Текст книги "Когда журналисты были свободны"

Всего-навсего – подсуетись. Попридержи язык. Доложи первым… Были те, кто суетились, придерживали, докладывали. Сейчас логически напрашивается фраза «но были и другие», хотя на самом деле – мы все были другими. Может, и существуют где-то абсолютно добрые и абсолютно злые люди, только я таких пока не встречал. В каждом человеке намешано всякое.

Мы занимались благотворительностью – не напоказ, не для строчки в отчете, а потому что – а как иначе? Больной ребенок, которому нужна помощь? Бросали все силы. Трудные подростки? Занимались с трудными подростками. Встречались, разговаривали, снова встречались и снова разговаривали.

Ветераны войны – это было святое. Мы уважали их бесконечно, каждый инструктор курировал (здесь это слово имело совсем иное значение) «своего» ветерана – и кураторство отнюдь не сводилось к подаркам на 9 Мая.

Может, комсомол был и не лучшим местом, где нужно вырабатывать систему ценностей, но я оказался в комсомоле. И вырабатывал свою систему ценностей там, изучая ВЛКСМ изнутри, отторгая фальшь комсомольских отчетов и впитывая здравые моменты.

Кто-то сказал, что комсомол зажигал молодежи глаза. Думаю, этот кто-то перепутал причину со следствием – в комсомоле трудно было работать, не имея горящих глаз. Когда наступила новая эпоха – с новыми экономическими, моральными, политическими ценностями, – я совершенно не удивился, увидев, что первыми, кто сориентировался в ней, стали бывшие комсомольцы. Тот же Ходорковский, к примеру. Комсомольцы умели чувствовать новое.

Портрет человека. Ирина Червакова

В Москву она приехала из Норильска: работала там секретарем горкома комсомола. Вообще, чтобы понять Иру, нужно знать Норильск. Город за полярным кругом, край вечной мерзлоты был еще и краем свободомыслия.

В Норильск ссылали заключенных. В основном – политзаключенных. Норильской горно-обогатительный комбинат, нынешний «Норникель», построен во многом благодаря их труду.

В Норильск приезжали Окуджава, Аксенов – и вся та творческая интеллигенция, что вполне могла бы быть причислена к диссидентам. В Норильске жили не по Конституции, а по чести и совести. Предательства не прощали, понятие дружбы было свято.

В такой атмосфере в норильском горкоме комсомола работала Ира Червакова. А потом – со всем своим идеализмом, честностью, чистотой – переехала на работу в московский ЦК ВЛКСМ.

Мы сдружились с ней сразу: наши сыновья были ровесниками, обоих звали Мишами. Нам было по пути до дома – и возвращаясь с работы, мы порой надолго останавливались у развилки, чтобы договорить разговор, дообсуждать мысль, доспорить о чем-то важном.

Но главное – мы были с ней людьми одной крови. Разве что идеализма в ней оказалось побольше. Ее представление о комсомольцах базировалось на книге о Павке Корчагине – она была искренне уверена, что таким настоящий комсомолец и должен быть: советским подвижником и святым. Не меньше.

Иру в ЦК комсомола уважали все. Даже самые прожженные карьеристы понимали: она – тот самый «гений чистой красоты», по-настоящему честный человек и эталон нравственности, по которому можно оценивать любой свой поступок. Просто подумать: «Что про это сказала бы Ира Червакова?» – и все становилось ясно.

В ЦК ВЛКСМ Ира курировала молодежную редакцию телевидения. Не случайно: она сама начинала как телевизионный журналист. В «молодежке» Иру обожали так же сильно, как в ЦК. Никто не называл ее Ириной Михайловной – только Ира, Ирочка.

Каждый раз, когда «сверху» прилетала критика на вышедшую в эфир передачу, Ира грудью бросалась на защиту «своих». А претензий к работе молодежной редакции было хоть отбавляй – слишком уж много вольнодумства позволяли себе ее сотрудники. Словом, Ира регулярно получала за «своих». Но не переставала их столь же рьяно защищать.

– Эдик, – Ира поймала меня за локоть в коридоре ЦК, – пойдем в кабинет, надо поговорить.

– Да давай тут. – Я куда-то спешил, на счету была каждая минута.

