Текст книги "Завтрак"

Екатерина Бронникова
Завтрак

Действующие лица

Лариса Геннадьевна, 45 лет, выглядит гораздо старше.

Раннее утро. Небольшая квартира в старом доме в центре Москвы, вся залита неярким светом. В приоткрытое окно врывается уличный шум. За круглым столом сидит Лариса Геннадьевна. На ней шелковый халат до пола и розовые тапочки с мехом. На стене висит портрет Ларисы Геннадьевны в молодости, она все время смотрит на него и разговаривает с ним.

Лариса Геннадьевна. Завтрак – это прекрасно. Это обещание. Завтра к… Это мечта. Я всегда завтракаю. Ты же сама знаешь. Я вообще рано встаю. Мне не сложно. Возраст. Не спится совсем. Хотя я всегда рано вставала. Раннее утро – это очень интересное время. Все вокруг такое тонкое. Прозрачное, призрачное, как крыло стрекозы.

Не понимаю, как можно утром торопиться! Нельзя, ни в коем случае! Как можно утром куда-то идти, если ты не позавтракал? Я всегда завтракаю. Утром мысли такие четкие, все по полочкам разложено. И все решения я принимаю утром. Да, все. Все. И сегодня тоже. Мое финальное решение.

В последнее время я никуда не хожу, сижу взаперти. Слишком много нужно с собой сделать, прежде чем показаться на улицу. Теперь меня это утомляет. Конечно, в молодости, твой рот еще не похож на куриную жопу, и ты красишь губы, чтобы подчеркнуть их готовность к поцелуями. И зубы еще свои, и волосы. И тело еще принадлежит тебе, а не болезням. Меня многие упрекали в том, что я жила только для себя. По мне, так это самое лучшее, что может сделать человек – не лезть к другому. Жаль, что не все это понимают.

Всю жизнь я работала в министерстве. Ты же помнишь. Куча бумаг, но ничего сложного. Я так любила все эти канцелярские принадлежности. Всегда все бумаги были у меня в идеальном порядке! Если небрежно и без уважения относиться к бумагам – начнется хаос!

Подходит к шкафу, открывает его. Он полон каких-то бумаг, документов и фотографий. Она с нежностью их перебирает.

Вот, здесь у меня все хранится, вся моя жизнь в этих бумагах. Все по смыслу, по хронологии. Хотя бумаг действительно слишком много. Но я люблю документы, они не врут, в отличие от людей.

Я как-то раз в церкви была, мало что помню. Видимо, впечатление от одной бабульки все остальное перебило. Я помню, она была почему-то босиком, ну, видно сразу, что сумасшедшая. Хотя со вкусом была одета. У нее шляпка интересная была и юбочка с рюшками, кудри седые, сама худая. Она ходила и целовала иконы, а потом вдруг начала кричать: «Мы все сгорим!». Прямо завизжала! Противно так! А жутко-то до чего! Но теперь я понимаю, что она была права. Действительно, мы все сгорим. Потому что в мире стало слишком много бумаг. Мне до сих пор снится один и тот же сон, что я отнесла документы на подпись к министру, а потом смотрю – нет ничего! А мне их к протоколам подшивать надо! Я снова к министру, в срочном порядке даже, сую ему, а там уже все стоит, и печать его, и подпись. Как он смотрит на меня в этот момент! Я в принципе никогда не боялась министра, но в этом сне… Столько лет прошло, и ведь все прошло, все, а сон так из молодости и снится. А во сне будто и не было ничего. Лучше бы Сережа приснился, а не министр.

