Текст книги "Кремлевский Папа"

очью допрашивали. Если бы не инвалид, не награды за фронт, так не знаю, чем бы все кончилось. С короткими гужами ко мне подобрались. Послали запрос в М

арьевку, чтобы узнать, кто я на самом деле. А председатель сельсовета был родня, докумекал сразу. Прислал справку, что я из крестьян, и обвинение

отозвали.

В порыве воспоминаний Анатолий разволновался.

– Успокойся, отдохни, -

сказала Вера, вытирая ему рот полотенцем. – Д

ай Насте рассказать. а то сразу, з

начит, со своими бедами.

– Ой, Вера! Толя! Всего не расскажешь. Жизнь так меня подсекла, что думала, уже не жить, – сказала Настя.– Обижена я на власть…

– Как удалось вырваться? – спросила Вера.

– Бежала…

-Так ты в бегах? – строго спросил А

натолий.

– Да, в бегах.

– Знаешь, что, подруга! Давай-ка потихоньку отсюда уматывай, иначе за укрывательство нам такое припаяют… Всех нас подведешь под монастырь. Если узнают, полетит к чертям моя диссертация, карьера. Куда тогда мне без рук, а? Давай, Настя, собирайся! Ты нас не видела, мы тебя не

знаем. Вера, дай ей харчей на дорогу.

Мы тоже не меньше твоего натерпелись! С нас хватит!

– Да сиди ты! – возмутилась Вера. -

Куда ты хочешь, этот, её выставить? На вокзал? Мы же не знали, что, этот, она судимая, что бежала…Откуда мы могли, этот, знать? Встретились на вокзале, пригласили, решили помочь.

О

судимости и побеге мы, значит, ни сном ни духом не знали. Чего ты сразу «собирайся», одевайся!..

– Чего, чего!… А того, что из партии выгонят, а там прощай институт, диссертация. Сколько сил положено! И вот тебе – приехали… Секретарь парторганизации, соискатель ученой степени скрывает в своей квартире жену «врага народа»!

– Да никто об этом не узнает, послушай, Толя,– запальчиво обратилась Вера.– Да мало ли кто к нам приезжает! Мы её по-тихому переправим в Марьевку, а там, этот, пусть сама выкручивается. Может, после смерти

вождя амнистия

выйдет, – предположительно сказала Вера.– Обычно после смерти дают, этот, послабление.

– К

то заступит, а то такое «послабление» будет – хлеще

прежнего затянут подпруги, – попробовал прижать страхом Анатолий.

– Да не приведи, Господь!– вскинула руки Настя. – Да неужели допустят?.. Неужели Берия будет?.. Этот обер-плут?..

– Он самый ближайший, – своим научным знанием подтвердил Анатолий. – К

то у нас будет спрашивать?

– Я, пожалуй, пойду, – сказала Настя. – Спасибо вам, Толя, Вера, за участие в моей судьбе. Не хочу вам доставлять неприятностей,

пойду.

– Подожди ты! – вскинулась сразу

Вера. – Покушай сначала, этот, как следует. отдохни немного, а там придумаем что-нибудь. Правда, Т

оля?

Встав из-за стола, Анатолий молча отправился к себе в кабинет.

– Промолчал – значит, согласен, – сказала возбужденно– обнадеживающе Вера и подмигнула Насте: всё, мол, устроится, не переживай. – Рассказывай дальше, почему тебе

дали пять лет, а сидела до сих пор?..

Настя не хотела ворошить прошлое, медлила, тянула время, потом все же начала свою печальную исповедь:

– Давали пять, а сидела и находилась в бегах почти четырнадцать лет! Т

ак вышло по

– изуверски. Судили без всяких доказательств. Могли дать и больше… Жена врага-значит, пособница. «Почему не донесла о враждебной деятельности мужа?» А я замужем была всего три недели! Пыталась доказать. Но судья, падло, отмахивался, угрожал, доводов не принимал, сучий потрох!..

– Где ты, Н

асть, таких слов набралась? Ты же была такой доброй, ласковой, стеснялась грубого слова.

-Вера! Т

ам, где я побывала, всему научишься.

– Давай с тобой немного выпьем за приезд,– сказала Вера. – А то мы и не отметили.

-Наливай, коль есть чего… Отмокнем малость, а то в лагерях больше чифирь… да мат-перемат.

