Текст книги "Дорогая Венди"

Э. К. Уайз
Дорогая Венди

A.C. Wise

Wendy, Darling

© Куралесина И., перевод на русский язык, 2022

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2022

* * *

Всем, кто хоть раз мечтал летать

1. Дорогая Венди

Лондон, 1931

За окном детской парит мальчик.

Словно звёздный свет щекочет ей кожу, нашептывая «он здесь», – и нечто в воздухе меняет самый его состав и плотность. Она просто знает – знает, как свои пять пальцев, и поэтому срывается на бег. За спиной о пол грохнул гребень; босиком, по ковровым дорожкам и доскам паркета, она проносится мимо комнаты мужа и бежит к дочери.

Это не просто какой-то мальчик, это тот самый мальчик. Питер.

По коже, захватывая все тело, ползут мурашки; нежные волоски на шее встают дыбом – эта буря таилась внутри слишком долго и теперь набирает силу. Питер. Здесь. Сейчас. После стольких лет.

Хочется вопить, но непонятно, что именно, и она только скалится, пытаясь отдышаться после бега. Это не гримаса, не улыбка – так дышат перепуганные дикие звери.

Дверь детской приоткрыта. На полу разлито лунное серебро – оно слишком яркое, будто этот свет долетел до Лондона из самого Неверленда. Венди наступает на границу пятна и заглядывает в комнату, ещё не в силах переступить порог.

Она не шевелится, только сердце колотится, как у кролика. Знакомый силуэт в ореоле слишком яркого сияния: взлохмаченный худой мальчик, руки в бока, грудь колесом, подбородок гордо задран кверху. Это, конечно, Питер – парит за окном второго этажа. Она моргает, но картинка остаётся на месте, а не исчезает, как обычно на протяжении долгих лет. За эти годы она превратилась из девочки в женщину.

Ну конечно: пусть даже дом не тот, в котором она выросла, но это всё же её дом. Разумеется, он её нашёл – именно сейчас. Здесь и только сейчас, с горечью думает Венди.

«Нет, нет, пожалуйста, не надо», – кричит другая её часть, но слишком длинные пальцы уже стучат по стеклу. Окно распахивается, не дожидаясь её разрешения. Питер влетает, и сердце Венди подпрыгивает и падает – всё ниже и ниже.

Раз пригласили – всегда рады, вот как он считает.

Питер не замечает, как Венди распахивает дверь. Он облетает комнату по кругу, а она мечтает только о том, чтобы дочь не проснулась, а язык смог отлипнуть от нёба. Венди стоит на пороге, колени дрожат и подгибаются. Он так легко влетел внутрь, а она в собственном доме не может пошевелиться, не может просто сделать шаг и войти в детскую.

Это нечестно. Всё, что касается Питера, всегда было нечестно, и со временем ничего не изменилось. Много лет она тосковала, она лгала и она ждала, и вот он прилетел.

Но не за ней.

Питер опускается в изножье кровати Джейн. Покрывало едва приминается под его весом – словно он не мальчик, а только пустая оболочка. Джейн начинает просыпаться, сонно трёт глаза – ее разбудило движение или свет из открытой двери. Венди хочет закричать, предупредить, но губы не слушаются.

– Венди, – говорит Питер.

Когда он называет ее имя, Венди снова превращается в девочку, готовую взлететь навстречу великим и прекрасным приключениям. Да только он смотрит не на неё, а на Джейн. Венди кусает изнутри щёку, чтобы не закричать. Он хоть представляет, сколько времени прошло? Красновато-солёный привкус наконец возвращает ей дар речи.

– Питер, я тут. – Она не кричит, как собиралась, слова вылетают рваным полушёпотом.

Питер оборачивается, сверкая глазами в лунном свете. Прищуривается. Сначала не верит, потом хмурится.

– Врёшь, – резко, уверенно заявляет он. – Ты не Венди.

В доказательство он указывает на Джейн, но женщина обрывает его:

– Нет, я Венди. – Она старается говорить ровно, но голос дрожит. Слышит ли он эту дрожь?