Нет, все-таки у меня была хорошая работа! И к министру я быстро привыкла. Да, он был противный. Вроде бы симпатичный, но было в нем что-то гадкое, отталкивающее. Глаза такие… Дужка темная, а внутри – светлые. Два раза в неделю вечером он приезжал ко мне домой, и мы занимались сексом. Всегда в одно и то же время, в одной и той же позе. За это мне выделялось два дополнительных выходных в месяц. Но я их все равно не использовала. Я не умела отдыхать, не знала, чем заняться. Поэтому суббота и воскресенье тянулись всегда так долго! Подруги замуж вышли, детей рожали. А меня боялись. Ревновали мужей своих. Смешно! Кому они сдались-то? Алкаши! У нас в министерстве все мужчины были лощеные, ухоженные, вкусно пахли, вежливые. Не то, что эти мужья. Завидовали мне, конечно, подружки и ненавидели меня в глубине души. Потому, что я совсем не такая, как они, была. Да ну их к черту! Они жили какими-то своими жалкими интересами, тараканьими делами, а я любила просто так жить, бесцельно, что-то делать просто так. Например, в метро ездить, без особой нужды. Мне нравилось представлять, что я в каком-то другом городе. Или вообще в другой стране. В Нью-Йорке где-нибудь или в Токио. Туннели ведь везде одинаковые, а я все равно нигде не была. Сама даже не знаю почему. Как-то все не получалось. Да и не с кем было. Да и не зачем. Тогда я просто боялась где-то встретить ее, неожиданно, в другом городе, в другой стране. Я знала, что сюда она не вернется, не хватит духу. Но я любила мечтать о том, что однажды мы все-таки встретимся. К тому моменту я уже буду женой министра. И я буду такая-такая! Такая-такая! И вот, выхожу я с ним под ручку, из ресторана, ну или из какого-то шикарного дома, по ступеням спускаемся, садимся в шикарную машину и уезжаем. И все это у нее на глазах! Причем я ее не вижу, а это она, она видит меня! И она такая толстая стала, и пальцы на руках у нее такие толстые, что она даже на пианино больше не может играть! Смешно, но эта мечта сбылась. Только теперь мне все равно. Отболело. (Смотрит на фотографию.) Ну вот, судя по фото, точно не может. Больная совсем, наверно, понятно же. Вон, смерть у нее на коленках сидит. А она и не видит. Присылает мне свои фотографии, дура. Плевала я на нее. Я не выбрасываю их только потому, что фотография – это своего рода тоже документ. Особый. А документ – это святое. Вот, храню, папку отдельную завела.

Люблю вот так смотреть в окно. Вид из окна – это уже половина жизни. Мне нравится, когда деревья тычутся в окно. Так интересно они живут, шевелятся. Не сами, а от порывов ветра. Но он как будто знает, что у них там, внутри. И дует так, как они хотят. Да, как они. Они кривляются, это так красиво!

Мои амбулаторные карты! В них суть моей жизни. Или смерти, не разберешь теперь. А ты как думаешь? Несколько раз в год я делала аборт. За это я получала от министра так называемый добавочный коэффициент. Он был равен трем моим зарплатам. Я жертвовала эти деньги на тушение лесных пожаров. Вот, квитанции все до одной сохранила. Хотя мне даже не было жалко деревьев. Мне просто нравилось, что я могла забеременеть без проблем, а она – нет. И даже лучшие врачи не могли ей помочь. И это правильно, это справедливо.

Мне пришлось наврать министру, что мне нельзя пить таблетки. И что на латекс у меня аллергия. И много всего… В самый первый раз он сильно переживал. Даже напился и начал рассказывать про своего сына. Каким тот маленьким был, плакал, когда папу видел. Боялся его почему-то. А потом у него крыша поехала. Они с женой кучу денег потратил на его лечение, даже у бабок его лечили, и по монастырям таскали, и к шаманам возили, да везде. А потом он умер. И только тогда они с женой белый свет увидели. В буквальном смысле! Путешествовать стали много. Он не был еще тогда министром. И жену еще тогда любил. Он так искренне в тот вечер поведал мне все это, что я даже сама захотела ему про Олесю рассказать. Про все рассказать! И про тот конкурс, и про то, что я стесняюсь своих ушей. Но он не стал меня слушать, о своем думал. А потом ушел. Именно в тот вечер я перестала его бояться.

Видимо, все мы принадлежим поколению, разбитому на куски. Как пазл. Но я знаю, как собирать пазлы. Самое главное – это рамка. Сначала нужно собрать именно ее. И только потом все остальное. Обычно я сортирую детальки по смыслу, цвету. Есть особенные – я их называю «непонятные». Когда сразу неясно, откуда они. Но когда картинка почти собрана, вся их особенность заканчивается. И они просто встают на свое место. На свое! Самое сложное – собрать небо. Помню, я собирала картину, на которой был изображен красивый замок. И неба там было очень много. Все уже было собрано, лишь только вредное небо все никак не подчинялось. Каждую штучку приходилось по сто раз туда-сюда прикладывать. Было такое, что я вроде бы все собрала, но вот что-то не то. Детали местами поменялись. А этого быть не должно! Не на месте! Я все на место поставила! Так вот, я все-таки собрала это небо. Это поганое небо!

