Текст книги "Кенелм Чиллингли, его приключения и взгляды на жизнь"

Глава XIII

Кенелм постучал в дверь коттеджа, и тихий голос ответил:

– Войдите!

Посетитель наклонил голову и переступил через порог.

Со времени боя с Томом Боулзом все сочувствие Кенелма было на стороне этого несчастного влюбленного, – ведь так естественно, что, победив человека, начинаешь чувствовать к нему симпатию. Во всяком случае, он сейчас нисколько не был расположен покровительствовать склонности Джесси к несчастному калеке.

Тем не менее, когда он увидел два кротких блестящих черных глаза и бледное, умное лицо с тем неуловимым отпечатком утонченности, который нередко придает слабое здоровье, особенно в молодости, сердце Кенелма мгновенно склонилось на сторону другого соперника. Уил Сомерс сидел у очага, где, несмотря на теплый летний вечер, тлели угли. Возле него стоял простой столик и на нем были разложены ивовые веточки и белые очищенные прутья; тут же лежала раскрытая книга. Белые худощавые пальцы плели недоконченную корзинку. Мать Уила убирала чайную посуду с другого стола, у окна. При входе незнакомого посетителя Уил встал с вежливостью, свойственной деревенским жителям. Вдова – худенькая старушка невысокого роста с добрым, терпеливым лицом – удивленно оглянулась и присела.

В доме все выглядело чрезвычайно опрятно, как бывает повсюду, где женщина может распоряжаться полновластно. Сосновый шкаф против двери был полон скромной фаянсовой посуды. Выбеленные стены украшены картинами, преимущественно из священной истории, как, например, «Блудный сын» – в голубом фраке и желтых невыразимых чулках, свисающих на пятки. В одном углу были нагромождены корзины разных размеров, в другом находился открытый шкаф с книгами – предмет, который в деревне встречается гораздо реже, чем яркие картинки и поблескивающая посуда.

Разумеется, Кенелм не мог разом охватить все эти подробности. Но так как ум человека, привыкшего все обобщать, удивительно быстро приходит к здравому заключению, тогда как тот, кто останавливается на одних подробностях, приходит к какому-либо выводу очень не скоро, да и не всегда к верному, то Кенелм был прав, когда сказал себе: «Я у простых английских поселян, но по какой-то причине, которая едва ли объясняется незначительным заработком, передо мной лучшие представители этого класса».

– Простите, миссис Сомерс, что беспокою вас в такой поздний час, начал Кенелм, который с раннего детства привык обходиться с простыми людьми и очень хорошо знал, как они ценят уважение и как глубоко их уязвляет пренебрежительный тон, – но я здесь на короткий срок и не хотел бы уехать, не увидав изделий вашего сына, о которых много слыхал.

– Вы очень добры, сэр, – возразил Уил с улыбкой удовольствия, чудесно осветившей его лицо, – но при себе я держу только вещи попроще. Изящную работу я обычно делаю по заказу.

– Видите ли, – вмешалась миссис Сомерс, – красивые корзинки для рукоделия и разные безделушки – на все это уходит много времени. Если их делать не по заказу, господь знает, удастся ли продать. Однако прошу садиться, сэр, – и миссис Сомерс подала посетителю стул, – я сейчас сбегаю наверх за корзинкой, которую мой сын сплел для мисс Трэверс. Эту вещь надо отослать завтра, и я прибрала её, чтоб не случилось какой беды.

Кенелм сел и, придвинувшись со стулом к Уллу, взял в руки недоконченную корзинку, которую тот положил на стол.

– По-моему, работа очень тонкая и аккуратная, – сказал Кенелм, – и фасон корзиночки может удовлетворить самый придирчивый дамский вкус.

– Я плету ее для миссис Летбридж, – ответил Уил, – ей негде держать карты и письма. А фасон я взял из книги с картинками, которую любезно одолжил мне мистер Летбридж. Вы изволите знать его, сэр? Он очень хороший человек.

– Нет, я его не знаю. Кто это?

– Наш пастор. Вот и его книга.

К удивлению Кенелма, книга оказалась описанием Помпеи с гравюрами, изображавшими орудия и украшения, мозаики и фрески, найденные в этом небольшом знаменитом городе.

– Вот я вижу ваш образец, – сказал Кенелм, – так называемая патера[73]73
  Патера – у римлян низкий и неглубокий сосуд для питья и для возлияния богам. Патеры бывали глиняные, бронзовые, серебряные, золотые.


