Текст книги "Когда журналисты были свободны"

Глава пятая
Молодежная редакция – лучшие годы

На большую летучку, как и положено, собрались все руководители Центрального телевидения. Текущие дела, ближайшие планы, а потом – обзор. Каждую неделю один из руководителей становился «дежурным по ТВ». Он смотрел все передачи, что показывали на первом и втором каналах (благо каналов тогда было немного): «Клуб кинопутешественников», КВН, новую постановку Марка Захарова, «Очевидное – невероятное», программу «Время», – а затем делал анализ теленедели.

Понятно, что на время дежурства его освобождали от многих текущих дел, и понятно, что дежурство это было весьма ответственным.

– Кто сегодня докладывает? Сагалаев? – Мамедов посмотрел на меня, и я, взяв блокнот, пошел к трибуне.

Мне не было ни страшно, ни даже тревожно. Анализ программ – задача сложная лишь в том смысле, что отнимает много времени. Но она не требует невероятного напряжения ума… впрочем, поначалу все было по-другому.

Я шел и вспоминал свое первое дежурство.

Самый молодой из всех, самый неопытный – как я мог что-то им советовать? А как – критиковать? Я тогда открыл рот – и не смог произнести ни слова: в горле пересохло. Спас Мамедов. Увидел мое состояние и сказал:

– Но, прежде чем ты начнешь говорить, я скажу вот что… – и своим полутораминутным спичем дал мне возможность отдышаться.

По гроб жизни я ему за это благодарен – если бы не те спасительные полторы минуты, может быть, моя карьера пошла бы по-другому. А тогда я смог каким-то образом выдохнуть, настроиться на выступление и произнести что-то вроде: «Итак, какой была эта неделя?» Вторым моим спасением стала российская и зарубежная литература.

Я понимал: если буду высказывать лишь свое мнение, меня сочтут выскочкой и самовлюбленным типом. Если в докладе не будет ничего, кроме общих мест, меня сочтут недалеким человеком (впрочем, в глупцы могут записать и в первом случае). Значит, каждое свое высказывание я должен подкреплять ссылкой на авторитет.

И этим авторитетом стала литература. Все свое детство и юность я провел с книгами и действительно был, а не казался начитанным. Память меня не подводила, и я легко мог цитировать целые куски из любимых произведений.

И я цитировал. Пушкина, Драйзера, Вознесенского, Пастернака, Шекспира… Кого я только не приводил в свои защитники, к какому писателю не апеллировал!

И по реакции зала видел: попадаю! Может быть, мои фразы звучали для слушателей весомо лишь потому, что крепко держались за цитаты из классиков, но это все-таки были мои фразы. И каждый их одобрительный взгляд, каждый кивок головы придавал мне сил.

Да ведь это же было всего несколько месяцев назад. А сейчас я уже совершенно свободно выступаю на летучках, хвалю одних и «громлю» других… Как это получилось – столь стремительно?

Молодежная редакция на сто процентов оправдывала свое название. Мы были молодыми не по возрасту даже – по духу. Нам хотелось смеяться, шутить, мы были смелыми и бесшабашными. Вспоминаю старые выпуски программ, мысленно пересматриваю их глазами современного зрителя и буквально слышу его недоуменный вопрос: «А где смелость?»

Все зависит от точки отсчета. То, что в 70-е годы было смелостью, сегодня считается делом рядовым. И наоборот.

«Молодежка» выходила в прямой эфир. Однажды в передаче, предшественнице КВН, она называлась «Вечер Веселых Вопросов», известный композитор и любитель розыгрышей Никита Богословский предложил зрителям прийти в Дом культуры МГУ, где проходили съемки, в шубах, валенках и со сковородками в руках. Дело было летом. И вся Москва ринулась в этом странном обличье к месту прямого эфира. Был жуткий скандал, «Вечер Веселых Вопросов» закрыли. Но редакция не успокоилась и продолжала рискованные эксперименты. На месте ВВВ возник КВН, ставший на многие годы (с драматическими перерывами) самой популярной передачей телевидения. Первые ее авторы Муратов, Аксельрод и Яковлев вскоре покинули проект. А настоящий облик КВН приобрел благодаря Белле Сергеевой, выдающемуся режиссеру, и ее коллегам, которые много лет успешно его развивали.