– Нет, Эдик, это серьезно, пойдем.

Я знал: у Иры из-за ее «молодежки» непростой период. Ее телевизионщики «довыступались»: руководство ЦК партии приняло решение уволить заместителя главного редактора молодежной редакции Маргариту Эскину. В партии сочли, что корень вольнодумства – это Маргарита Александровна, и решили избавить от нее редакцию.

Вообще, журналисты «молодежки» работали в практически идеальных условиях. С одной стороны их прикрывала Ира Червакова, с другой – главный редактор Валерий Александрович Иванов, которого руководитель Центрального телевидения Энвер Назимович Мамедов называл главным редактором с глазами кормящей матери. В больших голубых глазах Иванова и правда светилось столько любви к своим сотрудникам, что становилось понятно: «молодежка» под надежным прикрытием.

Но Эскину уволили. Редакция гудела, как разворошенный улей. От волны гнева спасало лишь одно: по «молодежке» прошел слух, что на место Маргариты Александровны поставят Ирочку Червакову. Свою! Родную Ирочку!

– Эдик, я не пойду работать в редакцию. – Ира закрыла дверь кабинета, но по-прежнему держала ручку, словно была готова тут же убежать.

Вот это поворот. Я мгновенно забыл все срочные дела.

– Почему, Ира?

– Не пойду. Более того – я и в ЦК ВЛКСМ оставаться не буду. Я окончательно разочаровалась во всем… во всем… – Ира обвела взглядом кабинет: – Во всем этом. Я уезжаю из Москвы.

– Уезжаешь?!

– Да. Поеду в Лесосибирск, это Красноярский край. Я уже приняла предложение – буду работать там заместителем директора дома-интерната.

И вот тут я забыл не только срочные, но и вообще все свои дела.

– Ира, ты что?! Ну хорошо, ты разочаровалась в ЦК, но зачем уезжать из Москвы? Почему ты не хочешь на телевидение? Что случилось?

Главное потрясение ждало меня впереди.

– А на должность заместителя главного редактора я порекомендовала тебя.

Глава четвертая
Центральное ТВ

Валерий Александрович Иванов, главный редактор молодежной редакции Центрального ТВ, высокий, худой, смотрел на меня теми самыми «глазами кормящей матери». Впрочем, никакой любви в мою сторону эти глаза не излучали. Скорее, я читал в них тревогу за будущее молодежной редакции. Словно бегущая строка: «Если я ошибусь с выбором, от этого пострадают все».

Иванов должен был принять решение – брать меня на должность своего зама или нет. Он понимал: я совершенно не готов к тому, чтобы стать полноценным заместителем. Тем более – заменить собой Маргариту Эскину. Я никогда не работал на телевидении, я понятия не имел, как оно создается.

Но, с другой стороны – и это тоже читалось в его глазах, – если Иванов не возьмет меня, должность зама пустовать не будет. Вряд ли Иванову разрешат выбрать заместителя «из своих». Скорее, пришлют «из системы» – какого-нибудь румяного комсомольского парня или обесцвеченную пергидролем партийную тетку. Или того хуже – системного «держиморду». И возьмется этот парень, тетка или держиморда наводить привычные ему порядки. Что станет с редакцией?

«А этот хотя бы безобидный», – эта мысль мелькнула во взгляде Валерия Александровича так ярко, что мне показалось, он высказал ее вслух.

– Хорошо, Эдуард Михайлович, – Иванов протянул мне руку. – Я одобряю решение назначить вас на должность заместителя.

Следующим этапом было собеседование у Мамедова.

Портрет человека. Энвер Мамедов

Сейчас, когда я пишу эти строки, Энверу Назимовичу 96 лет. Совсем недавно я поздравил его с днем рождения, мы говорили с ним о прошлом и будущем телевидения… Если бы мне, двадцатипятилетнему, кто-нибудь сказал, что я буду спокойно разговаривать с Мамедовым, я бы подумал, что тот человек странно шутит. Мамедова уважали почти как небожителя.

Во время Великой Отечественной войны Мамедов был разведчиком и военным переводчиком. В совершенстве владел английским, немецким, итальянским, французским языками. Он участвовал в Нюрнбергском процессе – сопровождал на нем генерала Паулюса.

