Текст книги "Сто страниц бреда. Повести. Рассказы"

– Это не «Дэнс», – словно угадав мои мысли, сказал Лизард.

– Но ведь похоже на «Птиц».

– Это только вступление, слушай дальше.

Мы уселись на комбиках, закурили и стали слушать «Восход солнца», как мысленно я обозвал вступление. Вдруг появился стук, сначала издалека, приглушенный, он нарастал, ширился, и вдруг совершенно неожиданно вступил бас. «Клацаюший» звук слэпа. Синкопа. Очень короткая фраза, пауза, в которой слышно эхо, и вдруг еше одна такая же четкая фраза. Паузы все сокращались. И вот запульсировал, забился резкий ритм, вплелся в него ударник. Что это, буйство африканских ритуальных барабанов или бешеная пляска шамана? Так же неожиданно – гитара с «примочкой», и следом же – соло-гитара с «вау-вау». Нарастает. Стихия. Полет в бурю. Эмоция. Чистая колдовская энергия. Пьянит. Рвет в клочья дым усталости. Стискиваю зубы на очередной сигарете в ожидании развития. Ну, куда же еще круче? Хорал? Все, потерялся, исчез, растворился. Мощь окружающая, жгуты энергии, разрывы ее, будущее и прошедшее – все нереально и реально…

– Эй, очнись, – чей-то голос пытался вырвать меня из этой эйфории, мощи, силы, Энергии. А, чего хотите?.. Приоткрываю глаза – Лизард. Кто же еще? Ненавижу, потому что знаю, такое не повторится, поэтому так и говорю:

– Ненавижу тебя.

– Нормально, – изумлен, – и за что?

– Ты меня вырвал из… – и тут понимаю, что, кроме глупых, банальных фраз, ничего не могу придумать. Осталось только ощущение, музыка развеяна, то, что было, останется еще недолго в какой-нибудь из четырех миллиардов ячеек мозга. Потом постепенно начнется линька этого фрагмента жизни. Уже завтра он будет другим. И так изо дня в день, как любое воспоминание, обрастет ненужными подробностями и воспоминаниями других эпизодов, сравнениями, глупыми ненужными сомнениями. Не останется этого ощущения, будто и не было его. Все – «финита ля комедия».

– Из чего? – спросил Лизард.

– Из ощущения.

Говорить больше не хотелось. Хотелось забиться куда-то в угол и курить, курить, курить. Что я и сделал. Лизард, наверное, меня понял, потому что взял бас, включил комбик, не обращая на меня внимания, и ударил по струнам. Короткая слэповая фраза. Пауза и еще одна. И еще. И вот я опять парю где-то в Энергии. Смеюсь и радуюсь. Я снова здесь, с вами, хочется кричать от счастья. На меня надвигается что-то багряное, но нет беспокойства. Это мое будущее. Но картинка не проясняется, а словно отодвигается. Энергия гаснет, тускнеет, я без поддержки па-да-юууу…

«Из темноты выплывают глаза. Два странных желтых глаза с вертикальными зрачками. Исчезают и снова появляются из-под век, коими является темнота. Моргнули снова и вдруг стали засасывать, вбирать в себя, тормозя падение. Вырваться – это только сон, только глупый странный сон. Дернулся в забытьи… и очнулся на полу, сверзившись с комбика, и тут же, не обращая внимания на боль в колене, бросился бежать, не соображая, где я, к выходу. Теперь вверх по лестнице, быстрее, сзади топот. Покачнулся на последней ступеньке, не удержался и пропахал на брюхе лестницу. И снова, сначала на коленях, цепляясь пальцами за ступени, лезу вверх, обдираю ладони, головой открываю дверь, буквально вышибаю ее и падаю в грязь. На четвереньках убегаю. Ливень, через некоторое время останавливаюсь на какой-то улочке, выложенной булыжником. Ветер бьет в лицо струями дождя, словно умывая. Прихожу в себя. Встаю. Дождь и слезы смешиваются на лице. Одиночество и безнадежность. Волосы налипли на лоб. Реву, как маленький. Кричу что-то бессвязное в небо. И давлюсь своими слезами и хрипами. Хочется выть или биться о стены, или просто ползать от бессилия. Падаю на колени и кулаками о булыжник.