А однажды в редакцию обратились сотрудники Министерства рыбной промышленности, посетовали: все склады затарены консервами с морской капустой. Никто не хочет ее покупать, а она же полезная, ее же важно есть по сколько-то там граммов в день! На самом деле министерство, конечно, пеклось не о здоровье потенциальных покупателей, а о выполнении плана, но с морской капустой действительно надо было что-то делать.

И Анатолий Лысенко, который тогда вел рекламно-развлекательную программу «Аукцион», произнес «по всем телевизорам страны»:

– Кстати, обратите внимание: сейчас практически в каждом магазине страны продаются консервы – морская капуста. Она очень полезна для здоровья, но, помимо прочего, вы можете и испытать удачу: в пять банок новой партии морской капусты производители положили по жемчужине. Может быть, именно вам повезет?

Передача еще не успела закончиться, а люди уже кинулись в магазины – скупать морскую капусту чемоданами.

Скажете, это был нечестный прием? Что ж, тогда именно так представляли рекламу. И, кстати, реклама Лысенко достигла цели: капусту смели подчистую.

Если называть вещи своими именами, молодежная редакция делала блокбастеры. Передачи «А ну-ка, девушки!» и «А ну-ка, парни!» собирали огромные аудитории. КВН любили все – от мала до велика. «Что? Где? Когда?» – тема отдельного разговора, об этой передаче и о Владимире Ворошилове я расскажу в следующей главе.

Телевизионщики не покупали авторские права на передачи у западных компаний. Сами делали программы, которые и сегодня, возроди их в новом качестве, попали бы в топ.

А тогда… Помню, как приезжали со всей страны девушки на съемки своих «А ну-ка…». Как они готовились, как репетировали, как сотрудники редакции расставляли камеры и свет. Камер тогда было поменьше, но тогда, как и сейчас, все зависело от режиссера и его команды. Многокамерной съемки не было – снимала последовательно одна камера, вторая, третья. Не успел вовремя переключиться с одной камеры на другую, не поймал эмоцию на лице – все, заново не переснимешь. Ты потерял кадр, который мог бы притянуть к себе внимание миллионов.

Телевидение кипело, бурлило, рождалось на глазах… первый год моей работы в молодежной редакции, который начинался так тяжело, завершался в ощущении бесконечного счастья и полета.

Все-таки телевидение – это энергия. Она решает в жизни все. Есть у тебя энергия – все будет. А у меня энергия была – та самая, что я впитывал в течение всего своего детства в Самарканде, когда рефлекторно переходил на солнечную сторону улицы.

Портрет человека. Нина Зверева

Работая в молодежной редакции, я часто ездил в командировки – как правило, на фестивали молодежных программ. На такие события съезжались телевизионщики со всего СССР: в те годы региональное телевидение существовало практически в каждой области, крае, республике. И на каждом телевидении выпускали молодежные программы.

Фестивали, конечно, проходили очень весело, вино лилось рекой. Но все равно безусловно приоритетным был заинтересованный разговор о молодежном вещании – телевизионщики показывали фрагменты своих программ, мы их разбирали, объясняли, что правильно, что – нет. Спорили о деталях, но были единодушны в главном – мы все были преданы телевидению.

На тех фестивалях я приобрел много единомышленников, которые стали моими друзьями на долгие годы. Одна из них – Нина Зверева. Она работала в молодежной редакции горьковского телевидения и приехала на фестиваль со своими сюжетами.

И мы как-то очень быстро поняли, что говорим с ней на одном языке.

Да, я оперировал терминами Центрального телевидения (если можно так сказать), она – регионального, но в целом наши взгляды поразительно совпали. Помню, мы шли по какому-то парку, обсуждали сюжеты, начался дождь – я рефлекторно снял свой плащ, постелил его на лавочку, мы сели – и продолжили говорить. Кажется, этот разговор приобрел какой-то романтический оттенок.

