Текст книги "Воры над законом, или Дело Политковского"

2

Генваря 3-го дня 1853-году от Рождества Христова

В канцелярию комитета о раненых.

Досточтимый господин тайный советник!

Спешу уведомить Ваше Превосходительство, что Высочайше утверждён план полномасштабного ревизования всех бюджетов и фондов военного министерства нашей великой империи.

В соответствии с этим, надеюсь, Вы, милостивый государь, соблаговолите принять и окажите всемерное содействие посланцам из подведомственной мне службы государственного контроля. Заверяю, что всё это лица достойные, корректные и весьма сведущие в своём деле.

Примите уверения в моем всегдашнем расположении к Вашему Высокопревосходительству.

Алексей Хитрово,

Государственный контролёр,

Сенатор,

действительный тайный советник

Генваря 4-го дня 1853-го году от Рождества Христова

Всемилостивейший государь,

Господин действительный тайный советник!

Спешу уведомить Ваше Высокопревосходительство, что и я и подведомственная мне канцелярия окажут всемерное содействие лицам, посланным к нам из Государственного контроля. Почтём за истинную честь.

Вместе с тем не могу не уведомить Ваше Высокопревосходительство об одном препятствии, возникшем отнюдь не по моей вине. Всё дело в том, что представители Государственного контроля явились ещё до получения послания Вашего от генваря 3-го дня, явились даже ещё до Рождества от 1852-года. При этом были изъяты из подведомственной мне канцелярии несколько кассовых книг.

Покамест сии кассовые книги не будут возвращены нам, мы не сможем сверстать головой баланс комитета, и, значит, не можем покамест оказать содействие Вашему Высокопревосходительству – отнюдь не по нашей вине, подчёркиваю.

Рассчитываю, господин действительный тайный советник, что возникшее препятствие незамедлительно будет устранено.

За сим остаюсь неизменно преданным Вашему Высокопревосходительству

Александр Политковский,

Камергер Двора Его Императорского Величества,

тайный советник

Генваря 10-го дня 1853-го году.

В канцелярию комитета о раненых.

Господин, тайный советник!

Кажется, Вы изволили шутить, или не прошло ещё посленовогоднее похмелье?!

Как бы то ни было, сообщаю и наисерьезнейшим образом.

Сотрудники Государственного контроля ОБЯЗАНЫ проверить ВСЕ кассовые книги в канцелярии комитета о раненых. Без этого не может быть завершена проверка бюджетов и фондов военного министерства, без этого не может приступить к работе новый военный министр.

Кажется, я выразился достаточно ясно. Надеюсь, посланцы мои сегодня же приступят к работе.

А Вам, милостивый государь, рекомендую быть благоразумным.

Примите уверения в моём неизменном расположении.

Алексей Хитрово,

государственный контролёр

Генваря 10-го дня 1853-го году.

Всемилостивейший государь!

Господин действительный тайный советник!

Ежели о чём я и мечтаю, так это о содействии Государственному контролю и Вам лично.

Как только будет устранено не по моей вине возникшее препятствие, так я сразу же и приступаю к совместной работе с посланцами Вашего Высокопревосходительства, а покамест, увы, никак им не попасть в канцелярию комитета о раненых.

Остаюсь неизменно покорнейшим слугою Вашего Высокопревосходительства

Александр Политковский,

тайный советник,

директор канцелярии комитета о раненых

Генваря 20-го дня.

В канцелярию комитета о раненых

Господин тайный советник!

Признаюсь откровенно: Ваши вконец неуместные дурачества просто начинают уже порядком надоедать.

Кажется, мне ничего не остаётся, как довести обо всём этом до сведения государя. Тогда уж не обессудьте, любезнейший. Можете и без головы своей хитроумной оказаться. Впрочем, и сами должны понимать, что с Его Величеством шутки плохи, тем более когда дело идёт о разворовывании казны. Тут он, как Вы знаете, бывает просто страшен.

В общем, рекомендую одуматься, и побыстрее.

Примите моих посланцев, как подобает. И перестаньте, наконец, чинить им препятствия – сие бессмысленно и глупо.