Нужно бы позвать мужа, Неда, который – раз не услышал, как она мчалась по коридору, – или погрузился в чтение, или уже спит над книгами. Это было бы разумно. В доме, в комнате их дочки – посторонний. Джейн в опасности. Но Венди сглатывает комок в горле и не зовёт на помощь.

– Это я, Питер. Я выросла.

Питер смотрит на Венди с насмешкой, которую та уже позабыла. Джейн растерянно переводит взгляд с одной на другого. Надо бы приказать ей бежать. Или заснуть снова, потому что всё это ей только снится. Но издевка в голосе Питера больно колет Венди, отвлекая от главного.

– Ну и зачем ты это сделала?

Кожу вновь покалывает, Венди бросает то в жар, то в холод. Этот надменный изгиб губ, блеск в глазах, зовущий на приключения, приказывающий соглашаться с любым его словом.

– Так бывает. – Голос Венди крепнет, злость вытесняет страх. – С большинством из нас, по крайней мере.

Питер. Здесь. Настоящий. Не безумная фантазия, которой она прикрывалась от мира. Венди наконец-то заходит в комнату – и время летит вспять. Броня, которую она годами полировала, чинила и укрепляла, идёт трещинами. На один кошмарный миг она забывает про Джейн. Венди жаждет только, чтобы Питер перестал смотреть так холодно, чтобы он взял её за руку и позвал – летим!

Но его рука покоится на бедре, подбородок задран, и он свысока разглядывает её со своего места на кровати. Венди делает ещё шажок – броня снова с ней. Ещё шаг – злость вскипает и вытесняет это желание, эти тёмные воды, скрытые под толстым слоем льда.

Венди прижимает руки к телу, чтобы не тянулись предательски к Питеру. Она больше не та девчонка с разбитым сердцем, которую он бросил. Она то, что сама из себя лепила годами. Она помнила правду, даже когда Майкл и Джон забыли. Она выжила, когда её заперли за её бред, вынесла уколы, успокоительные и ледяную воду, которые были призваны спасти её от неё самой. Она боролась и никогда не сдавалась; она просто отказывалась отпускать Неверленд.

Одиннадцать лет назад она в последний раз видела железные заборы и высокие стены лечебницы Святой Бернадетты, хмурых сестёр и жестоких санитаров. Это заведение должно было исцелить её, но Венди знала, что и не была больна. И вот оно, доказательство, стоит на кровати её дочери.

Венди выпрямляется, стискивает зубы и глядит Питеру прямо в глаза. Последние одиннадцать лет она выстраивала жизнь для себя, мужа и дочери. Она больше не потерянная страдающая девочка, и у Питера больше нет власти над этой новой Венди.

– Питер… – она слышит свой собственный голос – строгий, предостерегающий. Это голос матери, но не той, какой хотел бы её видеть Питер.

Но прежде, чем она успевает продолжить, Питер трясёт головой единым резким движением, стряхивая её слова, как отмахиваются от налетевших мошек. Он одновременно бесится и скучает.

– Ты зануда, – говорит он и изящно, плавно разворачивается. Он будто размывается, и Венди решает, что он собирается улететь, но тот хватает Джейн за руку. – Ну ничего. Я заберу эту Венди вместо тебя.

Питер подпрыгивает и вздёргивает Джейн в воздух. Джейн испуганно вскрикивает, Венди тоже откликается коротким воплем. Она не успевает добежать до них – Питер плывёт к окну, таща за собой Джейн. На бегу Венди падает, больно ударяется коленом и хватается за подоконник.

Кончики пальцев скользят по пятке Джейн и хватают воздух. Питер спиралью взмывает вверх с ребёнком на хвосте – такое ужасное и такое знакомое зрелище. Не слышно, зовёт ли Джейн маму – в ушах звенит зов Питера, заслоняя собой весь мир, и два детских силуэта растворяются в звёздном поле.

Лондон, 1917

– Где мы? – спрашивает Венди.

Машина, которую они наняли, тормозит у тяжёлых кованых ворот в живой изгороди, такой высокой и плотной, что за ней ничего не разглядеть.

Сквозь прутья виднеется длинная дорожка из щебня, ведущая к внушительному кирпичному зданию. Пустые глаза-окна неотрывно следят за посетителями. Джон вздыхает и коротко отвечает:

– Это лечебница Святой Бернадетты, Венди.