-Ты какими-то словами непонятными сыплешь, этот. Н

ахваталась культуры, в кавычках. Я даже, этот, не могу понять тебя. А раньше ведь понимали друг друга с полуслова.

Вера достала из шкафа домашней наливки.

– Своя,– показала она на вишневого цвета бутылку. – У

нас же дача, этот, машина… Сама вожу, научилась. Дача требует машины.

– Хорошо вам… Ты устроилась в жизни, а мне не повезло… Когда я приехала на бан, меня «красноперые» ваши взяли. Но я откыркалась.

-Ну, Насть, ты так заворачиваешь, что я в толк не могу взять, этот. О

ткуда ты их набралась… слов этих?

– Отвыкла я от нормально

й речи. Там, где я была, одни бандитские выражения. Они сами ко мне нацеплялись,

как репьи к приблудной собаке.

В своем сочувствии к подруге Вера не могла понять, как это нельзя отвыкнуть от тюремных слов.

Неужели какое-то тюремное коверканье стало роднее тех слов, усвоенных с молоком в деревне?

– Когда меня на вашем вокзале загребли,– продолжала Настя, – то думала

– кранты, а потом начала я в молчанку играть. Главное – не дать им врубиться, а мне вызвонить. Жали на

меня они крепко, но мне удалось жало оставить, а яд удалить

!..

-Нет, я тебя, этот, отказываюсь понимать! Переходи на нормальный язык.

-В общем, я с ними гоняла порожняк… Они хотели меня раздеть до кишок, но я

им, васюрикам, вколачивала баки.

– Да переходи ты к нормальному разговору. Прекращай свой блатной жаргон!

– Ладно, извини. Так вот, они хотели с меня допрос снять, а я им показала дулю.

Подруги выпили по одной, потом ещё и продолжи

ли беседу.

-Хочется как следует заложить за бороду,– сказала Настя.

– Настя, переходи, этот, к конкретному разговору, говори нормальным языком!

П

рекращай свой жаргон! Поняла?

-А ты меня, Вера, не пытай! У меня знаешь, сколько было доп

ытчиков! Тебе и присниться не может столько. Скажи мне лучше, сколько твой бабок получает?

-Ты про зарплату?..

– Про неё, проклятую!..

– Настя, я не буду с тобой тюремным языком блатыкать! Мы с Толей

такую серьезную науку вороча

ем, что мне стыдно даже слушать твои слова. Н

е в тюрьме мы, этот… Получае

т он сейчас четыре сотни… А, если удачно защитимся, то будет получать еще приличне

е.

– Какую же вы науку тянете, грызете?

– Я же тебе уже говорила. Преподает он политэкономию. Наука, я тебе скажу, очень каверзная. Сегодня один постулат выставят,

а завтра другой, а ты дефилируй между этими постулатами, лавируй, чтобы не попасть впросак.

– У вас, Вера, тоже свои жаргоны, только научные. К

ак же он, бедолага, пишет?

– Страшно тяжело ему достается писанина! Видела у него, этот, разрез на культе? Это врачи ему сделали приспособление, называется клешня Крукенберга, значит. Какой-то хирург придумал, по фамилии Крукенберг. Вставляю

ему туда ручку, он и пишет, этот, клешней… Теперь уже сам наловчился брать

ручку, вилку и ложку.

– Ты мечтала, Вера, выйти за летчика, а вышла за инвалида…

– Мечтала, даже переписывалась с летчиком,

но, этот, не судьба, Насть. погиб он…

Внезапно набежавшая слеза обескуражила Веру, она смахнула её,

подошла к Насте,

обняла.

-Помнишь, как мы с тобой, этот, ухажеров дурили?– спросила. – Скажем, значит, приходите на речку, а сами в

кустах прячемся, наблюдаем. Соберутся человек, значит, пять, ходят, волнуются, а мы в кустах помираем со смеху. Помнишь?

-А то не помню! А как мы с тобой решили сорвать танцы в клубе, помнишь? Принесли перец молотый, пол посыпали. Н

а всех танцоров такой чох напал… Повыскакивали они на улицу, слезы текут, а мы кишки рвем…

– Помню, этот, как же!