Нина была прирожденным журналистом. В 90-е годы она уже стала собкором ВГТРК. Она делала интервью с Борисом Немцовым, который тогда был губернатором Нижегородской области, с президентом Ельциным, снимала интересные фильмы… Когда нужно было представить журналистов к правительственной награде, она оказалась единственным репортером не московской, а региональной редакции.

Ее роман с телевидением закончился примерно в то же время, что и мой. Но мы продолжаем тесно общаться до сих пор. И если тогда, во время фестиваля молодежных программ, она училась у меня, как снимать сюжеты, то теперь уже я учусь у нее.

Нина Зверева стала одним из самых авторитетных в России тренеров по ораторскому искусству. Она пишет книги, выступает перед самыми высокопоставленными аудиториями – от топ-менеджеров корпораций до политиков федерального уровня.

Нужно видеть, как легко она говорит и как ловят ее советы те самые «люди, принимающие решения».

Кстати, именно она подала мне идею этой книги. И очень ревностно относилась к тому, как я ее пишу, настаивала, чтобы работа над книгой была завершена. Сама же она сделала фантастическую карьеру не только профессиональную, но и жизненную. У нее большая интернациональная семья, где смешались представители, пожалуй, десятка национальностей и где все очень дружат, – это ли не символ того, как тесно мы связаны на планете?

Мой первый год работы закончился уходом Валерия Александровича Иванова на новую должность. Вместо него главным редактором стал Евгений Широков – человек совсем другой формации, до молодежной редакции он руководил радиостанцией «Юность». Но и с ним мы быстро нашли общий язык. Вместе сделали сериал «Наша биография» – 60 серий о 60-ти годах советской власти. Пропаганда? Нет, мне до сих пор за этот сериал не стыдно. Мы показывали хронику, которую до нас не показывал никто. В нашем фильме были те, кого в 30-е годы вымарывали с фотографий. Даже Троцкий – и он был.

Серию про 37-й год переснимали по двадцать раз – резали, восстанавливали. Снова резали, снова отбивали – по кадру, по секунде, по крупицам.

За этот фильм мы, одиннадцать его авторов, получили Госпремию. Мне было 32 года – и я получал награду, которую одновременно со мной вручали Андрею Вознесенскому, Фрунзику Мкртчяну… «Это со мной? Это происходит со мной?» – спрашивал я себя. И в очередной раз думал: как хорошо, что в тот день, когда я твердо решил уходить из «молодежки», я все-таки не ушел, а начал учиться у коллег.

Потом моя работа в молодежной редакции «перетекла» на радиостанцию «Юность». Если оглянуться в прошлое, пожалуй, это было самое счастливое время – год работы главным редактором «Юности».

К нам в редакцию часто приходил Юрий Визбор – порой не один, а с Адой Якушевой – вы знали, что именно ей он посвятил песню «Милая моя, солнышко лесное»?

Татьяна Бодрова (сейчас она продюсер программы «Время») делала передачу о джазе и рок-музыке. Андрей Вознесенский читал в эфире свои стихи.

Каждый раз, когда выходил очередной «несоветский» выпуск радиостанции «Юность», заместитель председателя Гостелерадио Юрий Николаевич Орлов падал в обморок – партийный бонза, он не понимал: как мы посмели? Как мы могли? Как нам такое вообще в голову пришло?

Вызывал нас на ковер, чихвостил на чем свет стоит, требовал принять меры – мы кивали… и вновь выпускали в эфир что-нибудь джазовое.

Мы ставили телеспектакли, наша выездная редакция путешествовала по всей стране – вплоть до самых отдаленных таежных уголков. Кстати, вместе с редакцией ездила и Алла Пугачева – мы все были такими молодыми и счастливыми, что казалось, так будет всегда.

Но моя «Юность» длилась около двух лет. А потом вновь позвала «молодежка», но уже – на должность главного редактора.

…Нам было по пути – домой мы часто шли вместе, разговаривая обо всем. Нам было нетрудно обсуждать самые неудобные темы, но в этот раз Зинаида Ивановна Васильева явно хотела что-то мне сказать, но так же явно нервничала.