[Закрыть] великолепный экземпляр. Вы копируете ее замечательно верно. Я не думал, что плетеной корзинке можно придать такой же вид, как бронзовому изделию. Но заметьте, как украшает эту плоскую чашу пара голубков, сидящих на краю. А вы этого украшения прибавить не можете!..

– Миссис Летбридж хотела поместить вместо голубков два чучела канареек.

– Боже мой! Что вы говорите! – воскликнул Кенелм.

– Но мне такая мысль почему-то не понравилась, – продолжал Уил, – и я позволил себе ей это сказать.

– Почему же не понравилась?

– Сам не знаю, но мне кажется, это как-то не годится.

– Это было бы действительно в высшей степени безвкусно и совсем испортило бы вашу корзинку, а почему – я сейчас постараюсь вам объяснить. Видите вы здесь, на следующей странице, рисунок прекрасной статуи? Разумеется, эта статуя должна изображать природу, но природу идеализированную. Вам, конечно, едва ли известно значение этого трудного слова, да и немногие его знают. Означает оно создание какого-нибудь произведения искусства согласно тому представлению, которое внушено человеку природой. Поэтому образец, взятый из природы для создания произведения искусства, должен быть тщательно изучен, прежде чем человек сможет верно воспроизвести его. Например, художник, творец этой статуи, должен был знать пропорции человеческого тела. Он должен был изучать разные части его голову, руки, ноги и так далее, – и уже потом, соединив все свои наблюдения над частностями, он создаст то целое, которое претворит в жизнь идею, возникшую в его воображении. Вам понятно, что я хочу сказать?

– Отчасти, сударь, но все-таки не совсем.

– Это не беда. Впоследствии, пораздумав над моими словами, вы поймете все. Представьте же себе, что, желая придать естественность статуе из бронзы или мрамора, я надену на нее парик из настоящих волос. Ведь вы сразу скажете, что я испортил свое произведение и что, как вы удачно выразились, «это как-то не годится». Вместо того чтобы придать статуе естественный вид, я сделал ее комично неестественной, из-за контраста между действительной жизнью, о которой зрителю говорит парик из настоящих волос, и художественной жизнью, которая выражается идеей, воплощенной в камне или металле. Чем выше произведение искусства, то есть чем выше вложенная в него идея, представленная в виде особого сочетания деталей, взятых из природы, тем больше вы его унизите и испортите, если попытаетесь придать ему более реальный вид, не считаясь с материалом, из которого произведение создано. Это же правило применимо ко всякому виду искусства, как бы скромно оно ни было. А два чучела канареек на краю корзинки, моделью которой послужила греческая чаша, были бы точно так же безвкусны, как парик из цирюльни на голове мраморной статуи Аполлона.

– Понимаю, – ответил Уил, потупив голову, как человек, который над чем-то размышляет, – по крайней мере мне кажется, что понимаю, и я вам очень обязан, сэр!

Миссис Сомерс давно уже вернулась и стояла с рабочей корзинкой в руках, не смея перебить джентльмена и слушая его с таким же великим терпением и таким же малым пониманием, будто это была одна из тех полемических проповедей о церковных обрядах, которыми мистер Летбридж в торжественных случаях одаривал своих прихожан.

Окончив эту лекцию об искусстве, из которой многие поэты и романисты, ухитряющиеся придавать идеалу карикатурный вид своими попытками надевать парики из человеческих волос на мраморные головы статуй, могли бы почерпнуть полезный для себя урок, если бы удостоили им воспользоваться, что, впрочем, маловероятно, – Кенелм заметил стоящую возле него миссис Сомерс, взял из ее рук корзинку, которая действительно была очень изящна и удобна благодаря множеству отделений для различных рукодельных принадлежностей, и отдал ей должную дань.

– Молодая леди хочет сама украсить ее лентами и выложить внутри атласом, – заметила миссис Сомерс.

– Ведь ленты ее не испортят? – нерешительно спросил Уил.

– Нисколько. Ваше врожденное чувство художественного соответствия должно подсказать вам, что ленты идут к соломе и вообще к легким плетеным вещицам, хотя, разумеется, вы не станете украшать лентами грубые корзины и плетушки для дичи, которые стоят там в углу. Схожее к схожему, – и к ним как раз отлично подойдет толстая веревка. Так поэт, знающий свое дело, употребляет изящные выражения в изящных стихах, предназначенных для модных гостиных, и тщательно избегает их, заменяя простыми и твердыми – в стихах сильных, рассчитанных, на дальний путь и грубое обращение… Однако, право, вы, можете зарабатывать этими изящными: произведениями гораздо больше, чем обыкновенный ремесленник.

