Текст книги "Кто предал СССР"

– Времени в обрез, давайте же работать.

Примерно до трех, а то и до четырех часов утра мы очень интенсивно работали – прямо в зале заседаний Политбюро. Сами звонили по домашним телефонам, вызывая в Кремль заведующих отделами ЦК, руководителей некоторых ведомств. Иных приходилось, что называется, прямо из постели вытаскивать – ведь уже наступила глубокая ночь. Дежурные машины быстро привозили людей в Кремль, мы давали им поручения, оперативно решали возникавшие проблемы.

В напряженной и неизбежной суете той ночи некогда было смотреть на часы. Но хорошо помню: когда мы с Михаилом Сергеевичем и Виктором Михайловичем Чебриковым наконец спустились вниз, чтобы ехать домой, и вышли на высокое крыльцо здания правительства, над кремлевскими башнями уже слегка брезжил рассвет.

Это знаменитое крыльцо, которое ведет в ту часть здания, где работало высшее советское политическое руководство, смотрит на кремлевскую стену и старый царский арсенал. В своих воспоминаниях маршал Г.К. Жуков упоминает о том, что его вызывали в Кремль «на крыльцо» – иными словами, к Сталину. Правда, Жуков не разъясняет, какое именно крыльцо он имеет в виду, но, похоже, речь идет именно об этом крыльце. Днем отсюда открывается красивый вид с Никольской башней, однако ночью, при фонарях, обзор ограничивает кремлевская стена.

В тот раз, когда под утро мы вышли на крыльцо, мой взгляд уперся именно в стену – высокую, прочную стену, закрывавшую перспективу. Наверное, сказалась усталость, подспудно на сознание давила неясность сложившейся ситуации, я бы даже сказал, неизвестность. Возможно, поэтому стена, в которую невольно уперся мой взгляд, показалась мне в тот момент чем-то символическим. Мы действительно оказались как бы перед стеной, преграждавшей путь в завтра, перед стеной, за которой таилось нечто пока неизвестное. И помню, в тот предрассветный час, когда мы стояли на знаменитом кремлевском крыльце, я выразил наше общее настроение, вспомнив известные слова:

– Что день грядущий нам готовит?..

Как и многие другие люди, причастные к событиям в высшем эшелоне власти, я понимал, что в тот день решалась судьба партии и страны, ибо она напрямую зависела от того, кто будет избран новым Генеральным секретарем ЦК КПСС, а возможные кандидатуры на этот пост были слишком полярны – и в чисто человеческом плане, да и в смысле их политической философии. Это я понимал прекрасно!

Однако разве мог я в той предрассветной и по-своему символической кремлевской мгле предположить, что именно в тот день суждено зародиться по сути новому периоду в истории не только нашей страны, но и мирового сообщества. Периоду великих надежд, но и горьких разочарований, возвышенных стремлений, но и низких интриг.

Стоя в предрассветный час вместе с Горбачевым на кремлевском крыльце, разве мог я загадать наперед, какой причудливой синусоидой сложатся впоследствии наши отношения? Разве мог подумать, что начинавшийся новый политический период, получивший позднее название перестройки, период, задуманный как социалистическое обновление, избавление от пут, связывавших общество, будет использован некоторыми политиками и общественными силами в своих амбициозных целях, бесконечно далеких от интересов народа, а Отечество окажется на грани катастрофы?

Нет, конечно же, нет!

Распрощавшись, разъехались по домам, но договорились, что в восемь утра уже будем на рабочих местах.

* * *

Конечно, поспать в ту ночь мне так и не удалось. Да, честно говоря, и не до сна было. В восемь ноль-ноль я был уже на Старой площади, как говорится, оседлал телефоны, проверяя, как движутся подготовительные работы в Колонном зале, где предстояла процедура прощания, уточняя, прибывают ли в Москву участники Пленума ЦК и т. д. и т. п.

