Текст книги "Любожид"

Шесть филеров не только не спускали глаз с заветных чемоданов Раппопорта, но практически держали их в кольце своих ног и, не отставая от Раппопорта, «вели» эти чемоданы к таможенной стойке – каждый свой, персональный чемодан.

Между тем общая атмосфера в зале ожидания Шереметьевского аэропорта изменилась совершенно неузнаваемым образом. Евреи-эмигранты, которым выпало улетать 17 июля 1975 года, не могли понять, почему таможенники вдруг прекратили придираться к их вещам, а стали бегло, наспех просматривать только один чемодан из пяти, ничего не отнимая и не конфисковывая. Почему их вдруг перестали интересовать серебряные вилки, нитки кораллов, мельхиор и даже фототехника! Почему они поспешно шлепали штампы в зеленые еврейские визы и авиабилеты и говорили: «Следующий! Быстрей! Проходите! Следующий!»

Следующий – наконец! – был Максим Раппопорт. Он ничего не замечал вокруг себя – ни слежки, ни торопливости таможенных инспекторов. И матерые гэбэшные волки во главе с майором Швыревым наслаждались этим. Они снимали Раппопорта скрытыми фото– и кинокамерами, и они позволили ему самому, собственноручно, принести на таможенный стол все шесть его кожаных чемоданов и неизменный черный «дипломат».

Так кот растягивает процедуру поедания мышонка, попавшего ему в лапы, – кот играет с ним.

– Ваш билет?

Раппопорт положил перед таможенником свой билет на сегодняшний рейс.

– Виза?

Раппопорт – с наигранным, конечно, спокойствием и якобы даже с беспечностью в лице – предъявил листок с советской выездной и австрийской въездной штампами-визами.

– Откройте замки ваших чемоданов.

– Они открыты.

– Что?

– Они не заперты…

– Гм… Откройте этот чемодан!

Это был пароль, которого они ждали так давно!

Шесть офицеров КГБ во главе с майором Швыревым и в сопровождении майора Золотарева возникли за спиной таможенного инспектора, уже подготовленного к своей миссии героя – разоблачителя валютчика.

Раппопорт удивленно посмотрел на них и с беспечным видом отбросил крышку первого чемодана. В чемодане лежали семь нестираных мужских сорочек. И все. Однако майор Швырев и его бригада знали секрет Раппопорта, а потому таможенный инспектор уверенной и вооруженной ланцетом рукой аккуратно вспорол дно и стенки этого чемодана. А кинооператор вышел из-за стеклянного барьера и, уже не таясь, навел трансфокатор на вспоротое днище этого чемодана.

Но – там было пусто.

Между первым и вторым дном чемодана, а также между его двойными стенками не было абсолютно ничего, даже пыли.

Таможенник, удерживая на лице бесстрастное выражение, пропорол этот чемодан насквозь – вдоль и поперек его днища, крышки и стен. Пусто.

– Следующий чемодан! Открывайте!

Раппопорт пожал плечами и открыл второй чемодан. В этом чемодане тоже были нестираные мужские рубашки в количестве шести штук. И три пары мужских трусов.

Таможенник небрежно вышвырнул это барахло прямо на пол и занес над пустым чемоданом свой остро отточенный ланцет.

– Может, не надо? – попросил Раппопорт, изображая невинность на своем носатом лице. – Хороший чемодан. Чем портить, могу подарить!

Но – врагу не удалось вывести из себя инспектора таможенной службы. Границы советского государства охраняют выдержанные и тренированные люди.

Опытная рука снова аккуратно, без аффектации, вспорола днище, крышку и стенки роскошного кожаного чемодана.

Однако и здесь не было ни-че-го.

– Следующий чемодан!

В следующем – третьем – чемодане была та же потайная пустота, прикрытая лишь двумя парами потертых джинсов.

– Следующий!..

