыкновенно. Так же, как их мэтр. Ницше, умерший 100 лет назад, полностью современный человек. Вот если бы только он избрал другую форму для своего Заратустры. Ницше – гонитель Христа, гонитель заразы христианства, он говорит жизни «да» вместо «нет» – а ведь «нет» жизни говорит Христос и христианство. В стенах военной тюрьмы, в плену, я говорю жизни «да», я с Ницше. Сегодня мой сокамерник Алексей сказал: «Я встану на колени только перед Богом». А я и перед Богом не встану на колени. Таковы уроки Ницше. Бернский профессор, затворник, в жизни которого было мало событий. Насупленные брови над мощным носом, дремучие усы. Борец против Системы. Мне неизвестно, какого он был роста. А ведь это важно.

«Рождение трагедии», «Антихрист», «Ессе Homo», «Так говорил Заратустра» – хлесткие, сильные титулы книг. Он умел выбирать титулы.

Бернский профессор жил без женщин. Написал бунтовщические книги, похожие на «прелестные письма» Разина. Предлагал философствовать с помощью молотка. Последние двенадцать лет жизни провел в психиатрической лечебнице.

Рыжий, низкорослый Вагнер в берете. Модный композитор, как все модные композиторы (это выше и совсем не то, что модный литератор), Вагнер был, судя по воспоминаниям, нагл, высокомерен, тиранил близких, любил, чтобы его любили и льстили ему. В этом отношении (разумеется, не по таланту) он был похож, думаю, на любого самодура композитора и музыканта – на Ростроповича или даже на режиссера Любимова. Мощь вагнеровских опер трудно отрицать. Помню, я видел «Золото Рейна» в постановке французского режиссера, там ходили великаны по три-четыре метра высотой, но это не было смешно. Светлый юноша Зигфрид, боги, валькирии – все это, разумеется, действует на тебя только в том случае, если ты хочешь, чтоб действовало. В противном случае – великаны смешны. Вагнеровская бутафорика сама по себе вдохновляющая, конечно. Русский художник Васильев сумел создать ряд отличных работ, исходя из этой бутафорики. Его Валькирия над поверженным воином понравилась бы и Вагнеру и Ницше. Они бы аплодировали.

Очарование Ницше несомненно. Сама фонетическая основа его фамилии звучит для русского как ниетже, нет же, ницше – нет говорящий. Пророчество уже на уровне имени сбывается. Нет говорящий Системе. Нет говорящий христианству. Нет говорящий человеку, тому, какой он получился в европейской цивилизации. Нет говорящий Государству. Ницшеанец полностью соответствует все отрицающему, сильному сверхчеловеку, презирающему толпу и массу. Вообще-то говоря, Ницше… вот уже сто лет играет роль умного Дьявола – Богоборца. Те, кому мир мал, тесен и отвратителен, – приходят к Ницше. Познакомившись с его философствованием с помощью молотка, они получают подтверждение своим «нет»-импульсам. Тут Ницше ободряет. Ведь всегда наряду с покорностью системе живет и другая – богоборческая, отрицающая традиция. Бунта и Восстания.

Мой сокамерник научил меня системе тюремной гимнастики, точнее, это постоянное наращивание силы – борьба с тюремной вселенной посредством своего тела. Постоянно увеличивая количество серий отжиманий и количество отжиманий в серии, я с раскрытой пастью хриплю ежедневно, борюсь за свое преобладание во вселенной колючки, полутораметровых стен, железных дверей, коек и конвоя. Это все от Ницше, хотя, как мне помнится, великий немецкий философ не сделал в своей жизни ни единого физического упражнения. У Сверхчеловека из камеры № 24 глаза вылазят из орбит, трясутся ноги, но он упрямо делает себя каменным. Нет же, нет же – хриплю я. Ницше.

Сумерки богов, то, что они умерли, Ницше объявил первым. То, что христианство – деградантская религия смерти, он объявил первым. Что христианство противоречит природе человека – он объявил первым.

Куда естественнее было бы, если бы человечество обожествляло семя человеческое – истинное чудо продолжения рода. Или же попавшие на землю из космоса метеориты – куски астероидов, прилетевшие из постоянно расширяющейся Вечной Вселенной.