Мне нравилось обманывать чужие ожидания. Когда ждут одно, а я делаю совсем другое. Потому что тогда я делаю что-то свое, а это многим не нравится. Именно поэтому я не отказывала министру, именно поэтому я тогда не пришла на конкурс. Я знала, что мы победим. Это знали все. Мы долго готовились, репетировали, переживали. Это была незабываемая песня! Вообще, это все было очень важно для родителей, для самой Олеси, для наших педагогов, для города, для всех! Для всех! Но не для меня. Я ушла, и меня просто трясло от радости, что их всех там трясет от злости! Красивые, нарядные, мы даже уже распелись! Через два номера был наш выход. И я ушла. Не сбежала, нет! Надо было видеть их рожи! «Что случилось? Что случилось?» Ко-ко-ко, куд-куда! Она набросилась на меня с кулаками! Она орала как истеричка! Она даже материлась! Она била меня, а я не сопротивлялась, я почему-то в тот момент вспомнила, как я, мама и папа летом каждые выходные ездили на дачу. И почему-то четко помню, как лежу на заднем сиденье нашей машины, умещалась туда с вытянутыми ногами, шуршат колеса, родители о чем-то разговаривают. И в тот момент я ощущаю себя абсолютно счастливой. Это я поняла только тогда, когда она била меня. И так мне хорошо стало, что у меня в жизни это было – эти поездки, родители, каникулы на даче, крыжовник и велик. Никто, никто не сможет отобрать у меня то, что в прошлом! Пускай она лишила меня будущего, отобрала мою семью, мою мечту, но мое прошлое, мое счастливое детство останется навсегда моим. Этого у меня не забрать! Ей тем более! Кто она такая? Оборванка! Сидела в своем обосранном детдоме с такими же ублюдками, жрала кашу казенную, сопли по ночами вытирала. Слишком хорошо девочка пошла. Слишком уж ей повезло. Накося выкуси! Не жирно ли будет еще и в конкурсе победить? Вот тебе!

Когда книга подходит к концу, всегда становится немного грустно. Она сразу кажется какой-то нелепой, когда переворачиваешь последние страницы. Ты вроде бы ждешь именно этого – узнать в конце, кто же убийца. И вот он – ответ, вот он – конец, вот оно – разочарование, что все закончилось. Но как только берешь новую книгу – все начинается снова. Нетерпение в начале, размеренность в середине и грусть в конце.

Ты помнишь, когда эта крыса первый раз появилась у нас? Я прекрасно помню. Мне было 12 лет. Я возвращалась из музыкальной школы и увидела родителей, они стояли на балконе, обнявшись. Это не к добру, я сразу это поняла. Какого черта родители обнимаются на балконе в то время как они должны быть на работе? Мама сразу бросилась меня обнимать, усадила на кухню, папа что-то начал говорить про долг, про Иисуса, который нас любит, с чего он только это взял? Про какую-то тетю Иру и ее дочь. Про то, что я стала взрослая и все должна понимать. Но я не понимала ничего, только чувствовала, что вот-вот случится что-то страшное. «Ты ведь всегда мечтала о сестре!» – воскликнула мама в финале! На самом деле я никогда не мечтала ни о какой сестре, и она прекрасно это знала. В своей комнате я обнаружила раскладушку, как оказалось, для меня. «Ведь Олесе придется нелегко первое время, она и так столько пережила!» Можно подумать, раскладушка добила бы ее. И потом, когда зашла она, в своем обшарпанном платье, внутри меня все сразу же оборвалось, и я поняла, что все разрушено теперь и она мой враг. Я сразу мысленно назвала ее крысой и всегда думала о ней только так. Я заметила, как нерешительны и взволнованы мои родители, особенно папа, я никогда не видела его таким. У мамы дрожали руки, когда она протягивала нам нарезанный медовик, который я ненавижу, и никогда прежде родители не покупали его.