Нужно ли рассказывать, как, позеленев от злости, они изрезали в клочья все шесть его чемоданов и буквально разрубили на куски его пресловутый черный «дипломат»? Нужно ли говорить, что они обыскали его самого, просветили рентгеном и провели через унизительную процедуру проверки анального отверстия? И нужно ли говорить, что, кроме 90 долларов, легально разрешенных к вывозу в то время, они не нашли в его карманах, в его зубах и даже в его анальном отверстии абсолютно ничего ценного?

– Можете взять свои вещи!

Собрав с пола свои нестираные рубашки, трусы и две пары джинсов, Раппопорт положил пару джинсов и две сорочки в авоську, а все остальное свернул в узел, бросил этот узел в мусорную урну, обмахиваясь от жары австрийской визой, пошел на второй этаж аэровокзала, на паспортный контроль.

Здесь, уже перед выходом на посадку, его остановил майор Швырев:

– Одну минутку, Раппопорт!

– Простите?

– Где валюта?

– Вот… Вы же видели… – Раппопорт вытащил из кармана жалкую пачку – 90 долларов.

– Не морочьте голову! Вы знаете, о какой валюте я говорю! Смотрите! – И Швырев протянул Раппопорту несколько больших черно-белых фотографий, на которых Максим был снят в моменты приобретения валюты у фарцы в Москве, Ленинграде, Риге и Одессе. – Итак! Или вы скажете, где эта валюта, или я сниму вас с рейса!

– Ах, эта валюта! Вот вы что искали! – воскликнул Раппопорт. – Ну, дорогой мой, вы бы так и сказали с самого начала! А то изрезали такие дорогие чемоданы! И с чем я еду? Стыдно в Вене выйти из самолета!

– Не валяйте дурака! Ну!

Глубокая печаль легла на носатое лицо Максима Раппопорта.

– Разве вы не знаете, что случилось, товарищ майор? – сказал он. – Эти жулики меня надули. Ужасно, страшно надули! Они же подсунули мне фальшивые стодолларовые купюры! Я собирал их по всей стране! Я так старался – вы же видите! – Он кивнул на уличающие его фотографии. – И что? Боже мой, вчера ночью я чуть не получил инфаркт! Я показал эти сраные деньги американским и австралийским дипломатам, и они тут же сказали, что все мои деньги – туфта. Подделка! Даже нигериец и тот понял это с первого взгляда! И я их сжег. А что мне оставалось делать? Я сжег их в своем камине! Позвоните вашим людям, которые наверняка уже сидят в моей квартире, и попросите их пошуровать в камине как следует. Эти фальшивые деньги плохо горят, и, я думаю, там еще можно найти клочки…

Но майору Швыреву не нужно было звонить в бывшую квартиру Раппопорта, он уже разговаривал со своими сотрудниками, которые помчались в квартиру Раппопорта, как только оказалось, что и третий чемодан Раппопорта пуст. И эти сотрудники уже сказали майору Швыреву о том, что в камине среди груды пепла они нашли 649 несгоревших клочков американских стодолларовых банкнот. «Он сжег миллион долларов!» – кричали они в телефон.

– Что ж делать, дорогой? – грустно сказал Максим Раппопорт майору Швыреву и по-товарищески потрепал его по плечу, уже ожидавшему такие, казалось бы, близкие подполковничьи погоны. – Что делать? Как говорил мой папа Раппопорт, с деньгами нужно расставаться легко. Даже с миллионом. Даже миллион, говорил мой папа, не стоит буквы «п» в нашей фамилии. Я могу идти?

Швырев не шевельнулся и не сказал ничего.

– Честно говоря, майор, я думал, что это ваша работа. Что это вы подставили мне липовые купюры. Разве нет?

Швырев молчал.

Раппопорт пожал плечами, повернулся и пошел на посадку в самолет, все так же обмахиваясь австрийской визой и покачивая авоськой с джинсами.

Майор Швырев смотрел ему вслед до самого конца и даже проводил взглядом его самолет.

А назавтра, 18 июля, эксперты КГБ доложили майору, что спектральный и химический анализы клочков стодолларовых купюр, найденных в камине Максима Раппорта, показали совершенно определенно: это были настоящие, подлинные американские деньги! Но даже и в этот день Швырев еще не понял, что случилось. Неужели Раппопорт сам, своими руками сжег миллион долларов?!