– Я в лагерях тысячу раз всё прокручивала, перебирала по косточкам наши проделки. Лежу на нарах, Марьевка всплывает перед глазами. Я захожу в каждый двор, в дом, вспоминаю имена, здороваюсь, расспрашиваю обо всём. И

ли захочу, например, вызову лето, купание на речке. Всех подруг, весь класс переспрошу за ночь. И

будто дома побываю…

– Родители твои, этот, живы, знаешь? Только они какого-то парнишку приютили, а его полевод конём затоптал, значит… За колоски…

– Мне сведущие языки сообщали о родителях. А о мальчонке впервые от тебя слышу. Перед тем, как из лагеря удалось нарисовать ноги, мне о родителях сообщили. Отсычили весточку через третьи уста.

– И

сколько вас бежало, значит?

– Эх, Вера!.. Бежали трое, а четвертая была «живая консерва».

– Что за

«консерва» такая?

– Живая. Т

ебе, Вер, этого не понять. Не хочу и трепаться.

– «Консерва, консерва»… Как же она бежала? Как?

– Ногами и бежала… Хотела мать увидеть, отца, а мы её в определенный момент замочили и разделали… Нет, Вер, не буду тебя расстраивать. Тебе с научными взглядами меня не понять…

– Как это «замочили»? Замучили, значит?..

– Да, Вер, « живая консерва» для того и берётся, чтобы в случае голодухи пришить и спастись остальным. Шестьсот километров до ближайшего посёлка! Как ты думаешь?… Кругом тайга. жратвы никакой. Вот в самый трудный момент открываем «консерву…»

– Ой, ой, Настя! Не говори об этом Толе! Да он сразу же… Н

е ожидала я от тебя такого, Настя! Так вы, значит, живого человека, этот…?

Настя кивнула головой, затихла, чувствуя

неловкость. Испуганный взгляд подруги обжигал ее изнутри.

– И что же, этот, вы её, значит, съели?.. И ты ела?..

Настя уронила голову на стол, затряслась…

Осуждающим взглядом Вера смотрела на подругу. Поселившийся

в ней азарт городской жизни не допускал такого безумия. Вера, раскрыв рот, так и стояла, словно безмолвный крик застрял у нее в горле.

– Господи-и-и! -запричитала она. – Да что же, этот, делается? Да неужели можно ни за что живого человека, этот?..

– Вера! -подняла голову Настя. – Если бы мы её не порешили, я бы не сидела у тебя за столом, кости мои давно бы в тайге волки изглодали. Ясно?

Пригвоздив подругу презрительным взглядом, Вера отпрянула на другой край стола, отбежала к окну, заметалась по кухне, не зная, что делать после такого страшного признания.

– Не знала я, Насть, о твоём прошлом, значит… Е

сли Анатолию рассказать, то будет тошно, этот, нам с тобой…

Вышвырнет он, Насть, сразу. У него же авторитет в институте, с ним считаются, значит. Если там узнают…

– Уйду я, Вера, уйду. Не переживай, -

сказала Настя.– Куда ты мои вещи дела?

-На помойку, этот, выбросила. Они же вшивые и рвань на

рвани!

– Ты мне их, Вер, принеси, а твои я сниму. Не люблю быть должной. Хватит, отогрела душу немного,

порадовалась вашему счастью, домом подышала, теперь мне пора…

Сколько лет в лагерях мечтала о доме, о тепле… Ты даже представить не можешь!

– Я понимаю, Настя, жалко мне тебя, этот, до слёз. Как посмотрю на тебя, как вспомню, этот… криком кричать хочется, но пойми и нас с Толей… Мы тебе добра желаем, значит, не обижайся, пойми нас правильно. Скажи мне, этот,

«живую

консерву», значит, и ты ела?..

– Порешила ее моя подруга, а ели вместе…

-Ой, не надо, не говори больше об этом!

Вера схватилась за сердце, пошатнулась. В ее

глазах поплыли круги. По-рыбьи хватая воздух, она сказала:

– У себя в доме слышать такой, этот, ужас! Пойду гляну, закрыта ли дверь, не слышал ли Толя? Ой, не знаю, что с тобой делать, Насть?

Она пошла проверять дверь в кабинет, вернулась, сообщила:

-Он ведь на одно ухо почти, этот, не слышит – контузия у него, так что всё нормально. Н

о ты, Насть, меня ошарашила! Такое приснится, так испугаешься насмерть, А тут, этот, ты рассказываешь ужасы и даже не морщишься.

– Сама меня за язык тянула. Расскажи да расскажи. Вы что на воле н

е жрете друг друга?

-Мы в научном мире вращаемся… Т

акого нет. Боже у

паси!