Вдруг кто-то поднимает за плечи. Лизард. Только одно слово – брат. И он стоит такой надежный и крепкий, родной… Утыкаюсь ему в плечо. И реву… Слезы иссякают, дождь успокаивается.

– Успокойся, все о’кей.

– Пусто, все вокруг пусто. И внутри пусто. Я, наверное, уже никогда не смогу закрыть глаза.

– Не бойся. Слышишь? Все уже кончилось. Все будет хорошо, ты выкарабкался. Люди искусства похожи на ныряльщиков. Но некоторые ныряют слишком глубоко.., ты выплыл.

– Знаешь, это как… звонят в дверь, открываешь. А там – пустота.

– «За открывшейся дверью – пустота, это значит, что кто-то пришел за тобой». Ты заглянул в мгновение жизни, мгновение реальной жизни, а оно сродни смерти.

Он подтолкнул меня вперед.

– Некоторые живут без страха смерти. Как бессмертные. Иногда мне кажется, что знай мы час смерти – мы успевали бы больше. Подстегивает это тиканье мгновений. И жизнь вдруг приобретает стремительность – не конечность, а именно стремительность. И вкладываешь в каждый миг душу…

Мы шли по этой улочке, выложенной булыжником, в рассвет. Лизард говорил о Смерти, Жизни, Мгновениях, Ощущениях. Дождь почти закончился. Блестел и играл город в лучах Восходящего без устали Путника. Взрывался росой, на стеклах играл самоцветами, окрашивал в кровавое и розовое еще один день Жизни…

Как-то незаметно мы возвратились к бомбоубежищу.

– Пойдем, – сказал Лизард.

Меня охватил страх, впечатления от происшедшего еще не стерлись и были слишком яркими.

– Не бойся, – произнес он, – ну же, вперед.

В этот раз я спускался первым, чувствуя за собой силу, перед которой спасует любое лихо. В помещении уже звучала музыка, вернее, не совсем музыка, чего-то не хватало. Я распахнул дверь…

– Ты знаешь, чувак, мы все думаем, что нас по большому счету не существует.

– То есть?

– Ну, как-то нам всем вместе приснился один сон. Будто какой-то чувак и мы играем чумовую музыку. Причем странно так – он нам наброски на кассете подкидывает, вокал и мелодию. А сам появляется раз от разу все реже и реже. И вот он исчез. И у всех возникает мысль, что он влип. Ну, то есть нехорошо с ним. Там же во сне мы бросились его искать.

– Ну и?..

– Ну и нашли. В больничке. Вены вскрыл… Самое интересное – мы тогда друг дружку не знали. Так только, через каких-то знакомых, понаслышке. Каждый чего-то по своим углам отсиживался со своими идейками. А тут глобальный «бездник». В целях экономии средств собрались на природе. Там и увидели воочию друг друга. Ну и как-то слово за слово, про сон всплыло… А тут, недавно совсем, еще один сон, будто чувак за столом, что-то пишет, причем чувствую: в том мире мы от писанины дематериализуемся. А потом этот чувак в ванной заперся и давай листочки эти жечь. Не знаю, как другие, но я от боли заорал. (Вот, ожог, кстати, не было ничего, себя не жег, не придурок). Ну, я как буд-то браткам – «help», мол, горю! Ну, собрал всех, во сне, конечно, и нему, к чуваку этому. Бумагу вырвали, водой залили – объяснили что к чему, а он спорит с нами, будто видит. Говорит: мол, простите, герои должны погибнуть. Мы, естественно, не согласные на это дело, так ему и заявляем. Ну, он листы в мусорное ведро выкидывает. Да от рукописи ничего не осталось, он, видно, чернилами писал, все размыло. Вот так. Так что иногда закрадывается мысль – а может, мы правда лишь писанина, а? Лизард, ты как думаешь?

– Ну, если вы писанина, то весьма своевольная, – не хотим исчезать и все тут. Пожалуй, если это и впрямь Писатель, он бы вас скорее всего все-таки уничтожил.

– Лизард, слышишь, а вдруг в самом деле?

– Допустим, наш автор исписался, да?

Мы подтвердили:

– Да!

– Ну, на пару страниц его еще хватит, – сказал Лизард и вытащил бутылку вина. – Эту бутылку он опишет так: «Они пустили по кругу бутылку из зеленого стекла, и скоро она опустела». Эй-эй, оставьте хоть глоток.

Все захохотали. Лизард допил последний глоток.