Только через неделю, ночью, Швырев проснулся в холодном поту от того, что во сне, в ужасном, кошмарном сне он вдруг воочию увидел, как обвел его Раппопорт.

Он действительно сжег миллион долларов – десять тысяч стодолларовых купюр! Он сжег их на глазах трех американских и двух австралийских дипломатов. Но до этого каждый из этих дипломатов получил от Раппопорта микропленки с фотографиями всех этих купюр, а также перечень их номерных знаков. И они сами, собственноручно и своими глазами сверили эти номерные знаки с оригиналами. А потом составили акт об уничтожении этих денег путем сожжения.

Там, в США, на основании этих документов, заверенных представителями двух посольств, американский федеральный банк выдаст Раппопорту ровно миллион долларов взамен уничтоженных.

Первый отдел Второго главного управления КГБ, контролирующий деятельность западных дипломатов в Москве, бросился искать тех дипломатов, которые были на «отвальной» Раппопорта. Но, как еще той же ночью предположил Швырев, они – все пятеро – улетели из Москвы одновременное Раппопортом – 17 июля 1975 года.

Впрочем, эти детали молва могла и переврать для пущей красоты легенды. Однако все рассказчики этой нашумевшей в Москве истории неизменно заключали ее одной фразой: КГБ, говорили они, играло против Раппопорта уверенно, как Карпов. А он переиграл их, этот Раппопорт с тремя «п».

Единственное, чего не понимала Анна даже три года спустя, сидя на скамейке на площади Пушкина, – это почему с тех пор Максим ни разу не дал о себе знать. Она-то знала, что он в Бостоне и, как донесли ей доброжелатели, «в полном порядке». Но он, который готов был отдать всю свою фамилию с тремя «п» за то, чтобы вывезти ее с собой, сам не передал ей ни привета, не позвонил, не прислал письма.

– К черту! – горько сказала себе Анна, выкуривая третью, наверно, сигарету. К чертовой матери! Она должна думать о себе, а не о Максиме. Гольский поставил перед ней проблему, которую все равно нужно было решать рано или поздно. Конечно, она не еврейка, но при ее еврейском круге знакомств и пристрастий и при ее кличке «Анна Евреевна» нельзя прятать голову под крыло своей русской пятой графы и подставлять все остальное этим гольским, кузяевым, швыревым и прочим хорькам великой Советской империи. «Поимеют! Они – тебя – поимеют!» – вдруг с твердым и холодным ожесточением сказала Анна сама себе, даже не подсчитывая все остальные pro и contra. Что ж тут подсчитывать, если они ведут ее уже несколько лет (как минимум – три!), если они знают про нее все или почти все и если они действительно могут в любой момент шантажировать ее Максимом, левым бизнесом отца-алкаша или своим влиянием на карьеру Аркаши и ее собственную.

– А вот уж фуюшки! – усмехнулась она и мысленно сказала этому Гольскому: «Выкуси, дорогой! Ты думаешь, что знаешь обо мне все, но ты не знаешь одного – я свободна! Я свободна от Аркаши, понятно?»

Тогда, в 1975-м, в день ее прилета из Крыма, мужа не было дома – он, как обычно, торчал в Черноголовке, в своем закрытом институте, и ночевал там же, в общежитии ученых – у него была там комната. Анна дозвонилась до него, вызвала в Москву, рассказала о Максиме и сказала, что хочет развестись. Но Аркадий сказал:

– Зачем тебе развод, если он уезжает? Если ты не хочешь больше спать со мной – я проживу без этого. И вообще – можешь в этом отношении считать себя совершенно свободной…

И так это осталось – они жили в одной квартире, но независимой жизнью друзей, а не супругов. Аркадий, она знала, любил ее, надеялся на что-то, но если она уедет, она освободит его, развяжет и этот узел. А в Америке у нее сын. Сын и Максим Раппопорт. Так пошли вы все на хер! К сыну они обязаны ее выпустить – по статье про объединение семей, «И если я действительно уеду, – настропаляла себя Анна, – то Аркаше от этого только польза будет, он освободится от компромата…»

Она вытащила последнюю сигарету из пачки. Закурила. Прищурилась в задумчивости. Разве уважающий себя человек может работать с этими плебеями?

