Текст книги "Готический ангел"

Василиса

Днем ижицынский дом выглядел совершенно иначе: поблекший, выцветший, местами в темных пятнах сырости. Черные жгуты плюща, облюбовавшего кирпичные стены, походили на сеть, которая то ли поддерживала хрупкое сооружение, то ли, наоборот, оплетала его, не позволяя разрастись. Двор сохранил следы шин – сегодня остановились чуть дальше от порога, чем в прошлый раз, – и многочисленные лужицы.

– Господи, ну что за безобразие. – Динка, выбравшись из машины, обреченно огляделась. – Нет, ну я тут шею сверну. Или каблук сломаю.

Сложенная из крупных кирпично-красных камней дорожка была неровной, и, пожалуй, Динкины опасения имели вероятность осуществиться. А в остальном… красиво.

Полуоблетевшие клены слабо шелестят, и сквозь охристо-красный кружевной ковер опавшей листвы проглядывает земля, и изредка – зеленая, жесткая трава. Прилипшая к веточке паутина всеми цветами радуги переливается на солнце, пытаясь согреться.

Написать бы это, не печаль, не тоску по ушедшему лету, но именно мгновенье тепла и света, мгновенье равновесия и мира, чего-то, чему и названия нет.

– Пошли, что ли, – Динка ухватила за руку. – А то и будешь так ворон ловить.

Буду, хотя нет тут ворон. Странно, кстати, ведь кладбище-то рядом, ехали мимо бесконечной серо-влажной, изборожденной слезами потеков стены. Кладбищ я боюсь. А ворон не люблю.

Динка ступала по дорожке преувеличенно осторожно, новые сапоги берегла, и зудела на ухо:

– Выйдешь замуж, настаивай на переезде! Это ж надо столько бабла в никуда бухнуть, сказочным идиотом надо быть… или вообще чокнутым. Но ты, Васька, смотри пастью не хлопай, он хоть и не красавец, но богатый. А значит, что?

«Значит, мы будем работать, – хотелось сказать так, чтоб раз и навсегда прекратились эти глупые разговоры о замужестве. – Я и Ижицын – даже не смешно. И дело не в том, что он некрасив и странен, дело в том, что я – далеко не мечта олигарха».

– У тебя самооценка заниженная, – заявила Динка и, толкнув дверь, вошла в холл. Сумеречно, сквозь узкие окна проникает свет, но остается где-то вверху, запутавшийся в каменной сети полуарок.

– Добрый день, – толстая краснолицая женщина глядела на нас неодобрительно. Не знаю, может, следовало позвонить? Или постучать? Как-то неприлично без стука вламываться.

– Вам чего? – Женщина, державшая в руках изрядно запыленную тряпку, обращалась к Динке. Смотрела на Динку. Спрашивала у Динки, и пусть тон вопроса выдавал крайнюю степень раздражения, но мне вдруг стало обидно – прислуга и то внимания не обращает, а Динка о замужестве.

– Явно не тебя. Евгений где?

– Отъехали, – почти радостно ответила женщина.

– Ну так мы подождем. Правда, Вась?

Не знаю. Неудобно как-то. С другой стороны, мы ведь контракт подписали, договорились, что сегодня работать начнем, а он уехал. Вот так, поломав все договоренности. Динка же, расстегнув пальто, прошествовала к ближайшему дивану, плюхнулась и велела:

– Чаю принеси. Мне – зеленый, без сахара. Две таблетки сусли. Ей – черный, сахара полторы ложки. Лимона не надо.

– Чего? – женщина от подобной наглости оторопела.

– Того. И усвой на будущее, что мы тут не гости, мы тут работать будем. Ясно?

– Работать? Так вы это, того, которыя музей делать будут, что ль? Ну так это, вам вниз идти велено. – Кривовато усмехнувшись, она добавила: – Коллекцию разбирать.

Коллекция Евгения представляла собой груду разномастных коробок, изрядно запыленных и совершенно неподходящих для хранения вещей сколь бы то ни было ценных.

– Боже! – Динка зажала пальцами нос. – Ну и вонь!

Пахло и вправду неприятно – застоявшимся воздухом, сыростью и гнилью. Надеюсь, что не от коробок.

– Он что, и вправду думает, что я буду возиться с этим? – Динка провела пальчиком по ближайшему ящику и, брезгливо сморщившись, вытерла руку о халат. Халаты нам выдали темно-зеленые, долгополые, расчерченные резкими острыми складками на квадраты. Верно, закупленные вместе с домом, они хранились где-нибудь в шкафу, поджидая, когда дойдет очередь до коллекции и до них.