А женой министра я все-таки стала. К этому все и шло. Ему ничего не стоило ездить не ко мне, а к какой-нибудь красивой проститутке, которая знает свое дело, но он все равно приезжал ко мне. Я давно его раскусила, какой он и что действительно ему надо. Ведь он такой же, как я. И поэтому я совершенно его не боялась, в отличие от всех остальных, кто лизал ему задницу и заискивал перед ним. Придурки! Его жена болела, ей оставалось еще пару лет и все. Капкан захлопнулся, и осталась только я. Он не посмел отказать мне: испугался дикого скандала, еще бы! Он привязан был ко мне крепче крепкого. Потому что не любовь связывает людей, а смерть. Она нас всех объединяет.

Часто думают, что любовь – это самое главное в жизни, что без нее жизнь не в радость. Бред, это совершенно не так. Без любви можно прожить, умереть без нее никак. Просто людям проще всю ответственность спихнуть на любовь: «Ах, я влюблен! Ах, я разлюбил! Ах, сердцу не прикажешь!». И творят, что хотят, а сами даже не понимают, что такое любовь. Они думают, что любовь это дерганье, конвульсии, порывы и позывы. Но любовь – это тишина, это закон, это порядок.

Помнишь, какая крупная смородина была у нас на даче? Один раз, играя, я спряталась от родителей под смородиновый куст, папа несколько раз проходил мимо, громко звал меня деланным голосом, как у Деда Мороза, и притворялся, что не видит меня. Я еле сдерживала смех, и радовалась, что мой папа такой глупый и совсем ничего не замечает. Я видела, как он удаляется от меня по дорожке, демонстративно заглядывает под лопухи и в колодец, а потом заходит в дачный домик. В своем убежище я просидела недолго, мне быстро надоело, и я решила пойти за папой и напугать его. С листьями в волосах, с жуками за пазухой и грязными коленками я тихонько прокралась к открытой двери. Сквозь марлевую штору я увидела мамины ноги, задранные вверх, а между ними отцовский зад, трясущийся и хлюпающий. Я бегом вернулась обратно, под смородиновый куст, и застыла. Из домика послышался папин голос, возвещающий о том, что он ну весь обыскался, но никак не может меня найти. Он снова так же демонстративно заглянул под лопухи, крикнул в колодец, и двинулся в мою сторону. И вдруг на меня снизошло озарение и стало ясно, что этот человек чужой, притворщик, не настоящий, именно тогда я поняла, что он мне не отец. Поэтому я нисколько не удивилась, когда много позже я узнала, что это действительно так.

Вся боль и несправедливость в этом мире возникают оттого, что меняется порядок вещей, это приводит к хаосу. Когда кто-то или что-то вдруг оказываются не на своем месте, происходит сбой и все летит к чертям собачьим. Один открутившийся винтик рано или поздно приведет к поломке всего механизма. В тот день этим винтиком стал мой отец.

Министр выхлопотал для меня эту квартиру. «Выхлопотал» – это он сам так говорил, хотя я сомневаюсь, что это доставило ему хоть какие-то хлопоты. Все сделали его юристы и прочие шошки, а он просто вручил мне ключи. При этом он первый раз назвал меня не по имени отчеству, а просто – Лара. Протянул мне бумаги, ключи, конверт с деньгами и пояснил: «Это на мебель. Обустраивайся, через месяц я загляну на чай». И ровно через месяц он уже пыхтел надо мной. Тогда я еще боялась министра, и не могла смотреть на него, на его тело, как он двигается во мне. Но первый аборт убил во мне страх, и с тех пор я никогда не закрываю глаза. Я думала раньше, что он смотрит на меня, но оказалось, что он от начала и до конца все делал вслепую, как котенок. И мне так жалко его было, особенно в конце, он так морщился и стискивал зубы, как будто у него вырывают кишки. Однажды в коридоре министерства его водитель Валера тихо прошипел мне в спину: «Шлюха», когда я проходила мимо. Я убедилась в том, что нас никто не видит, подошла к нему вплотную и поцеловала. И в следующий раз он отвез от меня министра и вернулся назад, злой, трясущийся и нервный. Он говорил о том, как ненавидит таких, как я, продажных, раздвигающих ноги перед стариками ради денег. А сам при этом судорожно тыкал в меня своим маленьким членом и потом охал так, будто парится в бане. Каждый раз, когда Валера сидел внизу, в машине, и ждал министра, а потом отвозил его и мчался ко мне назад, то вскипал от ярости и злости, и входил ко мне переполненный, тяжело дышал, орал и оскорблял меня, и вся эта злоба и ненависть спазмами выплескивались из него. Потом он превращался в тишайшего человека, целовал мои ноги, просил прощения и стеснялся смотреть мне в глаза. Видимо, министр узнал об этом, потому что у него появился новый водитель, а Валера больше ко мне не приходил. Правда, один я раз случайно увидела его в метро, на встречном эскалаторе. Он был небритый и мятый и с полным безразличием смотрел на зад толстой тетки, которая стояла перед ним.