В общем, одумайтесь – иного выхода нет.

А за сим прощайте.

Надеюсь, всё ещё уладится

Алексей Хитрово,

государственный контролёр

Генваря 25-го дня.

Милостивый государь!

Господин действительный тайный советник!

Господин государственный контролёр!

К моему величайшему сожалению, Ваше высокопревосходительство так и не пожелало пойти мне навстречу, не пожелало восстановить справедливость: кассовые книги так и не возвращены на надлежащее им место. Данное обстоятельство огорчает меня просто несказанно, Ей-Богу!

И всё-таки я надеюсь, что Вы наконец-то одумаетесь и скоро прикажете Вашим чиновникам вернуть кассовые книги.

И тогда годовой баланс будет весьма быстро свёрстан, и тогда можно будет составить полноценный финансовый отчёт о деятельности подведомственного мне комитета.

Как всегда, остаюсь неизменным слугою Вашего Высокопревосходительства

Александр Политковский,

тайный советник,

директор канцелярии комитета о раненых

Глава восьмая. Фиаско близится

1

Игра в кошки-мышки продолжалась около месяца, весь январь 1853-го года. Результатом этого было то, что престарелый государственный контролёр Алексей Хитрово окончательно рассвирепел. Но при этом за весь месяц Политковский, бегая по балеринкам, устраивая серьёзные карточные вечера, так и не нашёл выхода из создавшегося положения.

Недостача в десять тысяч так и осталась, и кассовые книга комитета о раненых за ушедший год так и пребывали в государственном контроле. Надо было их директору комитетской канцелярии как-то сжечь или выкрасть хотя бы – ничего этого Александром Гавриловичем сделано не было.

Он весь месяц прогулял, провеселился, стараясь, как видно, забыться в бесчисленных любовных утехах и обильной карточной игре, или же полагая, что спасение придёт само собой. Но оно так и не пришло.

Переписке Политковского с государственным контролем как будто конца и края не было, и вообще Александр Гаврилович отдался ей с чрезвычайно большим пылом.

И вдруг переписка эта совершенно неожиданно была прервана, к великому разочарованию нашего героя, и вот каким образом это произошло.

2

29-го января 1853-го года Политковского вдруг призвал под свои светлые очи прямой начальничек его – генерал-адъютант Павел Николаевич Ушаков, и неожиданно сурово заявил (прежде он к директору своей канцелярии относился мягко, с пониманием и с полнейшим доверием, ценя, что тот пользуется расположением самого Чернышёва), выражая полнейшее недовольство сложившейся ситуацией:

– Всё, голубчик. Более откладывать уже никак нельзя. Полной масштабной проверки канцелярских кассовых книг никак не миновать. И за все годы, без исключения.

Политковский, всегда необычайно розовощёкий, вдруг стал бледен, как полотно. На лбу его выступил холодный пот. Ясные карие глаза подёрнулись мутной влагой.

Однако Александр Гаврилович довольно быстро пришёл в себя и сухо, сдержанно ответствовал:

– Я вынужден подчиниться.

А потом несколько просительно добавил:

– Но, господин генерал-адъютант, дайте хотя бы день, дабы подготовиться к встрече с проверяющими.

Ушаков вполне резонно ответил:

– Времени на это у вас, разлюбезный друг мой, было предостаточно. Нет, только завтра. В 9 часов утра ждите посланцев от господина государственного контролёра.

Завтра – то бишь 30-го января 1853-го года.

Политковский в знак согласия махнул головой, попрощался с генералом-адъютантом Ушаковым и тут же, не заходя даже в свой кабинет, с энтузиазмом отправился собирать балеринок своих на прощальную оргию.

В картишки он в тот вечер не играл: сосредоточился Александр Гаврилович исключительно на любовных утехах – на «играх» с балеринками.

Была у него ещё мысль заехать попрощаться к своему былому покровителю, а ныне полной развалине – светлейшему князю Чернышёву, бывшему военному министру, но потом отчего-то он вдруг раздумал.

Никаких распоряжений после себя (в плане завещания) Политковский не оставил, хотя одна обстановка его квартиры, наибогатейшая, могла быть оценена никак не менее как в сто тысяч рублей, а может даже и более.