– Вы много курите… – сказал длинноволосый хиппарь с гитарой.

– Это последняя. Я бросаю, – сказала Анна.

Она встала со скамейки, сделала последнюю затяжку и решительно затоптала сигарету носком своей левой туфли. Потом вскинула голову и каким-то новым, перископическим зрением увидела всю улицу Горького, Тверской бульвар и Пушкинскую площадь. В сиреневых светлых летних сумерках по краям площади зажигались старинные чугунные фонари, а за ними, через улицу, желтыми квадратами высветились окна «Известий», неоном вспыхнули вывески «Moscow news» и «Арагви», и скрытые в кустах прожекторы осветили фонтан перед кинотеатром «Россия». И на гранитном постаменте, окруженном цепями, – статую Пушкина с наклоненной к прохожим задумчивой курчавой головой. Анна знала, что до ее отъезда еще далеко, очень далеко – даже если она завтра же подаст заявление об увольнении с работы «по собственному желанию». Но она вдруг поняла, что внутренне она уже отстранилась. И поэтому ее глаза приобрели способность увидеть все прощальным зрением, запоминающим каждую деталь. Этого московского хиппаря с гитарой… Этого грустного арапа Пушкина, даже через сто лет после смерти окруженного цепями в центре оплота мира и всего свободолюбивого человечества… Эту молодую толпу – шаркающую по пыльному асфальту, смеющуюся, задевающую ее за плечо, облизывающую эскимо, пахнущую свежими мимозами и не уступающую дорогу машинам на Тверском бульваре…

Анна шагнула вниз, в подземный переход через улицу Горького, но вдруг резкая трель милицейских свистков, топот ног, крики, хлесткие удары мордобоя и глухой звук падающих тел заставили ее оглянуться. И так, уже наполовину скрытая в переходе, Анна замерла, как в трансе. Возле памятника Пушкину творилось что-то ужасное. Группа мужчин и женщин стояла за цепью, у постамента, тесным кольцом, высоко подняв над головой плакаты с шестиконечными звездами и от руки написанными словами: «ОТПУСТИ НАРОД МОЙ!» Тот самый лохматый парень-хиппарь, который две минуты назад мирно бренчал на гитаре песни Окуджавы, теперь тоже стоял под Пушкиным, высоко держал гитару над головой, и на тыльной стороне этой гитары была синяя шестиконечная звезда.

– Отказники… – сказал кто-то рядом с Анной.

Анна, замерев, видела, как со всех сторон – с Тверского бульвара, с Горького, от метро «Пушкинская», из подъезда «Известий» и, грубо толкнув ее, из подземного перехода – к этой группе демонстрантов, освещенных пушкинскими прожекторами, стремительно бежали милиционеры, дружинники с красными повязками на рукавах и какие-то крепкие, спортивного кроя молодые мужчины в серых костюмах. Первые из них, авангард, уже врезались в группу отказников и без слов с ходу, наотмашь, кулаками в челюсти и ногами в живот били этих несопротивляющихся людей, рвали у них из рук плакаты и топтали их ногами, а вторая волна атакующих уже крутила руки хиппарю с гитарой.

Какая-то девушка упала, крича: «Звери! Да здравствует свобода!»

Боковым зрением Анна увидела высокого иностранца, который на той стороне улицы Горького поднял над своей головой фотоаппарат. Но его тут же сбили с ног, вырвали камеру, и объектив этой камеры тут же хрустнул под чьим-то каблуком.