Примерно между девятью и десятью часами зазвонила «кремлевка» первой правительственной связи. Я снял трубку и услышал:

– Егор Кузьмич, это Громыко…

За те два года, что я работал в аппарате ЦК КПСС, это был, пожалуй, один из немногих звонков Андрея Андреевича. Дело в том, что по текущим делам мы практически не соприкасались: Громыко занимался вопросами внешней политики, а для меня главной была сфера внутренней жизни. Мы с Андреем Андреевичем не раз беседовали после заседаний Политбюро, во время проводов и встреч Генерального секретаря в аэропорту «Внуково-2». Но телефонных общений было мало, поскольку мы не испытывали в них нужды.

И вдруг – звонок Громыко. В такой день!

Разумеется, я ни на миг не сомневался в том, что звонок связан с сегодняшним Пленумом ЦК КПСС, с вопросом об избрании нового Генерального секретаря. И действительно, Андрей Андреевич, не тратя попусту времени, сразу перешел к делу:

– Егор Кузьмич, кого будем выбирать Генеральным секретарем?

Я понимал, что, задавая мне этот прямой вопрос, Громыко твердо знает, какой получит ответ; и он не ошибся.

– Да, Андрей Андреевич, вопрос непростой, – ответил я. – Думаю, надо избирать Горбачева. У вас, конечно, есть свое мнение. Но раз вы меня спрашиваете, то у меня вот такие соображения.

Потом добавил:

– Знаю, что такое настроение у многих первых секретарей обкомов, членов ЦК.

Это была сущая правда. Я знал настроения многих первых секретарей и счел нужным проинформировать Андрея Андреевича. Громыко проявил к моей информации большой интерес, откликнулся на нее:

– Я тоже думаю о Горбачеве. По-моему, это самая подходящая фигура, перспективная.

Андрей Андреевич как бы размышлял вслух и вдруг сказал:

– А как вы считаете, кто бы мог внести предложение, выдвинуть его кандидатуру?

Это был истинно дипломатический стиль наводящих вопросов с заранее и наверняка известными ответами. Громыко не ошибся и на этот раз.

– Было бы очень хорошо, Андрей Андреевич, если бы это сделали вы, – сказал я.

– Вы так считаете? – Громыко все еще раздумывал.

– Да, это было бы лучше всего…

В конце разговора, когда позиция Громыко обозначилась окончательно, он сказал:

– Я, пожалуй, готов внести предложение о Горбачеве. Вы только, Егор Кузьмич, помогите мне получше подготовиться к выступлению, пришлите, пожалуйста, более подробные биографические данные на Горбачева.

Звонок Громыко имел огромное значение. К мнению Андрея Андреевича в Политбюро прислушивались, и то обстоятельство, что он принял сторону Горбачева, могло в решающей степени предопределить исход выборов Генерального секретаря. Видимо, после вечернего заседания ПБ Громыко тщательно проанализировал не только складывавшуюся обстановку, но и вообще историческую перспективу. И к утру, что называется, окончательно определился. Не исключаю, что он звонил кому-либо еще из членов высшего политического руководства, но думаю, более того, уверен: его звонок ко мне был первым. Приняв твердое решение, Громыко хотел, чтобы об этом решении сразу же узнал Горбачев. Он понимал, что наиболее прямой путь уведомить Горбачева о своих намерениях вел через меня.

Заканчивая разговор, Андрей Андреевич сказал:

– В десять часов я встречаюсь с французским министром иностранных дел Дюма. Но если я тебе понадоблюсь, звони сразу, в любое время. Мне сообщат, я оставлю министра и подойду к телефону. Своих я предупрежу о твоем звонке.

Распрощавшись, я немедленно набрал номер Горбачева:

– Михаил Сергеевич, звонил Громыко…

Горбачев внимательно выслушал мое сообщение, потом сказал:

– Спасибо, Егор, за эту весть. Давай будем действовать.