Есть вещи, соседство которых друг с другом очень необычно, порой приятно, но часто вызывает смутную тревогу и тоску. Такое положение вещей похоже на игру. Но рано или поздно любая игра заканчивается. Моя фишка уже дошла до конца.

На все праздники министр мне всегда что-то дарил. То колечко, то духи, иногда белье. А от Валеры у меня осталась только черно-белая фотография, где он в армии, стоит, засунув руки в карманы брюк, а над ним странное облако, похожее на щенка, лежащего на спине. А от живота словно пуповина тянется. В матку-облако. Такие же щенки, наверное, и у меня были. Я вроде помню, что человек в утробе повторяет свою эволюцию, от рыбы к зверю, а потом к человеку. Жаль, что после рождения все происходит наоборот. Только в детстве ты чист, ты человек и достоин этого звания, а потом хочешь или нет, но сам, того не ведая, превращаешься в зверя, кто в кого. В крысу, собаку, лошадь, бегемота или корову, кролика, обезьяну, свинью. Можно в птицу – курицу, павлина или попугая, индюка. Вот министр точно индюк был, такой же нелепый, напыщенный и сердитый. И чем старше человек, тем явственней в нем звериная суть, а потом всё резко обрывается, и все превращаются в рыбу, холодную и безмозглую. Ни одно животное, ни одна птица, даже жалкий таракан не убивает своих зародышей. Они могут убить их после рождения, могут бросить, могут скинуть, но аборт доступен только человеку. И изобретен человеком. Это единственный путь к власти над природой, над инстинктом, это единственная возможность упорядочить необъяснимое и уничтожить память и продолжение той женщины, которая тебя родила, это единственный способ забыть о том, что ты никто и звать тебя никак.

Маленькая, я часто спрашивала у мамы, почему я – это я? Почему у меня это тело, почему ты моя мама, а не другая тетя. Ни разу я не получила внятного ответа, лишь замешательство, временное молчание и в итоге непонятный смех. Сколько раз я спрашивала у нее, во сколько я родилась, она ни разу не ответила мне, ей даже не пришло в голову придумать, ну в четыре утра, хотя бы, что-то что угодно, а не дурацкое: «Не помню». А этот ужас, дикий и безотчетный страх от мысли, что мама умрет, я помню, что холодело все внутри и сжималось. Но даже это поганое чувство и то украли у меня, подменив мою мать, о которой стоило плакать, на какую-то пьяную и беззубую тетку.