Винсент Ван Гог: волосатые звезды

Свихнувшийся рыжий голландец с трубкой и с перевязанным ухом. Родился в 1853 году, жил с проституткой, еще когда нищенствовал и ходил проповедником по шахтерским городкам Голландии и Бельгии. «Едоки картофеля» – корявые люди с лицами, похожими на клубни картофеля, это из того, шахтерского периода работа. Уже тогда питал пристрастие к проституткам, ибо святых всегда очаровывает и магнитом притягивает грех. Любил свою проститутку, предпочитая не замечать, что маленькая грязная девушка и ее мать его обманывают. Брат Тео работал в Париже у галерейщика, в конце концов, очарованный мифами импрессионизма, туда приехал и Винсент. Экстремальность его жизни поразительна. 37 лет чистой пронзительной жизни, после которой остались дичайшие холсты. Его живопись, конечно, чудо. Вот южное небо где-то в Арле. По корявой дороге под волосатыми звездами топает пара пешеходов в корявых башмаках. Небо сделано все из червяков, загнутых нервными креветками, – ощущение нервной силы от неба, от всей сияющей ночи на картине. Ночное кафе в Арле – красное и желто-ядовитое, какая-то прямо засохшая кремовая кровь города. И гарсон в таком белом фартуке стоит служащим из морга.

В 1980 году раскаленным летом я попал в Арль. Побывал я и в знаменитом кафе, где некогда работала возлюбленная Ван Гога, еще одна проститутка в его жизни, и куда он принес ей в подарок свое ухо, завернутое в кусок холстины. Там я сел на террасе и думал о рыжем Голландце. О том, что черты святости в нем проявлялись вот такими вот языками адского пламени. Отрезанное ухо, ржавый пистолет, из которого он выстрелил себе в голову, и был ранен, и с окровавленной головой пошел умирать к людям. Сегодня на местах его мук, как в Вифлееме и на Голгофе, выросла целая индустрия. Арль сегодня – город-паразит, как пиявка паразитирующий на памяти человека, который при жизни был для них нежелательным иностранцем. В огромных автобусах приезжают стада японцев, германцев и всяческих европейцев, жирными пальцами тычут в кафе: вот здесь… ухо… проститутке… Ван Гог.

Желтый домик Ван Гога, там он намеревался работать вместе с Гогеном, – желтый домик сохранился на холсте: снаружи и изнутри. Простые стулья, простой быт художников. Потом они рассорились. Гоген отправился на Таити. Гоген в меньшей степени свят, нежели Ван Гог. (Интересно мистическое переплетение, в звучании их имен: Гоген, Ван Гог… Что это, Гоги и Магоги по Библии, что это, на что это намек, указание?) На Таити он жил с четырнадцатилетней туземной женой, которая в соответствии с обычаями не отказывала в ласках ни чужестранцам, ни родственникам своего племени. А Гоген не очень понимал чужие добрые обычаи.

В Амстердаме организовали огромную выставку Ван Гога к столетию со дня его смерти. Потом выставка поехала по миру. Обычно такая популяризация банализирует художника. Однако Ван Гогу массы не повредили. В неверных цветах дешевые репродукции его работ продают по всему миру букинисты. На парижских набережных репродукции Голландца колышутся на ветру рядом с портретами Че Гевары и голыми задами. Винсент неубиваем.

Интересно, что светлую землю Прованса этот выходец с хмурого низкого берега океана превратил на своих холстах в нервную, сияющую землю обетованную. Великолепны его портреты: его доктора, Гогена, арлезианки.

Издали его письма. Из них предстает наивный, святой, озабоченный только искусством, чистый идиот. В самом деле, творческий замысел, с которым не справился Достоевский, природа осуществила в судьбе Ван Гога.

Ночное кафе Голландца. Сочащееся кровью – желтые лампы, бильярдное сукно, служитель морга – гарсон. Простые формы вечности. Простые формы мучительной вечности. Трудно представить более бесспорного художника, чем Ван Гог.

Набоков: отвращение к женщине

До «Лолиты» он написал девять книг. Все эти девять, а среди них «Дар», «Машенька», «Защита Лужина», могут быть охарактеризованы как обычные эмигрантские романы. Ну с прибамбасами, вроде втиснутой романом в роман истории Чернышевского, ну написанные более изощренным языком, чем эмигрантские романы, но все же эмигрантские, ни тематикой, ни мировоззрением, ни отбором героев не выбивающиеся из жизни. Случилось так, что «Дар» я прочитал еще лет в 15 или 16, в эмигрантском журнале «Отечественные записки» году в 1958-м. Журнал я взял почитать у Лизы Вишневской, младшей в семье Вишневских – репатриантов из Франции, поселившихся, приехав, на нашей Салтовке – окраине Харькова. Когда позднее, в начале 80-х годов, я жил в Париже, я опять увидел журнал с романом В. Сирина «Дар», и я перечитал роман. После «Лолиты» Набоков написал по-английски несколько тяжелых, условных, рыхлых романов: «Бледный огонь», «Ада», «Посмотри на арлекинов». Это романы типично профессорские, написанные умно, сложно, напичканные литературными изысками. Читать их тяжело. Временами в них присутствуют искры гениальности, но они подавлены потухшей золой. Набоков – автор одной книги, и эта книга – «Лолита». Не потому, что это роман о любви мужчины к девочке, то есть испорченной якобы, то есть клубничка якобы. «Лолита» экстремально интересная книга потому, что это роман об отвращении к женщине. Гейзиха – мать Лолиты – спортретирована с неподдельным отвращением со всеми ее сюсюканиями, штанами, сигаретами, с ее отвратительной душной любовью взрослой вонючей самки. Лолита так подходит Гумберту, так нравится ему потому, что она не женщина еще. Первично здесь отталкивание от мясомассивной туши с бретельками лифчиков, вонзившимися в тучную плоть, с брюхом, нависшим над трусами, отвратительной от бритых толстых ног до жирной волосатой макушки. А лица! Умащенные мерзкими кремами лица, о, эти лица булочниц!