– А если серьезно, кто знает? Может, уже есть книга, в которой и мы, и наши судьбы, а может, сейчас кто-то сидит и записывает в некую Книгу наши слова, но… есть и третий вариант – своей жизнью мы сами и заполняем страницы Книги. Кто знает?

– Привет, ребята!

В комнату впорхнула девушка лет двадцати. Ладную фигурку обтягивал джинсовый комбинезон. Пшеничные волосы свободно падали на плечи. Белые кроссовки и фенечка из черного бисера на руке дополняли картинку.

– Здравствуй, Лизард! – девушка подошла и звонко чмокнула его в небритую щеку.

– Привет. Нужно пошептаться, – и, приобняв ее за плечи, отвел в сторону.

Ребята тем временем затушили сигареты и разбрелись по местам. Пока шла настройка, я подошел к барабанщику.

– Это кто?

– Это? Это – Ида. Сестренка.

– Что-то не похожи вы с ней.

– Нет… Она для всех здесь как сестренка – вокалистка наша. Она и тексты пишет, только не все показывает. Считает, надо такие, чтобы Цельные были.

– А сегодня вы чем займетесь?

– Лизард попросил одну песенку доделать, партии уже в общих чертах набросали, сегодня попробуем соединить, а что?

– Да нет, я просто спросил. Слушай, я за сигаретами сбегаю, ничего?

– Да есть же сигареты.

– Ну, на всякий пожарный.

– Ладно, – он пожал плечами, – только не заблудись.

– Э, ты куда? – окликнул меня Лизард.

– Сейчас вернусь.

– Подожди, – он подошел ко мне, – поищи где-нибудь портвейн. Лучше белый. Нет, знаешь, «тринадцатый», дагестанский.

После этой фразы можно было написать: «Так я стал гонцом». Но об этом я как-то не задумывался, просто захотелось выбраться наружу и побродить по ожившему городу, подумать, не являемся ли мы героями дурной книги, не сидит ли кто сейчас за письменным столом и решает, куда нам пойти, что сделать, что подумать. Может, отсюда и вытекает вся глупость наших поступков, их нелогичность? С этими мыслями я бродил по городу, зашел в магазин, купил портвейн и папиросы – тысячу лет их уже не видел. И вернулся…

Ида пела очень хорошо. Голос у нее подвижный, сильный, гибкий, хорошо поставленный. Он то падал до басов, то становился звенящим и тонким, но не визгливым. Голос Лизарда – глуховатый, но тоже сильный, была в нем мощь и какая-то чувственность. Иногда бархатный, иногда тусклый и безжизненный.

Пели они вчерашнее «Зимнее солнце», так я «обозвал» то, что показал Лизард в электричке. Женский голос не мешал, а словно поддерживал.

– Не пошло что-то, – сказал Лизард, – давайте передохнем.

Я выставил «Портвейн №13» и выложил «Беломор» из кармана. Разлили всем по чуть-чуть, закурили, все, кроме Иды, она стояла у микрофона, отвернувшись от нас, что-то напевала:

 
– «Да только ветер в лицо,
И ты делаешь больно,
И с каждой затяжкой
Рассвет все ближе…»
 

Лизард подключил гитару и попробовал сделать аккомпанемент, тихонько он вплетался в слова, сковывая в единое.

– Не надо, Лиз, – попросила Ида, – еще не дописано… да и не будет, наверное. Плесни мне еще, – обратилась она ко мне, пристально вглядываясь в мои глаза, будто выискивая свою песню в них. Постепенно взгляд помягчал.

– Нет, ничего, – ответила она на мой молчаливый вопрос, – ничего, – и вновь отошла к микрофону.

Я заметил, что ребята как-то странно переглядываются, без усмешек, а с какой-то грустью.

– Ладно, давайте работать, что ли? – Влад поднялся и отошел к барабанам. Все разобрали инструменты. Лизард снова встал к микрофону. Я вновь закурил.

Они спели песню Лизарда вдруг. Я вздрогнул, когда зазвучал бас. И тут же вступил глухой голос Лизарда, подхватила гитара и вместе с ней Ида. Получилось. Записывалось всё, потому дубля не потребовалось.

Потом еще пела Ида. Здорово. И что она забыла в этой дыре? Она пела… и этим все было сказано, потому что описать это нельзя. Боль и радость, и свобода, и зависимость. И безумное веселье. И обреченность.