Зинаида Ивановна работала в молодежной редакции дольше меня. Когда я пришел в «молодежку», она уже была заместителем Валерия Иванова, так что мы с ней оказались на равных. Сейчас я уже был ее начальником, она – моим замом.

– Зинаида Ивановна, вы ведь хотите о чем-то важном поговорить. – Я запахнул поплотнее пальто – дул слишком уж свежий ветер.

– Эдуард Михайлович, – произнесла она, будто решившись на откровенность. – Понимаете… вы прорыли канал с холодной водой – между собой и сотрудниками. Вы это сделали! Зачем?

Мое возвращение в молодежную редакцию большинство сотрудников приняли с радостью. Но потом многие стали замечать: Сагалаев-зам и Сагалаев-главред – это два разных Сагалаева. На должности главного редактора я стал жестче, требовательнее и холоднее. Кто-то обиделся. Кто-то разочаровался. Кто-то понял.

Есть очень тонкая грань между замом и первым руководителем.

У зама всегда есть тот, кто его прикроет. Тот, кто заметит его ошибки или устранит их последствия. Поэтому зам может себе позволить дружить с коллективом. Он может разрешать другим говорить себе: «Отстань, ты в этом ничего не понимаешь! Не лезь!» Он может быть милым и приятным в общении.

А первое лицо – не может.

Руководитель – тот, кто примет удар на себя. Тот, кто будет отвечать за все, что происходит, происходило и могло бы произойти в редакции. Тот, кто прикроет своих.

Может ли он дружить с подчиненными? Возможно. Но ему всегда придется помнить, что у него нет той защиты, что есть у всех остальных.

Я был демократичным руководителем. Но установил дистанцию между собой и коллективом. Иначе меня съели бы свои же.

Глава шестая
Владимир Ворошилов

– Природа телевидения – она в чем? Что удерживает миллионы людей? – Владимир Ворошилов, автор тогда еще только появившейся игры «Что? Где? Когда?», смотрел на мелькающую за окном автобуса Москву. – Вот театр. Ты выступаешь – тебя видят одновременно ну двести, ну триста человек. И вот прямой эфир. Тебя смотрят миллионы. И миллионы людей в один и тот же момент чувствуют одно и то же. Почему они не отрываются от экранов?

– Почему?

Я уже понял: сейчас Ворошилов скажет что-то совершенно обычное для него и крайне важное для меня.

– Потому что есть событие. Кстати, что такое событие, ты понимаешь? – Он повернулся ко мне.

– Ну, это когда что-то случается, что-то происходит, – сказал я, пожав плечами.

– Нет. Вот смотри. Катаются фигуристы на льду – прыжки, повороты, спирали – это не событие. Это скучно, там ничего не происходит. Но вот фигуристка прыгает и падает на лед – это уже здорово. Причем заметь: когда она идет на прыжок – это не событие. Когда она уже лежит на льду – это не событие. Когда она падает, а все ахают – вот это событие! Момент, когда зритель: «Ах!» – вот оно.

– Не любите вы фигуристов, – рассмеялся я.

– Я люблю телевидение. Без событий оно мертвое. А вот когда Роднина падает – живое. Мы должны создавать события. Должны, понимаешь?

– Ну мы и едем – создавать, – я кивнул на пульт с сотней кнопок и проводов.

– Вот и едем! – Ворошилов отвернулся к окну.

Его уже начинал забирать в себя прямой эфир. И я уже чувствовал это. Но еще не знал, насколько драматичным окажется наше событие.

Передачу «Спринт для всех» сегодня мало кто вспомнит. А между тем в 70-е годы она была очень популярна. Фактически Ворошилов делал реалити-шоу на основе спортивных соревнований. Он подбирал крепких, атлетичных парней – и в прямом эфире эти ребята скакали на лошадях, переплывали реку, бежали, преодолевая препятствия, – словом, устраивали гладиаторские бои в советской стране.