Я прекрасно помню всю историю нашего знакомства. Ты помнишь? Началось все снова с кухни. Меня усадили на табурет, и папа опять принялся говорить о долге, об Иисусе и прощении, причем, как я поняла, теперь прощать должна была именно я, а не Иисус. «Я уверена, что скоро ты все поймешь», – сказала мама. У меня же такой уверенности не было. И вот, мы едем в машине, Олеся сидит рядом и молчит, смотрит в окно. Папа пытается шутить, но я знаю уже этот фальшивый, деланный голос, мама ногтем все ковыряет и ковыряет какую-то бусинку на сумочке. Мне кажется, что время остановилось, и мы просто летим в пустоту. Наконец мы приезжаем в какую-то деревню и останавливаемся у грязного дома с табличкой «№ 8», перекошенной так, что восьмерка превратилась в знак бесконечности. Надрывно и злобно заходится тощая собака, рычит в прогрызенную щель забора и скалит свою пасть. И тут Олеська радостно заявляет: «Это Найда, ее мать была волчицей, она очень злая», – и заходит во двор, и гладит эту собаку, и целует ее, и чешет ей брюхо, и запирает ее в конуру. В глубине двора, под навесом, я вижу крыльцо, на котором сидит что-то непонятное, с опухшей рожей, больше похожей на тарелку с тушеной капустой, чем на человеческое лицо, и это что-то пристально смотрит на меня черными глазами, кривит свой рот и выдает: «Явилась!». Я понимаю, что это женщина, вижу грязные пятна на вытянутой, некогда белой футболке, которая обтягивает ее обрюзгшие грудь и живот, на коленях она держит таз, в него счищает кожуру с немытой картошки. Она снова скрипит, глядя на нас: «Эй, Леська-лесенка, спой-ка песенку!». Я смотрю на Олеську и впервые чувствую к ней не ненависть, а жалость, ведь я понимаю, что это безобразное существо ее мать, с которой она жила, пока ее не забрали в детский дом. Отец принимается что-то мямлить, собака, сидевшая до этого тихо, начинает скулить и подвывать, так что совсем становится не слышно его голоса, он прокашливается, и говорит снова про какую-то тетю Иру, про Иисуса, и про девочку Ларису, которая все знает, ведь она уже взрослая и жаждет знакомства. Я постепенно понимаю, что эта девочка – я, а эта женщина и есть та мифическая тетя Ира. И тут она начинает хохотать, обнажив черный рот, больше похожий на пасть, хохочет так, что откидывается назад, таз соскальзывает с ее коленей, громко брякает, грязная картошка рассыпается и катится к нашим ногам. Все, кроме меня, начинают ее собирать, пачкая руки, это веселит тетку еще больше, она откидывается еще сильнее, почти лежит, смеется с подвываниями и сучит ногами. Задирается ее футболка, и я вижу, что она все это время сидела без трусов. И я понимаю, что это и есть та женщина, которая точно знает, в четыре утра я родилась или в четыре вечера, потому что эта женщина и есть моя мать. Она хохотала все громче и громче, собака выла и скреблась в конуре, женщина, которая воспитывала меня бросилась прочь, и мужчина, столько лет корпевший над ее бесплодным лоном, побежал за ней. Мы с Олеськой стояли рядом и не могли оторвать глаз от того места, которое вырыгнуло нас когда-то. Сначала меня, а потом ее. Она взяла меня за руку, сказала: «Пойдем отсюда», и мы вышли из ограды. Мы шли по пыльной дороге, держась за руки, и тогда я поняла, что никакая она не крыса, что теперь это самый близкий и родной мне человек. Мы шли и шли, вдоль дороги и разговаривали. Закончилась деревня, начался лес, трасса, мимо проносились машины, а мы все шли, шли, шли и держались за руки. Она рассказала, что нашу мать зовут Титешина Ирина Михайловна и когда-то в молодости она была очень красивой и умной. Она писала школьные сочинения лучше всех, и один раз ездила на конкурс чтецов и заняла там четвертое место. Школу она закончила с серебряной медалью и даже поступила в педагогический институт. Но учиться не стала, а вернулась в деревню, потому что у нее был старший брат, дядя Игорь, который был идиотом, не мог сидеть и есть сам, ходить в туалет. А их мать, мою бабушку, парализовало, и нужно было ухаживать за ними обоими. Но бабка быстро умерла, а вот дядя Игорь бы здоров как бык. И она таскала его на себе, кормила с ложки, вытирала слюни и сопли, мыла его. Каждый день перед сном она молилась о том, чтобы он умер, и ложилась спать. Ей снились сны, в которых она собирала чемодан, садилась в автобус и уезжала, и ехала мимо всех деревень, всех городов, но только автобус все время проезжал мимо их, и водитель никак не соглашался притормозить и открыть дверь, чтобы мама вышла. И дорога снова приводила ее обратно, и водитель автобуса выталкивал ее на деревенской остановке, она снова залезала обратно, плакала и умоляла водителя ее увезти, но он отвечал ей «му-му-му». Это значит, что наступило утро и проснулся дядя Игорь, мычит за тонкой стенкой и чего-то хочет. Наверно, умереть. Потом она стала работать в киоске у какого-то армяшки, влюбилась в него и надеялась, что он увезет ее отсюда, но он предпочел тихо смыться, не оставив ей ничего, кроме двух девочек в ее животе. От меня она отказалась в роддоме, а Олеську забрала, потому что та была не такая черномазая, как я. Через какое-то время мать начала пить, била Леську и дядю Игоря, забывала их кормить, таскаясь с мужиками. После того как наведывались из органов опеки, она исправлялась, приводила все в порядок, работала, покупала Леське игрушки и книжки. Потом снова срывалась и начинала пить. В конце концов, Олеську забрали в детский дом, а дядю Игоря в дом инвалидов, где он умер через полгода. Мать иногда приходила в себя, навещала Олеську и обещала ее забрать обратно, но не забирала, появлялась все реже и реже и пропала совсем. Олеся прожила в детском доме четыре года, пока кто-то из сотрудников ни обнаружил, что у нее была когда-то сестра, то есть я, которую удочерили в возрасте трех месяцев. Они нашли моих родителей и предложили забрать еще и ее.