Не дожидаясь водителя, он выходит из машины, открывает дверь со стороны Венди и берёт её за руку – то ли помочь, то ли чтоб не убежала.

– Мы с тобой это обсуждали – помнишь доктора Харрингтона? Он тебе поможет.

Венди кусает щёку. Ещё бы она не помнила. Это братья забывают, а всё, что остаётся ей – это помнить. Но некая часть её натуры мелочно и ожесточённо требует, чтобы Джону пришлось как можно труднее. Пусть объясняет снова и снова, как решил бросить её здесь, свою чокнутую сестричку, как он умывает руки. Что бы сказали родители? Если бы мама и папа не поплыли на том чёртовом корабле, который считался непотопляемым до встречи с айсбергом, разве бы они позволили Джону и Майклу так обращаться с ней? Она не раз бросала ему в лицо этот вопрос и любовалась, как он корчится. Но, несмотря на это, он не колебался.

Джон поджимает губы – он делает так с детства, пытаясь выглядеть старше и серьёзнее. Только в Неверленде он вёл себя как ребёнок: играл в «делай как я», гонялся за Питером среди древесных крон. Летал. Почему он вообще решил всё это забыть?

Пока они идут к воротам, Венди рассматривает Джона сбоку – солнце очерчивает линии горделивого носа и твёрдого подбородка, играет на стёклах очков, не давая разглядеть глаза. Воевать его не взяли из-за плохого зрения, зато на него свалилось так много других забот – и Венди в том числе. Он так молод, ему всего двадцать один год – вчерашний мальчик, а спина уже согнулась, как будто он вдвое старше.

Он наверняка чувствует её взгляд, но не поворачивается. Неясная тревога потихоньку превращается в настоящий ужас. Джон в самом деле собирается так поступить; он действительно хочет, чтобы она покорилась.

Венди вздрагивает, как пойманная птичка, когда мужчина в белой форме с равнодушным видом открывает грохочущие ворота. Джону как будто не по себе, и на минутку Венди смягчается. Ему хотя бы хватило совести самому отвезти её в тюрьму. Майкл не поехал. Хотя с чего бы ему ехать? То, как она с ним обращалась, и стало последней каплей воды, переполнившей чашу терпения Джона. Она орала на Майкла, на своего младшего брата, а он и так вернулся с войны раненым и сломленным. Так что у Джона просто не было выбора – он должен был отправить Венди под надзор для её собственного блага, а главное, ради Майкла.

Венди отворачивается и от брата, и от мужчины в белом. Горло перехватывает. Если она ещё раз взглянет на Джона, она не выдержит, а ей хочется войти в тюрьму с гордо поднятой головой.

Чтобы отвлечься, она рассматривает окрестности. Когда-то давно вместо лечебницы здесь было красивое загородное поместье, и кое-что сохранилось с тех пор. По обе стороны дорожки тянутся изумрудные лужайки, спереди доходящие до живой изгороди, а по сторонам окружённые высокими каменными стенами. То там, то тут виднеются клумбы, раскидистые деревья, из травы поднимаются воротца для крокета и столики со стульями. Всё так безмятежно и красиво. Тут можно позабыть о войне, бушующей снаружи. Можно забыть и то, что лечебница Святой Бернадетты – просто клетка, но Венди не собирается забывать.

Как она ни старается, паника закипает внутри и словно проступает ожогами на коже. Может, ещё раз поговорить с братом? Если лгать с чувством, убедительно, вдруг он разрешит ей остаться дома и ухаживать за Майклом? Нога Майкла ещё болит – это из-за шрапнели, которая растерзала плоть, но сны ещё хуже. Его стоны по ночам будили и Венди, и Джона – Майклу снилось, что он всё ещё в окопе или в госпитале, ждёт очередной операции перед отправкой домой. Если получится его поддержать, облегчить воспоминания, изгнать видения… может, даже сам Майкл со временем её простит.