А кареты, а коляски его – это же целое состояние! Полагаю, что в совокупности они могли быть оценены в тысяч триста, а может и более.

Предполагаю, что балеринкам своим Александр Гаврилович в тот вечер мог сделать-таки весьма основательные подарочки, а может быть и нет, может, решил сэкономничать, может быть, решил, дабы всё вернулось назад, в казну военного министерства.

Глава девятая. Ускользнул, подлец!

30-го января уже к 8-ми часам утра в приёмной директора канцелярии комитета о раненых толпилась целая свора молодых чиновников, присланных государственным контролёром. Было видно, что всем им не терпится поскорее приступить к делу, ибо они просто источали нетерпение.

Но вот наступило уже и девять часов, а директора всё не было. Между тем ключи от шкапов с кассовыми книгами были только у него.

Наконец, в половине десятого вбежал посыльной с запиской от Политковского, в коей Александр Гаврилович извещал, что болен и прийти никак сегодня не в состоянии.

Когда это стало известно, по всей своре посланцев государственного контролёра Алексея Хитрово прошёл явный ропот неодобрения. Один из явившихся чиновников (как видно, старший по чину) тут же ринулся к генерал-лейтенанту Ушакову, председателю комитета, и без обиняков заявил, что ежели ему и его товарищам не будет обеспечен допуск к финансовым документам, то они взломают замки.

Павел Николаевич Ушаков отправил Политковскому курьера с письмом, в коем приказывал либо срочно явиться в комитет, либо передать с курьером же ключи от шкапов.

Однако на службу Политковский в тот день так и не явился и ключей ни с кем не передал.

Контролёры замки от кассовых шкапов всё же не взломали, рассчитывая, что на следующий день Политковский явится.

Однако на следующий день (1-го февраля) стало известно, что Александр Гаврилович помер.

Весть сия тут же разлетелась по Санкт-Петербургу и даже далее. Скорбь была общей. Говорили, что он преставился от апоплексического удара по причине волнений из-за предстоящей проверки его канцелярии. Государственный контролёр Хитрово чуть ли не открыто каялся в резком тоне некоторых посланий к покойному.

Впрочем, был и слух, что Политковский отравился, и всё по той же причине волнений. Слух этот поддерживал в устных беседах сам Леонтий Дубельт, жандармский генерал, птица чрезвычайно высокого полёта.

Пошёл потом и слушок, что Политковский не отравился, а был отравлен кем-то из чиновников его канцелярии, боявшихся грядущих разоблачений.

Но общее мнение было то, что покойного очень жаль, что он был добр и отзывчив, что был хороший исполнительный работник и принёс много пользы отечеству, особливо раненым и военным инвалидам. Более всех, конечно, горевали балеринки. Ещё бы! Они теряли солидный источник постоянного дохода. Ну и чисто по-бабьи горевали о потере весёлого и ласкового клиента.

Говорили в Санкт-Петербурге повсеместно и о том, что Политковский частенько жаловался на сердце и что надобно было с ним обращаться поосторожней, нежнее, что ли, гораздо более корректно, чем это происходило в последний месяц его жизни, который протекал весьма бурно, в неустанных канцелярских баталиях.

Так продолжалось ровно два дня – первого и второго февраля, а потом вспыхнул и первый скандал: первый, но не последний, надо сказать.

Хор жалейщиков разом умолк, одни лишь балеринки продолжали выть по-прежнему – при их-то закалке да опытности, скандалы это тьфу, и не более того.

Вот что, собственно, произошло после двух дней неутешного общего горя.

Гроб с телом Политковского был выставлен для прощания в самой большой зале его громадной квартиры. Отдать последнюю дань уважения покойному в первую очередь приходили чиновники военного министерства, ну и, естественно, чиновники его канцелярии.

И вот вечером 2-го февраля титулярный советник Путвинский, бывший много лет правою рукою Александра Гавриловича, вдруг отделился от чинно-скорбной толпы посетителей, необычайно резво подбежал к гробу, близко склонился над ним, и вдруг возьми да и хлопни усопшего прямиком по животу.