Энциклопедически образованный человек, эрудит. В 70-е годы он был первым заместителем председателя Гостелерадио СССР – руководителем Центрального ТВ.

И он все-таки был небожителем. Высокий и красивый той самой мужской красотой, от которой млели все женщины, во время летучек в большом зале он любил ходить по периметру и поправлять пальцем стрелки на часах – невзначай. Другим людям, чтобы дотянуться до этих часов, приходилось вставать на стул.

Он умел делать несколько дел одновременно: однажды мы пришли к Мамедову в кабинет вместе с Владимиром Ворошиловым. Мамедов при нас начал отсматривать выпуск программы «Что? Где? Когда?».

Вернее, Мамедов включил запись – а сам в это время разговаривал по телефону, читал газету и делал какие-то пометки в своем блокноте. Ворошилов ерзал на стуле – его бесило пренебрежение Мамедова к программе.

Выпуск закончился.

– Хорошая передача, – сказал Мамедов. – На пятнадцатой минуте – посмотрите там – будет неуважительная реплика про Пржевальского. Уберите ее, пожалуйста.

Он действительно делал несколько дел одновременно… и каждое из этих дел – качественно.

Впрочем, история с Ворошиловым случилась позже. А пока меня привели к Мамедову для знакомства.

Нужно бы вспомнить, какие вопросы задавал мне Мамедов и что я отвечал. Но не могу. Та наша первая встреча осталась в голове как туман. Я казался себе воробьем, чирикающим что-то орлу. И, как ни странно, орел меня слушал.

После встречи Мамедов позвонил Тяжельникову, первому секретарю ЦК ВЛКСМ. Здесь я должен объяснить некоторые «правила кадрового приличия», которые царили тогда в наших организациях.

Крепостное право в России отменили в 1861 году, но отголоски его сохранялись еще очень долго. В любом случае, в ВЛКСМ была негласная норма: для того чтобы шагнуть на новую ступень карьерной лестницы (а то и вовсе – сменить «лестницу»), нужно было на своей нынешней ступени отработать минимум пять лет. Объяснялось это просто: в первые год работы государство скорее вкладывало в молодого сотрудника аппарата, чем получало что-то от него. Приехавшему в Москву специалисту давали квартиру, вводили его в курс дела, обучали тонкостям, которым уж точно не учат в вузе.

Словом, уходить из ЦК ВЛКСМ раньше чем через пять лет работы считалось неприлично. Да и глупо, если уж быть честным.

Был и еще один момент кадровой этики. Если руководитель одной организации хотел взять к себе на работу сотрудника другой организации, он должен был позвонить нынешнему начальнику этого человека. Так сказать, уведомить о намерениях.

Словом, легендарный Мамедов сам позвонил Тяжельникову. Двухсерийный диалог этот достоин того, чтобы быть приведенным в книге практически дословно – благо мне его пересказывали в лицах.

– Евгений Михайлович, – Мамедов говорил в трубку и одновременно читал передовицу газеты. – Мы тут посоветовались и решили взять вашего Сагалаева на место заместителя главного редактора молодежной редакции.

Реакция у Тяжельникова была идеальной. Ничем не выдав своего изумления, он нарочито равнодушно переспросил:

– Сагалаева? Хм, не помню у нас такого. Энвер Назимович, давайте я уточню, о ком вы говорите, и перезвоню вам, чтобы разговаривать предметно.

Положил трубку и тут же нажал кнопку селектора:

– Сагалаева ко мне! Срочно!

Когда я вошел в кабинет, Евгений Михайлович представлял собой не человека, но – разъяренного тигра.

– Это что такое?! – кричал он. – Ты куда собрался?! Ты еще пороху не нюхал, а туда же?! Ты поработай свои пять лет, а потом!

Сел на стул.

Выдохнул.

Взглянул на меня.

– Откажись.

Я удержал его взгляд и сказал спокойно:

– Не откажусь.

– Что?! – Тяжельников взорвался новой порцией гнева. – Да мы тебя сгноим! Квартиру отнимем! Обратно – в свой Узбекистан! Первым самолетом! Чтоб духу твоего здесь не было! Да как ты смеешь!