– Кому ты рассказываешь, Вер! Среди ученых поголовный каннибализм. Они же поедом едят друг друга! Я-то знаю.

– Не слышала

такого…

-Вот начнете защищаться – услышишь. Завистники появятся, изуверы, анонимщики, сплетники, жалобщики.

– Такого Толя не допустит. Он их культями затолкает. Он же один на танки шел! Ему нечего бояться.

… Настя, я подумала, а если бы тебя, так, как ты говоришь, этот, пришили,– спросила со страшной гримасой на лице Вера.

– Могли бы и меня, но я до того худая была, так за время лагерей да скитаний по тайге высохла, что навару из меня никакого. А Нюрка была справной,

на складе долго работала, мясо

жрала, падла! Вот мы ее и порешили…

-Ты, Насть, хоть покаялась, прощения, этот, попросила у Господа?.. За такое…

– Нет, не буду я ни у кого просить прощения.

Господь меня не защитил в свое время, такую жизнь мне устроил, что врагу не пожелаешь. Вся судьба моя изломана, жизнь, молодость загублены! Теперь я должна на коленях стоять и каяться? Нет! С

колько я в лагерях молилась, просила о помощи, но он для меня ничего не сделал. Обижена я на него…

– Ты совсем другая стала. От тебя, от весёлой моей подруги,

ничего, этот, не осталось.

–

Из ада я вышла, Вера. Тебе хорошо: муж есть, квартира, дом – полная чаша, а у меня ничего, и сама в бегах нахожусь. – И губы её мелко задрожали. – Хочу иногда поплакать, а слез нет. Всё выплакала. Бесчувственная стала.

Домашняя наливка начала забирать. Настя уставила с

умеречный взгляд в запотевшее окно и затянула тягуче, тоскливо:

Кто в тюрьме не был, судить не может,

Скольких она ужасов полна.

Бедная девочка, кто тебе поможет?

Чашу горя выпьешь ты до дна…

– Тише! А то Толя услышит!– шептала Вера, вытирая ладонью набежавшие слёзы.

А Настя, перекипая в тревожных раздумьях, продолжала:

Часовой, девчонку успокойте,

Чтобы ей не плакать, не рыдать.

Дверь темницы шире приоткройте,

Чтобы ей свободу увидать.

IV

Слышно было, как из крана монотонно капала вода, пыхтел керогаз. От нахлынувших воспоминаний Настя застонала, протянула с надрывом:

– Ничего ты в жизни не видела, ничего!

– Это я-то не видела? – с вызовом спросила подруга. – А на торфоразработках кто два сезона отпахал

? Кто, этот, вкалывал в болотах, в грязи, этот? Я там чуть было, эти, копыта не отбросила!

– Вот и ты заговорила моим языком, нашим, общим. – И Настя обняла подругу.

– Да у тебя, Насть, одни косточки остались. А была справная.

– Справная, когда у отца и матери жила, горя

не знала, а когда попала в живодёрню, так откуда ему, жирку, завязаться. Я должна найти своих мучителей и

решить!..

– Как, этот, «

решить»? – спросила Вера со страхом.

– Ножичком по горлышку…Чик-чирик! Падлой буду, но найду и отомщу! Мне убить человека – раз плюнуть… Стюфляев,

гад! Ликвидирую!…

– Ты только, этот, не ругайся по-черному. Мне уши выворачиваются от твоих слов.

– Как же тут не ругаться? Жизнь они нашу с Колей загубили, сволочи! Допрашивал и шил дело паскуда Скрибис, а судил Стюфляев. Вот я их сейчас разыскиваю. Я их

тоже без суда и следствия ножичком по горлышкам…

Представляешь, Вер, через три недели после свадьбы мне говорят: «Полезай, Настя, в воронок!» За что? Привезли на вокзал, посадили в ваг

он с решетками. В вагоне такие

же, как и я, были и помоложе. Пристроилась я в уголке, жду своей участи. Думала так: выдержу пять лет, приеду домой, Колю освободят, и мы заживем снова счастливой жизнью.

Как мы любили друг друга!.. Эх!.. К утру привезли

нас на какую-то неизвестную станцию. Поступила команда «На выход!» Затолкали в машины и повезли. Везли долго. К обеду высаживают у здания, смахивающего на санаторий.