Ещё Путвинский и воскликнул при этом, достаточно громко:

– Молодец, Сашок! Пировал, веселился вовсю и умер прямо накануне суда и каторги. Вывернулся! А вот мне каторги не миновать.

Это прозвучало как гром среди ясного неба. Все в ужасе задрожали. Приличия были нарушены, да и память усопшего явно оскорблена.

Слова Путвинского чуть ли не мгновенно разлетелись по всей столице нашей империи. Говорили при этом, что чиновник канцелярии комитета о раненых находился в сильнейшем подпитии и даже чуть ли не в белой горячке.

Но тут же поползли слухи и о самом покойном, о том, что он жил не по средствам, имел несколько дорогих экипажей, устраивал роскошные вечера, имел многочисленных любовниц, и всё это при весьма незавидном жалованье.

В общем, скандальное происшествие у гроба покойного прогремело буквально на весь Петербург, и особливо отдалось, конечно же, в военном министерстве.

Это был даже не скандал, а чистый позор, позор, именно для военного министерства. Громко, вслух, было заявлено, что в сём министерстве творились страшные безобразия, что там крали и крали.

Шутка Путвинского была совершенно неуместная, неприличная даже, спору нет, но, как видно, возникла отнюдь не на пустом месте.

И многие сей шутке поверили совершенно полностию. Поверили и доверились.

И отныне неутешными в своём горе по Политковскому в основном оставались, кажется, одни лишь балеринки.

Глава десятая. Отпевание высочайше отменено

Отпевать Политковского должны были в Никольском морском соборе, где, как правило, отпевали всех средних и крупных чиновников военно-морского ведомства.

Усопшего обрядили в парадный камергерский мундир, поместили в гроб в окружении атласных подушечек с многочисленными орденами, водрузили на роскошный катафалк и загодя перевезли в Никольский собор, оставив гроб открытым в ожидании отпевания.

Церемония была назначена на 4 февраля. Всё должно было начаться в четыре часа пополудни.

Однако 4-го февраля около полудня в Никольский морской собор прибыл вооружённый наряд полиции, коим командовал сам обер-полицмейстер столицы генерал-адъютант Александр Павлович Галахов, то бишь дело было в высшей степени серьёзное, а точнее, даже скандальное.

Это был второй скандал, очень далеко превзошедший первый (разумею шутку Путвинского).

Обер-полицмейстер приказал наисрочнейшим образом очистить собор от посетителей.

Да, такого в Петербурге, кажется, ещё не было. Сейчас поймёте, почему я так говорю.

После того, как публика покинула собор, гроб сняли с катафалка, покойного переодели в обычный фрак, переложили в простой сосновый гроб и перевезли в захудалый храм на Выборгской стороне.

Камергерский же мундир Политковского обер-полицмейстер Галахов изъял и самолично отвёз императору Николай Павловичу и в подробности описал Его Величеству, как прошло всё в Никольском соборе.

Вообще вся сия акция было произведена по прямому указанию Его Величества Николая Павловича.

То, что произошло в тот день в Никольском соборе, это уже был такой грандиозный скандал, который, думаю, привлёк внимание всех без исключения петербуржцев.

Вот теперь-то покойный Политковский стал наконец-то истинной знаменитостью.

Между тем, полицейской операции в Никольском морском соборе непосредственно предшествовали кой-какие разоблачительные открытия, сделанные государем буквально днём раньше и даже прямо утром 4-го февраля.

Да, и ещё император Николай Павлович спешно запретил публикацию в «Русском инвалиде» большого некролога Политковского.

Действительный тайный советник и камергер неожиданно, и без каких-либо официальных объяснений, перешёл в разряд государственных преступников.

Можно было только догадываться, почему покойного в спешке вытащили из камергерского мундира и отменили вдруг отпевание в Никольском соборе.

И предположения пошли буквально волнами, а точнее, косяком, однако столичные власти их никоим образом не комментировали и не регулировали; правда, не пытались как будто и заглушить.

Но в любом случае едва ли не всем в столице российской империи было очевидно, что невзгоды, обрушившиеся вдруг на покойного, явно связаны с канцелярией комитета о раненых и с тем загадочным, что там произошло.