А дальше, из-за кафе «Лира», уже выскочил «черный ворон», словно по волшебству оказавшийся наготове. Наперерез движению по Горького этот «ворон» рванул прямо к Пушкину, подпрыгнул при ударе передних колес о тротуар и лихо тормознул на чугунных пушкинских цепях в полуметре от свалки и мордобоя. Мигом – изнутри – распахнулись железные задние дверцы «воронка», и вот уже избитых, окровавленных, в порванной одежде демонстрантов с их изорванными плакатами и разбитой гитарой впихивают, заталкивают и кулями швыряют в темную глубину машины. А они еще рвутся, сопротивляются и кричат: «Мы мирная демонстрация! Вы подписали Хельсинкское соглашение!..»

Анна, онемев, продолжала стоять на второй ступеньке подземного перехода. Все, что она видела, было как в кино, как во сне, как в кошмаре, который невозможно остановить, – мигом опустевшая Пушкинская площадь, словно сдуло гуляющую толпу, минутный мордобой, хруст плакатов под ботинками дружинников, крики женщин, разорванная одежда, выбитые с кровью зубы и этот «воронок», поглотивший всю группу демонстрантов, хлопнувший задними дверцами, лязгнувший наружным замком-засовом и тут же отчаливший по Тверскому бульвару в сторону близкой Петровки.

И – все. Спортивного кроя молодые люди быстро подобрали клочки плакатов и чью-то туфлю; дружинники подошвами ботинок затерли пятна крови на асфальте и тут же разошлись, мирно закуривая; и уже новые волны гуляющей публики накатили на площадь снизу от Главтелеграфа и сверху, от площади еще одного поэта – Маяковского. Люди, не видевшие этого блиц-погрома, громко, как и прежде, флиртовали на ходу, ели эскимо, раскупали у торговок желтую весеннюю мимозу, а в ларьках – сигареты. И замершее было движение машин по Горького возобновилось, «Жигули» и «Волги» зашуршали шинами и нетерпеливо загудели при повороте на Тверской бульвар. И все так же беззвучно струился фонтан перед «Россией», и все так же безмолвно и с задумчивой грустью смотрел на этот нелепый народ его самый великий поэт – Александр Пушкин. Сто пятьдесят лет назад он тоже просил царя разрешить ему поехать за границу, но царь отказал даже ему, Пушкину, и Пушкин – первый русский поэт-отказник – застрял в России навек. Огражденный цепями, он стоял сейчас на улице имени еще одного пленника – Максима Горького. Этот «великий пролетарский писатель» просил уже другого царя – Иосифа Сталина – тоже отпустить его за границу. Но с тем же результатом: теперь и он, отказник Горький, окруженный цепями, стоит на каменном постаменте в конце своей улицы, перед Белорусским вокзалом. А между ними, между Горьким и Пушкиным, на соседней площади – «самый лучший, талантливейший поэт нашей советской эпохи» – самоубийца Маяковский, и тоже – в окружении чугунных цепей…

Прислонившись спиной к стене подземного перехода, Анна пыталась унять ватную слабость в ногах. Господи, не так-то легко уехать из этой страны! Ни при царях, ни при генсеках. Даже к сыну. А что, если и ей откажут! Что тогда? Ведь она даже не еврейка, а русская. Неужели и ей предстоит все это – мордобой, кровь, выбитые зубы и темная пасть «черного ворона»?

Страшно.

Этот страх удержал от антицарских демонстраций русского дворянина Пушкина и от антисталинских – русского босяка Максима Горького.

А евреи – эти никому не известные кузнецовы, дымшицы, щаранские, нудели, слепаки – откуда у них храбрость вот так, с гитарой и самодельным плакатом, выйти на площадь?

Анна искала в себе эту храбрость подставить под имперский кулак свои такие красивые, такие белые зубы, но во всем ее теле был только ватный страх, ничего, кроме страха.

«Максим!!!» – крикнула она в душе.

– Вам плохо? – спросил кто-то рядом.

Анна подняла глаза.

Высокий, крупный, усатый и синеглазый молодой мужчина в вышитой украинской рубашке стоял перед ней, держа в руке потертый дорожный чемодан. Рядом с ним была маленькая молодая брюнетка – большеглазая и пышноволосая.