Я пригласил своего заместителя Е.З. Разумова, помощника В.Н. Шаркова, и мы сообща, быстро подготовили необходимые данные о Горбачеве.

Запечатав конверт, фельдсвязью сразу же отправили его на Смоленскую площадь в МИД.

Было, наверное, около двенадцати. До Пленума оставалось пять часов.

* * *

Между тем в моей приемной скапливалось все больше людей. Со всей страны машинами, самолетами прибывали члены Центрального Комитета партии. Многие первые секретари обкомов заходили ко мне, чтобы получше прояснить для себя ситуацию, высказать свои соображения.

Я уже писал, что хорошо знал многих первых секретарей. А за два года работы в ЦК моя связь с ними еще более упрочилась – собственно говоря, работа с обкомами прежде всего шла по линии орготдела.

С некоторыми первыми секретарями отношения у меня были близкие, даже доверительные. Естественно, что по прибытии на чрезвычайно важный, я бы сказал, рубежный Пленум ЦК они шли в отдел, ко мне.

И хотя навалилось много дел по организации похорон, я считал важным, более того, необходимым, обязательным поговорить с каждым, кто пришел ко мне.

Можно было бы, конечно, принять всех сразу, целую группу секретарей обкомов. Но в тот день, 11 марта, я с ходу отмел мысль о том, чтобы принять сразу всех собравшихся в моей приемной. Приглашал по одному, но без какой-либо «селекции», как говорится, по живой очереди – кто подошел раньше, тот и был впереди. Но разговоры, конечно, по необходимости были краткими – минут по пять – семь, причем очень похожие. Сразу же следовал вопрос:

– Егор Кузьмич, ну кого будем выбирать?

К этому вопросу я, разумеется, был готов и задавал встречный:

– А как вы думаете? На ваш взгляд, кого следовало бы избрать?

Секретари обкомов, все до единого, называли Горбачева. Но с некоторыми беседы были, конечно, особо доверительными: я объяснял ситуацию подробнее, рассказывал о вчерашнем заседании Политбюро. Предупреждал, что не исключено выдвижение другой кандидатуры – многое будет зависеть от того, как пройдет заседание Политбюро, назначенное на три часа.

Несколько первых секретарей сказали мне, что в случае необходимости они готовы выступить на Пленуме ЦК в поддержку Горбачева.

Причем не просто с собственным мнением, а от имени целой группы секретарей и членов ЦК. Как-то сама собой сплотилась своего рода инициативная группа, в которую вошли С.И. Манякин, Ф.Т. Моргун, А.П. Филатов, еще несколько активных товарищей. Было решено, что во время заседания Политбюро они будут находиться вблизи моей приемной, а я обещал информировать их по телефону о том, как будут разворачиваться события на Политбюро.

В три часа Политбюро было в Кремле. Опять Горбачев сел в торцевой части стола заседаний, но снова не по центру, а сдвинувшись в сторону от места председательствующего. Он понимал, что сейчас разговор пойдет именно о нем, но именно ему и предстояло этот разговор начать.

После небольшой паузы Михаил Сергеевич сказал:

– Теперь нам предстоит решить вопрос о Генеральном секретаре. В пять часов назначен Пленум, в течение двух часов мы должны рассмотреть этот вопрос.

И тут поднялся со своего места Громыко.

Все произошло мгновенно, неожиданно. Я даже не помню, просил ли он слова или не просил. Главное, по крайней мере для меня, учитывая утренний звонок Андрея Андреевича, состояло в том, что Громыко стоял. Все сидели, а он стоял! Значит, первое слово – за ним, первое предложение о кандидатуре на пост Генсека внесет именно он.

Крупная фигура Громыко как бы нависала над столом, я бы даже сказал, подавляла. Андрей Андреевич заговорил хорошо поставленным, профессиональным, так называемым дипломатическим голосом.

– Позвольте мне высказаться, – начал он. – Я много думал и вношу предложение рассмотреть на пост Генерального секретаря ЦК КПСС кандидатуру Горбачева Михаила Сергеевича.