– Я не откажусь. Делайте что хотите, – я говорил тихо и ровно. Так, словно все мои эмоции остались за дверью кабинета. А здесь, перед лицом бывшего начальника, осталась только каменная уверенность: я буду работать на телевидении.

Да, я понимал: Тяжельников – уже бывший мой начальник. И он это понимал тоже.

Он не мог отказать Мамедову. Он не мог отобрать у меня квартиру, хотя… кто знает? В любом случае – не отобрал.

Я повернулся и вышел из кабинета.

И в это время Тяжельникову второй раз позвонил Мамедов.

– Ну что, Евгений Михайлович? – Мамедов был доброжелательно-холоден. – Вы уже выяснили насчет Сагалаева?

– Да, Энвер Назимович. – Тяжельников постарался придать голосу озабоченную интонацию. – Но вы знаете, он ведь еще совсем неопытный…

И вот здесь Мамедов сделал шикарный ход. Собственно, не зря его считали легендой. Его мозг умел работать так, как не работал ничей другой. И выдавать решения, которые никому другому не пришли бы в голову.

– Как, Евгений Михайлович? – Мамедов почти искренне удивился. – Разве в вашем аппарате есть неопытные люди? Как такое возможно?

Тяжельников проиграл. Он понял это сразу – еще в тот момент, когда Мамедов только произносил свою фразу. Да, первый секретарь ЦК ВЛКСМ попытался отыграться, объясняя:

– Нет, что вы, что вы! Но он же все-таки молодой!

Но и этим аргументом лишь дал Мамедову дополнительный козырь:

– А что, разве в ВЛКСМ зажимают молодежь? Не дают ей расти?

Здесь уже Тяжельников не нашелся, что ответить. И я, попрощавшись со своими комсомольскими приятелями, отправился на новую, телевизионную дорогу жизни. Знал ли я, что она станет моей главной дорогой? Нет. Просто видел, что не могу пропустить такой поворот судьбы.

Лестница между двенадцатым и первым этажами достаточно длинна, чтобы успеть подумать: «А не обнаглел ли я?» Молодежная редакция Центрального телевидения располагалась на 12-м этаже. Студия – на первом.

Только что, в мой первый день работы заместителем Валерия Иванова, меня представили коллективу:

– Познакомьтесь, это Эдуард Михайлович Сагалаев, ваш новый руководитель.

Мои новые подчиненные смотрели на меня: Саша Масляков, Кира Прошутинская, Владимир Соловьев (он ушел из жизни в 50 лет, в 1990 году), Анатолий Лысенко. Перед ними стоял 27-летний парень в странном костюме в желто-черную полоску – младше их всех и очевидно разбиравшийся в телевидении на том уровне, который позволяет отличить КВН от «А ну-ка, девушки!», – не больше.

Я смотрел на них. Люди, которых я видел по телевизору. Люди, чьи программы я старался не пропускать. Люди, которые были настоящими звездами.

«Хорошо хоть, костюм у меня приличный», – почему-то мелькнуло в голове. Я приехал в Москву из Ташкента чуть больше года назад: мне казалось, что костюм, отдаленно напоминающий узбекский халат, несомненно, прибавит мне статуса. Красивый же костюм! Модный.

К костюму, кстати, прилагались усы – отпустил их, чтобы казаться взрослее: в молодежной редакции я был одним из самых молодых сотрудников.

Наше знакомство прошло штатно – я улыбнулся и что-то сказал коллективу, коллектив улыбнулся и что-то сказал мне. После того как церемония была закончена и я вышел из кабинета, в закрывшуюся за мной дверь ударилось всеобщее недоумение: «Это что за усатый-полосатый?»

«Надо хоть посмотреть, как тут все устроено», – с этими мыслями я пошел в студию. Я шел один, заглядывая в приоткрытые двери и пытаясь понять: как это работает? Кто эти люди? Что мне теперь делать?

В одной из студий стоял дым коромыслом: рабочие возводили сложносочиненные декорации, посреди зала стоял невысокий мужчина в очках и руководил процессом:

– Кабель сюда! Да сюда, вы что, не понимаете? Камеру левее! Еще левее, еще! Стол – в угол. В угол стол, вы слышите меня?