Да нет, вряд ли. Братья, наверное, не замечали, но она вправду пыталась. И ничего не вышло. После гибели родителей она старалась стать им мамой, следить, чтобы оба были сыты и одеты. С ними жил дядя, который опекал их только на бумаге – ему не было до них дела. Это был мамин брат, и Венди до того видела его только один раз, когда была совсем маленькой. Дядя занимался лишь самым необходимым, остальное легло на плечи детей. Джон, вечно такой серьёзный, очень старался быть главой семьи, тащил на себе всю ответственность, какую только мог, и растерял по пути всё своё детство. Если он что-то и помнил после возвращения из Неверленда, то забыл в те годы. Он был всё-таки слишком взрослым, несмотря на свою юность, чтобы слушать дурацкие истории, играть в глупые игры и фантазировать.

Времени, чтобы оплакать родителей, ни у кого из них не было. Им его просто не дали. Дяде определенно не нравилось, если они горевали: любое проявление чувств считалось неподобающим поведением. Потом Майкл ушёл на войну и вернулся калекой. Невысказанные претензии между Венди и Джоном, между всеми тремя, только росли.

Следовало бы молчать и дальше, но правда вырвалась наружу. Венди не смогла удержаться, когда Джон взвалил на плечи всю тяжесть мира, а у Майкла в глазах поселились призраки войны. Дядя уехал, когда возраст позволил Джону в самом деле стать главой дома, и Венди хотела просто напомнить братьям о счастливых деньках – так она думала. Только вот она кричала вместо того, чтобы спокойно поговорить. Она ругалась, требовала, чтобы с ней соглашались, не слушала возражений. Чем больше ей противились, тем громче она орала. И так, пока уже не могла остановиться, пока разговор не стал невозможен.

Ярость стала привычной, а Неверленд превратился в способ защиты. Чем сильнее братья пытались вернуть её в реальность, тем глубже она пряталась в их общее прошлое, укрывалась от их попыток всё отрицать, спасая сам Неверленд, и чем больше они забывали, тем чётче помнила она. Нет уж, Джон мог бы с тем же успехом попросить её отрезать руку или ногу: забвение было бы равносильно ампутации. Она не хотела и не могла отринуть Неверленд. Даже сейчас.

Венди замирает: по дорожке к ним идёт доктор Харрингтон, одетый, как обычно, с иголочки. Невозможно отвести взгляд от его начищенных туфель: девушка даже дышит в такт его шагам. Белая щебёнка хрустит под ногами, качается цепочка часов, поблескивая на солнце. Венди изо всех сил старается не встречаться взглядом с человеком, который запрёт её в клетке бог знает на сколько.

Шаги стихают, но она не поднимает головы. Рядом со сверкающими туфлями доктора Харрингтона появляются ещё одни, потёртые, попроще на вид – того мужчины в белой форме. Он стоит за плечом доктора, и в этом видится некая угроза, так что Венди помимо воли смотрит на них. Доктор оказывается на голову ниже этого человека, какого-то квадратного, с широкими плечами и аккуратной короткой стрижкой. Интересно, почему он не на войне.

На нагрудном кармане вышито имя: Джеймисон. Он замечает, что она разглядывает его, и кривит губы в уродливой усмешке. Венди вздрагивает. Становится ещё страшнее. Она ничего не сделала этому человеку, но Джеймисон как будто хочет навредить ей. Такие, как он, встречались в Неверленде – задиры, которые хвостом ходили за Питером, но он всегда держал их в узде и занимал играми. Джеймисон только и ждёт, чтобы надеть на неё намордник и посадить на цепь, как дикое животное. Для него она как строптивая лошадь, которую надо сломить, чтобы не артачилась.

– Мистер Дарлинг, – голос доктора Харрингтона, который протягивает руку Джону, возвращает Венди из омута мрачных мыслей.

Обида вновь вскипает и мгновенно вытесняет страх. Мужчины пожимают руки – такой культурный жест, и никто не смотрит на неё, будто она не любимая сестрёнка и не пациентка, а просто предмет договора. И всё это время Джон продолжает держать её за руку. Она резко вырывается, делает шаг в сторону.

– Я и сама отлично могу идти – Она вновь пытается задеть брата. Ещё одна мелкая гадость.

Все трое наблюдают за ней, будто она обратится в птичку и улетит.