Нерв бою придавал тот факт, что на каждой передаче в качестве одного из участников выбирали парня из публики – прямо перед соревнованиями. Зрители, конечно, болели за «своего». От экранов было не оторваться.

Камера, мотор, поехали…

– Можно я? – Из числа зрителей вышел молодой симпатичный парень. Ничем не примечательный – обычного роста, обычного телосложения, с дружелюбной улыбкой.

– Да, молодой человек, вставайте! Как вас зовут?

Имя парня я уже не вспомню. А вот фамилия была – Рабинович.

Ну, еврей и еврей. Все равно же не выиграет. А так – что ж, даже интересно.

К евреям в СССР отношение было сложное. Ни в одном законе, ни в одной газете никто бы никогда не написал, что евреи не равны другим национальностям. Но все знали: евреи, конечно, могут участвовать в соревнованиях. Но победить должен русский. В худшем случае – украинец или белорус. В порядке исключения – представитель титульной нации любой братской республики. Но не еврей. Еврей – никогда.

Первое испытание, спринт, Рабинович выиграл с блеском. Второе – плавание – наравне с еще одним участником. Третье…

– Сагалаев! – трубка спецсвязи орала голосом Лапина, председателя Госкомитета по радио и телевещанию. – Что у вас происходит?! У вас что, еврей победит в программе?!

Ворошилов сидел рядом со мной.

Сжал кулаки.

– Это честно, – повторял он. – Это честно.

– Он победит? – Я смотрел на экран: в последнем соревновании еврей Рабинович скакал на лошади, стремительно отрываясь от других всадников – молодых, крепких русских ребят.

– Это честно, – как заговор твердил Ворошилов.

– Не допускать! – орала трубка голосом Лапина.

Лошадь упала.

Под Рабиновичем упала лошадь.

Победил русский парень. А лошадь получила новую кличку – Антисемит.

В 60-е годы в СССР вышла книга «Телевидение – это очень просто». Написал ее Владимир Саппак – он был прикован к постели, и единственным окном в мир для него стал телевизор. Этот человек смотрел все программы и, обладая незаурядным аналитическим умом, смог вывести те тончайшие закономерности, что позволяли (и позволяют) телевидению так мощно влиять на умы зрителей.

Я жалею, что прочитал эту книгу позднее, чем мог бы, – уже после того, как начал работать на ТВ, как познакомился с Ворошиловым… Но я очень рад, что все-таки прочитал ее. И, читая, обнаруживал: очень многое из того, что пишет Владимир Саппак, я уже слышал от Владимира Ворошилова. Или успел прочувствовать сам.

Саппак утверждал: телевидение никогда не лжет. Даже при самом сильном желании человека выглядеть лучше, значительнее, весомее оно покажет его сущность.

То же самое говорил мне Ворошилов. Но добавлял: нужно уметь задавать вопросы.

– Ты в жизни можешь не увидеть неискренность человека, а на экране увидишь!

– Но как?

– В прямом эфире!

Он терпеть не мог работать не в прямом эфире. Мы с ним очень сблизились, хотя были невероятно разными людьми – по происхождению, по образованию, по жизненному опыту и пути. Он работал театральным художником в Театре на Таганке, в Ленкоме. Рассказывал, с каким скандалом ушел из Ленкома, как подрался с главным режиссером из-за декораций. Ворошилов сделал световые декорации, точнее, занавес из света. Поставил прожектора на самом верху сцены – и свет от них падал вниз. Но в процессе работы повредил крышу. Пошел дождь. Крыша потекла. Главный режиссер рассвирепел. Ворошилов за словом в карман не полез…

Да, мы сблизились с ним вопреки. Он был старше, я – статуснее (должность заместителя главного редактора в те годы значила многое: даже если ее занимал полный идиот, перед ним нужно было кланяться).

Ворошилов не кланялся – он учил. Приглашал к себе домой, объяснял телевизионные тонкости, злился, если я не понимал с первого раза… Может, у него по отношению ко мне были какие-то отцовские чувства – не знаю. Но мы с ним были абсолютно на равных. Иногда я даже давил на него и приказывал. Собственно, ни одно из моих приказаний не было выполнено. Мы всегда находили какой-то компромисс. И он мог отстоять свои убеждения, доказать, что это правильно.