Громыко кратко охарактеризовал Горбачева, дав его политический портрет…

За десятилетия у меня накопился немалый политический опыт. А в 1983–1985 годах, регулярно принимая участие в заседаниях Политбюро и Секретариата ЦК, я понял своеобразные «правила игры» в высшем эшелоне власти, манеру поведения многих членов ПБ. И могу с уверенностью сказать, что выступление Громыко оказалось неожиданным для некоторых из них.

* * *

Кстати говоря, в то время нередко проскальзывали разговоры о каком-то «завещании» Черненко якобы в пользу Гришина. Хотя такое «завещание» не обязательно оказало бы решающее влияние на избрание нового Генерального секретаря, оно, несомненно, затруднило бы выдвижение кандидатуры Горбачева, голоса могли расколоться. Как выяснилось позднее, никакого «завещания» не было.

Впрочем, чтобы не строить догадок, хочу опереться на объективные факты.

Дело в том, что в силу многолетней работы с Брежневым для Константина Устиновича такой человек, как Гришин, конечно же, был ближе по духу, чем Горбачев. И все-таки Черненко не встал на сторону Гришина, в ином случае, возможно, бы оставил какой-то документ. Этот аппаратный человек, которого никак нельзя было назвать политическим деятелем крупного масштаба, но от которого волею судеб зависел выбор нового Генерального секретаря, стоя на краю могилы, проявил сильные гражданские чувства, с большой ответственностью отнесся к выбору преемника, не поддался на обхаживания.

В еще большей степени это можно сказать о Громыко. Андрей Андреевич тоже был деятелем брежневской эпохи. Исходя из соображений личного порядка, ему было бы выгоднее увидеть на посту Генерального секретаря человека, более послушного, близкого по духу и возрасту, – это гарантировало бы престарелому министру иностранных дел еще несколько относительно спокойных лет. Однако Андрей Андреевич занял принципиально иную позицию и по сути дела предопределил избрание Горбачева. Но, видимо, сказалось и то, что он чувствовал настроение многих членов ЦК.

В равной степени сказанное относится и к Устинову, с которым у Горбачева сложились добрые отношения. Когда Михаил Сергеевич звонил министру обороны, то порой начинал разговор шутливой фразой:

– Здравствуйте, товарищ маршал! Какие у тебя будут указания по части сельского хозяйства?

Известно, Устинов был человеком крутым, порой жестким. Он мог сурово раскритиковать, зато не давал людей в обиду, умел постоять за толкового человека. Прекрасно знал оборонные отрасли, был лично знаком со многими ведущими конструкторами, учеными. На заводах Дмитрия Федоровича поминают добрым словом по сей день. Для меня этот человек являлся олицетворением того поколения, которое ковало победу и славу Отечества. Кстати, у нас установились с Дмитрием Федоровичем хорошие отношения. Однажды он сказал:

– Егор, ты наш, ты входишь в наш круг…

Какой «круг», что означает «наш», я не знал. Но твердо могу сказать: когда Устинов в декабре 1984 года скончался, нам очень недоставало его поддержки[3]3
  В «Литературной газете» было опубликовано интервью с одним из бывших помощников Черненко, где он утверждает, будто бы Устинов, будь он жив, наверняка в марте 1985 года выступил бы против избрания Горбачева Генеральным секретарем. Это опрометчивый вывод, основанный на незнании истинных фактов. Кстати, нетрудно предположить, что многие люди из окружения лидеров попытаются представить свою версию происходившего. Как показывает приведенный пример, к такого рода свидетельствам надо относиться с осторожностью.


[Закрыть].

Говорю обо всем этом вот к чему.

Громыко, Устинова, Черненко, этих политиков прежнего поколения, можно упрекать во многом. Немалая доля их вины в том, что к началу восьмидесятых годов страна оказалась в предкризисном состоянии. Но в историческом плане политических деятелей необходимо оценивать непредвзято. Все они были людьми своего времени – с вытекающими из этого недостатками, но и определенными достоинствами. Наряду со справедливыми упреками в их адрес мы должны видеть и то положительное, что внесли они на текущий счет истории.