Венди гордо вскидывает голову и ни на кого не глядит. Она даже не прощается. Пусть это тоже останется на совести Джона. Больше не задерживаясь, она идёт за доктором Харрингтоном к дверям лечебницы Святой Бернадетты. Если такова её участь, она войдёт в эти двери сама, её не будут вести или тащить. Каблуки чётко стучат по щебню – ноги дрожат под юбкой, но она не сдаётся и не позволяет себе идти медленнее.

– Венди! – За спиной слышатся шаги Джона.

Она идёт ещё увереннее, ещё быстрее. Она не оглядывается и не останавливается, а позади доктор Харрингтон увещевает её брата мягким тоном человека, привыкшего успокаивать пациентов:

– Может быть, так даже лучше, мистер Дарлинг. Ваша сестра в надёжных руках. Когда она освоится, вы сможете её навестить, конечно.

Подразумевается, что Венди станет более послушной. В голосе доктора Харрингтона нет ни тени сомнения: он её вылечит.

Плечи опускаются сами собой. Слова доктора задевают её и смыслом, и тоном, проникают в самое нутро. Хочется наброситься на него, молотить по груди, по плечам, но она удерживает руки вдоль тела. Она и так разбила слишком много чашек и тарелок, пока ругалась с Майклом и Джоном. Хоть раз надо бы держать себя в узде.

– Мисс Дарлинг, – доктор Харрингтон догоняет её, Джеймисон следует за ним, как тень. Венди не оборачивается поглядеть, остался ли Джон на дорожке, – позвольте показать вашу палату.

Звучит, будто она гостья и может уйти, когда пожелает.

– Я думаю, вам здесь очень понравится. У нас замечательные сотрудники и весьма благоприятные условия. Всё ради того, чтобы вы поправились.

Венди открывает рот, но не издаёт ни звука. Пока доктор говорил, они уже дошли до конца дорожки и поднялись по ступенькам. Дверь перед ними. Доктор Харрингтон берёт её за руку. Джеймисон держится позади него. Даже если она сможет вырваться, тут некуда бежать.

– Сюда.

Она шла гордо и уверенно – и пришла прямо в ловушку, которая вот-вот захлопнется. Слишком поздно. Ещё шаг, и она за порогом. Сам воздух здесь другой: тяжёлый, спёртый. Неба не хватает так сильно, что трудно дышать. Венди и не подозревала, как её успокаивает бескрайняя синь над головой.

Она бросает взгляд на потолок, выложенный жестяными рельефными плитами, с люстрой посредине. На полу лежат дорогие пёстрые ковры, красивые, но потёртые. Ещё несколько шагов – и взгляду открывается высокий холл. Изогнутые лестницы по обе стороны выходят на круговую галерею с видом на первый этаж. Витражное окно пропускает свет, но Венди видит, что наружу из него не выглянуть. Здесь всё такое: закрытое, безопасное, фальшивое.

Доктор Харрингтон проводит её мимо регистратуры, даже не взглянув на сидящую там женщину в сестринской форме. Та тоже не обращает на них внимания, и Венди пробирает дрожь от такого равнодушия. Она просто часть рутины, всего лишь ещё одна пациентка – сколько их прошло сквозь эти двери, потому что их семьи решили от них избавиться – или ещё хуже, потому что они на самом деле больны. Но разве тут они вылечатся?

Венди оглядывается, но доктор Харрингтон ускоряет шаг и ведёт её сначала через комнату отдыха с большими окнами, смотрящими в сад, затем через комнату поменьше, где сидят две сестры, давая отдых ногам. Поворачивают за угол. Тут воздух снова меняется, это сразу чувствуется: они покидают часть, принадлежащую старому поместью, и входят в новое, недавно пристроенное крыло.

Страх вновь впивается в неё и в этот раз не собирается отпускать. Коридор перед ней пустой и негостеприимный и даже не пытается замаскировать свою суть. Это уже не загородный дом, куда приезжают, чтобы отдохнуть и поправиться. Это тюрьма, в которой людей запирают в камеры. Здесь кричат – но никто не отвечает.