Родители подобрали нас на трассе, грязных и зареванных. В полном молчании мы ехали домой. Обо всей этой истории больше никто не вспоминал, но каждый помнил ее. Я честно пыталась все забыть, но с каждым днем все больше и больше новых и четких деталей всплывали в моей памяти: заросли крапивы под окнами, покосившийся забор, клочья собачей шерсти, запах мочи и гнили кругом, грязные ногти и ноги моей матери и то, что между ними. Я пыталась представить своего родного отца, но у меня ничего не выходило, я смотрела на себя в зеркало, и мне начинало казаться, что лицо мое превращается в капустный кочан. Папа разговаривал исключительно фальшиво, а мама все больше молчала и начала тайком курить по ночам. У меня росла грудь, мне купили лифчик. Зато Олеся словно расцвела. У нее не было прыщей, не было неуклюжести, угрюмости, как у меня. Она улыбалась, лучилась и сияла, старалась изо всех сил, чтобы подтянуться в учебе, и попросилась ходить вместе со мной на вокал. Спала на моей кровати, делала уроки за моим столом. В этом столе было несколько выдвижных ящиков, а самый верхний был с замком. И этот ящик тоже стал ее. Что она туда прятала, я не знала, но однажды я вскрыла этот замок довольно просто – кончиком ножа. Я нашла там черно-белую фотографию и кроличью лапку. Я догадалась, что на фотографии была наша родная мать, очень красивая, с букетом ромашек. Я поняла, что дальше так продолжаться не может, что я должна это все прекратить. Все должно быть на своих местах. Я поклялась уничтожить все, что может напомнить мне тот ужасный день. Я порвала фотографию и вместе с кроличьей лапкой сожгла на балконе и выкинула в мусоропровод. В тот же вечер я согласилась участвовать с Олесей в конкурсе, и убедила ее в том, что мы победим.

С тех пор я делала все, чтобы после меня ничего не осталось. А значит, и после капустной рожи. Может быть, мои пожертвованные деньги и спасли несколько деревьев, но они все равно сгорят. Потому, что все сгорит. Как кроличья лапка, которая, кстати, ужасно воняла, когда горела. А когда горела порванная фотография, на меня уставился мамашин глаз, потом он исказился, словно нахально подмигнул, надулся пузырем и лопнул. Мамаша, кстати, тоже потом сгорела, вместе с этим домом, под номером бесконечность. От меня это тщательно скрывали и вообще стали оберегать меня от любых намеков на нашу с ней встречу.

А эти вещи, эти колечки, что дарил мне министр, – это все не взаправду, не по-настоящему, потому что это вещи. Они сгорят и истлеют, и никто не вспомнит, чьи они были и откуда взялись. А раз не вспомнят меня, то не вспомнят и ее.