Я замер. Было ужасно интересно, что происходит, кто этот человек, какая передача будет сниматься. Даже тревога меня отпустила: телевидение очень быстро захватывает, накрывает своей энергий, подпитывается твоей – и отдает ее тебе же, наполненную эфирами.

– А ты чего стоишь? – Невысокий человек смотрел прямо на меня. – Ну-ка бери стул и понес. Вон туда, видишь?

– Вижу, – кивнул я.

Подошел, взял стул…

– И второй сразу бери! Донесешь! – прикрикнул человек.

Взял второй, понес.

Кто его знает, как тут у них на телевидении. Может, это в порядке вещей – чтобы заместитель главного редактора таскал стулья? Может, это что-то вроде субботника – все выходят вместе и работают на благо общего дела? Может… ну, в конце концов, что я скажу: «Мужчина, извините, но мне кажется, я – ваш руководитель и носить стулья не буду»?

Я отнес стулья. Потом – еще какой-то реквизит. И еще. А потом сказал:

– Извините, я должен уйти. – И пошел.

– Э, а куда делся этот парень? Усатый такой, в костюме? – Невысокий человек оглянулся по сторонам. – Он стулья таскал.

И вот тут невысокому человеку сказали:

– Владимир Яковлевич, так это же Сагалаев! Новый зам Иванова.

А невысокий человек был Владимир Ворошилов.

Ровно в тот же момент у себя в кабинете на двенадцатом этаже я спрашивал у новых коллег:

– А вот сейчас в студии готовятся к съемкам программы…

И мне отвечали:

– Это же «А ну-ка, парни!». Режиссер Владимир Ворошилов, разве вы незнакомы?

Ворошилов зашел ко мне в кабинет вечером того же дня. Поздоровался, сделал вид, будто никаких стульев между нами не было. Я тоже поздоровался с ним…

Через минуту мы оба не выдержали и расхохотались. Он понял, что я не держу на него зла, – и что я, конечно, не телевизионщик, но и не застегнутый на все пуговицы чиновник. Нормальный человек.

В кабинете было тихо – если бы не стук пишущей машинки, можно было бы подумать, что меня здесь совсем нет. Но я был.

И я писал сценарий документального фильма – не потому, что этим должен заниматься заместитель главного редактора молодежной редакции ЦТ, а потому, что сценарий стал моим последним шансом на уважение в глазах коллег.

После четырех месяцев работы в молодежной редакции я понял, что попал не туда. Что у меня слишком мало знаний, опыта, прожитых лет, чтобы занимать эту должность. Для своих подчиненных я был «усатым-полосатым», не более.

«Я напишу сценарий!» – решение выскочило так внезапно, что я даже произнес его вслух.

Как же я раньше не догадался? С сочинением очерков, эссе и статей у меня никогда не было проблем (все-таки газетное прошлое дает о себе знать!), фактура тоже есть – год работы в комсомоле. Это будет сценарий многосерийного документального фильма о комсомольцах.

Я писал весь вечер и половину ночи. Вернулся домой, рухнул на кровать, утром снова на работу – и в перерывах между текучкой снова за сценарий. Потом еще вечер, ночь – и он готов.

– Валерий Александрович, – утром, предвкушая собственный триумф, я протянул пачку листов Иванову. – Я тут написал сценарий. Вы не могли бы его посмотреть?

– Конечно-конечно! – Большие голубые глаза Иванова засветились интересом. – Обязательно прочту.

Весь день я ходил как накануне именин – ждал, что вот-вот откроется дверь, войдет Иванов, скажет: «Гениально!» Ну хорошо, пусть не «гениально». Но я чувствовал, что этот сценарий перевернет отношение молодежной редакции ко мне.

Следующим утром я не выдержал – сам пришел к Валерию Александровичу.

– Что скажете? Как вам сце… – и по лицу Иванова все понял.

Его щеки краснели от неловкости. Он прятал глаза, опускал их на стол, рефлекторно натыкался на мой сценарий – и отскакивал от него взглядом, как от грязной лужи.

И я вдруг увидел свой сценарий глазами Иванова. И понял, какой комсомольский бред написал. И сказал сразу же, лишь бы избавить начальника от неловкости:

– Валерий Александрович, я все понял, простите, что занял ваше время.