* * *

Возвращаясь к тому заседанию Политбюро, когда решался вопрос о новом Генеральном секретаре, напомню, что первым поднялся Громыко. В тот раз Андрей Андреевич производил впечатление даже видом своим, самой позой, которая выражала твердость и решительность. Честно говоря, в целом мне не запомнилось, что именно говорил Громыко, в отличие от яркой речи о Горбачеве, произнесенной им через два часа на Пленуме ЦК КПСС. В памяти отложились лишь слова о том, что Михаил Сергеевич – человек больших потенциальных возможностей.

Но дело было, разумеется, не в словах. За столом заседаний Политбюро собрались люди опытнейшие, в политике и в «дворцовых» делах искушенные. Позиция Громыко определяла очень многое, расклад сил становился ясным, в этой ситуации противоборство никому не сулило ничего хорошего.

В общем, после Громыко поднялся Тихонов, который тоже поддержал кандидатуру Горбачева. Затем начали выступать остальные члены и кандидаты в члены Политбюро, секретари ЦК. Как все это не походило на предыдущее заседание, проходившее всего лишь накануне вечером! Накануне, когда в воздухе явственно витало противодействие Горбачеву, размытость суждений была направлена на то, чтобы «утопить» вопрос. Но 11 марта, после четкого и ясного заявления Громыко, остальные члены ПБ вынуждены были выступать по принципу «за» или «против».

Все высказались «за».

Потом, кстати, по Москве ходило немало слухов о том, что голоса на заседании Политбюро якобы разделились и что все, мол, решило отсутствие Щербицкого. Строилось немало догадок о том, кто голосовал «за», а кто «против». Но все это были именно слухи: на самом же деле все члены ПБ и секретари ЦК высказались за Горбачева.

Примерно через час, когда ситуация окончательно определилась, я вышел в приемную зала заседаний ПБ и позвонил своему секретарю:

– Передайте товарищам, которые со мной хотели еще раз встретиться, чтобы они к пяти часам были на Пленуме ЦК.

И добавил:

– Передайте, что все идет, как надо…

О том, что происходило непосредственно на Пленуме, широко известно. Предложение об избрании Горбачева от имени Политбюро внес Громыко. Его поддержали, и никто больше не выступал. Горбачева избрали Генеральным секретарем ЦК КПСС единогласно.

Вечером того же дня я от души поздравил Михаила Сергеевича, и он сказал в ответ:

– Ты представляешь, Егор, какую огромную тяжесть мы на себя взвалили!

В те дни я много думал о трудностях объективного, так сказать, внешнего характера, если под понятием «внешние» иметь в виду всю совокупность политических и социально-экономических условий, сложившихся в стране и вокруг нее. И не сомневался, что в дружной работе по-новому, выдвинув на острие этой работы М. С. Горбачева, мы сумеем преодолеть эти трудности. Но я, конечно, не мог тогда предположить, что через три года начнут накапливаться трудности «внутренние» – непосредственно внутри высшего эшелона власти и что именно эти трудности окажутся непреодолимыми, в конечном счете поставив по удар все первоначальные замыслы, приведя страну к упадку.

Вот так состоялось избрание Горбачева Генеральным секретарем ЦК КПСС. Хорошо зная обстановку, складывавшуюся в верхнем эшелоне власти в последние месяцы жизни Черненко, я считал и считаю, что события могли бы пойти совсем по иному сценарию. Именно поэтому в 1988 году на XIX партконференции я и сказал, что в тот период существовала реальная опасность иного решения.

