Текст книги "Мой роман, или Разнообразие английской жизни"

Глава XXXII

На другой день мистер Дэль держал длинное совещание с мистрисс Ферфильд. Сначала ему стоило большего труда переломить в этой женщине гордость и заставить принять предложения родителей, которые так долго, можно сказать, пренебрегали ею и Леонардом. Тщетно старался добрый пастор доказать ей, что от этих предложений зависят её собственная польза и счастье Леонарда. Но когда мистер Дэль сказал ей довольно строгим голосом:

– Ваши родители в преклонных летах; ваш отец дряхл; малейшее желание их вы обязаны исполнить как приказание….

– Господи прости мои прегрешения, заметила она. – «Чти отца твоего и матерь твою.» – Я не учена, мистер Дэль, но десять заповедей знаю. Пусть Ленни отправляется. Я одного только боюсь, что он забудет меня, и, может статься, современем, и он научится презирать меня.

– С его стороны этого не будет. Я ручаюсь за него, возразил пастор и уже без особенного труда уверил ее и успокоил.

Только теперь, получив полное согласие вдовы на отъезд Леонарда, мистер Дэль вынул из кармана незапечатанное письмо, которое Ричард вручил ему для передачи вдове от имени отца и матери.

– Это письмо адресовано к вам, сказал он: – и вы найдете в нем довольно ценное приложение.

– Не потрудитесь ли, сэр, прочитать его за меня? я уже сказала вам, что я женщина безграмотная.

– Зато Леонард у вас грамотей: он придет и прочитает.

Вечером, когда Леонард воротился домой, мистрисс Ферфильд показала ему письмо. Вот его содержание:

«Любезная Джэн! мистер Дэль сообщит тебе, что мы желаем видеть Леонарда. Мы очень рады, что вы живете благополучно. Через мистера Дэля посылаем тебе билет в пятьдесят фунтов стерлингов, который дарит тебе Ричард, твой брат. В настоящее время писать больше нечего; остаемся любящие тебя родители Джон и Маргарэта Эвенель.»

Письмо было написано простым женским почерком, и Леонард заметил в нем несколько ошибок в правописании, поправленных или другим пером, или другой рукой.

– Милый брат Дик, какой он добрый! сказала вдова, когда кончилось чтение. – Увидев билет, я в ту же минуту подумала, что это должно быть от него. Как бы мне хотелось увидать его еще раз. Но я полагаю, что он все еще в Америке. Ну ничего, спасибо ему: это годится тебе на платье.

– Нет, матушка, благодарю вас: берегите эти деньги для себя, и, лучше всего, отдайте их в сберегательную кассу.

– Нет ужь, извини: я еще не так глупа, чтобы сделать это, возразила мистрисс Ферфильд, с презрением, и вместе с этим сунула билет в полу-разбитый чайник.

– Вы, пожалуете, не оставьте его тут, когда я уеду: вас могут ограбить, матушка.

– Ах и в самом деле! правда твоя, Ленни! чего доброго! – Что же я стану делать с деньгами? Какая мне нужда в них? – Ах, Боже мой! лучше бы они не присылали мне. Теперь мне не уснуть спокойно. Знаешь ли что, Ленни: положи их к себе в карман и застегни его как можно крепче.

Ленни улыбнулся, взял билет, но не положил его для хранения в собственный карман, а передал мистеру Дэлю и просил его внести эти деньги в сберегательную кассу на имя матери.

На следующий день Леонард отправился с прощальным визитом к своему покровителю, к Джакеймо, к фонтану, к цветнику и саду. Сделав один из этих визитов, и именно к Джакеймо, который, мимоходом сказать, в избытке чувств, сначала дополнял свой красноречивый, прощальный привет одушевленными жестами, потом заплакал и ушел, – сам Леонард до такой степени был растроган, что не мог в то же время отправиться в дом Риккабокка, но остановился у фонтана, стараясь удержать свои слезы.

– Ах, это вы, Леонард! вы уезжаете от нас! сказал позади его нежный голос.

И слезы Леонарда покатились еще быстрее: он узнал голос Виоланты.

– Не плачьте, говорил ребенок, весьма серьёзно и вместе с тем нежно: – вы уезжаете; но папа говорит, что с нашей стороны было бы весьма самолюбиво сожалеть об этом, потому что тут заключается ваша польза, и что, напротив того, мы должны радоваться. Про себя скажу, я так очень самолюбива, Леонард, и сожалею о вас. Мне очень, очень будет скучно без вас.

– Вам, синьорина, – вам будет скучно без меня!

– Да. Однако, я не плачу, Леонард; и знаете, почему? – потому, что я завидую вам. Мне бы хотелось быть мальчиком, мне бы хотелось быть на вашем месте.

– Быть на моем месте и разлучиться со всеми, кого вы так любите!

– И быть полезной для тех, кого и вы тоже любите. Придет время, когда вы воротитесь в коттэдж вашей матушки и скажете: «мы одержали победу, мы завоевали фортуну.» О, еслиб и я могла уехать и воротиться, так, как это предстоит вам! Но, к несчастью, отец мой не имеет отечества, и его единственная дочь не приносит ему никакой пользы.

В то время, как Виоланта произносила эти слова, Леонард осушил свои слезы; её душевное волнение имело на него какое-то странное влияние: оно совершенно успокоивало его тревожную дотоле душу.

– Я только теперь понимаю, что значит быть мужчиной! продолжала Виоланта, приняв гордый, величественный вид. – Женщина боязливо решится произнести; я желала бы сделать это; а мужчина говорит утвердительно: я хочу сделать это и сделаю.

До сих пор Леонард замечал иногда проблески чего-то необыкновенно величественного, героического в натуре маленькой итальянки, особливо в последнее время, – проблески тем более замечательные по их контрасту с её станом, тонким, гибким, в строгом смысле женским, и с пленительностью нрава, по которой гордость её имела необыкновенную прелесть. В настоящую же минуту казалось, что дитя говорило с каким-то повелительным видом, почти с вдохновением Музы. Странное и новое чувство бодрости одушевило Леонарда.

– Смею ли я, сказал он: – сохранить эти слова в моей памяти?

Виоланта обернулась к нему и бросила на него взор, который и сквозь слезы казался Леонарду светлее обыкновенного.

– И если вы запомните, проговорила она, быстро протянув руку, которую Леонард, почтительно наклонившись, поцаловал: – если вы запомните, я, с своей стороны, буду с величайшим удовольствием вспоминать, что, при моей молодости и неопытности, я успела оказать помощь непоколебимому сердцу в великой борьбе к достижению славы.

На лице Виоланты играла самодовольная улыбка. Сказав эти слова, она промедлила еще минуту и потом скрылась между деревьями.

После довольно продолжительного промежутка, в течение которого Леонард постепенно оправился от удивления и внутреннего беспокойства, пробужденных в нем обращением и словами Виоланты, он отправился к дому своего господина. Но Риккабокка не было дома. Леонард механически вошел на террасу, но как деятельно ни занимался он цветами, черные глаза Виоланты являлись перед ним на каждом шагу, представлялись его мыслям, и её голос звучал в его ушах.

Наконец, на дороге, ведущей к казино, показался Риккабокка. Его сопровождал работник, с узелком в руке.

Итальянец сделал знак Леонарду следовать за ним в комнату, где, поговорив с ним довольно долго и обременив его весьма значительным запасом мудрости, в виде афоризмов и пословиц, мудрец оставил его на несколько минут и потом возвратился вместе с женой и с небольшим узелком.

– Мы не можем дать тебе многого, Леонард, а деньги, по-моему мнению, самый худший подарок из всех подарков, предназначаемых на намять; поэтому я и жена моя рассудили за лучшее снабдить тебя необходимым платьем. Джакомо, который был также нашим сообщником, уверяет нас, что все это платье будет тебе впору; мне кажется, что для этой цели он тайком уносил твой сюртук. Надень это платье, когда отправишься к своим родственникам. Я не могу надивиться, почему различие покроя в нашем платье производит такую изумительную разницу в понятиях людей о наших особах. В этом костюме мне ни под каким видом нельзя показаться в Лондон, и, право, невольным образом должно согласиться с людским поверьем, что портной перерождает человека.

– Сорочки здесь из чистого голландского полотна, сказала мистрисс Риккабока, намереваясь раскрыть узелок.

– Зачем входить во все подробности, душа моя! возразил мудрец: – само собою разумеется, что сорочки составляют основу всякого костюма…. А вот это, Леонард, прими на память собственно от меня. Я носил эти часы в ту пору, когда каждая минута была для меня драгоценностью, когда от одной минуты зависела вся моя участь. Благодаря Бога, мне удалось-таки избегнуть этой минуты, и теперь, мне кажется, я кончил все рассчеты с временем.

Говоря это, бедный изгнанник вручил Леонарду часы, которые привели бы в восторг любого антиквария и поразили бы ужасом лондонского дэнди. Они отличались чрезвычайной толщиной; наружный футляр их был покрыт эмалью, внутренния доски были из чистого золота. Стрелки и цыфры некогда были осыпаны брильянтами, но эти брильянты давно уже исчезли. Несмотря на этот недостаток часы во всех отношениях согласовались с характером более того, кто дарил их, нежели того, кто получал: они точно так же шли к Леонарду, как и красный толковый зонтик.

– Часы эти старинные, заметила мистрисс Риккабокка:– но я уверена, что во всем округе не найдется вернее их, и мне кажется, что они проходят до светопреставления.

– Carissima тиа! воскликнул доктор: – неужели я еще до сих пор не убедил тебя, что ты заблуждалась и заблуждаешься в своих понятиях о преставлении мира?

– О, Альфонсо, отвечала мистрисс Риккабокка, покраснев: – ведь я сказала это без всякой цели.

– Тем хуже: зачем и говорить без всякой цели о том, чего мы не знаем, о чем не имеем и не можем иметь понятия! сказал Риккабокка весьма сухо.

По всему видно было, что этими словами он хотел отмстить за эпитет «старинные», примененный к его карманным часам.

Леонард вовсе это время безмолвствовал: он не мог говорить, в полном смысле этих слов. Каким образом он выведен был из этого замешательства, и как он выбрался из комнаты, объяснить мы не в состоянии. Мы знаем только, что, спустя несколько минут, он весьма быстрыми шагами шел к своему коттэджу.

Риккабокка и жена его стояли у окна и взорами провожали юношу.

– О! сколько прекрасных чувств в душе этого мальчика, сказал философ.

– Бедненький! заметила мистрисс Риккабокка – мне кажется, мы положили в узелок все необходимое.

Риккабокка (продолжая говорить сам с собою). Они крепки, хотя и не видать их снаружи.

Мистрисс Риккабокка (продолжая делать свои возражения). Они положены на самый низ.

Риккабокка. И их на долго ему хватит.

Мистрисс Риккабокка. По крайней мере на год, если бережно будут обходиться с ними во время стирки.

Риккабокка (сильно изумленный). Бережно обходиться с ними во время стирки! Да о чем вы говорите, сударыня?

Мистрисс Риккабокка (весьма кротко). Само собою разумеется, что о сорочках, душа моя! А вы о чем?

Риккабокка (с тяжелым вздохом). А я, сударыня, о чувствах! – И вслед за тем он с нежностью взял ее за руку. – Впрочем, ты имеешь, друг мой, полное право говорить о сорочках; мистер Дэль сказал правду.

Мистрисс Риккабокка. Что же он сказал?

Риккабокка. Что между нами есть чрезвычайно много общего, даже и тогда, когда я думаю о чувствах, а ты, мой друг, о сорочках.

Глава XXXIII

Мистер и мистрисс Эвенель сидели в гостиной. Мистер Ричард стоял на каминном ковре, насвистывая какую-то американскую песню.

– Мистер Дэль пишет, что мальчик приедет сегодня, сказал Ричард внезапно: – дайте-ка взглянуть в письмо…. да, да, сегодня. Если он доедет в дилижансе к местечку Б…. то остальную часть дороги пройдет не более, как в три часа. Теперь он должен находиться недалеко отсюда. Мне очень хочется выйти к нему на встречу: это избавит его делать лишние расспросы и слышать различные сплетни обо мне. Я выйду отсюда из садовой калитки и позади дворов проберусь на большую дорогу.

– Да ведь ты не узнаешь его: ты ни разу не видал его, сказала мистрисс Эвенель.

– Вот еще прекрасно! не узнать Эвенеля! Мы все на один покрой…. не правда ли, батюшка?

Бедный Дджон захохотал так усердно, что на глазах его выступили слезы и вскоре покатились по щекам.

– Наше семейство всегда отличалось чем нибудь, заметил старик, успокоившись. – Вот, например, Лука… но его ужь нет на свете… потом Генри; но этот умер; потом Дик, но тот уехал в Америку; впрочем, нет: он здесь теперь… потом моя милая Нора, но…..

– Замолчи, Джон, прервала мистрисс Эвенель: – замолчи!

Старик с изумлением взглянул на нее и дрожащей рукой закрыл свое лицо.

– И моя дорогая, милая Нора, и она тоже умерла! сказал старик голосом, в котором отзывалась глубокая горесть.

Обе руки его упали на колени, и голова склонилась на грудь.

Мистрисс Эвенель встала, поцаловала мужа в лоб и удалилась к окну. Ричард взял шляпу, тщательно вытер на ней пух носовым платком; губы его дрожали.

– Я иду, сказал он отрывисто. – Смотрите же, матушка, о дядюшке Ричарде ни слова: нам нужно узнать сначала, понравимся ли мы друг другу; да пожалуста (эти слова произнес он шепотом), постарайтесь уговорить к тому и бедного отца.

– Хорошо, Ричард, спокойно отвечала мистрисс Эвенель.

Ричард надел шляпу и вышел в сад. Он пробирался по полям и окраине города и только раз перешел через улицу, до выхода на большую дорогу.

Ричард продолжал идти по большой дороге до первого мильного столба. Здесь он сел, закурил сигару и начал поджидать племянника. Было уже близко захождение солнца, и дорога лежала перед ним к западу. Ричард от времени до времени поглядывал вдаль, отеняя рукой свои глаза, и, наконец, в то время, как половина солнечного диска скрылась под горизонт, на дороге показалась человеческая фигура. Она появилась внезапно из за крутого поворота; красные лучи солнца проникали всю атмосферу, окружавшую эту фигуру. Она была одинока и безмолвна, как будто шествие её совершалось из страны солнечного света.

– Верно издалека, молодой человек? спросил Ричард Эвенель.

– Нет, сэр, не очень. Скажите, пожалуста, ведь это Лэнсмер?

– Да, это Лэнсмер; если я не ошибаюсь, так ты намерен остановиться в нем?

Леонард утвердительно кивнул головой и продолжал идти своей дорогой.

– Если вы знакомы, сэр, с этим городом, сказал он, заметив, что незнакомец провожает его: – то будьте так добры, скажите, где живет мистер Эвенель.

– Я могу провести тебя полями: это много сократит дорогу и приведет к самому дому.

– Вы очень добры, сэр; но ведь это для вас будет совсем не по дороге.

– О, нет, напротив, я сам иду в ту сторону. Значит ты пожаловал сюда к мистеру Эвенелю? Это очень добрый старый джентльмен.

– Я всегда то же слыхал о нем; а мистрисс Эвенель….

– Превосходнейшая женщина, подхватил Ричард. – Спроси кого хочеш; впрочем, мне и самому очень хорошо знакомо это семейство.

– Зачем же спрашивать, сэр! я совершенно верю вам.

– У них есть сын; но теперь он, кажется, в Америке… не правда ли?

– Точно так, сэр.

«Значит мистер Дэль сдержал слово: не выдал меня» сказал Ричард про себя.

– Не можете ли вы сказать мне что нибудь об этом сыне? спросил Леонард: – мне бы очень было приятно услышать о нем.

– Почему это так, молодой человек? быть может, его уже повесили.

– Повесили!

– Мудреного нет ничего: говорят, что это был не человек, а бешеная собака.

– Значит вам сказали чистую ложь, сказал Леонард, раскрасневшись.

– Право, как бешеная собака: его родители рады-радешеньки, что сбыли его с рук, протурили его в Америку. Говорят, будто бы он составил там большой капитал; если это правда, то тем более не заслуживает он похвалы, потому что совершенно позабыл своих родственников.

– Сэр, сказал Леонард: – теперь я утвердительно могу сказать вам, что в этом отношении вас обманули. Я знаю сам, что он был весьма великодушен к одной родственнице, которая менее других имеет права на его пособие, и я слышал, что имя его всегда произносится этой родственницей не иначе, как с любовью и похвалою.

Ричард немедленно начал насвистывать американскую песню и прошел несколько шагов, не сказав ни слова. После этого он выразил легкое извинение за свой нелепый отзыв и, обычным своим смелым и вкрадчивым разговором, старался что-нибудь выпытать из души своего спутника. Очевидно было, что он поражен был чистотою и определительностью выражения Леонарда. Он не раз выражал свое изумление и смотрел ему в лицо внимательно и с удовольствием. На Леонарде надето было новое платье, которым снабдили его Риккабокка и его жена. Покрой этого платья как нельзя более шел бы к молодому провинциальному лавочнику в хороших обстоятельствах; но так как Леонард вовсе не думал о своем платье, то непринужденные его движения обнаруживали в нем настоящего джентльмена.

В это время они вступили на поля. Леонард остановился перед небольшим участком земли, засеянным рожью.

– Мне кажется, это поле гораздо бы лучше было оставить под траву: оно так близко к городу, сказал он.

– Без всякого сомнения, отвечал Ричард: – но надобно сказать, что здешний народ во всем назади. Видишь ли ты вон этот большой парк, вон что там, на другой стороне дороги? Мне кажется, то место более удобно для посева, а не для травы; но тогда что же сталось бы с оленями милорда? Эти милорды совсем не обращают внимания на агрономию.

– Однако, ведь не ваш же милорд засеял это поле рожью? сказал Леонард, с улыбкой.

– Что же ты заключаешь из этого?

– То, что каждый человек должен заботиться о своей собственной земле, сказал Леонард с быстротой, которую он усвоил от доктора Риккабокка.

– Ты, я вижу, малый умный, сказал Ричард: – когда нибудь мы поговорим об этом предмете подробнее.

Дом мистера Эвенеля был уже перед глазами.

– Ты можешь пройти теперь в небольшую калиточку в заборе, сказал Ричард. – Пройди через сад, заверни за угол дома, и вон подле того остриженного дуба ты очутишься у самого крыльца. Что с тобой? неужели ты боишься идти туда?

– Я здесь совершенно чужой человек.

– В таком случае, не хочешь ли, я провожу тебя? Я ведь сказал, что знаю этих стариков.

– О, нет, сэр, благодарю вас; мне кажется, будет лучше, если я встречусь с ними без посторонних.

– В таком случае, иди; да нет! постой на минуту: вот что я скажу тебе молодой человек: обращение мистрисс Эвенель довольно холодно, – только ты старайся не замечать этого.

Леонард поблагодарил добродушного незнакомца, перешел через поле, вошел в калитку и на минуту остановился под тенью старого дуплистого дуба. Грачи возвращались к своим гнездам. При виде человеческой фигуры под деревом, они вспорхнули и, витая в воздухе, следили за ней издали. Из глубины ветвей молодые дети их кричали громко и пронзительно.

Глава XXXIV

Молодой человек вошел в чистую, светлую парадную гостиную.

– Здравствуйте! сказала мистрисс Эвенель, весьма сухо.

– Здравствуйте, джентльмен! вскричал бедный Джон.

– Это твой внук, Леонард Ферфильд, сказала мистрисс Эвенель.

Но, несмотря на это, Джон поднялся со стула; колени его дрожали; он пристально посмотрел в лицо Леонарда и потом, склонив голову на грудь, горько заплакал.

– Это Нора! говорил он сквозь слезы: – Нора! глаза Норы! И он щурит эти глаза точно как Нора!

Мистрисс Эвенель плавно подошла к Леонарду и отвела его в сторону.

– Он очень слаб, прошептала она:– твое прибытие сильно растрогало его… Пойдем со мной: я покажу тебе твою комнату.

Леопард поднялся за ней по лестнице и вошел в комнату, чисто и даже изящно убранную. Ковер и занавеси, впрочем, полиняли от солнца; рисунок на них был старинный. Вся комната имела вид, по которому следовало заключить, что она долго оставалась незанятою.

При входе вх нее, мистрисс Эвенель опустилась на первый стул.

Леонард, с нежностью, обвил руками стан её.

– Простите меня, дорогая бабушка: мне кажется, я сильно обеспокоил вас.

Мистрисс Эвенель быстро освободилась от объятий юноши. Выражение лица её изменилось; казалось, что все нервы её приведены были в движение. Положив руки на густые кудри Леонарда, она с чувством произнесла:

– Да благословит тебя Бог, внук мой!

И вместе с этим оставила комнату.

Леонард опустил на пол свой чемоданчик и внимательно осмотрелся кругом. Казалось, что комната была занимаема прежде женщиной. На маленьком комоде стояла рабочая шкатулка; над комодом находилось несколько полочек для книг, подвешенных на лентах, некогда голубого, но теперь неопределенного цвета. При каждой полочке, на тех местах, где проходили ленты, приделаны были бантики и толковые кисточки – вкус женщины, или, вернее, девицы, которая старается придать особенную прелесть самым обыкновенным окружающим ее предметам. По привычке, можно сказать, механической, свойственной всем учащимся, Леонард взял с полки несколько книг. Это были: Спенсера «Прекрасная Царица»; сочинения Расина на французском и Тассо на итальянском языке. На заглавном листе каждого тома находилась надпись «Леонора», сделанная знакомым Леонарду почерком. Леонард поцаловал книги и положил их на место с чувством, исполненным нежности.

Леонард не пробыл в своей комнате и четверти часа, когда в дверь постучалась служанка и пригласила его к чаю.

Бедный Джон успокоился и даже сделался веселее; мистрисс Эвенель сидела подле него и в своих руках держала его руку. Джон беспрестанно спрашивал о сестре своей Джэн; не ожидая ответа на свои вопросы. Потом он разговорился о сквайре, которого поминутно смешивал с Одлеем Эджертоном, говорил много о выборах и партии «синих» и выражал надежду, что Леонард современем сам будет приверженцем этой партии и её верным защитником. Наконец он занялся чаем и за этим занятием не произносил ни слова.

Мистрисс Эвенель говорила очень мало, но от времени до времени бросала на Леонарда взгляды, и при каждом из этих взглядов лицо её судорожно искажалось.

Вскоре после девяти часов мисстрисс Эвенель зажгла свечу и, вручив ее Леонарду, сказала:

– Ты, вероятно, устал; комнату свою знаешь. Спокойной ночи.

Леонард взял свечу и, по обыкновению, постоянно соблюдаемому дома, поцаловал щоку бабушки. Потом он взял за руку деда и также поцаловал его. Старик уже дремал и сквозь сон пробормотал: «это Нора!»

Прошло полчаса после того, как Леонард удалился в свою комнату, когда в гостиную тихо вошел Ричард Эвенель и присоединился к беседе своих родителей.

– Ну, что, матушка? спросил он.

– Ничего, Ричард ведь ты видел его?

– И полюбил его. Знаете ли, у него глаза совершенно как у Норы? его глаза гораздо больше имеют этого сходства, нежели глаза сестры Джэн.

– Да; я сама скажу, что он гораздо лучше сестры Джэн и больше всех вас похож на отца. В свое время Джон был красавец. Так тебе понравился этот мальчик? значит ты возьмешь его к себе?

– Непременно. Потрудитесь сказать ему завтра, что он поедет к джентльмену, который будет ему другом, и больше ни слова. Почтовая карета будет у дверей сейчас после завтрака. Пусть он садится в нее и отправляется, а я буду поджидать его за городом. Какую комнату вы отвели ему?

– Ту, которую ты не хотел взять.

– Комнату, в которой спала Нора? О, нет! Я не мог сомкнуть в ней глаза на одну секунду. Сколько чарующей прелести было в этой девушке! и как мы все любили ее! Да и стоило любить ее: она была так прекрасна и так добра… слишком добра, чтобы жить ей в этом мире.

– Никого из нас нельзя назвать слишком добрым, сказала мистрисс Эвенель, весьма сурово: – и прошу тебя в другой раз не выражаться подобным образом. Спокойной ночи. Мне пора уложить в постель твоего бедного отца.

На другое утро, когда Леонард проснулся, глаза его остановились на лице мистрисс Эвенель, склонившейся над его подушкой. Но прошло много времени, прежде чем он узнал это лицо: до такой степени изменилось его выражение; в нем столько было чувства нежного, материнского, что лицо его родной матери не казалось ему таким привлекательным.

– Ах это вы, бабушка! произнес он, приподнявшись и в то же время обвив руками её шею.

На этот раз мистрисс Эвенель не отрывалась от объятий внука; напротив того, она сама крепко прижала его к груди своей и несколько раз горячо поцаловала. Наконец она вдруг прекратила свои ласки и стала ходить по комнате, крепко сжимая себе руки. Когда она остановилась, лицо её приняло свою обычную суровость и холодность.

– Время вставать, Леонард, сказала она. – Сегодня ты уедешь от нас. Один джентльмен обещался взять тебя под свое покровительство и сделать для тебя более, чем можем сделать мы. Карета скоро явится к дверям: поторопись, мой друг.

Джон не являлся к завтраку. Бабушка сказала, что он просыпается поздно, и что его не должно беспокоить.

Едва только кончился завтрак, как к дверям дома подъехала карета.

– Пожалуста, Леонард, не заставляй ждать себя: джентльмен, с которым ты поедешь, человек весьма пунктуальный.

– Но ведь он еще не приехал.

– И не приедет: он отправился вперед пешком и будет ждать тебя за городом.

– Скажите, бабушка, как его зовут, и почему он так заботится обо мне.

– Он сам тебе скажет об этом. Ну, готов?

– Готов. Но, бабушка, вы благословите меня? Я вас люблю уже как мать.

– Благословляю тебя, внук мой, твердо сказала мистрисс Эвенель. – Будь честен и добр и берегись первого необдуманного и ложного шага.

Вместе с этим она судорожно сжала ему руку и проводила его в уличную дверь.

Извощик щелкнул бичем, и карета покатилась. Леонард высунулся из окна, чтобы в последний раз взглянуть на бабушку. Но ветви стриженого дуба и его сучковатый ствол скрыли ее от его взора. Он смотрел по направлению к дому Эвенелей до поворота на большую дорогу и ничего больше не видал, кроме печального дерева.