– Ничего-ничего, – он облегченно выдохнул, – со всяким бывает.

Мой последний козырь оказался не то что самой невзрачной картой – он даже не был картой вовсе. Так, пустая картонка.

Оставаться в молодежной редакции мне больше незачем.

Поздним вечером я снова сидел в своем кабинете. Уже не стучала пишущая машинка. Уже тишина казалась приговором. Я, стакан и бутылка портвейна. Сегодня я еще заместитель главного редактора, а завтра напишу заявление – и… не знаю. Куда-нибудь.

Вот за это и надо выпить. Я налил портвейн в стакан, поднял его…

– Ой! – в кабинет заглянула молодая девушка, помощник режиссера. – А я тут в приемной разбиралась с письмами, думала, никого уже нет. И вдруг – шум из вашего кабинета. Я подумала: что-то не так. Заглянула – тут вы…

Она явно не ожидала меня увидеть, да еще и с портвейном. Поэтому первую фразу выпалила как из автомата, смущаясь от своего внезапного вторжения. Но, когда сочла, что дежурные извинения принесены, посмотрела на меня внимательнее:

– Эдуард Михайлович, а вы чего… – кивнула на портвейн, – тут?

Ну а что мне терять?

– Понимаешь, – я покрутил пустой стакан в руках, – собрался увольняться.

– Увольняться?! – ее глаза округлились. – Зачем?!

Ее удивление меня подбодрило. Если она удивляется моему решению – значит, считает, что я на своем месте? Или хотя бы почти на своем? Может, я небезнадежен?

– Я не понимаю, что происходит, – сказал я, решив быть с ней предельно честным. – Не знаю телевидения, не улавливаю процесс. Вот скажи сама: зачем я здесь?

– Ой, ну ведь это же просто! – Она как-то по-женски всплеснула руками. – Я вам сейчас все расскажу.

Мы просидели с ней долго-долго. Она рассказывала, как нужно общаться с сотрудниками «молодежки». Когда ругать, когда хвалить. При ком – нахмурить брови, а кого – не заметить.

– И спрашивайте, Эдуард Михайлович! – то и дело повторяла она. – Спрашивайте, мы вам все-все объясним!

Утром мы с ней простились… и я понял: нужно учиться у женщин.

Я уже говорил: телевидение – это колоссальный источник энергии. Кто-то умеет ее отдавать, кто-то – брать. Кого-то она разрывает на части, кто-то направляет ее в дело. Но на телевидении невозможно жить с потухшим взглядом. Глаз должен гореть!

У меня он горел всегда.

Даже в первые недели работы, когда я совсем плохо понимал, что происходит вокруг, меня переполняли идеи. Я не поднимался в лифте на 12-й этаж – бежал по лестнице пешком. Ждать лифта было невыносимо – хотелось быстрее, сильнее, сейчас!

В ту ночь я понял: мне не хватает знаний, но теперь я понимаю, где их получить.

У женщин.

Через полгода все шутили: «Сагалаев превратил редакцию в свой гарем». Я не то чтобы заводил серьезные романы – но стал общаться с девушками и женщинами на том уровне отношений, когда каждая понимала: я выделяю ее из числа остальных! Я восхищаюсь ею, она мне интересна, она – важна.

Нормы морали никогда не диктовали телевизионщикам, как жить. В молодежной редакции процветали такие перекрестные романы, что ни одному мексиканскому сериалу не снилось. И при этом мы каким-то непостижимым образом умудрялись не просто мирно жить, но и дружить!

А я еще и учился. Спрашивал у каждого: «Как вы это делаете?» Сидел в специальном автобусе с ПТС, передвижной телевизионной станцией, когда выезжали на съемки. Вникал в детали.

И с каждым вопросом, с каждым своим заинтересованным взглядом чувствовал, как растет ко мне уважение.

Через год мое прозвище «усатый-полосатый» стало синонимом профессионализма. Правда, называли меня так только за глаза и по-доброму. В глаза звали по-разному: кто-то Эдиком, кто-то Эдуардом Михайловичем, а чаще всего называли СЭМ.