– Вам плохо? – снова спросил мужчина у Анны.

– Очень… – сказала она. – У вас есть сигарета?

Глава 5
Тайная заутреня

Агенты сионистских секретных служб поджигают синагоги, оскверняют еврейские кладбища и совершают многие другие гнусные провокации, которые мгновенно принимаются на вооружение пропагандистской машиной сионизма, поднимающей истошные вопли об угрозе жизни и имуществу евреев той или иной страны, так было в Ираке, Марокко, Египте, так было в Аргентине и США…

Евгений Евсеев, «Фашизм под голубой звездой», Москва, 1971

Главное, конечно, завоевание еврейства совершилось на почве русского большевизма, и в этом была перейдена – нельзя этого отрицать – всякая мера… Историческая правда требует все-таки признать здесь роковой характер рокового влияния еврейства в верхушке коммунистической клики, невзирая даже на то, что огромное большинство русского государства принадлежит к разным народностям, и прежде всего русской.

Протоиерей Сергий Булгаков, 1942

Несмотря на свою любовь щегольнуть еврейским словцом, полковник Роман Михайлович Гольский, начальник Еврейского отдела Пятого главного управления Комитета государственной безопасности СССР, не был евреем ни по паспорту, ни по духу. Наоборот, его родословная восходила к петербургскому дворянству и прослеживалась аж до новгородских купцов первой гильдии Гольских-Вязьмитиновых, обедневших при Иване Четвертом, но вновь разбогатевших при Петре Великом благодаря фамильной предприимчивости и нескольким выгодным бракам. Правда, некоторые западные историки вроде Казимира Валишевского утверждают, что если хорошенько потрясти генеалогические деревья самых аристократических российских семей, то за пышной листвой их русофильских отпрысков можно обнаружить не только нормандские, татарские и немецкие прививки, но даже… еврейские! Например, достоверно известно, что все пять дочерей петровского вице-канцлера барона Шафирова ушли замуж в семьи русских дворян, и притом еще конкуренция была на знатность женихов, поскольку самые аристократические кланы Вяземских, Толстых, Юсуповых и других за честь почитали породниться с влиятельным вице-канцлером, которому император жизнью обязан. Но кто же не знает, что Шафиров был крещеный еврей – Шапиро! И следовательно, через своих дочерей он своей шапирской кровью «подпортил» как минимум пять генеалогических древ в российском аристократическом саду. А уж про его собственные шалости в кустах этого сада и говорить нечего, их теперь ни один историк не подсчитает…

Но все эти нормано-татаро-шведско-франко-немецко-еврейско-польские донорские добавки давно растворились в крепком полынном настое степной русской расы и только изредка выскакивают в русских детях татарским зауженным разрезом глаз, еврейскими крупными ушами или нормандской белобрысостью, которая исчезает с возрастом.

Роман Михайлович Гольский был шатен, уши у него были средней величины, нос без еврейской горбинки, глаза карие. И вообще он в своем арийско-российском происхождении не сомневался, а с начала семидесятых годов перестал скрывать и свое дворянское происхождение. Наоборот, империя обзаводилась имперскими традициями, и быть дворянином по происхождению стало в номенклатурных кругах не только модно, но даже превратилось в поручительство благонадежности, верности служению Державе. Как рекомендация при вступлении в партию. И новая элита, выросшая из «пролетариата» и «трудового крестьянства», вдруг стала искать в семейных альбомах и в музейных архивах следы своих аристократических корней…