– Вась, это ведь… это я даже не знаю как назвать! Сказочный бардак! – Динка даже в убогом зелено-мятом убранстве умудрялась выглядеть если не божественно, то хотя бы прилично. – Знаешь, кажется, я не готова здесь работать!

Я молча открыла ближайший ящик. По правде говоря, я тоже не была готова, более того, я крупно сомневалась, что здесь сохранилось с чем работать – судя по запаху, коллекция либо уже сгнила, либо догнивает. В подтверждение мрачных прогнозов из-под коробки выбрался здоровенный черный таракан.

– Ты как хочешь, – Динка наступила на таракана и, брезгливо скривившись, вытерла подошву о пол, – но я пошла наверх. Пыль, чтоб ты знала, вредна для кожи, а на плесень у меня вообще аллергия… если объявится хозяин этого… убожища, скажи, что… что-нибудь скажи. Пусть хотя бы насекомых потравит для начала… коллекционер. Господи, ну и мерзость.

Мерзость. И преступление подобным образом обращаться с дорогими, может быть, даже бесценными вещами.

Пропыленный, завернутый в обыкновенную холстину гобелен был похож на тряпку, ветхую, подпорченную молью, выцветшую до того, что рисунок скорее угадывался, чем просматривался. Книга… прикасаться страшно, до того ветхая, страницы потемнели – не столько от времени, сколько от влаги, местами слиплись, местами пошли тонкой пленкой плесени… а вот браслет, серебряный, без камней, зато украшенный затейливым орнаментом… серьга, всего лишь одна, но видно, что изготовлена в пару к браслету. Ладья из слоновой кости…

– Работаете? – Откуда появился Евгений, я не поняла, скорее всего, через ту же дверь, что и мы с Динкой, просто я слишком уж увлеклась, вот и не услышала. – Напугал? Прошу прощения.

Он потянул носом воздух, чихнул и, чуть покраснев, заметил:

– Странный запах.

– Ваша коллекция догнивает. – Не знаю, что на меня нашло, но… – Вы понимаете, что вы наделали? Это… это хрупкие вещи! Они требуют особых условий! Внимания, заботы… а вы… вы… вы их погубили!

– А где ваша подруга? Дана, да? – поинтересовался Евгений. – Она ушла, да?

– Нет, за ящиками прячется. – Давно я так сильно не злилась. А он не обращает ни на мою злость внимания, ни на испорченный, быть может безвозвратно, гобелен, ни на книгу, ни даже на шахматную ладью, которую я держу на ладони. Ему плевать на коллекцию и на меня тоже, ему Динка нужна. Динка-Льдинка, Динка-блондинка, он нарочно все придумал, чтобы ее заполучить, а я так – бесплатное приложение.

– Извините, неудачная шутка. Дина вышла.

– Это вы извините, я и вправду недосмотрел. – Он взял в руки рассыпающуюся книгу. – Занят был. Отправить-то отправил, а вот посмотреть, как довезли, куда разгрузили… Я ж не коллекционер, я купил и…

Ижицын замолчал, наверное, не зная, что сказать дальше. А я не знала, что ответить. Сказать, что если не понимает, то не нужно было и лезть? Или что его безответственное отношение дорого ему обойдется? Ну так по какому праву я считаю чужие деньги?

– Игорь говорит, что я дурью маюсь. Думаете, прав? – Ижицын положил книгу, бережно смахнул с обложки пыль.

– Не знаю.

Он кивнул, развернулся и вышел. Вот так, мог бы хоть спросить, во сколько реставрация обойдется. Правда, все равно не отвечу – не знаю.

После ижицынского визита и гнев, и раздражение прошли, дальше работала спокойно, даже как-то равнодушно. И почти не расстроилась, что Динка не вернулась.

В полдень в подвал заглянула та самая женщина с тряпкой, встретившая нас сегодня утром, обвела устроенный мною беспорядок цепким взглядом и, крякнув, сказала:

– Пошли, что ль, обедать, художница. Как звать-то?

– Василиса.

– А я Рената. Леокадьевна, если по отцу-то… Ну пошли, Василиса, покажу наше хозяйство.

Кухня располагалась в левом крыле и поражала воображение размерами да дикой смесью современной хромированно-сияющей техники со старыми, оставшимися, наверное, с прошлой жизни дома, предметами. Глиняные горшки на потемневшей деревянной полке, фартук из белой крупной плитки, кирпичная кладка рядом с известкованной стеной, тяжеленный стол через все помещение и изразцовая печь.