Именно к служебной деятельности Александра Гавриловича Политковского прямо уходило то обстоятельство, что спешно прибыл санкт-петербургский обер-полицмейстер Гаалахов с подручными своими и выбросил покойного из парадного камергерского мундира. А ордена выдернули из подушечек, побросали небрежно в мешок, и увезли. Мешок сей также был Галаховым вручён императору.

То была настоящая полицейская операция, произведённая поспешно и даже стремительно, по высочайшему волеизъявлению.

Что же, собственно, случилось?

Я провёл некоторые разыскания, и, кажется, могу теперь с определённою долей точности ответить на сей весьма каверзный вопрос.

Глава одинадцатая. Кое-что о том, что произошло в два утра – 3-го и 4-го февраля

Утром 3-го февраля к генерал-адъютанту Павлу Николаевичу Ушакову вдруг явились без вызова, что явилось полнейшею неожиданностию, всяким нарушением субординации, заведующий счётным отделением канцелярии комитета о раненых коллежский асессор Тараканов и казначей надворный советник Рыбкин.

Генерал-адъютант Ушаков поначалу решил было, что явившиеся к нему чиновники из канцелярии комитета собираются, как видно, внести кой-какие срочные дополнения и уточнения в редакцию некролога, который должен был появиться в «Русском инвалиде» в день похорон. Однако Ушаков ошибся, и весьма сильно.

Тараканов и Рыбкин пришли сделать наиважнейшее заявление. Они прямо с места в карьер сообщили, что в инвалидном фонде комитета есть в наличии крупная недостача денег.

«Каким же это образом, смею вас спросить?» – крикнул, прорычал даже, Ушаков.

Слова Тараканова и Рыбкина его изумили, потрясли и вообще совершено сбили с панталыку. Отныне он находился в перманентном состоянии гнева, ужаса и растерянности.

Прибывшие объяснили председателю комитета, что виною всему покойный Александр Гаврилович Политковский. Именно он многократно побуждал их к подлогу, их обоих, а также ещё и титулярного советника Путвинского, исполнявшего буквально все поручения директора канцелярии.

«Какова же цена исчезнувших сумм?» – в отчаянии прошептал вконец вышедший из себя и обессиленный председатель комитета о раненых. – «Это хотя бы вы можете мне сообщить?»

От тут же прозвучавшего ответа Ушаков буквально рухнул в кресло. Рухнул и застонал, хоть был человек исключительно мужественный.

«Миллион двести тысяч рублей серебром», – промямлил казначей Рыбкин.

Даже не застонал, а зарычал Ушаков. А потом закрыл лицо руками и буквально зарыдал. Да, престарелый генерал, бывший неустрашимым в сражениях, кажется, зарыдал впервые в своей жизни.

Однако Ушаков довольно-таки быстро опомнился: надо было спешить, пока не началось отпевание в Никольском соборе, и, схватив за руки коллежского асессора Тараканова и казначея Рыбкина, ринулся с ними в канцелярию комитета. Там генерал-адъютант приказал немедля опечатать сундук с кассовыми деньгами, да заодно опечатать и само помещение кассы.

Быстро покончив со всем этим, Ушаков призвал к себе остальных членов комитета и с ними бросился на квартиры подозреваемых для проведения там обысков.

Однако прежде он отправил на гауптвахту всю команду Политковского – Тараканова, Рыбкина и Путвинского, что, кстати, было противозаконно, ибо они ведь были гражданскими лицами. Но Ушаков, как видно, был настолько сильно напуган, что уже не думал, что законно в его действиях, а что противозаконно.

Первый обыск был произведён на квартире казначея Рыбкина, и он вдруг породил в голове старого генерала самые неизъяснимые и несбыточные надежды.

Дело всё в том, что в письменном столе Рыбкина было обнаружено 47 тысяч рублей. Ушаков решил, что после всех произведённых обысков можно будет доложить в кассу комитета все недостающие суммы, и тогда крайне неприятную, порочащую честь комитета о раненых историю можно будет хоть как-нибудь замять.