Распределили по палатам. Нас четверо: Тоня, Зоя, Валя и я. Все замужние, красавицы, у всех мужья партийные работники. Сказали, что можно отдохнуть, привести себя в порядок. На второй день появились надзирательницы, п

ровели шмон. По одной начали вызывать к врачам, выдали нам новое белье после бани, халаты, тапочки, ночные рубах

и. Потом пригласили в столовую на кормежку.

Мы с подругами шутим: может, они нам

и кавалеров приведут? А я говорю

: неспроста все это – слишком мягко стелят, как бы жестко спать не пришлось… Баня, душ – хоть каждый день. Я уже начала думать о том, что где-то там, наверху, разобрались и начали вину заглаживать. Через пару дней снова вызвали на комиссию, обследовали. Зою и Тоню перевели куда-то, а нас с Валей Романцовой оставили. Потом я поняла, что шла выбраковка, как молодняка на фермах… Поведение врачей, обслуги, охраны говорило о том, что нас к чему-то важному готовили, а к чему – никто сказать не мог.

Вскоре одежду принесли модную, белье нижнее кружевное, туфли на высоких каблуках. То ли в кино нас снимать собирались, то ли по домам отпустить решили… В толк не могли мы взять, к чему такая

бутафория…

Я говорила Вале: не к добру все это, не к добру! И вот в один прекрасный день нас, несколько молодых, цветущ

их женщин, посадили в автобус

и повезли. Подвезли к шикарному особняку

за железным забором. Внутри охрана. Расселили по комнатам. Пригласили снова на досмотр. Врачи военные – под халатами виднелись погоны. Снова сфотографировали, помыли и – по комнатам. В комнатах чистота, везде ковры, дорожки, на окнах шторы, постели крахмальные, одеяла и подушки пуховые. Ну

– Сочи да и только! Дали кремы разные для смягчения лица и рук. Дальше – еще удивительней. Зашли в комнату

двое, сообщили: «Приказано сделать модные прически и маникюры». Ну, черт-ти что и сбоку бантик! С какой это поры в тюрьмах начали делать модные прически и маникюры?.. Снова сфотографировали. Живем на полном обеспечении, без забот и хлопот. Питание приличное, даже бутерброды с икрой подавали. Впервые в жизни в тюрьме икру попробовала

… По субботам и воскресеньям – торт расписной. А вечерами в кино водили. Ну, чем не жизнь? Принесли нам граммофон и кучу пластинок – веселись, танцуй, загорай… Через некоторое время сообщили, чтобы собирались в дорогу. Посадили в автобус. Везли ночью. Доставили нас к ярко освещенному зданию. Устроили перекличку. Расселили по одной в комнате. В коридоре охрана. В комнатах – все удобства, даже

кнопка для вызова дежурного была. Представили нам новую начальницу, майора медицинской службы. Она нам начала вежливо рассказывать, показывать, успокаивала, говорила: «Если будете хорошо вести, то увидите своих родителей, мужей

…» А как нам вести себя, чтобы заслужить освобождение, об этом она не говорила, только загадочно улыбалась… Даже лечила, давала пилюли, кому становилось плохо. В общем,

была нам за няньку, а кому так почти

мать родная. Нам же тогда было годков-то… По восемнадцать, по двадцать. Только от материнских юбок, белый свет еще не распознали в чем его сучки да задоринки. Она нам приносила д

ухи, кремы, лосьоны. Чуть ли сопли не вытирала, сама нам

прически делала.

Начали поочередно приглашать к психиатру. Вопросы – ответы, вопросы – ответы. У на

с даже слезы наворачивались

от такой заботы. Дальше – еще загадочней. Появился специалист по этикету. Начал учить правилам

хорошего тона, поведения за столом, сервировке, обслуживани

ю. Е-мое,

кого из нас готовят? Приходил такой прилизанный, нафранченный мужичок из бывших и начал рассказывать, как держать нож, вилку, как подавать птицу, а как рыбу,

первое, второе… С утра до вечера мучил. Мы ведь были в основном из рабоче-крестьянских семей

, мудрых правил не знали. Были среди нас и такие, что ни тпру, ни мэ, ни кукареку. Потом прислали нового учителя, специалиста по артикуляции. Начал он учить нас правильному произношению и тому, как вести умную беседу. Даже показывал, как выкладывать язык при произнесении звука. Водил в кино, предлагал грамотно и толково передавать содержание фильма. Я тебе, Вера, все так подробно рассказываю потому, чтобы ты поняла, в какую кутерьму мы попали, каких дурех из нас готовили.