– Это Галка, она кухарит.

Крупнотелая женщина в ярко-голубом, не по сезону легком платье кивнула. Лицо у нее было круглое, доброе и какое-то мягкое, что ли. Накрыли на том самом огромном столе.

– Привинченный, – пояснила Галина. – Хотели убрать, да оказалось, что только если с полом, а пол трогать Евгений Савельич запретил. Да и то, хороший стол, крепкий. Умели делать.

– Умели, – согласилась Рената. – Ты, Василис, не стесняйся, садися, теперь, говорят, ты тут жить станешь? Или тож туды-сюды ездить, как та вертихвостка белобрысая?

– Диана? А она уехала?

– А то! Дождалася Евгения Савельича, вместе укатили.

Галина поставила на стол глубокие миски, глиняные, покрытые бело-голубой глазурью, точно нарочно подобранные в цвет изразцов на печи. В мисках дымился суп, на огромной плоской тарелке лежал хлеб и тонко нарезанные куски мяса.

– Ешь, – велела Галина. – А то совсем бледная.

– А это модно ныне, чтоб бледная. И размалеванная. И худющая, что вобла. Мадэль! Только и умеют, что нос драть, а дай ей тряпку в руки или к плите вон поставь, разом сбегут. – Рената Леокадьевна, вытянувши губы трубочкой, подула на суп. – Ты-то, Василиса, смотри, я ж не так чтоб посплетничать, я ж правду говорю-то. Стерва она, твоя подружка. Хвостом туды-сюды, туды-сюды… и к тому, и к этому. Я тут, почитай, два месяца уже, сначала после ремонту дом отмывала, после вот домоправительницей, да, видно, скоро уходить придется.

– Почему?

– А вот попомни мое слово. – Рената Леокадьевна разломила кусок хлеба пополам, макнула в горячий суп и только после этого, облизав мокрый кусок, добавила: – Окрутит она нашего, скоренько окрутит, и устроит тут все по-свойму.

– Так уж и устроит? – Галина сидела вполоборота, поставив на темную поверхность стола локти, и, подперши лицо рукой, разглядывала меня. Странно, но раздражения от этого бесцеремонного и вместе с тем дружелюбного взгляда я не испытывала.

– А то! Видно ж, что фифа, пробы ставить негде. Таким не дом подавай, а виллу или там особняк, чтоб с колоннами, да в Москве. И супы твои она жрать не станет, эти консомы любят и фуагры.

– Фуа-гра, – поправила Галина.

– А мне едино. Погонит. Сначала замуж выскочит, а потом будет переделывать все по-своему, наймет десятка два горничных, поваров, чтоб с грамотами да дипломами, а нас с тобою без рекомендаций на улицу. Вот. И про тебя не вспомнит!

Кислые щи были горячими и ароматными, но отчего-то безвкусными, может, потому, что в жестоких словах Ренаты Леокадьевны была некая толика правды?

Но нет, Динка не такая, Динка – она хорошая и добрая, просто… просто люди завидуют тем, кому больше в жизни досталось, ума ли, красоты, удачливости. И я завидую. Ем суп и завидую.

– Так жить-то тут станешь или как? – деловито поинтересовалась домоправительница, вытирая тарелку куском хлеба. – А то смотрю, что Евгений Савельич велевши комнату приготовить, а ты наголо явилась, без багажу.

Переезжать в ижицынский особняк совсем не хотелось, но каждый день тратить время на дорогу сюда, а потом обратно хотелось еще меньше.

– Комнату-то я приготовила хорошую. И телевизор есть, тута спутниковое, – поспешно добавила Рената.

Матвей

Алина Павловна, высокая, неправдоподобно тонкая, с крашенными в рыже-лиловый цвет волосами, походила на стрекозу. Матвей не сразу и сообразил, с чего это вдруг про стрекозу подумалось, то ли из-за этой худобы, то ли из-за круглых, тускло поблескивавших очков, то ли из-за квадратной челюсти, придававшей узкому лицу хищное выражение.

На вопросы она отвечала сухо, равнодушно и скупо, будто слов ей жаль или времени, потраченного на бесполезную беседу. А в том, что она была бесполезна для обеих сторон, Матвей убедился едва ли не с первых секунд.

– Вы лучше ее подружек порасспрашивайте, – в конце концов не выдержала классная дама. – Маховскую, к примеру. Или Дюшину. Если Казина чего и рассказывала, то не мне.