Но сии мечтания оказались чистейшими фантазиями, и не более того. У Тараканова и Путвинского ничего не было обнаружено (так, например, у Тараканова нашли всего тридцать рублей, и это всё). Стало очевидно, что катастрофа неотвратима. Ушаков был в самом настоящем отчаянии, чего даже и не пробовал скрывать. Вообще ему стало совсем не до соблюдения приличий.

Весь день ушёл на эту безумную беготню. К вечеру Ушаков явился, наконец, в министерство и набросал на имя военного министра князя Василия Андреевича Долгорукова краткий доклад, в коем описал суть происшедшего.

На следующее утро, то бишь 4-го февраля, военный министр доложил государю Николаю Павловичу о событиях предшествующего дня.

Его Величество пришёл в неописуемое бешенство, чего и следовало ожидать.

Ещё бы! Страшное воровство обнаружено не где-нибудь, а аж в военном министерстве. Но это не всё. Преступников разоблачила не тайная полиция, не ревизоры их отыскали. Нет! Они сами принесли повинные головы и смели рассчитывать на снисхождение власти. Но никакого снисхождения тут просто не могло быть. Это царь решил однозначно.

И особливо возмутило Николая Павловича то, что главный виновник умер, и, выходит, ускользнул и от монаршего гнева и от суда.

Сверкнув страшно прекрасными своими очами, государь зарычал, требуя немедля арестовать всех членов комитета о раненых и предать их суду.

Своим же генерал-адъютантам Игнатьеву и Анненкову император велел провести тщательнейшее дознание и буквально в кратчайшие сроки.

И ещё Николай Павлович вызвал обер-полицмейстера столицы генерал-адъютанта Галахова и приказал тут же отменить все траурные мероприятия в Никольском соборе, изъять ордена покойного, лишить его камергерского мундира.

А потом Его Величество спросил у князя Долгорукова:

«Слушай, Василий Андреич, а как же этот негодяй был назначен директором канцелярии комитета о раненых, кто же это пропихнул его на такую должность без малейшей проверки? Что за идиот покровительствовал ему? Столь долгие годы. Его надобно разыскать, примерно наказать».

Долгоруков тут же ответствовал, со всею присущею ему прямотою: «Ваше Величество, увы, не могу не признать, что на протяжении многих лет сей Политковский был креатурою светлейшего князя Чернышёва».

«А! Александр Иванович! «– задумался император —. «Нет, его трогать пока не будем. Это было бы подло. Он ведь так болен теперь, ты ведь знаешь. Даже передвигается с трудом, бедняга. Не дай Господь, получит новый удар. И вообще, зачем же попусту пятнать честь столь достойного человека, не правда ли?!»»

Генералы, включая самого Ушакова, были арестованы по указанию государя в тот же самый день.

Но перво-наперво надо было лишить покойника Политковского камергерского мундира и выбросить его из Никольского собора, что, опять же, повелел государь. И сие было стремительно проделано, к полнейшему удовольствию Николая Павловича и к горю балеринок, скорбевших неутешно о своём герое и благодетеле.

Вот и всё, что я могу сказать теперь о страшном утре 3-го и рубежном утре 4-го февраля 1853-го года.

Кажется, теперь бурные события, происшедшие в Никольском морском соборе и буквально потрясшие столицу империи, в общем своём виде полностию объяснены. Во всяком случае, я очень надеюсь на это.

История, как в храме покойного тайного советника спешно переодевали из камергерского мундира в простой фрак, уже более или менее понятна теперь.

Но тогда ещё петербуржцы не понимали, что же такого, собственно, натворил Политковский, и потому захват собора полицейским отрядом во главе с обер-полицмейстером воспринимался как нечто фантасмагорическое. Однако скоро всё всем стало ясно.

И всё ж таки окружение Никольского собора отрядом полицейских, спешное изгнание из него прихожан, спешное переодевание покойника, снятие тела с катафалка и вывоз его в другой храм – это было и остаётся операцией чрезвычайно странной, с трудом укладывающейся в голове. Но государь, как видно, видел в подобных действиях осуществление справедливости, хоть и запоздалое. Бог ему судья!