Потом прислали нам даму из столичного ресторана. Лучший повар, кулинар и кондите

р в одном лице. Вот она нас доканала окончательно! Учила варить,

печь, стирать, гладить, убирать. Ну, думали, теперь уж точно готовят нас в прислуги для высокопоставленных особ – не иначе. Все мы могли предположить, предугадать, но такого, что они с нами сотворили, даже в страшном сне не могли увидеть… Ой, Вера, Вера!

Настя замолчала, уронила голову на стол, глаза закатила, глядела одними белками в окно, стонала.

Вера перепугалась. Позвала Анатолия. Вдвоем они приподняли Настю, дали воды, растормошили.

– Что с тобой, Насть? – спрашивала Вера. – Тебе плохо? Так интересно рассказывала и вдруг, этот, за

молкла, начала голову на стол клонить… Что с ней?

Настя посмотрела на хозяев безразлично-отрешенным взглядом и тихо произнесла:

– Я никому ничего не рассказывала! Я ничего не знаю. Ничего!

– Насть, да успокойся! Это мы с Толей. Я же твоя подруга. Мы с тобой на вокзале встретились, привели сюда. Помнишь?

– Я вас не знаю.

– На воздух ее, – предложил Анатолий. – А то ее кондрашка хватит – придется отвечать. Зачем ты организовала эту свистопляску? Давай провожать ее отсюда!

– Да сиди ты, этот! – вспылила Вера. – Хочешь, чтобы я, значит, свою лучшую подругу среди ночи выставила на улицу? До утра побудет, а там видно будет.

– У нее глаза повело,– сказал Анатолий. – Она же ненормальная!

– Сам ты, прости мою душу грешную, этот, ненормальный! Побывал бы

ты там, где она, – посмотрела , что бы ты запел.

– Да я две войны прошел! Не такого горя хлебнул! А это так, чертова. Придуривается она. Дай ей успокоительного, приведи в чувство и пусть идет. Прикинулась невменяемой.

Когда Анатолий волновался, переживал или пытался доказать свою правоту, то в неистовом запале, энергично резал культями воздух, помогая своим словам и доводам. И такая поддержка оказывала воздействие на всех, только не на жену, привыкшую видеть его в разных состояниях.

– Раздухарился тут! – возмущалась Вера. – Дай человеку прийти в себя, значит, а то насел, как коршун на курицу.

В ответ Анатолий махнул культей, ушел к себе.

А Вера тем временем начала приводить в чувство подругу.

В

забывчивом состоянии пробыла она еще несколько минут, не двигаясь, затем встрепенулась, засуетилась, начала собираться.

– Ты куда? – спросила Вера.

– Домой…

– А где твой дом – знаешь?

– Не знаю.

– Так куда же тебя черти понесут среди ночи? Опять пойдешь к Дзержинскому, попросишься к нему на ночлег?.. Не пущу! Останешься у нас, а завтра отправим тебя в Марьевку.

– Это ты, Вера? Я уже забыла, как к вам попала… Провалилась куда-то, в какую-то яму, себя не помню… Такое, Вер, со мной стало случаться после побега и приключений.

– Насть, ты так подробно рассказывала… Страшно интересно.

– Так о чем я тебе рассказывала, уже не помню. У меня бывают провалы в памяти. Голова у меня, Вер, разболелась. Прилечь надо.

– Я тебе сейчас постелю, – засуетилась Вера и кинулась к шифоньеру, где хранилось белье. – Как же я сразу не догадалась уложить тебя

в постель!..

Вера начала стелить постель на раскладную софу. Настя подошла к постели, села, сказала с откровенным извинением:

– Отвыкла я от чистоты, Вер, стесняюсь ее, чистоты. Не заслужила я таких почестей и приемов. Гадкая я, Вер! Много зла во мне. Не хочу я постель паскудить. Ты бы мне чего похуже постелила. Брось подстилку у порога. Там переночую… Откромсали во мне все человеческое, только звериное осталось.

– Ничего, Насть, привыкай. Мы с тобой ведь не в хлевах

жили: были у нас и постели нормальные, и кровати. Мы, когда в город перебрались, так знаешь, в какой развалюхе жили!.. Полуземлянка! Город-то весь был уничтожен фашистами…

По углам да подвалам скитались, значит.

Настя распустила узел пышно-жгучих волос. Они черной смолью с серебряными нитями упали на спину, заструились под неярким светом.