В романе Гумберт на самом деле бежит от гиппопотамных объятий самки. Куда угодно, лучше бы в идеальную бесплотную любовь к духу юной леди, а не к самой леди. Потому что и Лолита обещает стать мясомассой Шарлоттой, Гейзихой, как ее мать. Помню, как удручала меня грозящим призраком мясомассы Лены ее мать Марья Григорьевна. У меня случались даже наваждения, я помню, я старался гнать от себя мысли, что моя тоненькая возлюбленная станет похожа на ее мать, на толстую приземистую женщину. Роман Набокова – это погоня за вечной молодостью, а она, молодость – Лолита, убегает с другими. И старится. Душераздирающа сцена свидания Гумберта с семнадцатилетней беременной Лолитой. Старой Лолитой! Для плоских натур, конечно, очевиден только один план книги: история влечения 37-летнего мужчины к 12-летней девочке. На самом деле история получилась куда более грустная: погоня за вечной молодостью обречена на неудачу, отвращение к женщине вечно и потому личная жизнь всегда неудачна. Неудача, крах Гумберта – это крах всех мужчин.

В «Лолите» попутно прекрасно сделан фон: Соединенные Штаты Америки. Я, помню, привез из Калифорнии в Париж кипу местных газет и изучал их потом на досуге. Фотографии школьниц, завоевавших призы на местном конкурсе красоты, соседствовали с описаниями всяческих спектаклей и вечеров пожертвований. Летние лагеря, подобные знаменитому лагерю «Кувшинка», где Долорес Гейз обучилась с верзилой Чарли первому сексу, предлагали свои услуги. Я узнал атмосферу «Лолиты».

В позднем рассказе «Запахи и звуки» (опубликован в журнале «Культ личностей») у меня есть эпизод, когда я просыпаюсь в мотеле университетского городка Итака, рано утром, от низвергающейся Ниагары в соседском туалете и как я узнаю звуки просыпающегося, кашляющего, шаркающего мотеля. О, это же сцена, когда под утро Гумберт и Лолита стали любовниками, – доходит до меня к середине дня. Я приехал в университет, где преподавал Набоков, в Корнелльский! Тут его звуки. Написав свою книгу, Набоков разослал ее в несколько издательств. В том числе и в «Олимпию-Пресс», в Париж, издателю Морису Жиродиа, ему, очевидно, последнему, ибо репутация у «Олимпии» была скорее скверная: он издавал дешевую порнографию (довольно невинную, кстати, на современный вкус). Шел 1952 год, и пуританская Америка ну никак не могла бы проглотить «Лолиту», об издательстве в Штатах, я думаю, профессор и не мечтал. Жиродиа выпустил «Лолиту» и тем изменил судьбу скромного профессора русской литературы, энтомолога-любителя.

Впоследствии Стенли Кубрик сделал фильм по роману «Лолита». Получив деньги за экранизацию, Набоков немедленно уехал в старую добрую Европу, поселился в швейцарском отеле, где и прожил последние годы жизни.

Я уже как-то упоминал, что в 1956 году, когда Жиродиа стали судить как издателя порнолитературы, Набоков отказался приехать и выступить на его процессе. Между тем Жиродиа заслуживал защиты – помимо Набокова, он в 1953 году впервые опубликовал книгу Берроуза «Джанки» и еще ряд больших авторов.

Репутация Набокова в России была одно время непомерно раздута. Особенно в советский период. Дело в том, что Набоков, как эмигрантский литератор, крайне учтив и рафинирован в своем стиле. Дорогу в СССР ему проложила «Лолита», а за нею прочли и другие его книги. Он опередил всех других писателей-эмигрантов. Однако вскоре стало ясно, что старомодная учтивость и сдержанность – качество всех эмигрантских авторов, а не достоинство исключительно прозы Набокова. Увы, Набоков все-таки второстепенный писатель. Кроме изысканной «Лолиты» у него мало что есть.

К тому же книги его разнобойные. «Приглашение на казнь» близко к Кафке почему-то, его рассказы похожи сразу на всех писателей, у него нет доминирующей темы. Даже «Лолита», казалось бы, удача, никуда не ведет. Это всего лишь очень талантливая безупречная книга, где все компоненты сложились удачно в единое целое: в шедевр.