Я помню, как долго и мучительно умирала моя мама. Как хватала меня своими иссохшими руками, и что-то страшное, невысказанное, булькало у нее в груди. Как она хрипела, как плакала, как рвало ее непрестанно. Как кричала она от боли, как капризничала, отказывалась от еды, ходила под себя. И как это было страшно, словно тонет огромный корабль. И как сбежали от этого ужаса и отец, и Олеська, словно она не значила для них ничего. Но как тиха и светла, и прекрасна была мама в самом конце. Она перестала хрипеть, и болезнь словно вылетела из нее в один миг, высосав из нее все. Она смотрела на меня как будто издалека, из прошлого, словно это была та мама, которую я помню из детства. И рассказывала, рассказывала обо мне, о том, как я росла. Она вспомнила каждый мой день, каждую минуту. Рассказала мне, что первый раз увидела меня в инфекционной больнице, когда брала интервью у тамошних врачей. Посмотрела через стекло в палате на детскую кроватку с железными прутьями. А в ней маленькое тельце, корчащееся, поджимающее ножки, и машущее кулачками. А рядом пустая, без матраца кровать для взрослого. И как она заплакала, когда поняла, что этот маленький комок никому не нужен, что он сучит руками и ногами, а это безразлично всему миру, и это никого не радует и не умиляет. А медсестры засмеялись над ней и съязвили: «Ну, так забирай, раз такая жалостливая!» Рассказала, как первый раз взяла меня на руки, неумело, неуклюже. И что понятия не имела, что делать дальше. О том, как они меняли квартиру, чтобы уехать от судачивших соседей, – боялись, что они расскажут мне правду. Про то, как она красила всю жизнь волосы в черный цвет, чтобы мы были с ней похожи. И у нее была дикая аллергия на краску. Но она все равно красила, пила таблетки, и красила. Про то, как первый раз повезли меня на море, как папа учил меня плавать, а я кричала так, что сбегался весь пляж. Как первый раз я влюбилась в мальчика, а он заболел ветрянкой, и нам запретили общаться. Она помнила все стихи, что я учила когда-то. Каждую сказку, что она мне рассказала, помнила. Про каждую царапину мою, каждый мой прыщик. Каждый мой вдох и выдох. Каждый миг. Она все помнила, все хранила в сердце, таком маленьком и таком большом.

Только один раз за всю жизнь мама приснилась мне. Как будто на даче, под крыльцом родила бездомная собака и бросила своих щенков, убежала. А мама собрала их и положила в коробку, и кормит их молочком из шприца. А они пищат, пищат. Но только не они это пищали, а будильник. Я проснулась и думаю, а для чего это она мне приснилась? Первый раз за столько лет! Почему теперь, почему не в те разы, когда я плакала и просила ее прийти ко мне? И к чему эти щенки? И зачем она их кормит?

Я позвонила в министерство, сказала, что заболела. Через час министр привез деньги. Как обычно, на аборт. А я первый раз разозлилась, обозвала его козлом, и бросилась на него с кулаками. Наверное, никто никогда не бросался на него с кулаками, даже в детстве мальчишки. Я уверена, они боялись его, как боялись потом все остальные. Он уехал помятый, встревоженный, а я все ходила и ходила по квартире, которую он мне подарил, и даже не завтракала. Завтрак. Какое странное слово. Он ведь сейчас, сегодня, а завтрак. Как будто завтра всегда рождается из прошлого, и тянет туда, дальше. Завтрак. Завтра к…Теперь я понимаю, что тогда, не позавтракав, я и приняла неверное решение. Единственное неверное решение за всю жизнь – родить. Противно вспоминать. На что я надеялась, в 38 лет после стольких абортов? Конечно, промучив меня все девять месяцев, родился идиот. Он ревел круглые сутки, двух часов кряду я не могла поспать. Никогда никого я не ненавидела так сильно, как этого ребенка. Помнишь, пришла медсестра на дом, совсем молоденькая, глупенькая? Говорит, что ему массаж надо делать. Я не выдержала, как заору: «Какой массаж, дура! Ты не видишь, что он идиот?», а она заплакала от обиды, и убежала. А вечером явился министр, за очередной порцией любви и ласки. Я сказала ему: «Выбирай, либо он, либо я», и схлопотала по лицу. Упала на пол, к шкафу, вот сюда, и думаю, надо зареветь, надо закричать, надо отомстить, а сама уснула. Такое истощение было. Он отвез ребенка в интернат для инвалидов, ездил к нему раза два в месяц, навещал. Меня навещал чаще. А через четыре года, застегивая ширинку, сказал мне, что ребенок умер. Я отвернулась к стене и лежала так, не двигаясь всю ночь. А утром встала и, как ни в чем не бывало, стала завтракать.