– У тебя, Насть, тоже серебро в волосах, значит,– сказала Вера, поглаживая подругу по вискам.– А были волосы иссиня-черные. Девчонки все завидовали твоей красоте. Лучше всех была…

– Была да сплыла. Чего теперь вспоминать былую красоту? На горе она мне досталась. Из-за нее я и пострадала. На своей шкуре

испытала народную мудрость: не родись красивой, а родись счастливой.

Ты счастливей меня оказалась…

– У тебя тоже все устроится. Мы с Толей поможем тебе.

– Нет, Вер, Толя не поможет. Ты – да, но муж прижимистый. Я скажу тебе прямо: не за того ты, Вер, вышла. Что тебя заставило за инвалида в

ыходить замуж?

– Знаешь, Насть, судьбу не выбирают, она сама тебя, этот, находит. Толя видный был… А война пощипала. С фронта пришли три калеки. За кого замуж

, этот, выходить?..

– Я тебе так скажу, Вер: отобрал он у тебя руки, отберет и жизнь – вот увидишь.

– Да ладно тебе, Насть, ничего мне не страшно! Забрал он мое сердце, так пусть все забирает, чего теперь, этот…

– Сердце он твое покорил. Вот только чем – не знаю. Да, он видный был, но теперь вид ушел.

– Война, Насть, так всех обобрала, так мужиков обкарнала, что здорового да прямого на километр, значит, не видно. Где их прямых, здоровых да с руками на всех наберешься? Многие женщины повыходили за инвалидов и не тужат. А ты меня пугаешь… Лучше расскажи дальше, для чего вас так тща

тельно готовили? Н

епонятно, этот..

– На чем я остановилась? Уже не помню…

– Ну, как вас для прислуги готовили, для высших слоев.

– Так вот, когда мы всю учебу прошли, верхушек приличия нахватались, тут к нам явился высокий чин в пенсне и с усиками. И с ним кодла. Начали они по одной к себе вызывать, осматривать, расспрашивать. Чуть ли не ощупывали, будто первотелок породистых. И так пройдись перед ним, и так повернись. Сними одно платье, надень другое. Тут мы с подругами начали догадываться, для чего нас так

тщательно готовили…Готовили нас, Вер, для постелей. И знаешь, кто проверял и готовил?

– Кто? – поинтересовалась Вера.

Настя наклонилась к ней, посмотрела на дверь и шепотом сказала: -Дегустатор женщин! –повторила она вслух.

– Е– ка-лэ-мэ-нэ!..

Это я потом узнала. А сначала не знала и не

ведала, кто перед нами крутится. Человек и человек. Правда, странный: глаза торчком

, блестят из-под пенсне, шустрят по женским принадлежностям. Лицо – не из русских. Мы этого вертлявого человека, который начал совать свой нос во все вопросы, прозвали Мавром – почему, не знаю. Только кличка за ним закрепилась прочно. Мавр и Мавр. Вот однажды пришел Мавр со своей свитой, учинил нам новую проверку. Оказалось, это была последняя выбраковка. Знаешь, когда телок в колхозе проверяют, смотрят на вымя, на стать, сложение и говорят: эту на мясо, эту на расплод или на молоко. Вот и нас так выбирали. Кто красивей да статней, – в одну сторону, кто с изъяном, куда-то уводили, больше мы их не видели. После такой выбраковки нас осталось человек десять молодых, самых видных женщин. Одна другой лучше. Моя подруга

Валя тоже прошла выбраковку;

пройти она не мог

ла – была изумительная красавица, какой в мир

е не сыщешь. Я сама не могла на нее наглядеться – до того ей счастья досталось от небес!.. Я считаю, – от небес, потому что красота ее была неземная…

– Лучше тебя? – спросила Вера.