Выкладываясь в песнях, тускнели ее глаза. И когда в изнеможении она села на пол, тут же вокруг нее образовался кружок участия. Каждый пытался что-то сделать, помочь. Но она просто сидела с закрытыми глазами, и из-под век текли слезы.

– Ничего, все в порядке. Это просто… Неважно. Я сейчас, – и вышла.

Когда она вернулась, не было и следа той усталости. Мы пили портвейн, курили, травили байки, и она веселилась вместе со всеми. Вот только глаза… Глаза не соответствовали тому, что было написано на лице.

Разошлись за полночь. Мы с Лизардом пошли проводить Иду, она сама нас об этом попросила. Мне казалось, я буду лишним…

На кухне булькал чайник. Мы сидели под лампой с красным абажуром. Хозяйка вышла на минутку. Лизард заговорил:

– Вот она живет так, будто завтра умрет. Поет, живет, все делает так, будто завтра уже не будет для нее. Может, в этом и заключается талант или гений, или счастье.

– Не знаю. Но поет она классно. Нет, даже… Не знаю, как сказать.

Ида вернулась с гитарой.

– Лизард, спой что-нибудь свое.

– Давай сначала по чайку. Весь день пели, неужто не наслушалась?

– Я хотела бы что-нибудь из старенького. «Марш друидов». Или «Когда кончится джаз».

– Ида, потом, ладно?

Чай был ароматный, душистый и явно с добавлением каких-то трав. Он здорово расслаблял, растворяя усталость, и в то же время бодрил. Потом Лизард пел:

 
«Когда кончится джаз,
мы уйдем по флэтам
и на небо карабкаться будем во тьме.
Обнаженные нервы гитары пальцы согреют,
чтоб взорвать тишину и свечкою биться в окне…»
 

и

 
«Тихо бродит время,
На постели лето,
Черным шелком
В изголовье кошка…
…В этом синем небе
Есть одно мгновенье,
Чтоб сказать «Прощай».
 

И многое другое.

Потом попрощался и вышел.

– Вы давно с ним знакомы? – спросила Ида.

– Нет, недавно.

– Это заметно. Кто с ним знаком ближе, исчезает. Просто уходит вместе с ним в одно им известное место и больше не возвращается.

– Правда?

– Да. Но можешь радоваться, он приходит только к тем, кто его

сможет оценить, а значит, и сам является человеком незаурядным. Почему ты остался?

– Не знаю. Наверное, потому что он не позвал.

– А если бы позвал, пошел?

– Наверное, да.

– Ну и катись отсюда, – зло сказала Ида и разревелась.

Я поднялся, взял со стола «Беломор» и вышел в прихожку. Обулся и только взялся за ручку замка, когда две руки обвились вокруг шеи, а уши услышали: «Останься, не нужно никуда идти». Я развернулся, и теплые, соленые от слез губы уткнулись мне в щеку, предварительно мазнув по моим губам. «Мне нужен кто-то рядом», – зашептала она и вжалась в меня. Я стоял, как истукан, и не знал, что делать. То выгоняют, то целуют. А Лизард? Она продолжала: «Мне страшно, по ночам кажется, что я не вся, не целая, а только часть. И та, другая, перетягивает из меня по чуть-чуть жизнь. Будь со мной. Поцелуй меня нежно-нежно в лоб, да, в висок, только не делай мне больно…»

Под тугими струями душа ее тело казалось еще желаннее. От контрастного душа соски ее напряглись, а я любовался стройными бедрами, впалым животиком, каплями воды на ее ягодицах. Обернув огромным махровым полотенцем, отнес ее на кровать. И мы были вместе…

Утро было солнечным. Лучи солнца пронзали всю комнату. Ида спала, свернувшись калачиком, и дышала почти бесшумно. На кухне горел свет. Щелкнув выключателем, я сел и закурил. Интересно, какой день недели? Ида заворочалась. Потом пошлепала босыми ногами, и вот явилась. Заспанная, улыбающаяся, обнаженная, в розовых лучах рассвета. Чмокнула в лоб, прижалась, сказала: «Спасибо» – и скрылась в ванной. Там зашумела вода.

– …ходи сюда, – сквозь шум воды расслышал я. Зашлепал босыми ногами.

– А вы похожи с Лизардом, ты об этом знаешь?

– Нет.