Вдоль коридора – двери с маленькими стеклянными окошками. Поворот за поворотом по блестящей чёрно-белой плитке. Голова кружится, мысли путаются. Она проходит мимо широких распахнутых дверей, ведущих в оборудованные лечебные кабинеты. Здание так огромно, что она не может представить его себе целиком.

– Доктор Харрингтон, прошу вас… – голос Венди срывается, ей плохо, но она не признаётся себе в этом. Само место давит на неё, воздуха не хватает.

Вдруг она останавливается как вкопанная, несмотря на то что доктор Харрингтон тянет её за руку. Навстречу, опустив голову, идёт девушка с длинными тёмными волосами, но Венди не может толком разглядеть лица. Но зрелище и без того бьёт под дых, и она чуть не кричит вслух: Тигровая Лилия!

Венди обещала себе, что никому не выдаст тайну Неверленда, сохранит её глубоко в сердце. Что бы там Джон ни говорил доктору Харрингтону, это в любом случае лишь половина правды. А если Венди сама расскажет хоть что-нибудь, доктор препарирует истину скальпелем, рассмотрит через микроскоп и превратит в уродство. Так что имя Тигровой Лилии остаётся в глотке, как горячий уголь, пока незнакомка проходит мимо.

Венди пытается не вспоминать, но память бунтует. Само собой приходит из прошлого изумрудное покрывало травы под серебристым шатром ивовых ветвей. Они прятались там от всего мира вдвоём с Тигровой Лилией, и смуглые руки касались белых, когда девочки плели короны из камыша, а потом короновали друг друга.

Вспоминать больно. Не удержавшись, Венди украдкой оглядывается, но девушка уже ушла дальше по коридору. Её нет, и становится трудно дышать, но надо поторапливаться. Доктор Харрингтон и так неодобрительно смотрит на неё, потому что она не ведёт себя как полагается.

Та девушка – не Тигровая Лилия. Это и без того очевидно, но нужно отвлечься, поэтому Венди пытается вспомнить, что успела разглядеть, пока девушка шла мимо, и скоро убеждает себя, что та совсем и не похожа на Тигровую Лилию. Просто разум пытался подбросить что-нибудь знакомое в этом ужасном месте, такое, чтобы напоминало о доме.

– Вот мы и пришли. – Доктор возвращает Венди на землю своим резким, искусственно оживленным голосом.

Он быстро отпирает дверь и прячет ключ в карман, будто Венди не замечает. За дверью – скромная палата, больше похожая на тюремную камеру, так уж она построена: стены выкрашены в белый, а из мебели только узкая кровать и единственный стул. Занавесок нет, а на окне – решётка.

– У нас принято, чтобы пациенты носили своего рода униформу, – улыбается доктор Харрингтон. Улыбка странноватая, он будто рассказал шутку, понятную им двоим. – У нас все равны независимо от положения. У всех единственная цель – поправиться.

Он указывает на простое светло-серое платье из хлопка, которое лежит на кровати поверх почти такого же серого покрывала. Та девушка из коридора, которая была похожа на Тигровую Лилию, носила такое же.

Тон доктора меняется на сугубо деловой – он больше не делает вид, что Венди просто гостья. Эти слова он повторяет каждому пациенту, объясняя, что личные желания и нужды теперь ничего не значат, и не даёт вставить ни слова.

– Скоро придёт сестра и поможет тебе переодеться, а твоя одежда будет храниться у нас. Пока ты не освоишься, дверь будет запираться на ночь. Это, разумеется, для твоей безопасности. Пищу принимают в столовой, кроме особых случаев. Первые несколько дней еду тебе будут приносить в палату – опять же пока не обживёшься.

Хочется спросить, что за особые случаи, но доктор Харрингтон с отеческим видом похлопывает её по руке. Жест, вероятно, должен успокаивать. Как бы не так.

Губы плотно сжаты, чтобы спрятать зубы. Хочется рычать. Хочется сбежать. Хочется сломаться и закрыться в себе – её все забыли, ей не верят, в ней сомневаются. Но Венди ничего не делает, просто стоит, сцепив руки, и ждёт, пока доктор уйдет. Хлопает дверь, предательски скрежещет ключ в замке.

Давящая тишина наползает из углов. Венди садится на краешек кровати. Сквозь тонкий матрас чувствуются пружины. Всё замирает.