Про телевидение много спорили.

– Я докажу, что человек в эфире – это не «говорящая голова», что это интересно! – сказал он однажды.

– Как? Вы же сами – любитель массовых действий, передач с неожиданными поворотами сюжета. А когда человек сидит и говорит…

– Я не просто любитель массовых действий! – вспылил Ворошилов. – Я еще и понимаю телевидение! И докажу вам: человек в кадре – это не обязательно «говорящая голова»!

Противоречить было бесполезно. Во-первых, я понимал: он выиграет. Во-вторых, стало интересно увидеть, что он придумал.

Передачу он назвал «Рассказы о профессиях». Казалось бы: что может быть скучнее слесаря, на протяжении сорока минут рассказывающего, каково это – работать слесарем. Или инженера. Или даже библиотекаря. Говорящая голова – она и есть говорящая голова.

Редкий случай – Ворошилов намеренно изменил любимому прямому эфиру с передачей, которую монтировали в студии. Но как он это делал!

Шла запись его интервью с рабочим-трубоукладчиком. Человек всю жизнь клал трубы – большие, маленькие, в земле, на земле…

– Тебе страшно бывает? – Ворошилов смотрел на рабочего с почти отеческим сочувствием.

– Да нет, – рабочий смущался перед камерой, пытался подбирать слова. – Чего там бояться.

– А когда на высоте работаешь?

– Нет, не страшно.

– А представь: страховки нет, ветер сшибает с ног… – Ворошилов рисовал самую сложную ситуацию, какая только могла возникнуть. И рисовал так точно, что по лицу рабочего становилось понятно: с ним такое было. Он вот именно такое сейчас вспомнил.

– Да, вот тогда было страшно. Мы тогда с мужиками… – рабочий уже не подбирал слова, говорил как есть, перебивая сам себя.

Все, что записывалось до этого, Ворошилов безжалостно вырезал. А слова про «страшно» давал в эфир.

В его передачах на лицах людей читалась такая буря искренних эмоций, что каждый выпуск мы смотрели как документальный фильм. А может быть, даже художественный.

Ворошилов не стеснялся задавать вопросы настолько провокационные, что казалось – еще чуть-чуть, и вместо ответа получит кулаком в лицо. Но вместо этого он получал эмоции героя на их пике.

Он мог спросить: «А ты, наверное, из-за своей профессии… ну вредное же производство, да? Наверное, ты уже импотент». – «Я импотент?! – возмущался рабочий. – Да у меня там была такая любовь!» И вопрос, и начало ответа при монтаже вырезались. А про любовь Ворошилов оставлял.

Его герои плакали в кадре. Смеялись в кадре. Возмущались в кадре. Они жили в кадре. И, наверное, тихо ненавидели Ворошилова.

Он и сам, кстати, к людям относился без особой любви. Нет, пожалуй, я неправильно выразился. Человек был для Ворошилова предметом колоссального интереса. Но это был интерес исследователя, интерес режиссера, интерес того, кто над человеком, а не рядом с ним.

Человеческие страсти и слабости – как их показать? Как вытащить? Как показать изменения? А люди-герои… Что ж, он умел лепить героев – особенно это было хорошо видно в «Что? Где? Когда?». Он видел, на кого можно сделать ставку. Находил тот характер, которому подойдет образ интеллектуального супермена. И делал их – Друзя, Бялко, Двинятина… Режиссер человеческого телевидения.

– Не могу работать с людьми, – признался Ворошилов однажды. – Когда был режиссером в театре, шел на репетиции с актерами, меня рвало в подворотнях, потому что я понимал: сейчас придется общаться с теми, кто меня не понимает, а я не хочу понимать их.

Телевидение создало для него тот счастливый барьер между ним и другими. Он руководил людьми из-за кадра. Из аппаратной. Из ПТС. Из своего мира.

– Заходите. – Ворошилов открыл дверь своей квартиры… и я замер на пороге.