Уил вздохнул.

– Не в наших местах, сэр; разве что в городе. – Почему же вы не переселитесь в город? Молодой человек вспыхнул и покачал головой. Кенелм вопросительно поглядел на миссис Сомерс.

– Я готова ехать куда угодно, где моему мальчику будет хорошо, но…

Она не договорила и две слезинки тихо скатились по ее щекам.

– Здесь меня уже немного знают, – более веселым тоном продолжал Уил, – в конце концов работа придет, надо только терпеливо ждать.

Кенелм счел неделикатным при первом же свидании вызывать Уила на полную откровенность. К тому же он стал все сильнее ощущать не только глухую боль от ударов, полученных в недавнем бою, но и порядочную усталость, естественную после долгого летнего дня работы на открытом воздухе. Поэтому он несколько поспешно простился с хозяевами, сказав, что будет рад приобрести несколько произведений Уила: и сам зайдет за ними или письменно известит о заказе.

Едва он поравнялся с домиком Тома Боулза, стоявшим на пути к Сэндерсонам, как заметил человека, который садился на пони, привязанного к воротам, и, прежде чем отъехать, обменялся несколькими словами с женщиной почтенного вида. Всадник проезжал мимо Кенелма, не обратив на него никакого внимания, когда наш странствующий философ остановил его вопросом:

– Если не ошибаюсь, сэр, вы доктор. Скажите, пожалуйста, как здоровье Боулза?

Доктор покачал головой.

– Пока не могу сказать ничего определенного. Его куда-то очень сильно ударили.

– Как раз под левое ухо. Я метил не туда, но Боулз случайно отклонился немного в сторону, быть может, от неожиданности, когда я хватил его по переносице, и удар, как вы правильно заметили, был очень сильный. Но, если он излечит Тома от привычки наносить сильные удары другим, которые не могут выносить их так легко, быть может, все послужит к его пользе, как, без сомнения, сэр, утверждал и ваш школьный учитель, когда порол вас.

– Господи боже! Неужели это вы так отделали Тома! Не могу этому поверить!

– Почему же?

– Как почему? Насколько я могу судить при этом свете, хотя вы и не маленького роста, Том Боулз должен быть несравненно тяжелее вас.

– Том Спринг[74]74
  Спринг Томас Уинтер (1795–1851), боксер, прозванный Томом Спрингом (т. е. Томом Пружиной), бывший чемпионом Англии в 20-х гг. XIX в.


[Закрыть] был чемпионом Англии, и, согласно записям, которые сохранились в архивах истории, он имел еще более легкий вес, чем я.

– Да разве вы боксер-профессионал?

– У меня много разных занятий. Однако вернемся к Тому Боулзу; пришлось пускать ему кровь?

– Да. Когда я приехал, он был почти без чувств. Я выпустил ему несколько унций крови и с удовольствием могу сказать, что теперь он пришел в себя, но ему необходим полный покой.

– Разумеется. Надеюсь, завтра он поправится настолько, что будет в состоянии принять меня.

Я тоже надеюсь, но утверждать наверно не могу. Ссора была из-за девушки, не так ли?

– Во всяком случае, не из-за денег. Не будь на свете денег и женщин, ссор не было бы вовсе, а врачей – очень мало. Доброй ночи, доктор!

«Странно, – сказал себе Кенелм, отворяя через некоторое время садовую калитку Сэндерсонов, – весь день я ничего не ел, кроме нескольких жалких сандвичей, а между тем не чувствую голода. Подобной неисправности пищеварительных органов еще со мной не бывало. В этом есть что-то зловещее, роковое».

При входе в столовую он застал всех членов семейства за столом, хотя ужин давно был окончен. При виде Кенелма все встали. Слава его подвигов предшествовала ему. Он остановил поток поздравлений, похвал и расспросов, которыми осыпал его добрый фермер, печально воскликнув:

– Но я лишился аппетита! Никакие почести не могут вознаградить меня за эту потерю. Дайте мне спокойно лечь, и, быть может, в волшебной стране ночных видений природа восстановит мои силы, послав мне ужин во сне.