– Да. Даже внешне похожи. Не фигурой. Глазами, волосами… И что-то в вас обоих есть. Ощущение спокойствия и уверенности. Хотя нет, от тебя только спокойствие. Принеси, пожалуйста, полотенце… Спасибо.

Она закрыла воду, закутавшись в полотенце, вышла в комнату и уже оттуда сказала: «Еше раз спасибо».

Через пятнадцать минут мы сидели на кухне и пили чай, а она говорила:

– Ты мне нравишься, но Лизарда я люблю. Очень долго и, кажется, безнадежно.

– Я могу…

– Не можешь, – прервала она меня. – Я бы, наверное, полюбила тебя, но ты скоро уйдешь, а если и нет… то… Какая разница? Ты забудешь обо мне скорее, чем даже думаешь. Ты, наверно, чувствуешь себя так, будто я специально так говорю? Наплюй! Просто я где-то там, – она постучала по груди, – уверена, что это первая и последняя наша… встреча. Проводишь меня?

– Конечно.

– И не вини себя ни в чем перед Лизардом. Если бы я этого не захотела, ничего бы и не было. А теперь все, бежим…

Как там писали раньше? «В тот же вечер он покинул город». Да. В тот же день я покинул город, один, без Лизарда. Он остался с ребятами. Мы попрощались. Ида поцеловала меня в губы и прошептала: «Забудь». Ушла к микрофону. Лизард посадил меня в автобус и сказал, что скоро появится.

За окном несся один и тот же степной пейзаж, радовала только дорога, разветвляющаяся языком змеи всегда так неожиданно…

Дома ждала записка: «Приходи, мы тебя ждем. «Yellow «brigantine». Ну уж нет! Сегодня только спать. Адью.

В бушующем море борется корабль. Клонит его к воде, вот-вот зачерпнет бортом воду, закручивает его ветер. Но команда держится из последних сил, потому что…

На невысоком холме стоит уставший, преклонивший одно колено воин. В руках его изодранный в клочья флаг конфедерации. Воин устал, и поддерживает его лишь сила воли. Руки в порезах, ноги обвиты сталью. В руке он сжимает меч. Из-за закопченного неба еле виден огромный, багровый глаз солнца. Все в дыму… Но воин ждет корабля, пока он жив, он будет ждать, но силы и воля на исходе…

А в дымном небе парит валькирия, и страшна, и прекрасна ее песня. Готова забрать она воина… Но причаливает корабль, и команда принимает его на борт. Все они почему-то в белом. И, склонившись над ним, пристально смотрят, как он истекает кровью…

Утро было прохладным, наконец-то жара спала. Но яркое солнце, по-моему, было готово разрушить эту идиллию. В комнате жужжала огромная муха, и этот звук напоминал зуммер телефона. Как только это насекомое решило отдохнуть на стене, в него тотчас полетел тапок, впрочем, безрезультатно. Но первое резкое движение было сделано. Нужно приниматься за обычную утреннюю рутину.

 
«Что ты делаешь утром,
Когда знаешь, что она изменила?
Ты идешь умываться.
Что ты делаешь утром,
Когда знаешь, что делу – хана?
Ты выходишь на улицу к людям…»
 

Ханы пока не наблюдалось, впрочем, как и дела, но на улицу уже пора. Какой смысл торчать дома, если тебе чуть больше двадцати и ты свободен распоряжаться своим временем как хочешь. К людям! В мир, чарующе странный и страшный. Заглядывать в души людей и заглядываться на хорошеньких девушек. Знакомиться, встречаться и расставаться, влюбляться и делать глупости, помнить, что ты не вечен, – эта фраза, внезапно пришедшая в голову Гшетаа «искрой» – в слаженный ход мыслей о буднях молодого человека. А в самом деле, вдруг меня не станет завтра. Нет, завтра – это слишком страшно, ну, через, скажем… лет семь. Это ведь только на бумаге семь лет равняется 2555-ти дням или 61320-ти часам плюс-минус сутки. Цифры, конечно, внушительные, но если учесть, что 20440 часов должны уйти на сон, 2555 на умывание и тэдэ и тэпэ, то останется, чтобы влюбляться, смеяться, рисовать, петь, бродить по вечернему городу, любоваться закатами, да попросту жить, совсем чуть-чуть. Ладно, бросаю грузиться, додумаю на улице…

У подъезда стоял «Стоматолог», довольно крупный парень. Прозвище свое он получил в баре, где «помогал» не в меру разгулявшимся клиентам лишаться зубов. Мы с ним в приятельских отношениях после одной не очень приятной истории, когда мне изменили форму губ путем сшивания оных, вернее, того, что от них осталось. Но зла я на него не держал. Сам был дурак. И как-то, попив водочки, мы примирились и сознались, что оба были не правы. История эта уже почти забыта за давностью лет.