Впереди была чернота. Полная, бесконечная чернота. Черные стены. Черный пол. Черный потолок. Красная лампа на столе.

– Это… – Я постарался найти слово, какое подошло бы, чтобы выразить мое недоумение, смешанное с удивлением, ужасом, шоком и чем-то еще неназванным, чему, кажется, до сих пор не придумали определения.

– Заходите, заходите, – он махнул рукой, словно не заметив моей реакции.

Его квартира была еще более необычной, чем он сам (хотя куда уж больше?).

Кровать отделялась черной бархатной портьерой. На черных стенах – приколотые булавками желтые листочки. Сотни листочков. На каждом – короткая запись: он фиксировал идеи, которые приходили ему в голову. Воплотил далеко не все.

Окна закрыты плотными шторами. Он сидел в этой квартире часами – один. Как ученый в своей лаборатории. Иногда, если возникала потребность в какой-то «бытовухе», звал Веру.

Вера – это его мама, но «мама» он ей не говорил, только Вера. Она обожала его так, как могут обожать только матери… Пожалуй, Вера была практически единственным человеком, с кем он мог серьезно советоваться.

Но даже с ней он советовался невсерьез – как будто шутит. Хотя оба понимали: разговор идет важный.

У Ворошилова было прозвище – Сова. Еще до «Что? Где? Когда?», до филина на заставке – он уже был Сова. Он сидел в своей квартире как филин – один, в окружении собственных мыслей. И у него не было авторитетов на телевидении. Я вообще поначалу казался ему досадным препятствием, чем-то вроде плохой погоды: ее можно не принимать всерьез, но с ней приходится считаться. А потом словно щелкнуло что-то – я вдруг стал ему интересен.

Настолько, что он впустил меня в свою квартиру. Здесь мало кто бывал – Ворошилов тщательно оберегал свое одиночество. И я, пожалуй, понимаю, что это было за чувство – то самое, непонятное, из смеси эмоций, которые охватили меня, когда я впервые переступил порог его квартиры.

Это была гордость – за то, что Ворошилов мне открылся.

Мы говорили обо всем: о жизни, о женщинах… Но чаще всего – о телевидении. Его настоящей страстью было ТВ.

Из-за «Что? Где? Когда?» мы чуть не разругались. Шел 1975 год. Ворошилов снял несколько выпусков семейной викторины. Забавная и необычная, эта викторина так и осталась на уровне обычного ворошиловского эксперимента. Другой режиссер, может, гордился бы ею до выхода на почетную пенсию, но Ворошилов, попробовав с семьями, понял: не то. Ему был нужен азарт, борьба, битва, эмоции на пике.

Он хотел боя равных. А в семьях всегда кто-то был умнее, кто-то – милее…

– Это будет игра. Шесть человек. Вопросы. Минута на обсуждение, – Ворошилов рассказывал идею новой игры, и я уже чувствовал: на моих глазах рождается бомба. – И они будут играть на деньги.

– На… что? Владимир Яковлевич, это же невозможно!

– Только на деньги! – Он словно удивился моей реакции.

– Какие деньги, Владимир Яковлевич? Вы что?

На дворе, повторюсь, стоял 1975 год – игра на деньги в советской стране казалась едва ли не более аморальной, чем игра на раздевание.

– Но мы не можем по-другому! Если не деньги, это будет не то! Не тот ажиотаж, не та страсть, не то, Эдуард Михайлович, поймите! – Ворошилов вскочил со стула. – Ну давайте хотя бы немножко, хотя бы… ну я не знаю, – тысячу рублей. Ну сто рублей хотя бы!

Его убежденность захватила меня. В какой-то момент я и сам подумал: а почему бы не на деньги? Посоветовался с Валерием Александровичем Ивановым, получил ответ: «Ты что, с ума сошел?»

Не помню, чья была идея – не деньги, а книги. Один из главных дефицитов советских времен. Одобряемая обществом роскошь. Символ интеллекта и культуры.

Книги же!