– Конечно, лучше. Мне до нее, Вер, далеко было. П

осле строгого и пристального отбора, где последнее слово было з

а Мавром, нас среди ночи встормошили, посадили в автобус и повезли. Даже обычного шмона не было. Везли в неизвестность, ночью, тайно… Зачем? Куда? К утру подвезли к какому-то зданию – тоже в лесу. Вокруг высоченный забор. Дорожки, трава, кусты в чистоте и

в уходе держатся. Все

вылизано, прибрано по правилам вкуса. Поселили в апартаменты. Каждой дали по отдельной квартирке с удобствами:

вода холодная, горячая, ванна, душ. Мебель резная. Знаешь, Вер, я такого в жизни не видела блага. А ведь тузы им пользовались каждодневно. Мне, деревенской простушке, что довольствовалась скудным житьем-бытьем, вдруг такая роскошь привалила! Еду подавали на серебряных подносах прямо в апартаменты. Ветчина, заливное, масло, чай, кофе, конфеты шоколадные и всякие деликатесы. Можно ко всему разнообразию сделать заказ по желанию. Приготовят, подадут, как в лучших ресторанах, каких мы с тобой не видели и в них не бывали. Официанты– одни мужчины. Ни одной женской физиономии, кроме нас, конечно.

– Да ты ложись, ложись и рассказывай, – предложила Вера, – а я рядышком присяду, буду слушать, значит. Чего же дальше с вами было, этот?

– Ой, Вер, много рассказывать – мало слушать. Мне же заново приходится переживать все те приключения, терзать сердце… Жили мы, в общем, не тужили. Начали привыкать к обслуге и роскоши. Поступает приказ: приготовиться к проверке. Повели нас к парикмахерам, сделали модные пр

ически. Проверили нас на гинекологические заболевания. Ну, тут и дураку понятно! Отобрали пятерых, самых лучших.

Снова появился Мавр. Лично с каждой из нас побеседовал. Обещал золотые горы, если будем вести себя послушно, без промахов. Мне прямо сказал: миссия предст

оит ответственная – не каждому

такое в жизни выпадает. «Гордиться, – говорит,– будешь всю жизнь!» Но прямо не говорит, чем же я буду гордиться. Пообещал освободить меня и похлопотать за мужа. Что ты, Вер! За свое освобождение и избавления мужа от тюрьмы я готова была хоть в огонь идти, хоть в самое полымя. Хоть к черту в пасть согласна – лишь бы все устроилось. Верила я

ему. А он подтверждал мою веру, говорил, что нехорошие люди забрали мужа, неправильно поступили. Он примет все меры

и во всем разберется. Я набралась смелости и спросила

у него, куда, для каких целей нас так тщательно готовят? Он ра

сплылся в улыбке, зачмокал тонкими губами, сказал, что я

все буду иметь, только надо слушаться его беспрекословно. «Никаких секретов,– сказал он,– из вашей подготовки мы не делаем. Будете прислуживать высокому начальству. Выполнять четко то, что прикажут и молчать. Никому ни слова о том, где были, чем занимались. Получишь свободу…» Я твердила, что ни в чем не виновата. Только закончила школу, три недели пожила замужем, вкуса жизни еще не почувствовала

, как вдруг арест, тюрьма. Я не успела еще ничего совершить – ничего плохого. Мавр гневался, обещал найти тех, кто состряпал на меня и на мужа дело. Обещал разобраться и наказать. А я, наивная, верила. Он клялся, тварь! Как тут не верить? Мы же привыкли доверять людям, как учили… Только моя судьба и судьба Коли для него ничего не стоила. Жизнь оказалась сложней и немилосердней, чем мы с тобой

думали. То, чему нас учили благодарные учителя, оказалось байками. Мавр сказал нам: «Будем пода

вать вас наверх!» Как закуску или выпивку какую-то… Представляешь?

Ночью подвезли к особняку, завели в зал, где стоял длинный стол, ряд дорогих стульев. На стенах картины, на полу шикарные ковры и дорожки. Мрачновато, правда, но, думаем, зато в тепле и к еде поближе.

Нам показали кухню, где суетились два повара во главе с Геннадием Романовичем, которого мы сразу прозвали Генром. Мы всем давали кликухи, так проще. Он был главным устроителем торжеств. Кого собирались встречать, что за событие – ни слова. Мы ждали указаний. За нами следили люди в штатском. Просто сидели и наблюдали. Если не знаешь, то можно было принять их за манекены.

Генром проверил нашу выучку. Посмотрел, как берем подносы, расставляем посуду, сервируем, как подаем еду, как вежливо кланяемся,

отходим. Делал отдельные замечания

. Говорил, что главное в нашей работе – быть незаметными и предупреждать любое желание гостей. Ничего не спрашивать, не разговаривать, передвигаться бесшумно. Если гость заинтересуется и задаст вопрос, скромно и вежливо ответить, поклониться, отойти в сторону. Генром методично вдалбливал нам, что в обслуживании мелочей