Глава XIV

Кенелм встал рано и, хотя еще чувствовал себя немного не по себе и ощущал какую-то связанность в движениях, все же оправился настолько, чтоб испытывать волчий голод. На его счастье, одна из дочерей, на обязанности которой лежал надзор за молочным хозяйством, с рассветом была на ногах и принесла изнемогавшему от истощения герою громадную миску молока с хлебом. Подкрепившись, Кенелм пошел на сенокос, где почти все уже было закончено и, кроме него, оставалось всего несколько работников. Джесси там не было, чему Кенелм очень обрадовался. К девяти часам его работа была окончена, и фермер со своими людьми ушел метать во дворе последние стога. Кенелм незаметно удалился, чтобы нанести задуманные им визиты. Сперва под предлогом покупки цветного платка он заглянул в деревенскую лавочку, которую вчера показала ему Джесси. Благодаря своей неизменной вежливости он тотчас дружески разговорился с хозяйкой, миссис Ботри, маленькой болезненной старушкой. Голова ее тряслась, она была немного туга на ухо, но проницательна и сметлива – качества, ставшие у нее почти механическими в результате долгого навыка. Оказавшись очень разговорчивой, она откровенно сообщила о своем желании продать лавку и провести остаток дней в соседнем городе с сестрой, такой же вдовою, как и она. После смерти мужа поле и огород за лавкой перестали приносить доход, а забот и хлопот от них по горло. Да и в лавке сидеть стало утомительно. Но аренда у нее была действительна еще на двенадцать лет, так как договор ее муж заключил по низкой расценке на двадцать один год, и она желала получить неустойку. Кроме того, она хотела, чтобы тот, кто купит у нее лавку, приобрел и весь находившийся там товар. Вскоре он понял, что за все вместе она хотела бы получить сорок пять фунтов стерлингов.

– Может, вы сами желаете приобрести лавку? – спросила она, надевая очки и внимательно рассматривая посетителя.

– Может быть, если только она приносит порядочный доход. Вы ведете приходо-расходную книгу?

– А как же, – гордо заявила она, – я вела счета при жизни мужа, а он, бывало, мог обнаружить ошибку даже в один фартинг – в молодости-то муж служил писцом в конторе адвоката.

– Почему же он оставил контору адвоката и стал мелким лавочником?

– Он, видите ли, был сыном здешнего фермера, и его все тянуло к земле, да… кроме того…

– Ну?

– Скажу вам правду… Он в молодые годы стал пить, а человек был хороший и хотел это бросить, даже дал обет трезвости, но очень ему было трудно отстать от компании, которая сманивала его на пьянство. Раз как-то приехал он к родителям на рождество. Тут я ему и приглянулась. А тогда как раз умер мой отец, управляющий у мистера Трэверса, и оставил мне немного денег. Вот так оно и вышло, что мы поженились и получили у сквайра в аренду этот дом и землю за умеренную цену. А муж мой был человек с образованием, его уважали. Пить у него больше не было охоты, раз появилась хозяйка в доме, удерживавшая его, и он занялся разными разностями. Помогал обмерять строевой лес, знал, как надо осушать болота, вел счета у соседних фермеров. Мы держали коров, и свиней, и кур и жили хорошо, тем более что господь был милостив и детей у нас не было.

– А какой доход приносит в год лавка после смерти вашего мужа?

– Судите лучше сами! Не угодно ли посмотреть книги и взглянуть на землю и яблони? Только после смерти мужа за ними уж никто не смотрел.

Через минуту наследник рода Чиллингли уже сидел в опрятной комнатке, выходившей окнами во фруктовый сад, склонившись над приходо-расходной книгой миссис Ботри.

В лавку вошли покупатели, спрашивая сыр и бекон, и старуха оставила Кенелма одного. Хотя со счетоводством ему еще не приходилось иметь дело, он быстра постиг его основы, как это вообще присуще людям с ясной головой, приученным к умственной работе и привыкшим разбираться в книгах по самым различным вопросам. Результат его изучения был удовлетворителен: за последние три года лавка ежегодно давала в среднем около сорока фунтов дохода. Закрыв книгу, Кенелм вылез из окна в сад, а оттуда отправился в поле. И сад и поле были запущены: деревьев уже давно не подрезали, а поле не удобряли. Почва, очевидно, состояла из жирной глины, фруктовых деревьев было много, и они уже давали плоды. Несмотря на недостаточный уход, они были в неплохом состоянии. Наметанным глазом человека, родившегося и воспитанного в деревне и бессознательно подхватывающего крупицы сельскохозяйственных знаний, Кенелм убедился, что земля при разумном ведении хозяйства с лихвой покроет арендную плату, церковную десятину и всевозможные подати, а доход с лавки останется чистой прибылью. И, несомненно, молодые люди, работая в лавке, повысят ее доходность.