Однако Гольскому не нужно было рыться в архивах или альбомах. В середине XIX столетия его обедневший прапрадед Аристарх Самсонович Гольский женился на наследнице уральского мануфактурщика Мещерякова, а накануне Первой мировой войны его сыновья перевели хиреющее мануфактурное дело отца под Москву и свой первый, а потом и второй, и третий миллионы сделали на поставках царской армии нательного солдатского белья и госпитальных простыней. По семейной легенде, прадед Романа Михайловича дружил с Распутиным и даже принимал участие в знаменитых распутинских загулах. Но когда Распутин с императрицей начали тайные переговоры с Германией о сепаратном мире, что, безусловно, сказалось бы на поставках мануфактуры для фронта, Гольские переметнулись на сторону революции и стали снабжать деньгами борцов за свержение самодержавия. И уже не семейная легенда, а письмо большевика Ромаренко к Ленину, выставленное в Музее Революции, свидетельствует, что дерзкий побег семи большевиков из киевской тюрьмы в 1916 году был финансирован молодым фабрикантом Яковом Гольским, а оборудование для московской большевистской подпольной типографии «Искра», что на Лесной улице, было получено тоже при его помощи…

Сколько Гольские отдавали другим партиям – эсерам и кадетам, – теперь уже не учесть, но дружба Гольских с большевиками, а также то, что дед Романа Михайловича Яков Гольский вместе с другими миллионерами – Елисеевым, Бабаевым и Слиозбергом – добровольно передал советской власти все свои предприятия, – эти заслуги уберегли Гольских от репрессий первых лет революции. Сын Якова Гольского Михаил даже вошел в состав первого наркомата по просвещению.

Правда, в дальнейшем заслуги деда перед революцией уже не имели значения. Наоборот, именно связи Якова Гольского с Лениным, Красиным и Орджоникидзе должны были поставить Гольских в первый ряд «врагов народа», которых с 1928 года начал уничтожать беспощадный меч сталинского террора. Но Яков Гольский опередил чекистов: у своего друга Луначарского он выхлопотал для сына назначение за Урал начальником Сибирской комиссии просвещения малых народов Севера, и там, в Салехарде, умер на руках у сына в день радиосообщения о смерти Кирова. Там Гольский-дед избежал звания «враг народа» и спас тем самым своего сына и внука.

Роман Михайлович Гольский, русский, 1928 года рождения, внук «соратника вождей революции», медалист средней школы, поступил в 1946 году в МГИМО, а в 1948-м, в связи с острой нуждой на дипломатов для работы в только что возникшем Израиле, был переведен в МГУ, на новоорганизованное отделение иудаизма. Но к моменту окончания Гольским университета отношение Сталина к Израилю круто изменилось, и отделение иудаизма перепрофилировали в спецкурс и переподчинили Высшей школе КГБ.

Так возникновение еврейского государства на Ближнем Востоке определило судьбу потомственного русского дворянина Романа Гольского в Москве. И Гольский хорошо понимал, что именно Израилю (а не деду-«соратнику») он обязан своей уверенной карьерой, званием полковника, персональной машиной, отдельным кабинетом с огромным окном на сосновый лес в Ясеневе, дачей в Красной Пахре и возможностью устроить сына в Авиационный институт. И втайне, в ночных раздумьях Роман Михайлович всегда желал Израилю всяческих успехов. Чем крепче эта крошечная страна становилась на ноги, чем энергичней поддерживала ее Америка и чем активней помогали оттуда борьбе русских евреев за эмиграцию, тем большие перспективы открывались карьере Гольского. И когда весной 1967 года по требованию Насера войска НАТО оголили границы Израиля, а Москва до зубов вооружила арабов МИГами и «катюшами» и даже послала Насеру своих летчиков и артиллеристов, переодетых в сирийскую форму, Гольский – в то время еще только старший сотрудник 9-го отдела Политической службы безопасности и ответственный за пресечение сионистской пропаганды на территории СССР – понял, что вся его карьера повисла на волоске. В КГБ открыто говорили, что это будет война на полное уничтожение Израиля, что арабы просто «сметут там жидов с лица земли», и когда наконец началась Шестидневная война, то во всей Москве не было, пожалуй, человека, который бы так горячо и неустанно молился за спасение Израиля, как старший лейтенант госбезопасности Роман Михайлович Гольский. Именно благодаря его молитвам – Гольский в этом уверен! – произошло очередное историческое чудо: израильские танки вдруг оказались под Каиром и Дамаском.