– А где их найти?

Алина Павловна нервно дернула плечом и, махнув на затянутое мелким дождем окно, сказала:

– Там где-то. Курят.

Девчонки жались под узкий козырек крыши, кое-как защищавший от дождя, и курили. С козырька скатывались капли воды, которые разбивались об узкую длинную, похожую на ручей без течения, лужу.

– Добрый день, – Матвей осторожно переступил через лужу.

– И тебе привет, дядя. – Девица с косой ярко-рыжей челкой затянулась, глянула искоса, изучающе. – Чего надо?

– Маховская? Дюшина? – Запоздало подумалось, что неплохо было бы имена узнать, а то невежливо как-то.

– Дюха, за тобой, похоже. Из ментовки небось.

Вторая девушка, мелкая, кругленькая, бело-розовая, точно слепленная из зефира да сахарной глазури, испуганно охнула и уронила окурок.

– Да ну, не психуй. Может, дядя добрый. Эй, ты добрый? – Маховская заржала и выдохнула дым прямо в лицо. Вот же стерва малолетняя!

– Добрый, – ответил Матвей и чихнул.

– Ну и чего тебе, добрый дядя, надо?

– Маха, прекрати, – блондиночка дернула подругу за рукав. – Извините, она просто…

– А ты – сложно, – не осталась та в долгу. – Ну, давай, болтай, зачем приперся. И вообще, ордер у тебя имеется? И адвоката хочу, мы тут, между прочим, несовершеннолетние.

– Я по поводу вашей подруги, Марии Казиной.

– А че, дело разве не закрыли? – Маховская стряхнула пепел с сигареты. – Нам вроде базарили, что все, разобрались. Она и вправду сама резанула? От психованная. Не, ну Дюх, ну правду ж говорю, психованная. А чего к нам приперся?

– Алина Павловна посоветовала. Сказала, что вы с Казиной дружили.

Мелкая морось постепенно превращалась в полноценный дождь, а козырек был узеньким, неудобным, да и стена, к которой жались девицы, выглядела не слишком чистой. Хороша перспектива – или вымокнуть, или перемазаться. И Матвей, отбросив кончиком ботинка размокший окурок, кое-как примостился на цементной отмостке.

– Дружили? – фыркнула Маховская. – Да ну, Стрекоза, типа, что-то понимает… да, мы с Машкой кантовались одно время, но давно, в прошлом году еще, правда, Дюх?

– Правда. Она не очень общительная была.

– Да придурочная просто. Нос драла, типа, особенная. А чего в ней особенного, ни рожи, ни кожи! Юрок за ней приударить пытался, так она его послала куда подальше.

– Какой Юрок? – уточнил Матвей.

От девушек воняло духами. Тяжелый, густой аромат, смешиваясь с запахом дыма, дождя и мокрой кирпичной кладки, превращался в нечто и вовсе омерзительное.

– Тихон. Тихомирин то бишь.

– Юрка классный, – подтвердила Дюхина и вздохнула грустно-грустно. – Он на Деппа похож.

– А Машка – на чучело. И не фиг ей делать было – вены резать, тоже Дездемона нашлась.

– Почему Дездемона?

– Ну, типа, которая самоубилась. – Докурив, Маховская кинула окурок на землю и растерла носочком белого лакированного сапожка. – Мы по литре проходили, что им родители пожениться не давали, а они поженились тайно. А потом он отравился, а она зарезалась.

– Джульетта? – Матвей с трудом сдержал улыбку. Похоже, усилия директрисы относительно хорошего образования пропадали втуне.

– Ну Джульетта. Какая разница? Главное, что дура. И Машка такая…

– Почему такая? Она была влюблена? В кого?

– Понятия не имею. Дюх, а ты?

– Его Сергеем звали, – тихо сказала Дюхина. – Я случайно узнала. Я как-то заговорила с ней про Юру, ну, он же хороший, чего она так с ним? А Машка и ответила, что Юрка – идиот и двух слов связать не в состоянии, не то что Сергей.

– А фамилии не упомянула?

– Не-а. Еще добавила, что она найдет способ и они непременно будут вместе.

– И шифровалась ведь, – влезла в беседу Маховская. – Только записочки все какие-то читала, а подойдешь – прячет. А че, и вправду этот Сергей был? Он тоже самоубился? Вот стебно! Почти как в книге, про эту, ну как там ее…

– Джульетту, – подсказал Матвей.