– Слушай, Стоматолог, а что бы ты сделал, скажи тебе, что максимум жить осталось пять лет?

– Не знаю, а что?

– И что, никогда не задумывался?

– Почему, задумывался…

– И что?

– И… Напивался. Да ведь не сказали. Чего напрягаться?

– Ясно. Ну, привет.

– Пока.

Неужто в самом деле – напиться и забыть? Или просто не думать. Стоп, нужно поставить цель, глобальную, ну, например, стать звездой. Или еще что-нибудь в этом роде. Интересно, а у Стоматолога цель есть? Нужно будет спросить.

В парке было почти пустынно. Тихо ворковали голуби, и бесились взъерошенные воробьи. Ветер с востока нес прохладу.

Куря сигареты одну за другой, я убивал свое драгоценное время за распитием пива. Тень съеживалась под ногами, забивалась в углы. Я знал, что ближе к ночи она оживет. И начнет растягиваться и таять, теряя контрастность и цвет. Будет, то обгоняя, то плетясь позади, тащиться по бесконечным переулкам, пока ей не надоест, и тогда она исчезнет. И будет шляться где-то всю ночь, а с утра, измочаленная в каких-то ей только ведомых измерениях, примется жаться к кровати серым мешком и неслышно умолять меня не вставать в такую рань.

Одна моя близкая знакомая любила рисовать эти загадочные существа – тени. И всерьез верила в их метафизическую сущность, поэтому чертовски злилась, когда на ее тень наступали. А чтобы ближе узнать кого-нибудь, старалась, чтобы их тени пересекались. Но, несмотря на это, она была славным, странным человечком. С ней было странно… Потом, кажется, она совсем свихнулась на этом и, когда случайно опрокинула горячий чай на пол на свою обожаемую тень, попала в больницу с ожогами ног. Но это уже без меня. Я же в своих попытках разуверить ее был настойчив и, бывало, кидал намеренно бычки в ее тень. По-видимому, я был жесток с ней и даже чересчур жесток. Лишь ночью она отрешалась от своей мании, и можно было часами болтать и о французской поэзии, и о современной музыке, да о чем угодно. Но с восходом солнца ее опять начинала преследовать тень… Расстались мы так же нелепо, как и многие другие. Моя шокотерапия ей надоела, да и я уже тоже стал поддаваться мистике. Однажды я заметил, что оберегаю свою тень в толпе, стараюсь положить ее на чью-нибудь спину и замечаю, что идти становится легче, и испугался. В тот же день я нашел какое-то дурацкое оправдание для себя и сбежал.

– Ну что, пойдем, моя милая, – обратился я к тени.

Вместе мы поднялись на крышу высотки и, свесив ноги вниз, разглядывали людей-муравьев и спичечные коробки автомобилей. Расположившись на крыше со всеми удобствами, попивая нагретый солнцем портвейн, смотря, как огненное колесо скатывается в западный «неведомый» край и в окнах зажигаются огни, я проживал свой день. Наслаждаясь одиночеством и наблюдениями, я подумал, что это не самые плохие сутки в моей жизни. И что если завтра умирать, то я смогу рассказать многое даже об этом дне.

На востоке зажигались звезды и медленно текли на запад. Город погружался в темноту, временами вспыхивая искрами света, достаточно яркими, чтобы осветить мгновения. Окна были похожи на звезды, светили – но не грели. Тень уже сбежала, и я остался без ее опеки. Поэтому спокойно спустился с крыши и побрел, куда глядели глаза и несли ноги…

Вынесли они меня на берег озера, и, конечно, я полез купаться…

Огромная багряная луна висела над городом, ее отражение плескалось в воде, и я поплыл к этому багровому кругу.

 
«Я буду плыть, пока хватит сил,
Поверь мне, мама.
Я не сверну с курса и не устану,
Буду ли я танцевать на крыше,
Буду ли напиваться в баре.
Я буду плыть на волне рок-н-ролла,
Поверь мне, мама!.. Это не просто».
 