Она не особенно любит то платье, которое на ней надето, но от мысли, что придётся сменить его на серый форменный мешок, хочется кричать. Ещё гаже то, что ей даже не доверяют переодеться самостоятельно, будто она капризный ребёнок. Она трогает манжеты своего платья, проводит рукой по грубому шерстяному покрывалу, пытаясь не чувствовать ничего, кроме ткани. Не помогает.

Она делает вдох, сосредотачиваясь на том, как воздух наполняет грудь. Это просто проверка. Завтра Джон и Майкл заберут её домой. Она будет хорошо себя вести. Больше никаких разбитых тарелок. Никаких истерик.

Сердцем Венди чувствует, что братья за ней не придут. По крайней мере до тех пор, пока она не научится себя вести и доктор Харрингтон не признает, что с ней всё хорошо. А если он никогда этого не сделает? Что, если Джон решит, что легче забыть ещё одну деталь из детства, если оставит её взаперти? Решетка на окне зверски рубит небо на ровные куски. Никто за ней не придёт. Никто и никогда. И даже…

Невыносимо. Венди хватает подушку и зарывается в неё лицом. Дышать трудно, она хватает воздух рваными глотками, пока грудь не начинает гореть огнём.

В кошмарной тишине, зарывшись лицом в подушку, полная ужаса и ярости, Венди Дарлинг кричит.

Лондон, 1931

Венди подходит к окну детской. Полицейские из Скотленд-Ярда уже уехали. В доме несколько часов царили мужские голоса: думая, что Венди не слышит, мужчины пересмеивались; они задавали вопросы, на которые нельзя было ответить, воняли табаком, который пропитал их кожу и одежду. Как же они бесят, все до единого. Теперь остался только её свёкор, но зато он бесит её до безумия.

Отец Неда явился вместе с полицейскими, хотя ни Нед, ни Венди не рассказывали ему, что случилось. Скорее всего, он договорился со своим другом, начальником полиции, чтобы ему сразу же сообщали, когда из их дома поступает вызов. Она измучена, но гнев кипит, и хуже всего то, что она даже не может высказаться. Остаётся безмолвно проклинать свёкра и бесхребетных трусов-полицейских.

Будто они с Недом не могут сами обеспечить безопасность дома! И тут же – горький смешок, который пришлось подавить. Она же в самом деле не смогла. Эта мысль словно поворачивает нож в ране. Джейн пропала. Питер украл её, а Венди не помешала ему.

Она сплетает пальцы и бездумно смотрит на улицу за окном. Темнеет. Она измотана, но сон – последнее, что у неё на уме. Полицейские и свёкор засыпали её вопросами, а потом пошли расспрашивать Неда. Как будто он знает больше просто потому, что имел счастье родиться мужчиной. И всё это время свёкор гневно посматривал на них обоих.

Венди расплела пальцы и обхватила себя, не позволяя рукам болтаться.

Она соврала. Этим полицейским. Свёкру. Даже Неду. Она сказала, что просто проснулась – материнское сердце почуяло беду – и пошла в детскую, а дочери там не оказалось. Вкус лжи стыл на языке. А что ей оставалось?

Неду она врала годами, утаивая от него самое важное. Одиннадцать лет она изображала хорошую жену и мать. Иногда даже сама себе верила. Теперь всё это рухнуло и оказалось таким же притворством, как когда она играла в маму для Питера и мальчишек.

Она сделала выбор, попыталась и не смогла. Все силы уходят только на то, чтобы не орать, не швыряться всем, что попало под руку, и не кричать, как всё случилось на самом деле, пока кровь не хлынет горлом. Она ни на что не годна, кроме вранья и фальши, и так было всегда.

Венди отходит от окна и идёт по детской. Пальцы скользят по стеклу, под которым хранятся наколотые бабочки; дальше – коллекции минералов, ракушек и листьев, всё в своих ящиках. Книги Джейн. Глобус на шкафу, утыканный булавками в тех местах, куда Джейн мечтала съездить. Стран, куда она хотела попасть, немало, но Неверленда среди них не было. Надо было её предупредить. Надо было…

Венди берёт в руки коробочку с бабочкой. Этикетка написана аккуратным почерком Джейн – Венди в детстве никогда бы не написала так красиво. Голубянка весенняя, Celastrina argiolus. Джейн поймала её, когда они отдыхали в Нортумберленде, и была так рада, что всю дорогу домой не выпускала банку из рук.