– О, точно, спасибки. Ты, дядь, еще с Царевной побазарь, Машка-то к ней бегала, правда, Дюх?

Дюхина кивнула.

– Кто такая Царевна?

– Ну, Василиса, которая кружок рисовальный ведет, точнее, вела раньше, в прошлом году. А потом ее Донатка из школы турнула, вроде как помещение занимают, а толку никакого. Донатка, она ж хитрая, ей не просто так надо, а там выставки всякие, грамоты, медали… а мне, между прочим, по кайфу малевать было. И Царевна – тетка мировая, никогда моралей не читала и не ныла, что тут не так и там не так. Она вообще, типа, за то, что каждый имеет право на самовыражение. От блин! – Заговорившись, Маховская соступила с цементного бортика и угодила прямиком в лужу. – Скотство!

– Василиса Васильевна ее зовут. – Блондиночка за локоть втянула подругу под крышу. – А Царевной ее прозвали потому, что Василиса. Ну как в сказках – Василиса Премудрая. Она и вправду классная, я к ней ходила, остальные наши тоже.

– А сейчас нет?

– Ну, кому не влом через весь город в ДК переться, те продолжали. Машка-то точно, все с альбомом лазила… еще Милка из 9-го ходит навроде… и Юлька, тоже из 9-го… да вы к Донатке сходите, у нее адресок имеется. С нею еще мой папаша разговор заводил, что надо бы Царевну вернуть, она «оказывает положительное влияние». – Маховская скорчила рожицу. – А Донатка ему вежливо так – подумаем, но помещениев нет. Дюх, бумага есть? А то ж свинство, засохнет – фиг ототрешь.

– На, – блондинка, покопавшись в крохотной, разукрашенной стразами сумочке, достала пачку бумажных салфеток. – А вы лучше в ДК отправляйтесь, директриса адрес не даст, она не из-за грамот выгнала, а потому, что Василису Васильевну к Мозголому приревновала.

– Эт точно. Лучше в ДК, там должны знать… или к Милке подойдите, та должна знать.

– Она к ней раньше ездила, – поправила Дюхина. – Но вроде как все, мамаша против.

– Ну да, мамаша у Милки – еще та, полный аут, психушка отдыхает. – Наклонившись, Маховская сосредоточенно оттирала сапожок от темных разводов. – Меня придурочной обозвала, прикинь? На себя бы поглядела. И на Дюху наехала, вроде как та Милку плохому учит и вообще нас исключить надо. Аха, пусть попробует, мой батя такие бабки этому гребаному лицею башляет… Донатка скорее удавится, чем нас отсюда погонит.

В здании школы что-то глухо звякнуло, потом задребезжало, громко, истошно, так, что захотелось уши заткнуть.

– Типа, физра закончилась, – светским тоном заметила Маховская. – Ты, дядь, не обижайся, но нам пора…

– Аха, – подтвердила Дюхина. – Историчка у нас нервная, расстраивается, когда опаздываем, а еще в столовку зайти. А вам в ДК надо. Василиса Васильевна, она умная, и Машка ее любила, если чего и рассказала, то ей.

Против опасений супруга, Антонина Федосеевна гостью встретила спокойно и с пониманием – была наслышана о случившемся в ижицынском доме. На кухню отвела, молока кружку налила и булок утрешних подала, а кухарке еще велела карлицу не обижать и на ночлег в камору пристроить.

И Шумский, в который раз порадовавшись, что выбрал жену не по роду и приданому, а по разумности, решил: коли писать портрет, то вместе с нею. А что, Антонина Федосеевна хороша, высока, полнотела, белолица и румяна. По обычаю светлые косы вокруг головы царскою короной укладывала, а вокруг шеи бусы коралловые тремя нитками пускала, отчего и в самом простом, домашнем платье гляделась нарядною.

А еще Антонина Федосеевна отличалась редчайшим в бабьем племени качеством – была молчалива и о делах мужниных не сплетничала, отчего самое милое дело было с нею говорить. Сядет напротив, платочек на коленях разложит и глядит ласково, слушает, не торопя, не перебивая.

– Вот и выходит, что по всему виноват Ижицын. – Шумский подул на ложку. Щи удались, густые, кислые, как водится, с тонкими капустными нитями и черными грибными шляпками. – Из ревности супругу свою, Наталью Григорьевну, убил. И не просто чтоб застрелил или удушил там, нет, похитрее удумал…

Скрипнула дверь, и в комнату бочком втиснулась карлица, Шумский поначалу хотел погнать, но передумал – кому она, немая, расскажет-то? Да и тайны в расследовании этом нету, весь город сплетнями и слухами полон, только про Ижицыных и говорят.