Ворошилов согласился не сразу. Скорее – уступил, понимая бесперспективность своей идеи. Но про деньги он не забыл. В 1991 году, когда страна менялась со скоростью звука, Ворошилов все-таки сделал «Что? Где? Когда?» тем, чем видел изначально, – интеллектуальным казино.

У Владимира Яковлевича была тяга к игре – он чувствовал азарт так, как обычный человек ощущает любую материальную вещь: кирпич, пух, лист металла. Он понимал: природа игры «на интерес» и природа игры «на деньги» – это разные, лишь едва соприкасающиеся между собой «природы».

Жадность, стремление получить что-то «на халяву», заработать – это неистребимо, это одна из черт нашей натуры, и это будит в нас бешеные эмоции. Причем неважно: зарабатываем мы сами или видим, как деньги пытаются заработать другие.

Но, кроме игры на деньги, было еще одно очень важное решение. Гениальное, если уж быть точным.

Ворошилов играл за зрителей.

– Я не буду рефери, – говорил он нам. – Только против знатоков.

Степень его злорадства порой зашкаливала. Иногда даже я сомневался: а он точно играет? Или все-таки его злорадство искреннее? Наверное, и сам Ворошилов не смог бы с точностью до процента разложить свои эмоции на демонстративные и честные. Но как его реакция заводила телезрителей!

Для Ворошилова была важна драматургия человеческого лица. Он не упускал ни одного конфликта в команде. Его гениальный оператор Фукс успевал ловить любое движение мимических мышц игрока. Вообще, Ворошилов и Фукс – это были два профессионала, которые нашли друг друга. Фукс погиб вскоре после смерти Ворошилова. Грустно шутили: «Ворошилов забрал его себе – наверняка даже там занимается телевидением».

Конфликты между игроками Ворошилов часто инициировал сам. Он ссорил знатоков тонко, порой те даже не могли понять, что происходит. Конфликт между капитаном и командой, между капитаном и игроком, которого выбрали для ответа, – он умел их генерировать.

Но и сглаживать тоже умел.

– Эдуард Михайлович, вы бы зашли в студию, – на пороге моего кабинета мялся ассистент режиссера.

– А что там?

Время было крайне неудачное – у меня гора работы, все нужно сделать срочно, а тут…

– Ну вы зайдите, пожалуйста, – ассистент явно подбирал слова. – Вы лучше сами посмотрите.

И я пошел.

В небольшой студии находились две команды знатоков. Шесть человек стояли в круге, еще шесть – за ними. Первые – спиной ко вторым. И по команде первые начинали падать назад – ни за что не хватаясь, словно теряли сознание. А вторые ловили их – и возвращали в вертикальное положение.

Сегодня это упражнение «на чувство локтя» известно, пожалуй, каждому первокурснику психологического факультета. Тогда оно и правда казалось сектантски-невероятным.

– Работаем с психологами, – Ворошилов подошел ко мне, кивнул на незнакомого мужчину «научной наружности». – Воспитываем доверие человека к команде.

– Дайте и я упаду, – сам не понял, как это сказал.

– Пожалуйста. – Ворошилов пожал плечами.

Было страшно. Ровно в тот момент, когда я начал падать, мозг пронзила мысль: я же начальник! У нас же начальство никогда не любят! Кто ж меня ловить-то будет?

Поймали. Это было колоссальное ощущение свежести. Будто я прыгнул с моста на Манхэттене.

Говорят, Моцарт сочинял свои гениальные произведения по наитию. Ворошилов – другой. Он гений, но гений думающий. Его мозг не останавливал свою работу ни на минуту. Он анализировал варианты, искал возможности, просчитывал вероятности. Кому в середине 70-х годов могла прийти в голову идея позвать психологов для того, чтобы сплотить команды знатоков? Игра «Зарница» – вот наш вариант сплочения!

Ворошилову повезло с телевидением. Он нашел ту сферу, где его талант смог раскрыться в полной мере. К счастливому сочетанию таланта, чего-то от Бога, профессионализма, умения сосредоточиться в своем одиночестве и раскрепостить воображение он добавил понимание телевидения – чуда, которое он в то же время мог лепить по собственному воображению…