Порядком устав, я выбрался на сушу. Где-то дальше по берегу горел костерок. Заметил я его еще в воде, значит, кому-то еще не спится или есть любители ночного плавания. Главное, чтобы ночное не стало подводным – навсегда…

Человека тянет к огню. Может, в самом деле огонь – это земное олицетворение Солнца. И если много не пить, до самозабвения, то костер успокаивает сидящих возле него. Хочется замкнуться в круг. А если двое, то они почти всегда садятся ближе друг к другу.

На компанию я нарваться не боялся, в крайнем случае можно просто посмотреть, кто там, и уйти. Поэтому, подхватив ботинки, я направился в сторону костра. Комары, судя по всему, уже улетели спать, а песок приятно холодил ноги. «Как здорово жить!» – вертелось в голове….

Сделав небольшой круг, чтобы быть незамеченным, я спрятался за деревом, разглядывая две фигуры около костра, прислушиваясь к тихому разговору.

– Послушай, Лизард, – при этом имени я вздрогнул, – зачем мы здесь?

– Ждем…

– Кого?

– А это важно? Просто хороший вечер. Мы у огня. Ждем. Как когда-то ждали наши предки. Кого? Не знаю.

Они смолкли. В костре тихонько потрескивали сучья. С озера дул прохладный уже по-ночному ветер. Лизард подбросил сучья в костер. Вытащил головню, прикурил и застыл, глядя на обугленную ветку, вздрогнул, бросил ее в костер и стал раздеваться.

– Искупаешься? – спросил он у второго.

– Ты купайся, если хочешь, я попозже, – и тоже закурил, прикурив от зажигалки.

Я начал замерзать и стоял перед дилеммой – выйти к костру погреться или тихонько убраться подальше, одеться и уйти, не выдав ничем своего присутствия. В голове крутилась фраза из разговора: «Кого мы ждем? – А это важно?» Это все и решило. Собрался выйти из укрытия, а там уже действовать по обстановке.

Лизард еще не вошел в воду. Он стоял, глядя на огромный диск луны и дорожку, бегущую по воде. Услышав шаги, он резко обернулся и, не удивившись моему появлению, спросил:

– Купаться будешь?

– Иду.

Я подошел к воде. Взглянул на Лизарда и прыгнул в воду.

Не торопясь, мы с Лизардом плыли к кругу луны, в самом центре озера, изредка обменивались репликами приблизительно такого содержания:

– Давно ты здесь купаешься?

– Нет, разок искупнулся, а потом заметил ваш костер. Решил узнать, кому это еще не спится. Кстати, кто это с тобой?

– А ты не разглядел?

– Нет.

– Значит, потом.

– Что там у ребят нового?

– Ничего. Все привет передают. Еще одну песню записали.

– А Ида как?

– Нормально.

– Ты знаешь, она тебя…

– Знаю, – Лизард не дал мне закончить, – не надо об этом. Скоро все пройдет.

– А мне кажется…

– Крестись, – он опять оборвал меня.

– Лизард, хватит, девчонке в самом деле плохо.

– Ты ее утешил? Утешил. Все.

Я очень хотел промолчать, но не смог. Как он может так легко распоряжаться другими судьбами, чувствами? Кто он такой? Поэтому я просто, почти без злости, сказал ему: «Да пошел ты…» И, развернувшись, поплыл к берегу. Где-то в душе я надеялся, что он меня остановит. Подплывет, скажет, что был не прав, мол, не горячись, извини, ну, хоть что-то изменит. Ни фига подобного.

В одиночестве я доплыл до берега. Костер почти догорел. Третьего возле него не было. Не было и его одежды. «Значит, ушел… Или отошел?» – подумал я, подкидывая ветки в костер и глядя, как жадно вбирало пламя это новое жертвоприношение.

Я уже давно обсох и выкурил пару сигарет, когда из воды вышел Лизард. Выглядел он сильно уставшим. Подойдя к костру, вытащил из куртки сигарету, молча закурил и уставился на огонь. Небо уже начинало светлеть. Молча мы сидели друг против друга, и огонь не объединял, а, наоборот, служил преградой, через которую ни он, ни я не хотели или не могли пока переступить, пребывая, словно два мира, в зыбком равновесии.