От этой картинки горло перехватывает, слёзы подступают к глазам. Хочется бросить коробочку об пол, перевернуть всю комнату вверх дном. Вместо этого она очень бережно возвращает бабочку на место.

– Пойдем, дорогая, – Нед касается плеча.

Венди подскакивает. Она не слышала, как он вошёл. И долго он тут стоит и наблюдает? Рука у него тёплая и твёрдая. Хочется сбросить её, но Венди заставляет себя повернуться.

Красные прожилки в глазах Неда выдают, как он измучен, о том же говорит и скованность движений. Под аккуратными усами – плотно сжатые губы. Он не меньше жены боится за Джейн – а может, и сильнее, ведь он совсем не понимает, что произошло. Нужно ему сказать. Она должна – но не способна.

– Где Мэри? – вырывается вместо утешений.

Она смотрит за плечо Неда, будто пытаясь высмотреть, как в комнату входит Мэри с чашками и чайником на подносе, и ненавидит себя за это. Сердце подпрыгивает. Вместо Мэри там стоит свёкор, зловещий сгусток тьмы на фоне освещённого коридора.

– Я отослал Кухарку домой, – в тон отвечает Нед, подчёркивая должность Мэри.

Венди улавливает обиду в голосе мужа, но выпрямляет спину и отодвигается немного – кто знает, вдруг излишняя близость, даже между супругами, даже в такое трудное время, может почему-то показаться неподобающей. Лица свёкра не видно напротив света, но легко представить, как он неодобрительно хмурится. Его мнение насчёт Мэри известно, хоть Венди и знает, что Нед с ним не согласен. Если бы не отец, он никогда не отправил бы Мэри прочь. Нет, он бы звал её по имени, а не Кухаркой, и возможно, именно Нед приготовил бы чай на троих, а потом они сидели бы и вместе волновались за Джейн. Но здесь отец Неда, а значит, всё иначе.

Свёкор зовёт Мэри «эта ваша девица», подчёркивая слово «девица». «Дурно влияет на семью», – говорит он, и понятно, что имеется в виду не вся семья, а только Венди. «Чего ждать от таких, как она». И это только то, что он высказывает в присутствии Венди. Наедине с Недом, насколько известно, он выражается куда крепче – дикарка и безбожница, опасная и неблагонадёжная. Сейчас только тяжесть руки Неда на плече, только его выдержка помогают Венди не сорваться на свёкра, не приказать, чтоб убирался прочь и больше никогда не переступал их порог. Да она и не может приказывать ему. Она строила свою жизнь одиннадцать лет, но всё ещё слишком многим они обязаны свёкру.

Он не просто отец Неда, он ещё и его работодатель – его и Джона. Сдаётся, Джон должен ему денег, хоть брат никогда не говорит с ней о таких вещах прямо. Было время, когда он, совсем ещё мальчишка, решил, что уже достаточно взрослый, и доверил оставшиеся от родителей деньги не тому человеку, вложив их в дело, которое казалось прибыльным.

Всё это Венди пришлось разведывать, подслушивая клочки разговоров там и здесь. Если она спрашивала прямо, брат менял тему, заявляя, что это не женское дело.

Но этим дело не исчерпывается. Между Недом и его отцом, между ней и свёкром, даже между ней и Недом сохраняется хрупкое равновесие, не очень ещё понятное. Нед хочет во всём угодить отцу, жаждет его уважения, и чем меньше тот его одобряет, тем сильнее он старается. Нед во многом не похож на него, если присмотреться, но часть его всё ещё стремится стать таким, каким он должен быть по мнению отца. Отсюда его бравада перед полицейскими, отсюда и правила, которые навязывает свёкор. Есть в этом злая насмешка, которую сам Нед не видит. Его отец ценит силу, но Нед никак не наберется смелости. Вот бы он наконец вступился за свои убеждения, за право быть тем, кто он есть, а не каким его хочет видеть отец.