Не считая нужным возвращаться теперь к миссис Ботри, Кенелм направился к дому Тома Боулза.

Дверь была заперта. На стук Кенелма поспешно вышла высокая, полная и представительная женщина лет пятидесяти, тяжесть которых она без особых усилий несла на своих широких плечах. Она была в весьма скромном черном платье, а каштановые волосы ее были просто заплетены и скрыты под плотно сидевшим на голове чепчиком. Черты лица у нее были орлиные и очень правильные – вообще в ней было что-то величественное, напоминавшее Корнелию[75]75
  Корнелия – древнеримская матрона, дочь полководца Сципиона Африканского и мать обоих Гракхов – знаменитых государственных деятелей древнего Рима. Ради воспитания детей отказалась от брака с царем Египта Птолемеем VIII.


[Закрыть]. Она могла бы служить моделью для этой римской матроны, если бы не англосаксонская белизна ее лица.

– Что вам угодно? – холодным и несколько суровым голосом спросила она.

– Сударыня, – ответил Кенелм, снимая шляпу, – я зашел навестить мистера Боулза и искренне надеюсь, что здоровье позволяет ему принять меня.

– Нет, сэр, Том нездоров, он лежит в постели, и его нельзя беспокоить.

– В таком случае, могу я попросить разрешения войти? Я хотел бы сказать вам несколько слов: ведь, если я не ошибаюсь, вы его мать?

Миссис Боулз на миг задумалась. Но она заметила, что изысканные манеры Кенелма не вязались с его простой одеждой. Предполагая, что посетитель явился по каким-нибудь делам ее сына, она открыла дверь шире и отодвинулась в сторону, чтобы дать гостю пройти. Когда он остановился посреди гостиной, она предложила ему сесть и, чтобы показать пример, села сама.

– Сударыня, – сказал Кенелм, – не жалейте, что вы впустили меня, и не думайте обо мне дурно, если я признаюсь вам, что стал, к сожалению, причиной несчастного случая с вашим сыном.

Миссис Боулз вскочила с места.

– Так это вы побили моего сына?

– Нет, сударыня, не говорите, что я побил его, он не побит. Он так храбр и так силен, что легко побил бы меня, если б я по счастливой случайности не сбил его с ног, прежде чем он успел сделать это со мной. Пожалуйста, останьтесь на месте и терпеливо выслушайте меня.

Грудь миссис Боулз, этой английской Юноны, вздымалась от негодования, на лице появилось надменное выражение, которое очень шло к ее орлиным чертам, но она все же безмолвно повиновалась.

– Вы согласитесь, – продолжал Кенелм, – что мистер Боулз дрался не в первый раз. Ведь это так?

– У моего сына горячий нрав, – неохотно ответила миссис Боулз, – и его не следует раздражать.

Стало быть, вы признаете это обстоятельство? – невозмутимым тоном произнес Кенелм, вежливо наклонив голову. – Мистер Боулз часто принимал участие в подобных драках и всегда сам был зачинщиком: вам должно быть известно, что он не такой человек, чтобы другой решился нанести ему первый удар. Однако после тех маленьких происшествий, когда мистер Боулз чуть, ли не до смерти бил тех, кто его рассердил, вы ведь не чувствовали никакой неприязни к пострадавшему? И если бы за ними нужен был уход, вы, вероятно, стали бы ухаживать?

– Насчет ухода я не знаю, – сказала миссис Боулз, начиная несколько терять высокомерный вид, – но, конечно, мне было их очень жаль. А что касается Тома, то – хотя не мне об этом говорить – злобы в нем не больше, чем в младенце. Он готов сейчас помириться со всяким, как бы жестоко ни отколотили его.

– Я так и предполагал. А если б этот человек продолжал сердиться и не хотел идти на мировую, Том назвал бы его дурным человеком и был бы не прочь отколотить его снова.

Лицо миссис Боулз смягчилось величественной улыбкой.

– Так вот, я только смиренно подражаю мистеру Боулзу, – продолжал Кенелм. – Я пришел помириться с ним и пожать ему руку.

– Нет, сэр, нет! – воскликнула миссис Боулз, побледнев, – и не думайте об этом. Дело не в том, что его побили: он скоро оправится от побоев, но тут оскорблена его гордость, и если он вас увидит, может произойти беда. Ведь вы приезжий и собираетесь уезжать отсюда. Так уезжайте же скорее, держитесь подальше от него!