Карлица куталась в шаль и глядела испуганными круглыми глазами. А ведь не стара она, как вначале показалось, в темных, увязанных в тощую косицу волосах ни следочка седины, и личико гладенькое, детское совсем, ну как у их младшенькой.

– Чего тебе? – спросила Антонина Федосеевна, подымаясь. – Обидели?

Карлица замотала головою, скривилась, разом вдруг сделавшись похожею на старуху, и замычала.

– Не понимаю, – развел руками Шумский. – Ты иди, отдыхай, завтра скажешь… или вон в уголочке посиди, только не мешай.

Та шмыгнула в темный угол и уселась прямо на полу, но возле печки.

– Так вот, хоть граф, а суда забоялся, вот и удумал сделать так, будто бы Наталья Григорьевна сама себя и порезала, от любви, значит…

Карлица замычала… нет, видать, не даст она спокойно говорить. Завтра же надобно будет отослать ее… а хоть бы к монахиням в Ефросиньевскую обитель, они там за убогими приглядывают, пускай к себе Ульяну и берут.

– Притомился. – Антонина Федосеевна глядела ласково, с любовью… сколько лет прошло, а в глазах ее голубых все то же читается… и Шумский снова порадовался, и за себя, и за нее, а потом подумал про Ижицына – и стало немного совестно за свое такое простое счастье.

Я ненавижу это чудовище, ставшее моим мужем по ошибке, ужасной, невероятной ошибке, исправить которую невозможно. Его прикосновения, его желания вызывают во мне отвращение столь глубокое, что лучше бы умереть, чем терпеть все это.

Брак, освященный церковью… да есть ли большая насмешка над Господом и его даром любви, чем наш с Ижицыным союз? Он твердит о любви, но зачем тогда он мучает меня? Почему не отпустит, не избавит от своего общества, которое невыносимо?

Несколько горничных, дурно воспитанных, болтливых, неумелых девиц, почти не таясь, сплетничают обо мне. И отношения, вытянутые из болезненного мрака супружеской спальни на люди, мерзостны втройне.

Единственный человек, который не обсуждает меня, – немая карлица, на редкость уродливое создание, с детским чистым личиком и фигурою-бочкой. Карлицу зовут Ульяной, остальные ее побаиваются, Ижицын же относится с непонятным уважением и вежливостью, она же, сколь могу судить, платит воистину собачьей преданностью. И, как собака, ревнующая хозяина, ненавидит меня.

Этот взгляд, ледяной, колючий, полный затаенной вражды, преследует меня повсюду, мешая дышать, мешая думать, хотя мысли мои все вертятся вокруг одного: как вырваться, освободиться и от брака, и от Ижицына с его странною извращенною любовью.

Поначалу он приходил еженощно, я терпела, пытаясь следовать заветам Божьим, но однажды случилось так, что не сумела справиться с собою и высказала Ижицыну, кажется… что его домогательства омерзительны, что сам он не вызывает ничего, кроме гадливости, что я истинно проклята, если обречена быть его женою, и что если он и вправду любит, то должен освободить меня от своего присутствия.

Отвратительная вышла сцена, я ведь никогда прежде не была такою, никогда не осмелилась бы оскорбить кого-то подобными словами, но тут не испытала ни сожаления, ни раскаяния, только обрадовалась, когда он ушел.

С тех пор больше не наведывался, зато карлицу свою приставил, ходит следом, смотрит, следит… ненавижу и ее тоже. Сбежать не выйдет. Да и некуда бежать. Матушка в письме известила, что уезжает в Крым, наведать старинную подругу. Сереженька от меня отказался. Любонька и прочие не поймут, осудят.

Ижицынский дом весьма подходит для ненависти, он огромен и пуст, каждый звук, будь то малейший шорох или же выстрел, разносится по коридорам, стремясь заполнить пустоту, но вместо этого она пожирает звуки.

Горничные боятся ходить по дому ночью, говорят про призрак какой-то девушки, которая погибла здесь, и я, против воли прислушиваясь к этим разговорам, начинаю верить.

Вчера пожаловалась Ижицыну, он ответил, что призраков не существует, но коли мне боязно, то свечей станут жечь больше, а еще можно купить собаку, к примеру, болонку или левретку.

Ничего от него не хочу… но в темноте так страшно!