На это мое замечание и отреагировал в своей книге Ельцин – цитату из нее я приводил выше, – написав, что таким заявлением я оскорбил Горбачева, что никаких проблем с его избранием Генсеком не возникало. Что ж, на Пленуме ЦК действительно все прошло гладко. Бывший первый секретарь Свердловского обкома КПСС Ельцин, принимавший участие в Пленуме, пишет о том, что видел своими глазами. Относительно же событий закулисных, той борьбы, какая несколько месяцев велась в Кремле и на Старой площади, мне дискутировать на эту тему с Ельциным не с руки. Видимо, в Свердловске лучше знали о том, что происходит в Москве. Не только лучше меня, но и лучше Горбачева. Ведь перед XXVIII съездом КПСС, на встрече с секретарями обкомов, Михаил Сергеевич подтвердил: обстановка в марте 1985 года складывалась непросто, Егор Кузьмич был прав, когда говорил на партконференции, что решение с Генеральным секретарем в ту пору могло быть совсем иным…

В общем-то, случай с упомянутым заявлением Ельцина – частный, и на нем можно было бы не заострять внимание. Но дело в том, что исторические факты требуют строгого к себе отношения. Их нельзя извращать в угоду сиюминутным политическим соображениям.

* * *

В марте 1985 года партия всего лишь менее суток оставалась без Генерального секретаря, а страна – без лидера. И это необычно стремительное развитие событий было предвестием грядущих перемен. Правда, выступая на мартовском Пленуме, Горбачев заверил ЦК, что обеспечит преемственность в политике. Но уже через месяц, на апрельском Пленуме, уточнил: преемственность – это непременное движение вперед, выявление и разрешение новых проблем, устранение всего, что мешает развитию. Это означало многое. В том числе то, что начинается формирование новой политической команды.

Впрочем, это стало ясно с первых же минут апрельского Пленума. Вопреки традиции, он начался не с доклада, а с кадровых вопросов – в кадрах самого высокого уровня инициатива всегда принадлежала именно Генеральному секретарю. Горбачев и внес предложение об избрании меня членом Политбюро ЦК КПСС. Он же пригласил меня пройти из зала в президиум, состоявший только из членов Политбюро. Я поднялся на возвышение, где находится стол президиума, и хотел занять место с краю. Но вдруг Горбачев окликнул:

– Егор Кузьмич, иди сюда, садись рядом.

Около Горбачева заранее было оставлено свободное место, на что никто из собравшихся, думаю, не обратил внимания. Но, оказывается, это свободное место предназначалось для меня. Когда я занял его, Михаил Сергеевич, наклонившись ко мне, объяснил:

– Мы с тобой будем вести Пленум…

А после того, как были завершены все организационные вопросы, достаточно громко, чтобы слышал зал, сказал:

– Егор Кузьмич, предоставляй мне слово, я пошел на трибуну.

Этой фразой Генеральный секретарь по сути дела обозначил второго человека в Политбюро. Наивных людей в зале Пленумов не было.

Кстати говоря, на том же Пленуме также прямо из секретарей ЦК, минуя ранг кандидата, был избран членом Политбюро и Рыжков. Именно нам двоим предстояло стать ближайшими соратниками Михаила Сергеевича в осуществлении нового политического курса, получившего название перестройки, занять ключевые посты в команде Горбачева. Вскоре Рыжков был выдвинут Председателем Совета Министров СССР, а мне поручили вести заседания Секретариата ЦК КПСС, что наделе означало выдвижение на неофициальный второй пост в партии.

Впоследствии именно против меня и Рыжкова – против двух ближайших соратников Горбачева – была развернута особо яростная атака со стороны новых политических сил, вышедших на общественную арену. Эти антикоммунистические силы, используя лозунги гласности и демократии, начертанные на знаменах перестройки, повели открытую борьбу за власть, а для этого им прежде всего надо было устранить из высшего эшелона руководства тех, кто начинал перемены в рамках советской системы с целью ее совершенствования.

Сюжет весьма знакомый, многократно повторявшийся в истории человечества; сюжет поистине евангельский, новозаветный…