И мать умоляюще сложила руки.

– Миссис Боулз, – сказал Кенелм, переменив голос и выражение лица; он говорил теперь так серьезно и внушительно, что заставил ее замолчать. – Не поможете ли вы мне спасти вашего сына от опасностей, которые вспыльчивость и непомерная гордость могут каждую минуту навлечь на него? Неужели вам никогда не приходило в голову, что такие свойства натуры бывают причиной страшных преступлений, которые влекут за собой не менее страшное наказание, и что против жестокого насилия и свирепых страстей общество защищает себя каторгой и виселицами?

– Сэр, как вы смеете!..

– Подождите! Если один человек убивает другого в минуту необузданного гнева, это преступление, за которое совесть тяжко терзает виновного. Но закон карает за него сравнительно мягко, называя это убийством в состоянии невменяемости. Но если причиною были ревность или мщение и если ни один свидетель не докажет, что преступление было непредумышленным, закон называет это предумышленным убийством. Не эта ли мысль заставила вас воскликнуть таким умоляющим тоном: «Уезжайте скорее, держитесь подальше от него»?

Миссис Боулз не ответила и, тяжело дыша, откинулась на спинку кресла.

– Отбросьте ваши опасения, – кротко продолжал Кенелм. – Если вы мне поможете, я уверен, что спасу вашего сына от подобных опасностей, и я только хочу помочь вам в этом. Я убежден, что у него характер добрый и благородный и что его стоит спасти.

Говоря это, он взял миссис Боулз за руку. Она не отдернула руку и даже ответила на его пожатие. Гордость ее смягчилась, и она начала плакать.

Наконец, несколько овладев собой, она сказала:

– Это все из-за той девушки. Он не был таким, пока она не свела его с ума. С того времени мой бедный Том сам не свой.

– Вы знаете, что он дал мне слово в присутствии односельчан, если он будет побежден в этой драке, никогда больше не тревожить Джесси Уайлз?

– Да, он сам мне это сказал. Вот это и тяготит его теперь. Он все что-то бормочет про себя, и ничем его не утешить. Я боюсь, что он замышляет месть. Снова умоляю вас: держитесь от него подальше!

– Если он намерен мстить, то не мне. Допустим, что я уйду и больше не буду здесь показываться. Уверены ли вы в глубине души, что жизнь этой девушки будет в безопасности?

– Как! Чтобы мой Том убил женщину?

– Разве вы никогда не читали в газетах, что мужчины убивают своих возлюбленных, если те отказывают им в любви? Во всяком случае, вы сами не одобряете его безумного увлечения. Я слыхал, что вы желали бы удалить Тома из деревни на время, пока Джесси Уайлэ не выйдет замуж или не уедет отсюда совсем.

– Да, я только об этом и прошу бога, так было бы лучше и для него и для нее. И, право, не знаю, что с нами будет, если он останется, скоро с ним никто не захочет иметь дело. Сквайр уже перестал давать ему работу, и многие фермеры тоже. А какое выгодное это было ремесло при жизни отца! Если бы Том уехал отсюда, его дядя, ветеринар в Ласкомбе, взял бы его себе в товарищи. У него нет своих сыновей, и он знает, что Том – мастер на все руки: нет человека, который понимал бы больше в лошадях, да и в рогатом скоте.

– А Ласкомб – городок побольше, дела там пошли бы гораздо прибыльнее, чем здесь, даже если бы Том вернул себе своих заказчиков.

– О да, в пять раз прибыльнее, только бы он захотел переехать туда. Но он об этом и слышать не хочет.

– Миссис Боулз, я вам очень обязан за доверие и не сомневаюсь, что теперь, после нашего разговора, все кончится благополучно. Пока я больше не стану вам надоедать. Я полагаю, что до вечера Том не выйдет из дому.

– Ах, сэр, мне кажется, у него и не будет охоты выходить на улицу… Разве только для какого-нибудь страшного дела.

– Мужайтесь! Вечером я опять зайду к вам, и вы проводите меня в комнату Тома. Я уверен, мы с ним поладим так же, как только что поладили с вами. А пока ни слова не говорите ему обо мне.

– Но…

– «Но», миссис Боулз, это такое слово, которое охлаждает многие горячие побуждения, заглушает много добрых мыслей, часто ставит преграду братской помощи. Никто не любил бы своего ближнего, как самого себя, если бы слушал все те «но», которые можно сказать по поводу любого дела.