В тот день Роман Гольский понял, что он обеспечен работой на всю жизнь. Израиль непобедим. Пусть эти долдоны в Арабском отделе ЦК и ястребы в Генштабе раздувают арабский пожар, пусть играют в любовь с насерами и разрабатывают «оперативные» планы нового молниеносного уничтожения Израиля сирийскими и египетскими армиями, ему, Гольскому, нужно готовиться к многолетним и затяжным стратегическим операциям. Он должен копить информацию на сионистских лидеров Израиля и Америки и внедрять агентуру в советское еврейство. Конечно, на это нужны деньги, деньги и кадры, но словами не убедишь ни этих мудаков в Исполнительном отделе ЦК КПСС, контролирующем каждый шаг КГБ, ни даже умницу Андропова выделить настоящие, крупные финансы на организацию особого Еврейского отдела. Тут нужно было что-то поэффектней, какая-то козырная карта.

И среди десятка крошечных, еще только тлеющих в русском еврействе угольков сионистского движения Гольский разглядел эту карту – «самолетное дело».

То была уникальная по мастерству шахматная партия, которая сразу вошла в анналы двух историй – КГБ и сионизма. Причем в истории КГБ она значится как победа Гольского, а в истории сионизма – как победа Кузнецова. И нужно сказать, что обе стороны правы.

О том, что некий Эдуард Кузнецов, только что вышедший из тюрьмы диссидент, разрабатывает план еврейского группового угона самолета на Запад, Гольский знал уже назавтра после встречи Кузнецова и его напарника Дымшица с несколькими кандидатами в участники этой исторической акции. Конечно, можно было немедленно арестовать Кузнецова, Дымшица и всех остальных и тем самым предупредить захват ими самолета в Ленинграде, в Смольном аэропорту. Но Гольский не спешил. Какой был прок от всей его предыдущей работы по упреждению действий сионистов? Сколько ни изымал он сионистской литературы, сколько ни разгоняли оперативники КГБ сионистские сборища и сколько ни арестовывали подпольных учителей иврита и евреев-диссидентов – тяга к Израилю уходила все глубже в сознание советских евреев и тлела там, рождая мелкие вспышки демонстраций на улицах и в Приемной Верховного Совета, какие-то постоянные обращения евреев то к ООН, то к лауреатам Нобелевских премий, то к американскому конгрессу, то к лидерам стран, прибывающих в Москву с официальными визитами. И каждый раз это был удар по Гольскому, очередная выволочка у начальника Службы безопасности и раздраженные звонки из ЦК и канцелярий Суслова и Кулакова.

Конечно, Гольский писал наверх расширенные докладные с анализом объективных факторов произраильских настроений в советском еврействе и доказывал, что при штате в шесть человек его сектор просто не в состоянии не только парализовать это движение, но даже уследить за ним. Но плевали они в ЦК на его докладные! Они были заняты игрой с арабами, они снова строили планы уничтожения Израиля завтра или в крайнем случае послезавтра и считали, что исчезновение Израиля само остановит это нелепое движение евреев за эмиграцию из коммунистического рая.

Но Гольский уже не верил в арабских танкистов и даже, честно сказать, в советских танкистов, одетых в арабскую форму. Специалист по Израилю, он и к сионизму относился серьезно. Евреи, как сказано в Библии, народ жестоковатый, и, если они задумали выйти из какой-то страны, в них словно бес вселяется – они пойдут на что угодно и обрушат на вас хоть десять казней египетских, но своего добьются. Не они ли дюжину веков назад сбежали из Персии и Ирана в приволжские степи, в Хазарский каганат? Не они ли ускользнули из Киевского княжества? Из Испании? Польши? На протяжении только последней тысячи лет они тихо и скромно вселялись почти в каждую европейскую страну, а потом – всегда со скандалом, с сотрясением политических систем и созданием хрестоматийных легенд – выселялись из них. Так и тут – в идее еврейского группового захвата самолета Гольский мгновенно разглядел будущий всемирный гвалт, скандал, сенсацию. Поэтому, читая донос агента на Кузнецова и Дымшица, он даже подпрыгнул на стуле: