Текст книги "Дочь Ленина. Взгляд на историю… (сборник)"

КАЗОТ. Вы рядом со смертью… столько лет… Неужели вы не верите в Бога? Не спрашивайте более. Дайте мне возможность побыть в молчании перед…

Двор тюрьмы. Сансон руководит посадкой в телегу.

САНСОН. К счастью, сегодня людей не так много… Граф де Рошфор отравился в камере. Так что усаживайтесь поудобнее, гражданин Казот…

Казот садится на стул, установленный в центре телеги. Открывает Библию. Появляются три проститутки, сопровождаемые жандармами.

КАЗОТ (тотчас встает, проститутке). Мадмуазель, счастлив уступить вам место!

ПЕРВАЯ ПРОСТИТУТКА. Ишь, чего выдумал! (Хохочет.) Мы теперь все равны… особенно под топором. Сиди, дедушка.

КАЗОТ. Француз, если только он не король, не может сидеть в присутствии дамы. Революция, мадмуазель, не отменила учтивости…

Первая проститутка, хохоча, садится на место Казота.

САНСОН. Все устроились? Поехали…

Едут под рев толпы: «Продажные девки! Развратницы!»

ПЕРВАЯ ПРОСТИТУТКА (в толпу). Да сам ты тварь поганая! Говно вонючее!

ТРЕТЬЯ ПРОСТИТУТКА (второй). Покажи им жопу, Лизетта! У тебя она – что надо!

Вторая проститутка не отвечает – плачет.

ТРЕТЬЯ ПРОСТИТУТКА. Раскисла! Ничего, я покажу свою. (Показывает зад.) Вот она какая!.. Небось, хочешь? (Толпа хлопает.) Хрен тебе!

ТОЛПА. Браво, девушки! Зачем их на гильотину? Лучше нам отдайте!

ПЕРВАЯ ПРОСТИТУТКА. А я лучше под топор лягу, чем под тебя, ублюдок. И будь проклята ваша Революция! Да здравствует король!

ТОЛПА. Ты что орешь, паскуда!

САНСОН (торопливо, испуганно). Попрошу замолчать, гражданка.

ПЕРВАЯ ПРОСТИТУТКА. Какая я тебе гражданка? Я мадмуазель, идиот! Да здравствует король! Что хочу, то и ору… А вот ты попробуй, заори!.. Не можешь! Только и есть у вас свобода – на гильотине. Все погибнете, говнюки!

Проезжают мимо дома Робеспьера.

ТРЕТЬЯ ПРОСТИТУТКА. Ты посмотри, кто стоит…

В окне, как обычно, видны Робеспьер, Дантон и Демулен.

ПЕРВАЯ ПРОСТИТУТКА. Эй, Робеспьер, говорят, ты до сих пор девственник! Спускайся, хоть напоследок тебя мужиком сделаю, онанист проклятый!.. А этот, морда, Дантон, неужто забыл, как ко мне ходил? Голос у тебя зычный, здоровый. А хуечек – во! (Показывает мизинец.)

Толпа хохочет. Вторая проститутка по-прежнему тихонечко рыдает.

КАЗОТ. Не надо… плакать.

ВТОРАЯ ПРОСТИТУТКА. Я не смерти боюсь, сударь. Я в грехе умереть боюсь…

КАЗОТ. А ты покайся. Скажи Ему: «Прости, Господи!» Он Отец. Он любит тебя. И в любой час ждет раскаяния блудного сына…

ВТОРАЯ ПРОСТИТУТКА. И он простит меня?!.

КАЗОТ. Непременно. Он просит тебе это передать… А теперь молча про себя все помолимся. (Все три девицы замолкают и шепчут молитву. Шепчет.) «И тогда соблазнятся многие, и друг друга будут предавать, и возненавидят друг друга; И многие лжепророки восстанут, и прельстят многих; и, по причине умножения беззакония, во многих охладеет любовь; претерпевший же до конца спасется…».

(Вдруг встает в телеге.) Слышу, Господи: поднявший меч мечом и погибнет!

САНСОН. Всю ночь в голове у меня звучали эти слова… Но утром заботы оттеснили их. Надо было думать о телегах… И я решился отправиться к Марату. Он был истинный «друг гильотины», его имя славили теперь при всех убийствах. На последнем революционном празднике толпа внесла его в Конвент в венке триумфатора. И я подумал: если ему так нравится отправлять на казнь людей, пусть позаботится о том, в чем мне это делать… Марат тогда болел. Его тело покрывали странные струпья. Они воспалялись. И, стараясь унять нестерпимый зуд, он сидел дома в теплой ванне, покрытой грязным сукном. Я решил завтра же отправиться к нему домой вместе с Жако – Марат его любил…

Дом Сансона. Барабанный бой на улице. Крики толпы. Вбегает Жако.

ЖАКО. Несчастье! Убили… (Сансон молча глядит на него.) Только что! Друга народа больше нет.

САНСОН. Я вспомнил слова Казота… и похолодел от страха.

Трибунал. Сансон и Фукье-Тенвиль.

ФУКЬЕ-ТЕНВИЛЬ. Республике брошен вызов. Шарлотта Корде, преступница, приехавшая из провинции, сообщила любимому Марату, что раскроет заговор врагов Республики. И друг народа ее принял. Подойдя к его ванне, мерзавка вонзила нож в великое сердце… Приговор будет готов сегодня. Топор гильотины должен немедля покарать убийцу отца нации…

Тюрьма Консьержери. В камере – Шарлотта Корде. Входят Сансон и Фукье-Тенвиль.

САНСОН. Никогда не видел такой красавицы. Светло-каштановые волосы были распущены, закрывали плечи…

ШАРЛОТТА (с усмешкой Сансону). Я приготовила их для вас, сударь!

ФУКЬЕ-ТЕНВИЛЬ. Облегчи совесть перед смертью. Кто тебе внушил ненависть к Марату?

ШАРЛОТТА. Мне нечего занимать ненависть у других, у меня своей довольно.

ФУКЬЕ-ТЕНВИЛЬ. Но кто-то навел тебя на мысль об убийстве?

ШАРЛОТТА. Дожив до почтенных лет, вы не знаете: плохо исполняется то дело, которое рождено не вашим сердцем. Особенно если надо жертвовать жизнью.

ФУКЬЕ-ТЕНВИЛЬ. За что же ты ненавидела великого революционера?

ШАРЛОТТА. Революционерка – я. Я люблю великие принципы Революции и ненавижу ее крайности. Марат сеял ненависть в народе. И непременно разжег бы гражданскую войну… Теперь его нет! И передайте осудившим меня судьям: я с радостью отправляюсь на небо. Надеюсь встретить там Брута и других мучеников, пожертвовавших жизнью во имя Свободы… Жизнь не дорога мне. Современники малодушны, среди них мало патриотов, умеющих умирать за Отечество.

ФУКЬЕ-ТЕНВИЛЬ. Ну что ж, очень скоро ты увидишь Брута и прочих… Тебе придется надеть красную рубашку, в нее перед казнью наряжают отцеубийц. Начинай, Сансон. Она твоя…

Двор тюрьмы. Сансон помогает Шарлотте влезть в позорную телегу.

САНСОН. Повезло, поедешь одна… Сегодня удивительный день – нет казней.

ШАРЛОТТА. Так Господь повелел – по случаю праздника, смерти Марата. (Смеется.)

САНСОН (не отвечая на опасные шутки). Сядь в кресло… В телеге очень трясет.

ШАРЛОТТА. Нет, я буду стоять. У меня просьба: я впервые в Париже и хочу увидеть его улицы… Если можно, не торопитесь…

САНСОН. Поверь, если поедем медленно, это не доставит тебе удовольствия. Там тысячные толпы поклонников Марата.

Крики толпы: «Наемница! Убийца! Мерзавка! Роялистская тварь!

Будь ты проклята! Будь проклято чрево, тебя породившее!..»

САНСОН. Как видишь, народ любил Марата…

ШАРЛОТТА. Народ часто любит чудовищ. Но, надеюсь, что нынешняя любовь будет недолгой… Какие красивые улицы!

САНСОН. Это Сент-Оноре… Мы уже недалеко.

ШАРЛОТТА. Жаль, что так скоро.

В раскрытом окне квартиры Робеспьера, как всегда, стоят трое – Демулен, Дантон и Робеспьер.

САНСОН. Они молча глазели на приговоренную. Я и сам смотрел на нее во все глаза – так поразительна была ее красота. Но еще поразительней был ее гордый вид. Она хранила его все время, пока мы ехали среди рева проклятий.

ШАРЛОТТА. Какая замечательно огромная площадь… Это сад Тюильри и дворец?

САНСОН. Да, приехали.

ШАРЛОТТА. Должна сказать, что Париж – очень красивый город, я рада, что его повидала… Не заслоняйте от меня гильотину. Я ее не боюсь. Напротив, давно хотела ее увидеть. В нашем маленьком городке так много о ней говорили… Что я должна делать дальше?

САНСОН. Лечь на доску и только.

Шарлотта Корде идет по эшафоту к доске, мы ее уже не видим.

ГОЛОС ШАРЛОТТЫ. Передайте друзьям: во время казни Шарлотта бросилась на доску – как в постель к возлюбленному. И крикнула: «Да здравствует Республика!»

САНСОН. Поехали! (Дергает за веревку.)

ТОЛПА. Да здравствует нация! Да здравствует Республика!

Жако поднимает ее голову и показывает ее народу.

ЖАКО. Вот тебе, сука! (Бьет голову по щеке.)

САНСОН. Негодяй! (Тихо.) Боже мой, щека… покраснела! (Молчание и ропот толпы.)

Это был первый недовольный ропот на площади Революции…

САНСОН. После гибели Марата началось революционное безумие… Я не помню последовательности событий… Постоянные казни перемешались в моей несчастной голове. Слишком много крови… Кажется, это случилось уже после смерти Марата. Голод, наступление армий неприятеля, ужас перед грядущей расправой, если погибнет Революция, окончательно ожесточили сердца… И ораторы объясняли народу: республику защитят только трупы врагов… В это время Франция задыхалась в кольце фронтов. Австрийцы, англичане, пруссаки… Весь мир – против нас. Внутри Республики восстали крестьяне Вандеи – с вилами шли против ружей! Восстал Лион. Сдался англичанам Тулон. И тогда… да, тогда случилось невероятное – Робеспьер, Дантон и «бешеные» заставили Конвент объявить Террор. Само Государство начинало официальную компанию убийств…

РОБЕСПЬЕР. Террор – это лучший друг свободы, делающий свободу непобедимой. Запомним: великая Революция – великая кровь. Террор – это быстрая, строгая, непреклонная справедливость. Опорой Республики в мирное время является добродетель. Но во время потрясений революции нашей опорой должны стать одновременно и добродетель, и террор. Добродетель, без которой террор губителен. И террор, без которого добродетель бессильна. (Рев толпы.)

ДАНТОН. Мы будем убивать священников и аристократов не потому, что они виновны, а потому, что им нет места в светлом будущем!

ТОЛПА (поет). «Аристократ решит протестовать, в ответ народ наш будет хохотать… Ах, са ира, са ира, са ира! Это пойдет! Аристократов на фонарь!»

САНСОН. Уже вскоре тюрьмы оказались переполнены – некуда стало сажать новых заключенных. Но в Трибунале придумали, как очищать камеры. Во все тюрьмы внедрили агентов, которые предлагали несчастным заключенным организовывать заговоры – будто бы для освобождения. После чего «заговорщиков» немедленно отправляли на гильотину… Сегодня очередной такой «заговор» доставил на мой эшафот тридцать четыре жертвы. Среди них достойны упоминания юный герцог Креки и другой юноша – Андре Шенье. Говорят, замечательный поэт… Когда я готовил его к гильотине, он попросил меня передать его стихи какой-то даме. Мне пришлось отнести их в Трибунал. Уж не знаю, что они сделали со стихами и дамой… Да, я боялся! И не скрываю! Боялись все!..

Сегодня 16 сентября – день самый примечательный. До этого дня я казнил только врагов Республики. Нынче же приехал в Консьержери за известным революционером, журналистом Горза… Он был добрым республиканцем, голосовал за смерть короля. Но Робеспьер, Дантон и «бешеные», к восторгу народа, уже начали пожирать партию умеренных – партию жирондистов. Горза имел несчастье к ней принадлежать. Теперь и его обвинили в заговоре… Вместе с ним отправлялись на гильотину восемь аристократов, в том числе мать герцогини де Грамон, герцогиня Ларошфуко, маркиза Водрейль и семидесятилетний барон Тренк. Его подвел попугай, наученный славить короля. Пытались переучить, но попугай орал свое: «Да здравствует король!» Донесли. И постановили: барона – на гильотину, а попугая – на перевоспитание.

Двор тюрьмы. У телеги Сансон и отъезжающие на гильотину.

САНСОН. Граждане, на площади ветрено… Следует одеться потеплее…

ГОРЗА. Боишься, что простудимся? Ничего, ты нас хорошо согреешь.

САНСОН (не реагируя на шутку). Устраивайтесь, граждане. К сожалению, у нас осталась только одна годная телега… Будем же великодушны – гражданок устроим поудобнее, особенно немолодых… Прошу, гражданка… для вас стул. (Помогает старухе Грамон войти в телегу.)… Вот так я оказал своей покойной красотке последнюю услугу – нашел удобное местечко для ее мамаши в пути на гильотину.

ГОРЗА (насмешливо). Я протестую! Должно быть равенство даже в телеге. Для этого мы и сделали Революцию! (Серьезно.) И еще, палач, требую, чтоб после них вытерли нож. Кровь революционера не должна мешаться с кровью чертовых аристократов… Надеюсь, на эшафоте я увижу то самое лезвие, которое истребило тирана?

САНСОН. И не только увидите – ощутите «ветерок» от него, как шутил доктор Гильотен.

ГОРЗА. А ты насмешник, палач! Да, когда-то я голосовал против прав палачей… Что ж, наслаждайся триумфом! Какой ты по счету палач в роду Сансонов?

САНСОН. Четвертый, гражданин.

ГОРЗА (кричит). Да здравствует Сансон Четвертый – истинный король Республики! Мы хотели низвергнуть монархию, а основали новое царство – твое, палач!

САНСОН… И опять я вспомнил проклятые слова Казота.

САНСОН. Каждый раз, придя в Консьержери, я проходил мимо заржавленной двери камеры, в которой сидела королева французов. Она так и не научилась наклонять голову и, входя в камеру, расшибла в кровь лоб о низкую притолоку. Казалось, что о ней забыли… Но революцию можно обвинить в чем угодно, только не в плохой памяти… Начался суд и над ней. Я был на этом суде.

ГОЛОС РЕЖИССЕРА М. Появляется королева… Ей тридцать семь лет, но тюрьма и страдания превратили красавицу в старуху. В черном платье вдовы она по-прежнему надменна и величественна…

САНСОН. Ее обвиняли во всем: начиная с того, что она немилосердно транжирила народные деньги, устроила голод и заговор против Республики и кончая обвинениями самыми чудовищными… Я вошел в зал, когда выступал Эбер, один из вождей «бешеных»…

ЭБЕР. Нет преступления, которым себя не запятнала вдова Капет. Погрязшая в разврате, она склоняла к прелюбодеянию собственного сына.

Возмущенный рев зала.

ФУКЬЕ-ТЕНВИЛЬ. Вдова Капет, вы можете ответить?

МАРИЯ-АНТУАНЕТТА. Отвечать этому господину – ниже человеческого достоинства.

ЭБЕР. Вот кого пытаются защитить от гнева нации некоторые сердобольные, называющие себя революционерами… Но мы с вами знаем: все королевское отродье должно накормить голодную до справедливости гильотину! Сегодня мы судим своих королей. Завтра доберемся до чужих. И берегитесь, защитники тиранов!

Восторженный рев толпы.

САНСОН. Это он, конечно, о жирондистах…

СУДЬЯ. Вдова Капет, мы приговорили тебя к смертной казни.

Все тот же восторженный рев толпы.

САНСОН. И я, потомок презренных палачей, пошел готовиться принять вторую королевскую голову.

Рассвет. В камере королевы.

МАРИЯ-АНТУАНЕТТА (пишет письмо). «Четыре пятнадцать утра… Сестра, меня приговорили к смерти. Но смерть позорна только для преступников. А меня они приговорили к свиданию с Вашим братом… Я надеюсь умереть с таким же присутствием духа, как и он… Я прошу моего сына никогда не забывать последних слов своего отца. Вот эти слова: «Пусть мой сын никогда не будет стараться отомстить за мою смерть». Напоминайте их ему чаще, дорогая… Я прощаю всех, причинивших мне зло. И сама прошу у Господа прощения за все грехи, которые совершила со дня рождения. И надеюсь, Он услышит мою молитву… Боже мой, как тяжело расставаться с Вами! Прощайте, прощайте, прощайте!»

Фукье-Тенвиль и Сансон.

ФУКЬЕ-ТЕНВИЛЬ. Вот приговор. Всю ночь австрийская шлюха писала письмо сестре короля. В своем письме хитрая австриячка решила нас задобрить. Она не хочет мстить… Интересно, как она может мстить? И кто может мстить суду Революции?

САНСОН. Я помнил слова Казота и мог ответить на его вопрос… Но не ответил.

ФУКЬЕ-ТЕНВИЛЬ. Кстати, граждане требуют подумать о сестре тирана. Следует ли ей оставаться на свободе? Что говорит твое республиканское сердце, исполнитель воли революции?

САНСОН. Ему нравились его могущество… и мой страх. (Глухо.) Думаю… её тоже.

ФУКЬЕ-ТЕНВИЛЬ. Верно, Сансон. Тебе выпадет великая честь покончить со всей семейкой.

САНСОН. Когда мне дадут карету для королевы? Точнее, где ее взять? Все кареты разобрали депутаты…

Фукье-Тенвиль, ничего не ответив, выходит из комнаты.

САНСОН. Пошел совещаться с Робеспьером. Странная власть. Убивают легко, но самого простого вопроса решить не могут… Все время советуются, «согласовывают», как они говорят. Потому что все боятся… За любой промах теперь одна плата – встреча со мной. (Смеется.)

ФУКЬЕ-ТЕНВИЛЬ (вернувшись). Мы тут перекинулись мнениями… И спросили друг друга: «А почему надо везти австриячку на казнь в карете?»

САНСОН. Но так везли короля…

ФУКЬЕ-ТЕНВИЛЬ. За это время революция поумнела. Мы сейчас – страна истинного равенства. Так что королеву повезешь в той самой позорной телеге, в которой возишь на эшафот обычных преступниц. Единственная привилегия – шлюха в телеге будет одна. Чтобы было ясно, к кому относится негодование народа.

САНСОН. Но телега… она может развалиться в любой момент. Я много раз говорил и писал об этом.

ФУКЬЕ-ТЕНВИЛЬ. Это не ко мне. Все? До свиданья.

САНСОН. И опять целую ночь моя богобоязненная жена молилась. И я не спал и молился. В пять утра загремели барабаны национальных гвардейцев. В десять утра я пришел в Консьержери… Королеве, этой законодательнице мод, Робеспьер позволил иметь в тюрьме только два платья – черное и белое. Черное износилось, хотя она его много раз штопала. Но она сохранила белое. Видно, понимала, что оно понадобится ей для последнего выхода…

РЕЖИССЕР М. Сансон входит в особую «комнатку» – сюда перед казнью приводят смертников. Его ждет Мария-Антуанетта в белом платье, плечи прикрыты белой косынкой. На голове – белый чепчик с черными лентами. В полумраке комнаты она вновь прекрасна.

МАРИЯ-АНТУАНЕТТА. Все в порядке, господа, мы можем ехать.

САНСОН. Нужны предварительные меры, гражданка. Необходимо остричь волосы.

Она молча снимает косынку – волосы у нее уже обрезаны.

САНСОН. Вот так она не позволила мне дотронуться до царственной головы.

САНСОН. Вот так человек из презренного рода палачей связал руки короля и королевы Франции…

МАРИЯ-АНТУАНЕТТА. Мой старший брат упрекал меня за то, что не читаю книг. Но здесь я поняла: он был неправ – читать следовало только одну. Могу ли я взять ее с собой, господин палач?

САНСОН. Конечно, на Библию разрешения не нужно.

МАРИЯ-АНТУАНЕТТА. Тогда мы можем ехать…

Двор тюрьмы.

МАРИЯ-АНТУАНЕТТА (глядя на телегу, побледнев). Как?…

САНСОН (вздохнув). Таков приказ, гражданка Капет. (Ставит табурет, чтобы она могла взойти в телегу.)… Раскрылись ворота, и моя телега, окруженная жандармами, вывезла королеву Франции к народу Франции.

ТОЛПА. Смерть австрийскому отродью! Смерть коронованной шлюхе!

САНСОН. Всю дорогу она сидела в телеге, величаво снося проклятия толпы. Причем, жандармы давали возможность людям из толпы прорываться к телеге…

ЧЕЛОВЕК ИЗ ТОЛПЫ (бросаясь к королеве, тычет кулаками в лицо). Шлюха! Шпионка!

Ржанье встающих на дыбы испуганных лошадей.

САНСОН (жандарму). Что вы делаете! Вы не охраняете! Смотрите, что с лошадьми… Телега сейчас развалится… Да что же вы!..

ЖЕНЩИНА ИЗ ТОЛПЫ (подбегая к телеге). Вот тебе, тварь! (Пытается ударить ее по лицу.)

САНСОН. И опять жандармы ничего не предпринимают. Видно, у них имеется особый приказ…

ЖАКО (перекрикивая). Граждане и гражданки! Мы везем на бал Ее Величество. У нее важная встреча с дамой по имени Гильотина… Госпожа Гильотина у неё теперь в любовницах вместо госпожи Полиньячки!

ТОЛПА (хохочет). Ну и остряк наш Жако! Где ты нашел такого, Шарло?

ЖАКО. Давайте спросим, удобно ли ей в нашем революционном экипаже? Не правда ли, народ нашел для вас достойную карету?!

САНСОН. Королева испила свою чашу до дна – с достоинством, не бледнея…

В доме Робеспьера – привычная сцена. В окне – Дантон, Демулен и Робеспьер. Они оживленно, весело переговариваются.

САНСОН. В кафе напротив дома Робеспьера я заметил художника Давида. Последнее время Давид повадился сидеть в этом кафе, мимо которого всегда едет моя телега.

Давид сидит за столиком и торопливо рисует.

ГОЛОС РЕЖИССЕРА М. И под звук копыт постепенно проступает карандашный набросок Давида: «Королева, которую везут на казнь».

САНСОН. На площади Революции телега остановилась напротив главной аллеи Тюильри – ее любимой. (К Марии-Антуанетте.) Приехали, гражданка Капет.

МАРИЯ-АНТУАНЕТТА. Не будем задерживаться, господа. (Выходит из телеги и быстрой, легкой походкой взбегает (взлетает) на эшафот.)

ЖАКО (кричит). Готово!

САНСОН. Поехали! (Дергает за веревку.)

Гремит гильотина. Толпа ревет. Подняв голову королевы, Сансон, под восторженные вопли народа, обходит с ней эшафот.

ЖАКО (идет за ним, приговаривая). Готовьте платочки, пламенные патриоты. Раздаем бесплатно кровь королей… Не надо давиться, всем крови хватит!

Вдруг восторженный рев толпы обрывается.

Голова королевы открывает глаза и смотрит на толпу!

Несутся крики ужаса.

ЖАКО (побледнев). Да что ж вы испугались!? Это посмертное сокращение мышц… Это бывает! Это… это… бывает.

Но огромная площадь, заполненная народом, в ужасе безмолвствует.

САНСОН. Ненадолго пережила королеву набожная сестра короля Елизавета. Трибунал обвинил ее, конечно же, в заговоре. В сообщники ей приписали девятерых аристократов. Всех их я набил в одну телегу… Когда пришла ее очередь подняться на эшафот, я хотел снять платок, покрывавший ее плечи.

ЕЛИЗАВЕТА (вздрогнув). О, нет, только не это, ради Бога!..

САНСОН. Она сказала это с такой непередаваемой стыдливостью…

ЖАКО. О-ля-ля! Тогда пошагаем в платочке на досочку, гражданка Капет. (Уводит ее.)

ГОЛОС ЕЛИЗАВЕТЫ. Господи, прости им, ибо не ведают, что творят!

САНСОН. Поехали! (Дергает за веревку. Грохот гильотины.)

САНСОН. Теперь каждый день я наблюдаю кровавое бешенство толпы. Появилась новая профессия – ненавистники. Они стоят в первых рядах около самой гильотины – с вечно раскрытыми ртами для проклятий и революционных песен… Люди помешались, жажда казней перешла всяческие границы. Партия, которая не может угодить этой всеобщей ненависти, должна проиграть. Впрочем, революция не признает слова «проиграть». Только одно слово – «погибнуть»!.. «Неподкупный» – так называют маленького фанатика Робеспьера… И все его сподвижники – кровавый красавец Сен-Жюст, интеллектуал Демулен, сам пугающийся собственных речей и вечно яростный Дантон объединились с «бешеными» революционерами из Парижской Коммуны – Шометтом, Эбером и прочими. И пошли в атаку на вчерашних отцов Революции – на богатых буржуа, на партию жирондистов.

Конвент. Выступают Эбер и Робеспьер.

ЭБЕР. Обездоленные земного шара, объединяйтесь! Мир – хижинам, война – дворцам! Пусть головы королей украсят бастионы всемирной Революции. Но сначала давайте наведем порядок в собственном доме. Всякий, решивший остановить движение Революции, – враг народа!

РОБЕСПЬЕР. Я не люблю длинных речей. Да, те, кого мы называли жирондистами, были отцами Революции. Но сегодня они ее злейшие враги… Мягкотелые, когда мать-Революция требует жестокости, накопившие баснословные состояния, когда народ голодает! Они захотели наслаждаться покоем, они не принимают нашей великой борьбы. Вот почему сегодня они составили заговор против Республики. Но мы разоблачили жалкую клику. Революционный Трибунал, вся нация ждет твоего решения!

Рев толпы.

САНСОН. Потрясающая новость! Двадцать один жирондист – краса и гордость Революции – арестованы сегодня ночью… Но днем я понял, что дело затянется. Трибунал и косноязычный Фукье-Тенвиль никак не могли справиться со всеми этими великими говорунами – Бриссо, Верньо… Уж очень смешно было обвинять в заговоре против Республики тех, кто основал эту Республику… Но сегодня, придя в Трибунал, я услышал…

ФУКЬЕ-ТЕНВИЛЬ. Граждане судьи! Процесс над врагами Республики недопустимо затянулся. От имени Трибунала предлагаю обратиться к Конвенту со следующей инициативой: «В связи с тем, что общественное мнение нации уже осудило этих изменников… а Трибунал беспомощно тратит время на условности, предписанные законом… просим Конвент освободить Трибунал от соблюдения судебных формальностей, присущих старому строю». (Приветственные крики толпы.)

Трибунал. Фукье-Тенвиль и Сансон.

ФУКЬЕ-ТЕНВИЛЬ. Радуйся, Сансон, тебе решено дать новые телеги… Их сделали специально для тебя руки рабочих Парижа. (Подмигнул.) Скоро… очень скоро повезешь с комфортом наших революционных вельмож.

Конвент.

РОБЕСПЬЕР. Граждане депутаты! Я не люблю длинных речей, но когда мы основали Революционный Трибунал, все ожидали, что это учреждение, разоблачая преступления одной рукой, тотчас будет карать их другой. Однако выяснилось, что Трибунал обременен массой формальностей. Когда убийца схвачен на месте преступления, нужно ли уточнять, сколько ударов нанес он своей жертве? Разве не очевидны преступления жирондистов? Так перестанем же опутывать руки революционной Немезиде!..

САНСОН. И трусливый Конвент поспешил одобрить предложение Робеспьера. Сегодня я пришел в Трибунал, и на моих глазах за два десятка минут все легендарные деятели Революции…

ФУКЬЕ-ТЕНВИЛЬ (заканчивая чтение). Приговорить их всех к смерти…

САНСОН… Да, отправлены в мою телегу вчерашними сотоварищами.

Приговоренные жирондисты скандируют: «Мы не виновны! Мы невиновны!».

Все это покрывает нечеловеческий вопль: «Я убиваю себя, чтобы вы знали – мы невиновны…».

САНСОН. Один из них закололся на моих глазах.

Приговоренные, взявшись за руки, поют «Марсельезу».

Трибунал. Фукье-Тенвиль и Сансон.

ФУКЬЕ-ТЕНВИЛЬ. Приговор. (Протягивает бумагу.)

САНСОН (читая). Но почему двадцать один? Осталось двадцать после самоубийства.

ФУКЬЕ-ТЕНВИЛЬ. Самоубийце также следует отрубить голову. Постановление Трибунала.

САНСОН. У вас кровь, гражданин Фукье-Тенвиль… на подбородке.

ФУКЬЕ-ТЕНВИЛЬ. Да ты что? (Глядится в зеркало.) Плохо шутишь, гражданин Сансон. (Мгновение они глядят друг на друга. Вскоре понимает, молчит, дальше шепотом.) Тоже… видишь. Ладно, иди!

САНСОН. С некоторых пор я стал видеть кровь… Обычно – на скатерти во время еды, или на собственном лице. Но чаще – на лицах других.

На следующее утро. Тюрьма Консьержери. Сансон и Жако входят в тюремную залу, где уже собрались осужденные.

САНСОН. Двадцать человек уже нас ждали. Труп самоубийцы лежал в центре… Все разговаривали друг с другом с каким-то воодушевлением… Оказалось, всю ночь они пировали в этой зале. И сейчас весело беседовали, как добрые друзья перед дальним путешествием…

ОДИН ИЗ ЖИРОНДИСТОВ (пародируя Робеспьера). Я не люблю длинных речей, я не умею оскорблять законов Разума и Правосудия. (Общий хохот.)

САНСОН (приготовив ножницы). Граждане осужденные, начинаем необходимый туалет… Пожалуйте стричься.

ГОЛОС. А покойникам стричься вне очереди? (Общий хохот.)

САНСОН. Как изменилось время! Прежде, когда я заходил в Консьержери, тотчас воцарялась тишина. Тюрьму охватывал ужас. Теперь так привыкли к казням, что мое появление часто встречают шутки и смех. Никогда равнодушие к жизни не доходило до такого: осужденные едят, пьют, сочиняют куплеты – и все это накануне смерти! (Вызывает.) Гражданин Дюпра!

Сразу двое жирондистов – Дюпра и Мельвиль – подходят к Сансону.

ДЮПРА. Послушай, Шарло, у нас к тебе деликатное поручение… Ночью, во время застолья, мы выяснили, что любили одну женщину… И она нас любила… обоих. Мы хотели бы написать ей этакое семейное письмо. И просим тебя тайно передать его ей.

САНСОН. Они боялись за неё. Нынче любовное письмо от врагов нации вполне могло отправить на эшафот… Но их шутливое настроение передалось мне, и я согласился.

МЕЛЬВИЛЬ. Тогда стригись первым, Дюпра, а я пока…

Сансон остригает волосы Дюпра, в это время Мельвиль лихорадочно пишет письмо.

После Мельвиль садится на табурет стричься, передает перо Дюпра. И Дюпра, хохоча, дописывает общее послание. Они вручают его Сансону.

САНСОН. Работы было много – постричь двадцать человек и мертвеца. Я так устал, что порезал шею великому Верньо.

ВЕРНЬО (усмехаясь). Надеюсь, лезвие твоей гильотины режет умелей твоих ножниц, палач!

САНСОН. Он и здесь сострил!

Телега Сансона с вождями жирондистов выезжает из ворот Консьержери.

Вопли толпы: «Да здравствует Республика! Предателей – на гильотину!»

Толпа поет «Марсельезу».

ЖИРОНДИСТЫ (кричат). Да здравствует Республика! (Поют «Марсельезу»).

ЖАКО. Вон они едут – богатенькие отцы нации – прямиком к красотке гильотине… Привыкли к почету, отрастили животики, которые сегодня отправит в яму с известью наш добрый Шарло.

Хохот, рукоплескания толпы.

САНСОН (Жако). Перестань!

ВЕРНЬО (в телеге). Не мешай ему. Он прав. Это такая клоунада… Мы поем «Марсельезу» – и они поют ее же. Мы отцы Республики, и нас убивают по обвинению в ненависти к Республике… Сумасшедший дом – общий хор осужденных и осудивших. Шути, Жако, паясничай! Все равно смешнее не придумаешь!

Проезжают мимо дома Робеспьера.

Вся троица, как обычно, стоит в окне – Робеспьер, Дантон, Демулен.

РОБЕСПЬЕР. Едут. Слава богу, не вижу малодушия на лицах.

ДЕМУЛЕН (истерически). О, несчастные! Я обличал великого Верньо… Я причина их гибели! Проклятье на мне!

ДАНТОН. Не надо, Камиль. И мы, и они отлично понимаем: политическая необходимость выше справедливости. Они жертва, которую пришлось нам всем принести на алтарь Свободы! Во имя великого будущего!

ВЕРНЬО (кричит из телеги). Прощайте, старые друзья! Точнее, до скорого свиданья! Революция – это бог Сатурн, который пожирает своих детей. Так что берегитесь – Боги жаждут!

САНСОН. И я опять вспомнил Казота…

САНСОН. Это была массовая казнь. Доска гильотины до того была залита кровью, что одно прикосновение к ней казалось ужаснее самой смерти. Все продолжалось сорок три минуты… Этого было достаточно, чтобы Республика лишилась своих основателей… Что же касается письма… Да, они, видно, сильно любили её. Но я тоже любил Мари и детей. И мне показалось, что Жако видел, как они его передали. Так что письмо я отнес в Революционный Трибунал. И когда вез их любовницу на гильотину, рискнул шепнуть ей об их любви… Но это потом. А тогда я был как пьяный. Мне нужно было разрядиться… В это время бесконечных казней у нас появились поклонницы, как у знаменитых актеров, – преданные зрительницы, мы их называли «фурии гильотины». От постоянных криков ненависти у них и вправду стали лица фурий! Они приходили в экстаз от крови и обожали спать с моими помощниками… В тот день я выбрал самую красивую и бешеную. Ее звали Ведьма…

Комната Ведьмы. По стенам развешаны грязные платки. Сансон и Ведьма. Она набрасывается на Сансона. Потом они, обессиленные, лежат на кровати.

САНСОН (оглядывая комнату). Что это… на стенах?

ВЕДЬМА. Платочки, любимый. Платочки с кровью. Со всех твоих казней собрала, ни одну не пропустила. Кровь короля, королевы, Корде, кровь сегодняшняя… коллективная – жирондистов. Надеюсь, ты понял, платочка с чьей кровью тут не хватает… (Очень нежно.) С твоей, любимый! (Хохочет.)

САНСОН. Выйдя из ее дома, на улице я увидел маркиза де С. – все время забываю его имя… Он был в прежнем туалете – весьма странном и даже опасном… Нынче на улице от веселой толпы начала революции не осталось и следа. Встречаешь только испуганные или свирепые лица. Одни, проходя мимо тебя, торопливо отводят взгляд, другие, напротив, жадно впиваются глазами, выискивая добычу – надеясь различить аристократа. Но узнать их нынче нелегко: от прежнего многообразия одежд ничего не осталось. Все носят одинаковые серые куртки и темные платья. Однако вид маркиза был вызывающ – отлично сшитый фрак, правда, вытертый до блеска временем, розовые панталоны, правда, сохранившие следы всевозможной еды…