В воздухе стали петь комары, пришлось одеться. Так и сидели. Босые, небритые, молчаливые изваяния. Время от времени кто-нибудь из нас закуривал. Сначала молчание меня тяготило, я боялся того, что, наверное, в чем-то был не прав. Потом успокоился, и мне показалось, что это молчание лучше, чем все объяснения, и не было оно уже напряженным. Просто здорово было сидеть и молчать. И вдруг костер вспыхнул неожиданно ярко и в нем замелькали смутные образы. Иногда становились они четкими, трехмерными, но сразу же превращались в языки пламени, в потрескивании сучьев можно было разобрать обрывки слов, а иногда и целые фразы. Поднималось солнце – и образы гасли, а разговоры становились все невнятней и невнятней, пока наконец не слились окончательно с потрескиванием углей и шумом просыпающегося города. Вдруг угли зашипели сильнее. Я увидел, как дымчато-прозрачный Лизард стоит на них босыми ногами и постепенно теряет свою материальность. Я потянулся к нему, но руки схватили только воздух, а я, покачнувшись, стал падать прямо в тлеющий костер, бессознательно раскинув руки вперед и в стороны, чтобы не сгореть на углях, как Лизард… и очнулся на крыше высотки. За спиной вставало солнце, и моя густая тень, хорошо отдохнувшая, чего нельзя было сказать обо мне, простиралась вперед аж до соседнего дома. Где-то вдалеке блестело озеро, и слепили глаза окна домов, а на западе, где еще был кусочек темноватого неба, вспыхнула и погасла звездочка.

Кое-как размяв свои затекшие во время сна мышцы, я побрел домой, как пел Майк в одной из своих песен, «к грязным полам и немытой посуде, к холодным простыням и увядшим цветам…»

Город просыпался медленно. Сейчас во дворах только дворники машут своими метлами, собирая уже отслужившие сны, желания и мечты, оставленные, потерянные, проданные, отнятые, ну, а вместе со всем этим сметают шелуху мата, окурки неповиновения, резину страсти, пыль воспоминаний и, как говорится, «и др.».

Потом по улицам пойдут молочницы, встанут все на своих местах, дожидаясь клиентов, и громогласно начнут переругиваться. Иногда мне кажется, что молоко у них покупают те люди, которые очень ценят свой сон и не желают, чтобы их будили эти визгливые тетки.

Потом, чуть раньше первых рабочих, побегут спортсмены. Следом за ними – рабочие. Встанут около ближайшей закусочной, с тоской поглядывая мутными глазами то на часы, то на мелочь в руке. Но выйдут из закусочной уже другие люди – неторопливо закурят и гордым шагом рабочего человека, который свой хлеб ест не зря, смоля дешевые сигареты без фильтра, пойдут к стоянке заводского автобуса.

Иногда в эту компанию пытается втиснуться бледный, худой студент, но чаще всего его оттирают от прилавка, и он терпеливо ждет очереди. И наконец-то, вот она: спасительная-опохмелительная. И бежит студентик в общагу, пряча драгоценность на груди.

Все выше взбирается солнце, все ярче его лучи. Из подъездов выходят молодые мамаши со своими чадами, чтобы скорее сплавить оных в детский сад и мчаться на работу, дабы пересказать лучшей подруге вчерашнюю серию тупого сериала. Обсудить, что и на ком было надето. Молодых и красивых обозвать уродинами и шельмами, найти, хотя бы на телеэкране, свой идеал мужчины и пуститься сплетничать о соседях сверху, снизу и сбоку.

Практически следом за ними, с бешеными глазами, выбегает студент-отличник. Ему нужно попасть за сорок минут до экзамена в аудиторию, чтобы там остыть, успокоиться и спрятать «шпоры». Только неверьте, что у отличников «шпор» не бывает.

Около девяти на улицах появляются люди в костюмах и с дипломатами. Им уже жарко, и белый воротничок давит на шею. Это интеллигенция, работники коммерческих банков и студенты-старшекурсники.

Город ожил. Гудит общественный транспорт, всасывая в себя толпы людей и рассредотачивая их по городу. Гремят грузовики. С легким шуршанием проносятся легковушки. Жара. Асфальт уже нагрелся, и от него поднимается марево. Загудел разбуженный муравейник. И только я, тихий и беззаботный, курю, сидя у себя на балконе с книжицей Бодлера, и пускаю дым в голубое прозрачное небо…